Беседы с родителями. Беседа 1
Сегодня я хотел бы начать разговор на тему — что вы скажете ребенку, который вас спрашивает: как надо молиться, что мне делать?
Самое простое — ему сказать: вот тебе молитвенник, читай вслух… Но это, в общем, не молитва. То есть для того чтобы эти молитвы читать так, чтобы они были твоими молитвами, надо в них врасти, потому что они были написаны святыми и они выражают опыт каждого святого о Боге, Каким он Его знал, о себе самом, о жизни. И поэтому просто сказать ребенку — да и взрослому человеку: вот тебе книжка, читай, и все будет хорошо — нереально. То есть, очень много людей так поступают, но они никогда до молитвы не доходят. И если ребенку дать просто молитвенник, где очень многое непонятно даже по языку, то он не научится молиться на этом деле. Он, может быть, будет дрессирован, как собачку можно дрессировать, что так надо поступать, но он через эту молитву не пробьется ни до себя, ни до Бога.
Так вот, предположим, что ребенок вас спрашивает и говорит: вот ты, мама (или папа), молишься, я тоже хочу научиться молиться… Это очень опасный вопрос, потому что «ты молишься» или «вы молитесь» — очень рискованное дело. Можем ли мы ответить; «Да, я молюсь»? Но даже если вы скажете это, как ребенку к этому приступить? Вот я помню одного мальчика, моего племянника, который жил у нас одно время. Нет, не то. Я помню одного мальчика здесь в приходе, которому лет сорок теперь, которого очень благочестивая мать протаскивала через все вечернее правило. Ему было тогда лет семь, и она ему вычитывала, вычитывала, вычитывала, а он терпел, как умел. И когда она кончила, он сказал (он говорил по-английски): Now that we have finish рrayering — could we рray? — Теперь что мы кончили «извергать молитвы», нельзя ли помолиться? И вот что ответить на такой вопрос или чем этот вопрос предотвратить? Что ты скажешь?
Ребенок делает то же, что мы делаем…
А вы что скажете?
По моему опыту (сыну сейчас 20 лет), я обращалась к молитве чаще всего в тяжелую минуту жизни, как всякий человек, который прибегает к помощи Бога. Я читала ему молитву на ночь, в темной комнате, и он сам научился, и даже более того, как бы меня научил молиться, потому что он молился всей душой, еще даже не зная слов молитвы, очень верующий был мальчик. Но начиналось с того, что ночью, когда я выключала свет и брала его руку, я читала «Отче наш» и те несколько молитв, которые знала, ничего не объясняя, просто говорила: Давай помолимся. И он так к этому привык,… он прибегал к молитве в армии, в самые тяжелые времена, там было очень тяжело, и он не погиб, и он прекрасно знает, что только потому, что он молился, но это такой небольшой опыт и может быть, он неправильный…
Я думаю, что молитвенный опыт у него вышел от того, что вы молились искренне. То есть вы не «становились на молитву», потому что того требует устав или какие-то правила, а вам хотелось с Богом поговорить, и вы говорили теми словами, которые вам были доступны, т.е. теми молитвами, которые у вас были. Он, вероятно, даже, несомненно, воспринял не слова, а душу вашу, которая молилась. Я думаю, что это очень важно, если вы молитесь с ребенком, чтобы молиться не «для» него. Знаете, как иногда бывает: что-то делаешь не то что «напоказ», а «на пользу».
Хуже всего это получается, когда священник или дьякон служит с оглядкой на народ, который в церкви, и служит так, чтобы это было «для них хорошо», «для них полезно». Потому что люди тогда чувствуют, что он не молится и что он их не ведет в молитве, он просто старается что-то им передать, в лучшем случае, или повлечь куда-то. Я помню дьякона одного, которого я в России встретил. Он начал служить и я в ужас пришел от того, как он оперно служил. И когда он вошел в алтарь, я сказал ему: Отче, так служить невозможно! Ты не молишься… Он мне ответил: Я оперный певец, я стараюсь молящимся передать самое лучшее из музыки, что я знаю… И в результате он молитву не передавал; он не передавал, я бы сказал, даже и красоту, потому что он красовался, и он старался передать эстетику.
И вот я думаю, что то, что вы делали, именно потому дошло до ребенка, что вы не старались его чему-то научить и тем менее ему сказать: «Вот ты научись от меня, как молятся», а вы молились — а он подслушивал. То, что я часто говорю священникам или дьяконам: ты говори с Богом, а люди, которые в церкви, пусть подслушивают, как ты с Ним разговариваешь.
А вы что скажете?
