Биографическое интервью. Часть 2

Я тогда кончал среднюю школу (мне было лет 16-17) и думал просто идти куда-нибудь на завод ради заработка. И отец мне ска­зал: «Нет, ты должен делать что-нибудь более творческое. Ты хочешь всецело принадлежать Богу, всецело творить Его дело на зем­ле; становись врачом. Будучи врачом, ты сможешь воплотить всей жизнью твою веру в Евангелие. Но до того, как поступишь на медицинский, получи хорошее научное образование». И я поступил в Сорбонну, сдавал специальный курс по физике, химии и биологии в течение двух лет, и только тогда поступил на медицинский факуль­тет. Но мысль была в том, чтобы быть одиночкой перед Богом: Бог да я, — но вместе с этим по отношению ко всем людям вокруг творить какое-то дело, которое им и Богу нужно. Например, сначала я думал: уход в пустыню и молитва там… В пустыню было невозможно уйти; значит, надо было искать способ, как молитва и жизнь среди людей могли бы не противоречить друг другу, а слиться в одно целое.

Значительно позже, кажется, в 1937 году, мне пришлось про­честь одно письмо старца Силуана, где он рассказывает о молитве. Он был одним из старцев, кому было поручено руководить монастыр­скими работниками. И как-то за столом другие старцы его спросили: «Как у тебя получается? Мы утром раздаем задания всем работникам и с утра до вечера следим за тем, чтобы они их исполняли; а ты выходишь к ним, приветствуешь, даешь им задание, а потом уходишь; и в течение всего дня они работают без надзора. Что ты делаешь в это время?» И он ответил: «Во-первых, до того, как они придут, я долго молюсь о каждом из них, и когда я к ним выхожу, каждый из них мне дорог, я всех их и каждого приветствую. Но затем я ухожу к себе в келью, и в течение всех часов, пока они будут работать, я о них молюсь. Молюсь лично. Вот, — говорю я, — Петр: ему всего-то двадцать лег; он на Афонскую гору пришел с голоду, для того чтобы заработать немножко денег и содержать старуху мать и молодую жену, у которой только что родился ребенок. Как ему тяже­ло! Он будет работать здесь два года, а он неграмотный, и не мо­жет даже написать в деревню, и они безграмотные, и они друг о друге ничего не будут знать… И вот я молюсь о нем, потом пере­хожу к другому, и по мере того, как я молюсь, чувство того, что Бог присутствует, делается всё сильнее и сильнее. И в какой-то момент чувство Бога делается таким сильным, что у меня из поля зрения пропадает всё, что на земле, и меня, как потоком, уносит в какие-то глубины Божии; и вдруг в этих глубинах я нахожу Божию любовь, в которой находятся все те, о которых я молился».

Но еще до того мне пришлось прочесть воспоминания отца Афа­насия, моего духовного отца, о его первом посещении Валаамского монастыря (Валаам тогда еще был в Финляндии). Там был послушник Николай. Он прожил на Валааме 50 лет, в несчастных случаях на работах потерял одну руку и одну ногу, и все-таки продолжал как-то работать; но никогда не согласился стать монахом, — он оставал­ся послушником. И как-то будущий отец Афанасий, который тогда искал своего пути (он только-только начал верить в Бога) к нему пришел и говорит: «Отец Николай, вот ты 50 лет живешь в монасты­ре, живешь, как монах, почему же ты монахом не делаешься?» И тот заплакал и ему говорит: «Я еще не научился молиться и плакать за весь мир»…

Это тоже было откровение для меня: в таком случае, это мона­шество не замкнутое, а такое, которое, не расплескиваясь наружу, включало в себя всё больше и больше, и больше, и уносило всё в глубины Божии. И вот эти примеры, эти образы меня тогда очень поразили.

