Фрагмент интервью о поместном соборе русской православной церкви и о поездке в Латвию

….. мне дал Господь участвовать в одном из самых больших событий Русской Церкви за последние 50 лет — на По­местном Соборе Русской Православной Церкви, где действительно была представлена вся полнота Русской Церкви, как своими за­граничными представителями, так и представителями российскими. Были представлены все епархии без исключения, только два епис­копа не смогли присутствовать: владыка Антоний Виленский, ко­торый скончался за день до открытия Собора, и владыка Павел Новосибирский, по болезни; но этиепархии были представлены клиром и мирянами…

А что вы можете сказать нам о самом Соборе и о выбо­рах Святейшего Патриарха?

Собор происходил как бы в двух частях. За два дня перед открытием Поместного Собора было совещание всех архиереев, ко­торое можно было бы назвать архиерейским собором, более, по­жалуй, полным, чем те соборы архиереев, которые имели место в течение последних лет. Все архиереи присутствовали, за ис­ключением тех же самых двух архиереев, которых я уже назвал. И на этом совещании, которое длилось свыше четырех часов,мыобменивались взглядами, планами, впечатлениями о том, каким должен быть Собор, и о том, каковы наши взгляды на отдельные темы, которые будут предметом обсуждения соборного. Что каса­ется до избрания Патриарха, оно как бы тоже происходило и на архиерейском совещании, и на Поместном соборе, потому что возможные кандидатуры обсуждались на соборе архиереев, и они свободно и после очень открытого обсуждения пришли все к уверенности, что единственный кандидат, который соответствует желанию и клира, и мирян, и архиереев, это Местоблюститель патриаршего престола, Митрополит Крутицкий и Коломенский Пимен. Поэтому когда было открытое голосование на самом Соборе, это был не столько неожиданный выбор, сколько провозглашение уже достиг­нутого единодушия.

Разница между архиерейским совещанием и Поместным Собором заключалась в том, что на первом присутствовали только архи­ереи, тогда как на Поместном Соборе каждая епархия и из Советского Союза, и из-за границы была представлена архиереем, кли­риком — т.е. священником или, в одном случае, дьяконом, и мирянином. Было всего 255 членов этого Поместного Собора, ко­торые действительно представляли собой полноту Русской Право­славной Церкви не только в России, но и раскинутую очень ши­роко теперь по лицу всей земли. Причем участвовали не только русские, но и некоторые иностранные представители, которые именно внесли своим присутствием этот почти вселенский масштаб теперешней Русской Церкви. Были также представители, которые не участвовали в самом Соборе. И были предстоятели и пред­ставители других православных Церквей, были предста­вители инославных церквей — католической и протестантских. Было несколько представителей общественных христианских орга­низаций…

И наконец, участвовал отчасти на Соборе глава автономной теперь Японской Церкви, Митрополит Токийский и всея Японии Владимир. Он не участвовал в той же мере как другие, потому что он представляет собой уже обособленную и независимую Цер­ковь, но он является частью Русской Церкви, и поэтому в те моменты, когда иностранные и инославные представители не участ­вовали на заседаниях, он на них оставался и принимал участие…

… участвовали в соборе только те лица, которые или были членами собора, или официальными гостями, или обслуживающим персоналом, т.е. переводчики, которые или находились в будках, или сидели при своих делегациях, и некоторые секретари и от­ветственные за организацию, но не было никого чужого. Я дол­жен сделать исключение, однако, для фотографов и телевидения.

А передавался собор по телевидению?

Я не знаю точно, поэтому я сейчас не могу вам сказать, но это делалось под руководством одного из наших священников, и делалось, я должен сказать, очень внимательно и хорошо, не перебивая собор и не являясь чрезмерной помехой, потому что конечно освещение, присутствие камер многим, непривычным к этому, составляло какое-то отвлечение.

Так что можно сказать, что правительство Советского Союза проявило большое внимание к Собору и даже оказало из­вестное содействие тому, чтобы народ о нем знал?

… несколько статей о Соборе в совет­ских газетах, причем не только маленькие заметки, но довольно крупные, и с точки зрения обслуживания было сделано очень многое. На открытии Собора, на первом заседании выступил со словом глава Совета по делам религий Владимир Алексеевич Куроедов и присутствовал Петр Власьевич Макарцев. А затем они удалились, и собор происходил уже только в присутствии членов Собора и гостей, в той части, где были зачитаны доклады о жизни Русской Церкви, и без гостей в той части, где было обсуждение докладов и речи участников Собора. Гости вернулись к моменту выбора Патриарха, который был сделан публично.