/не слышно/
Я думаю, что если молиться по молитвеннику или читать молитвы, которые уже (…), то надо ребенку часто объяснять слова, потому что иногда слова — мы больше их не замечаем, потому что привыкли к ним, а ребенок может ошарашиться. Я помню, мне несколько раз замечание делали: в псалме говорится «очи мои выну ко Господу». «Выну» по-славянски значит «всегда», «мой взор всегда обращен к Богу». А по-русски «очи мои выну ко Господу» это — «вырву свои глаза и вот Тебе подарок от меня». Есть и другие такие места, которые непонятны или соблазнительно-непонятны. Поэтому если читать молитвы с ребенком, надо следить за тем, чтобы ему объяснить, что это значит порой.
/не слышно/
Иногда даже как будто понятные места на славянском языке построены другой грамматикой. Например, перед «Отче наш» мы говорим: Дай нам называть Бога Отца; и по-русски это значит «дай нам обращаться к Богу Отцу», тогда как по-славянски это значит: чтобы нам было дано называть Бога Отцом… На английском /греческом?/ и некоторых других языках это ясно, и это все-таки совершенно иное представление. Поэтому очень важно самим вдуматься в то, что же это значит. Иногда даже самые простые слова, как «помилуй»… Скажем, на русском языке мы знаем, что значит «помилуй». Но на славянском языке «помилование» того же корня, что «милость», «милый»: прояви ко мне милость, прояви ко мне любовь, ласку, а не только «не накажи, не будь строг со мной». Очень важно, чтобы мы сами понимали, сколько можем, и передавали самым простым образом.
Есть у кого-нибудь из вас опыт пения молитв с детьми?
Ребенок стесняется сам петь…
А знаете что. Я всегда пел фальшиво и нашел утешение в одном: Бог — странное Существо. Ты поешь фальшивые ноты, но если они идут от сердца, Он слышит только правильные. И поэтому, с одной стороны, в пении, конечно, лучше не фальшивить, но даже если вы поете не особенно замечательно, но от сердца, то ребенок воспримет то, что от сердца, больше чем конкретные ноты. И мне кажется из одного опыта, который у меня есть, что петь молитвы с ребенком так, чтобы он в это пение, в эти мелодии врос и эти слова воспринял в контексте вот этой красоты пения, может сыграть большую роль.
Сейчас, например, очень многие исследования делали о том, что пение, музыка, звук доходят даже до детей во чреве, что это их как-то настраивает или перестраивает. Но у меня был один интересный и очень тронувший меня опыт. У нас был старик один здесь, Федоров такой. У него был прекрасный бас, он пел в церкви. И он пел в церкви с детства, он любил петь и он умел петь, мог петь. Потом он заболел раком и стал умирать. Я его навещал. Вначале я служил молебен, и он пел этот молебен. Потом я служил молебен и старался как-то петь, а он поддерживал меня своим пением. Потом он не мог больше петь. А потом настал момент, когда я пришел в больницу и мне старшая сестра говорит: «Зачем вы сегодня пришли? Он без сознания, до него ничего сейчас не доходит». Я к нему пошел, и была такая картина: он лежал совершенно без сознания, и рядом с ними были жена и дочь, которые только успели приехать из Японии. Они в течение всей его болезни отсутствовали, и они сидели и плакали, потому что они даже проститься с ним не могли. И я вспомнил другие вещи, которые я слыхал, и им сказал: «Знаете что, сядьте рядом, совсем близко к нему, и я попробую его вернуть к сознанию». Я стал на колени рядом с ним и стал петь, как я умею — то есть плохо — молитвы Страстной седмицы, песнопения Страстной седмицы. И знаете, мы видели, как в нем сознание из каких-то глубин, куда оно ушло, начало подниматься, и в какой-то момент он открыл глаза. Я ему говорю: «Павел Васильевич, вы умираете. Здесь ваша дочь и ваша жена — проститесь!» И они простились, а потом я ему сказал: «А теперь умрите спокойно» и его перекрестил. Он ушел из сознания в вечную жизнь. Это меня на всю жизнь поразило — что эти песнопения, которые он пел с семилетнего возраста в церкви, так переплелись с ним, что они могли его вернуть на землю и вместе с этим перенести в вечность.