Когда пришла война, у меня было чувство, что может быть и конец жизни приходит, я захотел сделать один, решительный шаг: я всецело отдаюсь Богу, чтобы Он со мной делал, что хочет, и через меня — что Он захочет делать с другими людьми. Но принимать постриг тогда было невозможно, потому что оставалось всего пять дней до моего ухода в армию. Я тогда с отцом Афанасием об этом поговорил; он сказал: «Ну, хорошо, произнеси перед Богом монашес­кие обеты, и ты будешь перед Богом монахом, а когда вернешься, можешь и постриг принять». И вот таким образом я ушел на войну тайным монахом, никому это не было известно…

И родителям? маме и бабушке?

Я сейчас не помню, но может быть, даже им ничего не сказал. А уже позже, в 1943 году, я принял постриг из рук отца Афанасия перед его смертью. Это было замечательное событие. Я тогда преподавал в Русской гимназии, и в какой-то момент у меня было ясное чувство, что надо принимать постриг, что будет поздно его прини­мать. И помню, я пошел прямо из школы, из Русской гимназии к отцу Афанасию и говорю: «Вот, я пришел к решению, мне надо постриг принимать»… Он спокойно на меня посмотрел и говорит: «Хорошо, я тебя в пятницу постригу». Я спрашиваю: «А что мне теперь делать?» Я ожидал, что он скажет: «Ну вот, я тебе дам угол на полу, ты здесь будешь жить, вот и всё». А он сказал: «А теперь иди домой». Я не понял: «Как же так — домой? А мое монашество-то?..» — «А вот будешь жить дома, твоя игуменья будет мать, ты будешь в по­слушании у всех больных, которые нуждаются в тебе»…

Вы уже были врачом к тому времени?

Я был врачом, но у меня практики не было, потому что я не хотел получить право практики от немцев.

…»будешь делать всю свою ра­боту, и каждый человек, который в тебе будет каким-то образом нуждаться, будет твой начальник и ты у него в послушании. Вот и всё».

Еще одно стихотворение, пожалуйста!

Есть одно стихотворение, которое не только в то время, но и значительно позже играло роль: стихотворение Майкова «Из Аполлодора Гностика» (интересно, что я недавно получил письмо из Рос­сии о том, что в воспоминаниях Майков признается, что Аполлодора Гностика и не существовало, что он не хотел себя выставлять, и одновременно хотел сказать нечто, что ему было дорого):

Из бездны Вечности, из глубины Творенья

На жгучие твои запросы и сомненья

Ты, смертный, требуешь ответа в тот же миг,

И плачешь, и клянешь ты Небо в озлобленье,

Что не ответствует на твой душевный крик…

А Небо на тебя с улыбкою взирает,

Как на капризного ребенка смотрит мать,

С улыбкой — потому что всё, все тайны знает,

И знает, что тебе еще их рано знать!

Это тоже осталось у меня как нечто важное. Тайны жизни, и самые человеческие, и самые божественные, откроются в свое время. Живи, ликуя о том, что у тебя уже есть. Радуйся даже своей бедноте, потому что если при твоей бедноте ты такой бога­тый, каково же будет, если ты еще на один шаг продвинешься вперед или уйдешь в глубины!..

 Когда Вы, Владыко, научились радоваться моменту в жизни, знать, что надо жить именно этим моментом?

Думаю, когда я прочел Евангелие. Тогда мне стало ясно, что всякий момент — в руке Божией, что это Божие время, и поэтому надо жить содержанием этого момента. Знаете, на литургии всегда поются Заповеди блаженства: Блаженны нищие духом, яко тех есть Царство Небесное… Кто такие эти «нищие духом»? Это люди, кото­рые всем своим нутром поняли, что у них ничего нет своего, что всё, что они собой представляют, и всё, что у них есть, это дар им от Бога. И поэтому самое драгоценное, что можно иметь — это всё углубляющееся сознание собственной нищеты. Чем больше понимаешь, что ты — ничто, что у тебя ничего нет, и вместе с этим знаешь, что ты так дорог Богу и людям — это и есть блаженство. Блаженны нищие духом, яко тех есть Царство Небесное: они уже в какой-то мере в Небесном Царствии, потому что всё, что у них есть — это дар от Бога и дар от людей. Это дивное содружество земли и неба.