Вот вы еще сказали о выборах Патриарха, а что вы може­те сказатьоб избранном кандидате?

Я думаю, что то, что привлекает и сердца, и умы наро­да к нему, это его глубокая преданность православным богослу­жебным традициям и истинное русское православное благочестие. Патриарх Пимен представляет собой церковную традиционность и верность традиции. Его личная молитвенность, его благоговение в службе привлекает людей, люди любят его проповеди, простые, доходчивые, прямые. Он не богослов по образованию, но, как я ему говорил в частном разговоре, богослов — это не тот, ко­торый может повторить из учебников или из широкой эрудиции то, что другие говорили о Боге, а настоящий богослов это тот, ко­торый в молитве познаёт Бога и может о Боге сказать живое сло­во. И в этом отношении, мне кажется, что теперешний наш Свя­тейший Патриарх является богословом, потому что он — человек молитвы, чистой жизни; прямодушный; невластолюбивый; скромный; способный искать совета и умеющий спрашивать совета у людей, которые ответят ему по совести.

И, в этом отношении, он заслуживает и любовь, и уважение, и, кроме того, как мне кажется — хотя я его не знаю настолько хорошо, я не был его соратником в жизни Церкви в Советском Союзе — он не человек, который надеется или рассчитывает на свой ум и на свои силы, а человек, который способен рассчитывать на силу Божию, на то, что сила Божия совершается в немощи, что если себя открыть воздействию Бога, Святой Дух может дей­ствовать в нас и, как говорит Священное Писание, «всё мне возможно об укрепляющем мя Иисусе Христе», но, значит, ничто мне невозможномоими собственными силами в строительстве Царства Божия. И это очень обнадеживает…

Вы употребили слово «соратник». Владыка Пимен в трудные времена во время сталинских чисток и т.д. сам был в чрезвычайно трудном положении, был подвергнут разного рода испытаниям

Поскольку я знаю, он принял монашество в 17 лет, в момент, когда уйти в монастырь, быть верующим и активным членом Церкви, не представляло легкого пути. И то, что мы о нем говорим, соответствует Вашим словам, что ему пришлось стоять за свою веру, засвидетельствовать ее в трудных обстоятельствах, и к нему можно относиться в этом отношении и с доверием, и с уважением.

… Было несколько вопросов, вытекающих из докладов. Было прочитано три крупных доклада: Местоблюстителем, митро­политом Пименом, — о жизни Русской Церкви за последние 25 лет; митрополитом Ленинградским и Новгородским Никодимом об экуме­нической, межцерковной деятельности Русской Церкви, и Митропо­литом Таллиннским и Эстонским Алексеем о миротворческой дея­тельности Русской Церкви. И вот из этих докладов было выделе­но несколько тем, как требующих какой-то реакции со стороны Собора. Первая была очень отрадная тема — это снятие прещений со старообрядцев. Старообрядцы были под клятвой в течение це­лого ряда столетий, отчасти по недоразумению, отчасти по об­стоятельствам, отчасти из-за создавшейся полемической атмос­феры. Но теперь, когда у нас вырастает все больше и больше со­знание единства и глубины наших христианских корней, эти клят­вы — мы все чувствовали — надо снять, чтобы не было между нами и ими преграды, которая непреодолима, с тем, чтобы могли вырастать новые отношения на фоне доверия, взаимного уважения и открытости. Это было встречено соборным единодушным одобре­нием. Был также принят к сведению с удовлетворением целый ряд действий Московской патриархии, Русской Церкви: дарование ав­токефалии Польской Церкви, дарование автокефалии Чешской Церк­ви, дарование автокефалии Американской митрополии и дарование автономии Японской Церкви. Было также выражено удовлетворение о разрешении униатской проблемы в Западном крае. Хотя было признано и глубоко сознавалось, что проблема эта была решена не без большого страдания и скорби, и вспоминались и некоторые жертвы этого решения.

На Соборе вспоминались именно вот эти жертвы?