Поэтому если вы можете с детьми петь, чтобы они с радостью просто пели эти молитвы — пойте; потому что может случиться, что рано или поздно, не в таком трагическом контексте, но в каком-то контексте это им даст возможность выжить. Потому что иногда у тебя не хватает силы на слова, а мелодия поется /внутри/. Для слов нужна сосредоточенность, нужно за них держаться, нужно внимание; а когда ты чувствуешь, что у тебя никаких сил нет, что никаким образом внимание не соберешь, то мелодия все-таки остается. И за этой мелодией эти слова продолжают жить, но через мелодию к словам можно дойти, а через слова никуда не доходишь, потому что до них не добраться. Так что это очень важно. Если вы можете, попевайте с детьми ту или другую молитву. Есть простые молитвы, ну, «Отче наш», «Богородице Дево», «Достойно есть» и те или другие молитвы из богослужения, которые, во-первых, доступны ребенку, и во-вторых, которые можно спеть…
А допустимо ли псалмы читать на русском языке? Уже во многих изданиях они по-русски печатаются…
Конечно! Вообще перейти в богослужении на русский язык — это сложная проблема, потому что помимо точности текста нужна красота. Если бы этот текст переводился Пушкиным, это было бы одно; когда это переводится кем-нибудь, кто просто хочет перевести и знает язык, иногда может потерять всю красоту и дойти до удивительной плоскости. А молитва человека трогает не только объективным смыслом слов, но и поэзией слов. Вы, наверное, знаете пушкинское «Господи и Владыко живота моего…» На славянском языке может быть не все так понятно, а в переводе Пушкина все совершенно ясно; правда, не точно в том же порядке, но все передано. И если какой-нибудь настоящий писатель перевел бы, то было бы ничего, но иногда думаешь: Господи, такая красота в этих словах — и они переведены так плоско!.. Поэтому я думаю, что если ребенку передавать, читать, скажем, псалмы на русском языке, то надо самим посмотреть на славянский или на какой-нибудь другой язык и посмотреть — те или другие слова передают ли глубину и красоту того, что здесь сказано? и сказать: вот это русское слово, но оно обеднело, оно ограничено теперь, а в славянском или в древних языках охватывало больше, и дать ребенку уловить именно широту, глубину этого слова.
В армии солдаты выписывали 90 псалом и на славянском, и на русском, и чаще на славянском…
Есть красота и ритм, которые очень трудно передать. В богослужении есть такие места, которые непонятны только из-за этого. Некоторые места в каноне Андрея Критского: в одном месте говорится о «тристатах». Что значит «тристаты» для людей, которые стоят? — ничего не значит. В точном переводе это значит «тройка». Сказать в богослужебном тексте «тройка» не очень удобно. Я слово «тристаты» всегда заменял словом «колесницы». И всякий понимает, и тексту не обидно. Другое место есть, которое ничего не значит просто, потому что оно переведено точно с греческого языка в порядке греческих слов, только на греческом языке окончания непохожие, тогда как на русском языке одни и те же, и просто ничего не понять. Я на этих словах написал номера и когда читаю вслух, я читаю: раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь, и вдруг оказалось, что понятно, потому что в таком порядке их можно понять.
А уж говорить о том, как можно просто ничего не понять и умилиться — тоже, знаете, есть анекдот русский. Старушка говорит батюшке: Знаешь, меня всегда так трогает, что в православной церкви и зверей поминают… Батя говорит: А каких там зверей поминают? — Ну как же! На каждой всенощной я стою и плачу от умиления, когда (знаете, поют: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою…») доходит до слов: «я крокодила пред Тобою»… Старушка-то умилялась, это ей на пользу шло в каком-то смысле, но все-таки не обязательно свое благочестие выражать в такой форме. И есть такие места, которые просто непонятны, которые надо переводить, переделывать незаметно. Не обязательно весь текст переделать, а заменить одно слово или как-то его переместить, чтобы оно доходило бы до людей.
А вы что скажете?
Я сыну просто сказала: Саша, ты знаешь, что я утром и вечером читаю молитвы, хочешь, тоже читай. — Да. — Давай первое время ты со мной будешь просто стоять. Но он был еще маленький. И я брала самые понятные молитвы, Отче наш, Богородице Дево, из вечерних конечную «В руки Твои предаю дух мой». Он сначала стоял просто слушал, потом стал со мной повторять. Ему было трудно воспринимать на славянском, но потихоньку выучил «Отче наш», и последнюю. Но он обычно говорит: Мама, давай вместе. Первое время он только со мной, и даже читал при мне. А потом когда, я смотрю, это вошло в него, даже если я утром не успеваю, я ему говорю: Саша, ты без меня прочитай Отче наш. И вообще, говорю, не обязательно, но лучше, когда ты утром или вечером встаешь, лучше стать перед образом, собраться, что ты предстал перед Богом и отдать Ему все, что у тебя внутри. А если у тебя что-то другое, ты не можешь, скажем, в этот момент стоять перед образом, то просто в душе помолиться. Потом и в течение дня можно вспоминать о молитве, просто «Господи, помилуй» сказать. А потом — я вечером встала на молитву, он один раз пришел: можно я постою? И я стала читать все молитвы, как обычно. И ему сказала: если устанешь, можешь не стоять до конца, постой, сколько тебе хочется. А сама думала: или он хочет мне угодить? Не знаю. Последний раз, как-то утром на утренние молитвы я стала, говорю: хочешь, постой со мной. Он тоже стоял. Обычно, когда он стоит, он сам читает Отче наш, то, что он знает. И когда я закончила, я спросила: Саша, а ты понял все, что я читала? — Нет, не все… Постепенно, хочется, конечно, чтобы он знал, но не хочется насильно…
Насильно лучше ничего не внедрять, потому что оно потом уходит. А даже если он не все понимает — ему хватает того, что он понимает, — потому что мы тоже не все понимаем. Мы не можем хвастаться, что когда мы говорим «Отче наш», нам все понятно. То есть слова понятны, но глубина в них больше, чем мы можем воспринять.