Владыко, те стихи, которые Вы читали, стихи русских поэтов, русские сочинения и на русском языке. Но ведь Вы владеете еще не­сколькими языками и, наверное, любили и читали и другую поэзию?

Я любил и читал французскую и немецкую поэзию; английскую я знаю гораздо меньше, потому что научился английскому, когда мне было больше 35-и лет. А поэзию, особенно лирическую, надо начи­нать читать, когда ты достаточно молод, чтобы отзываться всей свежестью души. Я довольно много читал немецкой поэзии, просто потому что люблю немецкий язык…

Помогло ли Вам это знание в оккупированной Франции, когда Вы были в Сопротивлении?

Знаете, это мне не пригодилось ни для чего, потому что в течение всей оккупации я по-немецки не говорил. За все те годы я заговорил по-немецки только один раз. Я встретил на нашем мосту длинную вереницу военного оружия, меня остановил офицер и спро­сил: «Говоришь по-немецки? Нам нужно найти дорогу в Нормандию»… Я ответил: «Да, вы совсем не туда идете» — и отправил его в Эльзас…

Вас, конечно, не нашли, иначе Вы бы не сидели сейчас здесь передо мной…

Нет. Ну, еще во время боев за освобождение Парижа у меня был санитарный пункт, где я занимался хирургией; туда попадали и немцы, тогда я с ними говорил по-немецки, потому что раненый — это раненный, это просто человек. Еще на фронте был случай, когда привезли двух раненых, уже умирающих немцев, и мне один из товарищей сказал: «Ты единственный, кто здесь говорит по-немецки, подойди и скажи им что-нибудь, чтобы они не умерли в совершенном одиночестве». Один был уже за пределом слова, а другой еще как-то досягаем. Я к нему подошел, говорю: «Очень страдаешь?» И помню, он открыл умирающие глаза и сказал: «Нет, — мы вас побеждаем…» — и умер.

Как Вы чувствовали этот ответ? Как Вы к нему отнеслись в тот момент?

Это человек, который, прав он был или не прав, всю свою жизнь отдал своему идеалу; и в этом отношении я мог его уважать без всякого предела.

Как Вы, Владыко, попали в Сопротивление?

Ох, очень просто. Я оказался в Париже, и люди, которые меня знали и кого я знал, меня пригласили участвовать в нем в качестве врача. Нас было несколько врачей, которые лечили «сопротивленцев», если их ранили немцы в том или другом случае. Кроме того, вместо того чтобы я был послан на работу в Германию, чего я умудрился избе­жать, меня полицейская префектура назначила начальником санитар­ной группы. У меня были две санитарные кареты, и мы ездили по Парижу и вне Парижа на все бомбардировки. Я тогда пользовался этими каретами скорой помощи, чтобы и людей перевозить и оружие — самым таким незатейливым образом.

Так Вы прожили во Франции до освобождения, до конца войны, и были призваны к священству. Это было в 1948 году, и тогда Англия имела честь получить Вас здесь. Как это случилось?