На самом Соборе вспоминались имена тех, которые постра­дали именно в связи с разрешением этого вопроса; вспоминался протоиерей Костельник и целый ряд других деятелей в разные времена.

Что вы, Владыка, сами можете сказать об этом?

Выраженное Собором удовлетворение и единодушие, вы­сказанное по этому поводу, не отзовется положительно на наших отношениях с католиками. Воссоединение униатов было восприня­то очень болезненно Римом и всем униатским миром в католичест­ве; и некоторые представители Католической Церкви мне выска­зывали с тех пор, как я вернулся, свое сожаление о том, что мы вернулись к этому вопросу и снова воскресили в памяти лю­дей совершившееся, подчеркнув удовлетворительность этого ре­шения, которое, с точки зрения униатов Западного края, находя­щихся за пределами Советского Союза, является, конечно, боль­шой трагедией, большой скорбью и болью. Я думаю, что, однако, это одна из проблем, с которыми нам надо справляться в данное время в наших межцерковных отношениях. То, что составляет ра­дость вполне искреннюю одних, составляет горе для других. И если мы хотим идти дальше в наших церковных взаимоотношениях, мы должны быть готовы к тому, что такие события будут совер­шаться; скажем, в Чехословакии очень многие униатские приходы возродились, имы потеряли много православных приходов, и по этому поводу католики высказывали свое удовлетворение и свою радость, и поэтому они должны принять так же терпеливо и от­ношение православных людей к возвращению в лоно Православной Церкви тех, которые в свое время были, несомненно отчасти, си­лой увлечены в унию.

Не является ли как бы уравновешивающим другое решение Русской Церкви о том, что католикам можно причащаться в извест­ных случаях в православных церквах?

Я думаю, что тут два вопроса разного рода. Возвращение униатов в лоно Православной Церкви относится к вере, к церков­ному строю, к самым глубинным убеждениям людей. Причащение же католиков в исключительных случаях там, где у них нет возмож­ности в течение иногда долгих лет встретить священника их веро­исповедания, является как бы чисто пастырским делом. Мы не тре­буем от них ничего, кроме полного, чистосердечного признания, что наш священник, дающийим причащение св. Тайн или отпущение гре­хов на исповеди, является подлинным священником и действует дей­ствительно властью Самого Христа. И здесь надо думать не столь­ко об общении в таинствах в зачаточном виде, как о том, что мне хотелось бы назвать «гостеприимством» в таинствах, т.е. дейст­вием — как в гостеприимстве во всех человеческих отношениях — действием человеческой любви, озабоченности о своем ближнем, которая переходит все пределы твердого, неумолимого закона имен­но потому, что это любовь и милосердие, но которая не составля­ет ни права, ни прецедента. Поэтому, например, я совершенно от­крытым сердцем отношусь к тому, чтобы католик, лишенный всякой возможности приступить к таинствам исповеди или причастия, был бы пастырски окормляем православным священником, но я отношусь так же решительно отрицательно к тому, чтобы, например, какие-нибудь католики, посещающие православную страну туристами и которые в течение одной или двух недель не будут вблизи като­лической церкви, получали бы причащение в православных церквах, — потому что мне это кажется ненужным, это не является духовной необходимостью, а перехождением каких-то граней, которых сей­час мы не в состоянии перейти.

Но отношения с католиками лучше, чем они были, скажем, всего только несколько лет тому назад. Кажется, даже личный представитель Папы Римского, один из кардиналов римской курии, присутствовал на Соборе, не так ли?

Да. И кроме него присутствовали еще католические епис­копы из Прибалтики, трое из них. И, несомненно, наши взаимные отношения лучше, несомненно, сейчас гораздо больше понимания, гораздо больше открытости и, что, может быть, самое важное, — признав друг в друге подлинных христиан и невзирая на все су­ществующие и иногда веские проблемы, которые между нами есть, мы готовы с верой относиться друг к другу, а не только с любовью; потому что любить человека можно и без особенного ува­жения и не очень-то веря в него, и не надеясь на очень многое. Тогда как сейчас наше отношение друг к другу гораздо более глубокое,мы верим в их христианскую сущность — и они верят в нашу; мы надеемся на действие Самого Бога в нас, как бы на Божию победу над всеми нами: и католиками, и протестантами, и пра­вославными, и на то, чтомы вырастем в такую меру и Богопознания и познания путей Божиих в истории, что весь христианский мир когда-то — а когда, мы, конечно, определить не можем — сможет представить собой одно единое, т.е. явить Божию победу в человеке.