/Вопрос вроде: от чего зависит внимание при молитве?/
Знаете, иногда начинаешь молиться или думать о Боге, и вдруг тебя куда-то уносит. И это может быть важнее, чем на четвереньках ползти дальше, потому что куда-то ушел, не от Бога, а в какие-то глубины свои. Мне кажется, что это очень важно. И потом очень важно научится воспринимать…, ну, быть в присутствии Божием. Искусственно этого не сделаешь, то есть нельзя сказать: вот я сейчас нахожусь перед Богом. Это воспринять нутром не всегда легко, но с детьми есть одно, что можно сделать. Я помню преподавательницу одну в Париже, которая занималась маленькими детьми. Она их хотела научить тому, что молчание и тишина — это не пустота. И когда они разыгрывались в классе, она вдруг хлопала в ладоши: «Тсс! Слушайте тишину!» и они все останавливались, и они воспринимали, потому что до этого был шум, и вдруг тишина настала, и они воспринимали эту тишину как что-то реальное, не то что «отсутствие шума». Нет, среди шума есть тишина, она где-то кроется в нем. И я думаю, что если можно ребенку дать воспринять, что можно войти в тишину или можно ее воспринять, «услышать» каким-то образом, это тоже для них может играть роль. Потому что Божие присутствие, в конце концов, и среди шума можно воспринять, если ты можешь добраться до той тишины, которую шум не может заглушить, которая там есть все равно. Когда мы говорим «Христос посреди нас», — Он есть. Мы можем Его не слышать, не замечать, потому что мы сами — ну, в буре, что ли. А в середине… Вы помните рассказ о том, как ученики Христовы отчалили от одного берега Генисаретского моря и поплыли на ту строну, и вдруг началась буря, волнение вод, и вдруг они увидели Христа, идущего посреди этой бури. И вот мне всегда так представляется, что Христос был на том месте в этой буре, где встречались все ветры, все силы бури, и Он стоял как знак равновесия. И если бы Петр не вспомнил о себе самом и о том, что он может потонуть, и дошел бы, он вдруг заметил бы, что в середине бури совершенная тишина. Точка, где все силы встречаются и, где уже движения нет, потому что они встретились.
У меня не то, что вопрос… Я могу стать на молитву и прочитать, ну, иногда, слава Богу, молюсь с сердцем, но чаще всего я себя ловлю на том, причем далеко не сразу поймала себя на том, что не могу сосредоточиться. Мало сказать себе: хорошо, я сосредоточусь усилием воли. Я начинаю зевать, это выше моих сил, у меня начинают течь слезы, и за молитву «Отче наш» я могу пятьдесят раз зевнуть. Как только отвернусь, уйду, моментально перестает зевота. И я нашла такой способ, что проснусь, скажу «Доброе утро» Господу, еще что-то очень короткое, а потом начинаю ходить, делать свои дела и разговаривать, как можно разговаривать с родным человеком, с которым в одной комнате находишься. Делаешь свое дело, иногда сказал свое слово, иногда фразу, иногда мыслью поделился; не обязательно сидеть и разговаривать все время. Я чувствую, что у меня так гораздо лучше, если можно сказать, «контакт», связь с Богом. То есть я с Ним разговариваю как с родным человеком весь день, но редко могу стать и прочитать все с душой так, как я разговариваю с Ним весь день, беседую. Читаю, конечно, молитвы, но больше именно разговариваю… /голос с украинским акцентом/
Видите ли, молитвы, которые у нас есть, это разговор этих людей с Богом.
Да, но мне мой разговор пока что дороже, в смысле: доходит до меня больше…
Раз они так разговаривали, почему бы вам по-своему не разговаривать? Оттого что эти слова напечатаны в книжке, они не более доходчивы до Бога. Меня спрашивают иногда: утром я встаю, мне надо спешить, я не могу успеть прочесть молитвы… Я говорю: проснись и вспомни слова, которые читаются на Пасху в начале крестного хода: Сей день его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь, — в этот день, который Господь сотворил, давайте радоваться… Это первое. Потом пойми, что ты вышел из сна так же, как Лазарь был вызван из могилы. В течение всей ночи тебя не было, ты был без сознания, ты был без защиты — и вдруг тебя Господь вернул к жизни. И посмотри на новый день — новый день, который никогда до того не существовал, никогда, это совершенно свежий день, и он стелется перед нами, как большая снежная равнина, еще никто по ней не ходил. И тебе предлагается: вот ты пойдешь по этой равнине к какой-то своей цели; и посмотри: так пройди, чтобы твои стопы проложили добрый след, чтобы не изгадить этот снег, не ходить право и влево, а куда-то идти. И считай, что все, что в этом дне случится, это тебе от Бога; обстоятельства, люди — или ты послан к ним для того чтобы что-то им передать, или они посланы тебе для того чтобы тебе что-то передать. И так иди себе. Перекрестись — и пошел.