Я думаю, что если Вы спросите Англию, она ответит, что чести никакой здесь не было; но дело было так. В Англии тогда уже мно­го лет работало Содружество имени святого Сергия Радонежского и святого Албания Великобританского, первомученика английского. Содружество было основано еще в двадцатые годы отцом Сергием Булгаковым с русской стороны и епископом Вальтером Фриром с английской стороны. Епископ Фрир интересовался Россией и православи­ем еще до первой мировой войны. Участвовали в Содружестве тогда самые большие имена: отец Георгий Флоровский, Бердяев, Карташев, Ильин, Федотов… Цель была — раскрытие православным природы анг­ликанства и наоборот. После войны было сделано приглашение во Францию, чтобы студенты, не обязательно богословы, но молодежь студенческого возраста приехала в Англию познакомиться с англи­канством и рассказать о православии, каким они его знали в своем сердце, в своем бытие. Меня тогда пригласили готовить группу моло­дежи к этой поездке. В течение года я с ними занимался раз в ме­сяц и приехал. Тогда, во-первых, я познакомился с Николаем Михай­ловичем Зерновым, который мне предложил вести семинар о право­славии. Второе что случилось: в первый день моего приезда я встре­тил отца Льва Жилле. Помню, он стремительно промчался через лу­жайку ко мне и говорит: «Вы нам здесь нужны как священник. Бро­сайте медицину, делайтесь священником!». Я с удивлением на него взглянул, говорю: «Отец Лев, Вы понимаете, что Вы говорите? У ме­ня ни подготовки нет, никаких данных нет…» — «Да, делайтесь священником!». Я снова спрашиваю: «Слушайте, Вы это всерьез гово­рите? Или это просто Вам взбрело на ум?» — «Нет, я это говорю с абсолютной уверенностью». Я ответил: «В таком случае, рано или поздно я сделаюсь священником, но все мои ошибки и недочеты будут на Вашей совести». Он ответил: «Хорошо!» — и на этом мы сговорились. И тогда мне было положительно предложено: «Вот, пожерт­вована какая-то сумма денег на то, чтобы у нас здесь был в тече­ние двух лет православный представитель. Делайся священником, мы тебе оплатим двухлетнюю жизнь в Лондоне». Приход здесь уже был, но меня хотели иметь здесь как капеллана Содружества и как лектора. Капелланом я не мог быть, потому что не был священником, а лектором не мог стать, потому что не говорил по-английски. Но я с предельной наглостью подумал, что если какие-нибудь 50 миллионов людей могут научиться английскому языку, то еще один лишний человек тоже может, а с хорошим знанием французского и немецко­го как-нибудь сладится… Потом я ничего об этом не говорил, до момента, когда со мной об этом заговорил сам епископ. В Париже был тогда нашим епископом митрополит Серафим. Я был его врачом, и как-то в тот же период он мне говорит: «Знаешь, я хочу тебя священником сделать». Я ответил: «Владыко, я богословского обра­зования не имею, что я могу делать?» — «Очень просто: у меня не­дохват духовенства. Ты доктор, у тебя, значит, хороший заработок, я тебе ничего не буду платить, а кроме того буду посылать в даль­ние приходы, потому что ты будешь сам оплачивать свои проезды».

Ну, после этого последовали разговоры. Моя мать очень тяжело пере­живала мысль об этом, и митрополит Серафим оказался замечатель­ный. Уже было решено, что я буду рукоположен на следующий день, и в субботу накануне назначенного рукоположения он спросил: «А как твоя мать от­носится?» Я говорю: «Очень тяжело». — «В таком случае я тебя не рукополагаю. Я тебя рукоположу, только если она это воспримет с готовностью». И в течение целого года они переписывались, встре­чались; и он меня рукоположил только тогда, когда моя мать это могла принять. И это замечательный пример для меня был. Я ему страшно благодарен; это редкостный пример, потому что мало кто готов так сказать: «Нет»… Я помню, как наш настоятель был возмущен, когда я пришел на всенощную в субботу и сказал: «Меня завтра не рукополагают» — он-то всё приготовил к этому…

Ну, потом меня рукоположили в дьякона, и был довольно-таки печальный разговор между моим настоятелем и владыкой Серафимом. Тот говорит: «Отец Михаил, сколько времени вы хотите, чтобы он у вас служил дьяконом?» — «Как можно меньше! У него ни слуха, ни голоса, он всё мне испортит!». Владыка тогда посмотрел и ска­зал: «Хорошо, я его в следующее воскресенье сделаю священником». Вот таким образом я стал священником.