Вопрос о решении архиерейского собора 1961 г., которое дало верующему народу такие большие права в Русской Церк­ви, в то время как священник освобожден от всякой заботы, чис­то материальных вопросов?

Этот вопрос был представлен на Соборе, и было множест­во по этому поводу выступлений. И в этом вопросе есть две сто­роны. Одна сторона проста: освобождение священника от ответ­ственности за материальную сторону прихода. По существу, в этом есть большое преимущество. Еще в апостольские времена избрание диаконов было обусловлено тем, что апостолы хотели быть освобождены от материальной заботы для того, чтобы вполне предаться проповеди слова и молитве. Поэтому где-то в церков­ном сознании коренится мысль о том, что священник, который до конца уйдет в молитву, до конца уйдет в познание Самого Бога и путей Его — есть священник в полном смысле слова, а всё остальное может быть сделано мирянами. И тут миряне, конечно, должны вырасти в меру своего призвания. Очень часто миряне о себе думают, что они — пассивная часть Церкви, тогда как ду­ховенство — активная ее часть. На самом же деле есть одно цельное Тело церковное, и священник, епископ есть тайносовершитель и молитвенник, в первую очередь. Но есть другой вопрос в законе 61 года: это устранение священника из состава двадцатки. Как мне было объяснено Петром Власьевичем Макарцевым, причина в том, что государство предоставляет право об­разования церковной общины группе мирян; но если в ней будет участвовать священник, то это уже будет нести какую-то печать религиозной пропаганды, которая Церкви не разрешена. И тут — опять-таки, если миряне осознают свою ответственность перед Богом и перед Церковью и будут стоять твердо в вере, то свя­щенник, даже оставаясь вне церковной двадцатки или управления приходской общиной, как бы ни являясь членом или председате­лем — как это предусматривается православными канонами — исполнительного органа, священник может совершать свое дело. Здесь есть некоторое расхождение, конечно, между церковно-каноническим представлением и тем законом, который в силе в Советском Союзе. Но я глубоко убежден, что Церковь может жить в пределах любого закона, оставаясь самой собой в самом глу­боком и глубинном смысле этого слова, но это зависит от церковного сознания, от силы веры, от глубины религиозного опы­та, от того, чтобы между мирянами и духовенством, включая и епископат, было такое глубокое единство, которое исключает расслоение. И поэтому мне кажется, что государственный закон, хотя он не является для нас идеальным, не может нанести Церк­ви основного, глубокого ущерба. С другой стороны, мне не пред­ставляется, чтобы это было делом Собора — обжаловать государ­ственный закон. Немы его устанавливали, не нам его и отменять. Мы можем молиться — как молились тысячелетиями христиане — о том, чтобы Господь возглаголал мирная и премирная в сердцах правителей о Церкви Своей Святей, чтобы нам жить в правде, в вере, в чистоте, и я уверен, что Господь услышит нашу молитву и что будучи лояльными, чистосердечными гражданами тех стран, где мы живем, под различными и не всегда соответствующими на­шему желанию законами,мы осуществим наше церковное стояние.

Вы, Владыка сказали: любой закон государственный….

… в течение всего Собора сознание, что Собор есть Церковь в самом глубоком, сильном смысле этого слова, Церковь, которая есть присутствие Самого Христа, в которой совершается непостижимое человеческому разуму дело Божие. Но был момент, который меня очень глубоко тронул; это момент, когда я выступал и говорил именно то, что сейчас сказал, — что сердце кесарево в руке Божией и что наше дело — молиться о том, чтобы Господь положил на сердце кесарево, т.е. в со­знание правительств всех стран, каждой страны благую мысль о Церкви, лишь бы Церковь была достойна этой благой мысли, действительно Божиим местом вселения, и упомянул о том, как в свое время митрополит Литовский и Виленский Елевферий нам, находящимся под немецкой оккупацией, благословил читать молитву о ненавидящих и обидящих нас, о творящих и желающих нам злая, чтобы ни они, нимы не погибли от злобы, но чтобы в сердцах всех восторжествовала Христова любовь и Христова ис­тина. И вот в тот момент я заключил свое слово этой молитвой, и было сказано: АМИНЬ. Этот «Аминь», мне кажется, выражает собой веру Церкви, что всё в руке Божией, что пути Гос­подни неисповедимы и что внешние ограничения — реальные или кажущиеся — часто являются тем способом, которым Господь об­новляет, возрождает, углубляет Церковь; в этом «аминь» не было ничего отрицательного, а только вера, надежда и радость о том, что Господь так велик, так мудр, что мы можем довериться Ему без ограничений и что Его пути — это путь спасения не толь­ко Церкви, но и всего мира; не только верующих, но и тех, которые порой восстают против них.