Знаете, есть тоже детская сказка русская о том, как был очень мудрый богослов, который всем надоел своей мудростью, и местный царь его решил испытать, вызвал к себе и говорит: Я тебе поставлю три вопрос и тебе дам неделю для того чтобы ты их продумал, а через неделю ты явишься. Если ты мне не ответишь, мы тебя будем сечь на площади. Первый вопрос: какое самое важное время на свете? Второй вопрос: кто самый важный человек на свете? А третий вопрос: какое самое важное дело на свете? Мудрец пустился в ход, ходил сначала по библиотекам, потом по мудрецам, потом ходил, думал и думал, и, наконец, в последний день он возвращается печальный, безнадежный, потому что он ответов не нашел. А по дороге ему встречается маленькая девчонка, которая пасет гусей. Она ему говорит: Ей, дядя, что у тебя такой несчастный вид? — Не поймешь! — А ты мне скажи!.. — Мне надо ответить на три вопроса, на которые ни один мудрец не ответил… — У! — говорит девочка. — А какие же такие вопросы? — Да ты все равно не поймешь!.. — А ты мне скажи… Он ей сказал. Она на него посмотрела, говорит: А в чем трудность? Самый важный момент в жизни — это теперь, потому что то, что было раньше — того нет, а то, что еще впереди — того еще нет. Самый важный человек на свете — тот, с которым ты находишься, потому что те, которых нет, никакой важности не представляют. А самое важное дело на свете — вот в этот момент этому человеку сделать добро… И я думаю, что это применимо к каждому из нас, не только к этому несеченному мудрецу или этой мудрой девочке. Очень трудно себе представить, что теперешний момент играет такую колоссальную роль, но для ребенка теперешний момент — это все. Он не задумывается над тем, что было и что будет. Что было — в нем живет, что будет — еще впереди, а сейчас он весь погружен в этот момент.
И мне посчастливилось один раз обнаружить силу, сжатость мгновения. Это было во время немецкой оккупации в Париже. Я был тогда во французском Сопротивлении между двумя периодами в армии, я спустился в метро и меня арестовали, полицейский говорит: Покажите бумаги. Я показал бумаги. Он посмотрел, говорит: Ваша фамилия пишется через два «о», значит, вы англичанин, а если вы англичанин, то вы шпион… Я говорю: Наоборот! если я был бы шпионом, я назывался бы самым типичным французским именем. Он посмотрел, говорит: Вы все равно не француз. Какой вы национальности? — Я русский. — Врете! Нас учили в полиции, что у русских скулы такие и глаза этакие. Я говорю: Простите, вы нас перепутали с китайцами. — Нет, говорит, не так. Позвал шестерых других: Этот человек говорит, что он русский… Они хором говорят: Врет! У русских скулы такие и глаза такие… Ну, я пожал плечами: ничего не поделаешь, все они правы против меня. В этот момент мне стало совершенно ясно, что существует только то мгновение времени, в котором я нахожусь. Потому что все прошлое должно быть забыто: я не могу признаться в том, что было за час до этого, иначе будут арестовывать других людей, пытать и т.д. Поэтому прошлое я буду выдумывать, а подлинное прошлое не существует больше. А будущего никакого нет, потому что, знаете, будущее мы себе представляем, потому что знаем, что может случиться. Но когда не имеешь никакого представления о том, что может с тобой быть, то будущее — словно ты вошел в темную комнату, где ты не бывал, и пространство начинается вот тут, а что там — неизвестно. И вдруг я сообразил, что существует только этот сжатый, как атом, момент, мгновение, миг и ничего другого. И я помню дальше разговор; человек мне говорит: если вы русский, то скажите — что вы думаете о войне. Я подумал: все равно пропал, я хоть себе в удовольствие ему что-то скажу, и говорю: Замечательно идет война! — Что вы этим хотите сказать? — Мы вас бьем по всем фронтам… Он на меня посмотрел, говорит: Вы что, всерьез боретесь с немцами? Я говорю: Да. — Знаете что, эту дверь никто не сторожит, бегите! И он меня выпустил. И это случилось только потому, что в этот момент у меня только миг был передо мной, У меня не было сознания, что впереди что-то, потому что если было бы впереди что-то, я начал бы вилять и ему рассказывать турусы на колесах. Оказывается, нет — потому что времени никакого не было. И я не могу сказать, что я так живу постоянно, но у меня есть это сознание, что только теперешний момент существует. Только этот человек, с которым я нахожусь, существует. Только какое-то дело, которое сейчас происходит в пределах этого мига по отношению к этому человеку, который тоже в своем роде миг, имеет окончательное значение. А ребенок это понимает; мы не понимаем больше, потому что планируем, у нас прошлое есть, будущее есть, а у ребенка: я сейчас играю в солдатики, это наполеоновская армия; или я читаю книгу — я весь в нее ушел, ничего на свете не существует… Этим можно пользоваться, чтобы помочь ему научиться молиться глубоко, не обращаясь к Богу, Который «где-то такое», а говоря с Ним, как он говорит с солдатиком, или как он говорит (простите!) с кошкой, с которой сейчас играет. Вот тут, тут. И это не обязательно выражается в речах больших. Я помню, племянник, о котором я упомянул по ошибке, как-то вернулся вечером, наигравшись, еле ползя, дошел до постели и, зная, что сейчас надо помолиться перед сном, а сил никаких нет, глаза закрываются, он поднял глаза к иконе, послал воздушный поцелуй со словами «Спокойной ночи!» и заснул. И я уверен, что для Бога это было в тысячу раз приятнее, чем, если бы он заплетающимся языком стал читать «Отче наш», потому что эту молитву Бог слышит уже две тысячи лет, а вот этот поцелуй Он никогда не получал. Это замечательно было!
Мне тяжело говорить свое мнение. Я очень редко молюсь по-настоящему…
Что значит «по-настоящему»?
Сердцем. Настоящая молитва, настоящий разговор с Богом от сердца.
Знаете, две вещи я вам скажу на это. Первое — то, что для того, чтобы сердцем воспринять, надо чтобы это имело какой-то умственный смысл. Если слова — это просто звуки… Но если какое-нибудь слово тебя ударит в душу, тогда его надо держаться.
…это то, что открывает мое сердце. А второе, я думаю, что иногда или часто, когда не удается молиться, можно сделать то, что мне посоветовал отец Афанасий, мой духовный отец. Ну, обстоятельства не важны, но он мне сказал: вот тебе послушание — в течение года или полугода ты никаких молитв читать не будешь, потому что ты к ним привык, ты за них держишься, думаешь, что ты можешь как бы «купить» Бога своими словами, своей молитвой. Ты перекрестись, положи земной поклон, скажи: молитвами тех, кто меня любит, Господи, спаси меня! и ложись спать. А как ляжешь, начни думать: кто на свете есть, кто меня достаточно любит, чтобы мне и молиться не нужно было — а я спасен? И поднимется одно имя, одно лицо, и подумаешь: этот человек меня любит достаточно, чтобы я был как бы под крылышком. Господи, благослови его! Потом другое лицо появится или имя; и так можно перейти из одного к другому. Сначала думается — друзья и родные, а потом иногда пробьется еще ангел-хранитель, а иногда прорвется святой, имя которого ты носишь, а иногда вдруг вспомнишь: Господи! Да ведь Бог меня любит! Я могу ничего не бояться, Ему не нужны мои просьбы и настояния, Он меня просто любит, ну, «задарма», просто потому что Он умеет меня любить… И Божия Матерь есть… Это все в один вечер не проходит. Появится одно лицо, одно имя, вспомнится Господь или не вспомнится — ты заснешь. Но заснешь в сообществе всей Церкви, т.е. всех тех, которые в вашем опыте являются воплощением вечной любви. И молиться не нужно: я любим и я под защитой… Это не значит, что можно убегать от всякой ответственности, сказать: пусть другие отвечают. Но это значит, что мне бояться не надо, даже когда я не могу молиться. И это замечательная вещь. Я шесть месяцев так прожил. Вначале боязно было, как-то не по себе, потому что я привык молиться, скажем, вечернее правило вычитывать, а потом я понял: Боже, какая это свобода! Я свободен от своей молитвы, я живу любовью всех тех, кто меня может любить, начиная с Бога, или начиная с мамы, или с кого угодно, кто мне сейчас вспомнится. И с другой стороны, когда так помолишься, то можно сказать при каждом явлении имени или лица: Благослови этого человека! Какое чудо, что он меня любит… Я думаю, что иногда и детям это может помочь. Ты можешь, конечно, послать поцелуй Богу, но можно тоже сказать: Господи, мама (или какой другой человек) меня любит, он, наверное, помолится за меня…— и успокоиться на этом. Опять-таки, не удрать от ответственности, но наоборот, передать доверие другому человеку, другим людям или Богу.
Знаете, у меня нет опыта детской молитвы никакого, поэтому я вам все это говорю от наблюдения уже поздних лет. Потому что я обнаружил, что Бог существует, когда мне было лет четырнадцать, а до этого у меня не было никакого контакта или опыта, поэтому вы, наверное, знаете больше меня о том, что происходит с ребенком.
У меня жил племянник семи лет, мы с ним говорили о Боге, он меня просил каждый вечер Библию читать, сам просил, я ему что-то объясняла, и я вообще не заметила, что он чего-то может не понимать. По-моему, когда взрослому пытаешься объяснить, они чаще не понимают, потому что упираются в свои какие-то…
Я думаю, что часто ребенок не понимает каждое слово, но что-то воспринимает.
Да, да. Например, он сразу понял, что в Царствии Божием хорошо, и мы все туда уйдем, может быт, лучше побыстрее умереть… Я ему объяснила, что мама будет переживать очень, и вообще, если мы родились, то для чего-то, дело какое-то совершить на земле, каждому Господь дает дар какой-то. Он говорит: а почему Гитлер так плохо делал? Я объяснила, что Господь ему дал дар быть хорошим полководцем, а он этот дар обратил во вред людям. А Господь не отнимает дар, потому что раз подарил, то уже назад не забирает. А он мне говорит: Да, это я знаю. Вот у нас в садике мальчик, подарил мне игрушку, а на следующий день пришел и отобрал… Я говорю: Видишь, а Бог так не делает… Он все на свое переводит, но все понял, и у нас с ним никогда не было неразрешимых вопросов.
Взрослые часто менее понятливы, чем дети в этом возрасте, потому что они сердцем воспринимают больше, чем мы воспринимаем. Мы через ум пропускаем, как через сито…
У меня своих детей не было, так что я не наблюдала, как с маленькими детьми это происходит. Но был у меня случай, когда я должна была читать древнерусское искусство абсолютно неверующим, но тоже детям, потому что это был первый курс института, где-то 17-18 лет. И я знала, что сама ничего не могу сказать толком. Тогда я решила, что сделаю так: я принесу Библию и извинюсь, и скажу, что я не берусь трактовать Библию, это слово Божие, а вот это вещественные свидетельства, что, по крайней мере, кто-то веровал в это слово, и вот это соедините сами, а я не могу соединить, поскольку интерпретация, мне кажется, будет плохая. И там есть такой момент, когда говорится: «Молитесь так…». Тут я должна была объяснять, как с этим справляться. Тогда я сама заметила, что первое и главное слово в «Отче наш» это Отче наш. И тогда я просто сказала, что молитва это разговор; больше того, Сам Бог сказал, как надо говорить, то есть что Он Отец всех нас. И дальше немного, проектируя на отношения отца, в сущности, но не дублируя, то есть это не твой папа; но с другой стороны, очень много эмоций — защиты… Но более того: когда ты приходишь извиниться перед отцом, ты, в сущности, должен сказать, в чем ты виноват, потом что не всегда он знает, в чем ты виноват; так вот это Отец, Который знает, так что там много говорить не надо, Он все равно знает. И дальше я просто пошла по молитве «Отче наш», имея в виду, что это самое главное. Чудо этой молитвы в том, что она вмещает фактически в себя все, и если сделать ее своей, сделать понятной себе, тогда, в сущности, все твои проблемы будут обсуждены. Ты можешь это переносить на свой собственный язык, потому что молитва сама разговор. Но чтобы это не расплывалось совсем… В течение жизни так или иначе это расплывается на все твои проблемы, на теперешний момент, но есть возможность уцепиться за основные моменты, сама эта молитва диктует… Вот, в сущности, весь мой опыт передачи молитвы.
Как они реагируют, что они говорят?
Они говорят очень странно. Мне же приходилось их водить в храм. Это было 80-е годы, тогда это не было так популярно как сейчас. Чтобы не давить на них, если я привозила их в Троицкую лавру, то я говорила: вот, лекция закончена, можете погулять, вы знаете, что у меня свои дела, я остаюсь на службу, если вам интересно, можете тоже остаться, но вы свободны, а я от вас свободна. Но это не значит, что если у вас будут вопросы, я вам ничего скажу. Во время службы не надо, но после, что я знаю, то скажу.
И потом Пасха. Они все равно собираются в общежитии, там все равно — что революция, что Пасха, как-то отмечают, пьют. Может быть. давайте один раз сделаем Пасху, для вас это будет нечто необычное. Но перед этим пойдем в церковь. Они сказали: А вы что, не знаете? Молодых людей не пускают на Пасху. — Пойдете со мной, я в платке, и лицо у меня кирпичом, когда иду, не посмеют. Действительно, их остановили, я сказала: Молодой человек, это вам не Красная площадь, они со мной… Он отодвинулся. Мы были на службе, но перед этим я велела приготовить стол, куличи, накрыть. И попросила их дня три не есть мяса, тогда (я не стала объяснять ничего) вы почувствуете что-то новое, не просто застолье… И дело кончилось тем, что однажды я пришла лекцию читать, и мои несколько студентов побежали так деловито покупать свечки, записки подавать, кто-то сказал: мне надо исповедоваться… Я спросила: Ты что, верующая? — Да. — Это что, от бабушки? — Нет, это от вас… Это было для меня самым большим подарком, очень неожиданным, потому что я совершенно к этому не была /…/… я жила рядом с ними просто свою жизнь. Поэтому я могу сказать, что у меня есть опыт эффекта, но я не вижу в этом своего, потому что, еще раз говорю, у меня не было такой задачи. Они жили без родителей в Москве, все из деревень, все из общежитий, они читали у меня книги, потому что я им давала… мне, просто, было жалко, что они такие брошенные…
/…/
Как можно больше естественной, нормальной молитвы. Знаете, как детей вначале учат петь. Вы их не учите великим произведениям великих сочинителей, учите песенки, которые им доступны по словам, им доступны по мотивам и могут их как-то расшевелить, и по мере того как они врастают в их музыку и начинают переживать, тогда можно давать больше и больше и больше.
Связано ли как-то благословение с молитвой? В Русской Церкви достаточно канонизировано: на всякое дело ты должен просить благословение… Какая связь: что Божие, а что нет? Всегда есть этот очень трудный момент: а может быть это Богу не угодно… У меня такая самость, что я часто просто забываю об этом, просто делаю и все. Но и это может быть механически: попросил благословения, и пошел, а ты отвечай, раз ты благословил… У меня есть опыт; я, если хочу, все равно сделаю, если и не разрешили, и я заплатила за это в той степени, как мне обещали. Есть в этом момент: накликать на себя беду…
Когда мы маленькие дети, мы спрашиваем папу или маму: можно я поиграю, можно то или другое?.. Когда мы немножко взрослее делаемся, мы понимаем, что сейчас нам не до игры, сейчас нам надо что-то другое делать, и тогда уже не просим: папа, позволь, мама, позволь, — а знаем, что сейчас время, я это буду делать с Божиим благословением, если это не плохое дело по себе. А дела бывают большей частью средние в том смысле, что оно может быть и не плохое, а может быть и не особенно хорошее, ничего особенного в этом нет, я могу этим заняться.
А если все превращать в такую ситуацию, что о каждой вещи надо просить благословения, то, во-первых, не у кого, во-вторых, еще хуже, когда есть у кого, то у него смекалки или ума или опыта не хватит, или он тебя будет останавливать и говорить: нет, надо непременно так, а не иначе. Надо как-то по-взрослому уметь сделать выбор, иногда подумав, иногда посоветовавшись, и как-то внутренне сказав: Господи, благослови, я это сделаю, как умею…
Можно, я вас повеселю немножко? Я в России дошла с этим благословением, я хотела машину купить, я пришла к батюшке: Мне надо, чтобы вы меня благословили машину купить… Он говорит: Я вообще, знаете, как-то больше духовным занимаюсь, а насчет машины надо посоветоваться с тем, кто машинами занимается, кто в них что-то понимает…
Слава Богу, вот, разумный человек оказался!…
С тех пор я разделила более или менее, но иногда путаюсь.
/… /
Когда есть к кому обратиться. А иначе всегда можно сказать: Господи, по моему разуму это не плохое дело — благослови! Если оно не по Тебе, положи какую-нибудь преграду, чтобы это не случилось…
/Помолиться и почувствуешь…/
Я думаю, что, как правило, такие абсолютные правила рискованы. Сейчас у тебя настроение такое-то и душа открыта, и ты чувствуешь: вот, да!.. А в другой момент ты завял, и у тебя нет такого живого чувства, что Бог тебя благословляет или нет. Я думаю, что тогда надо подумать: это хорошее дело, правильное? Или даже «среднее» в том смысле, что в нем ничего нет особенно ни хорошего, ни плохого, просто житейское какое-то дело
/…/
Молитесь о нем и дайте Богу что-то делать, чего вы сами не умеете. Не всё мы можем делать и не обо всем можем просить: Господи, наставь меня!.. и вот Бог на душу тебе уже положил ответ. Иногда бывает так — я сейчас не о детях думаю, но о взрослых: человеку что-то нужно, и ты не можешь ему помочь. Есть в одном письме Феофана Затворника, очень замечательное, место, где он говорит: Иногда бывает, что у человека есть нужда, боль или что, ему нужно, что-то и никто ему не может помочь, потому что Бог знает, что он не созрел для того, чтобы принять эту помощь. Он, может, ее примет — механически: «Ах, освободился», а потом снова вернется к той же проблеме, потому что он ее не изжил в себе. Поэтому не обязательно всегда можно всякую проблему решить. Это не утешение, скажем, священнику, который ни на какие вопросы никаких ответов не находит, но это значит, что иногда чувствуешь, что нет, я мог бы формально что-то сказать, но это не этому человеку и не этот ответ.
Я пойду, простите. А вы еще посидите, между собой поговорите…
Опубликовано: «Брак и семья». — М.: Медленные книги, 2019