А кто именно сказал Аминь?

Собор.

Все присутствующие?

Ну, был такой «Аминь», исходящий от Собора.

Т.е. непосредственный отклик присутствующих?

… на молитву.

После Собора я оставался еще два дня, из которых при­близительно полтора я провел в Латвии, в Риге и ее окрестнос­тях, по приглашению АрхиепископаЛеонида. Это было очень инте­ресно для меня и значительно, потому что о Прибалтике я слышал очень многое, но там не бывал; я был поражен ее красотой, по­сетил множество храмов; в Риге я посетил католический собор, лютеранский собор, старообрядческую церковь беспоповцев, по­сетил восемь или десять православных храмов, ездил и по окрестностям, встречался с тремя уполномоченными, с которыми мне пришлось поговорить, и которые произвели на меня отрадное впе­чатление своим дружелюбием и открытостью. Я увидел две вещи, ко­торые на меня произведи глубокое впечатление. Во-первых, это женский монастырь в Риге, не очень большой, не очень многочис­ленный, но живой; где наряду с пожилыми монахинями есть и мо­лодые монахини, где совершается богослужение истово, где глубоко чувствуется жизнь. Во время беседы с уполномоченным мне даже как-то захотелось ему сказать об этом монастыре и о том, как мне кажется важным, чтобы монастыри существовали даже в социалистическом обществе. Я ему говорил о том, что, в сущности, если монастырь выполняет свою настоящую задачу, он учит монахов, монахинь, людей, которые в него всту­пают, отрешиться от себя, отрешиться от всякого себялюбия, отрешиться от эгоизма, отрешиться от страха за себя, для того, чтобы всецело, жертвенно, радостно отдать себя служению идее, которая превосходит человека, которая больше его, и — служению ближнему. И в этом отношении в любом обществе монашеская уста­новка — это идеалистическая установка, установка людей, которые могут внести вклад своей жертвенностью и своей отрешенностью от себя; и поэтому этот монастырь является для меня большой радостью, и мне кажется, что было бы очень драгоценно и очень поучительно для наших, скажем, западных паломников, чтобы у них была возможность посетить его и увидеть, как люди молятся и как они готовятся к тому, чтобы жизнь свою отдать для своего ближнего.

Где именно находится этот монастырь?

В самом городе; кроме того, есть и скит… Кроме того, я посетил совершенно другого рода место, это место, где во время немецкой оккупации был концентрационный лагерь. Теперь это памятник; я был глубоко поражен тем, что я там видел. Это большое поле, засеянное короткой травой, в котором высятся громадные статуи, которые на меня произвели колоссальное впе­чатление. Одна группа, во-первых, которая называется «Солидар­ность», где стоят три изможденных человека и один из них под­держивает опирающегося на него всем телом человека, которой уже сам стоять не может, который рухнет и погибнет. И вот ког­да думаешь о том, что представлял собой и представляют собой в мире концентрационные лагеря, как человек может одичать, каким одиноким он может в нем оказаться, как разрушительно бывает страдание, и видишь, что нет — солидарность победила; три человека стоят рядом, и один из них не погибнет, потому что другие в своем голоде, в своем отчаянии не потеряли любовь и не потеряли чувство заботы о своем ближнем. Вторая статуя, которая произвела на меня громадное впечатление, называется «Униженная» — это женщина, которая упала на колени, не стоит на коленях, а именно сбита на колени, которая одной рукой за­крывает грудь, другой рукой закрывает лицо — так и видишь: беспомощную, побежденную, как будто, женщину, которую, вот, бьют в лицо, унизили, и которая стоит на коленях и взывает к нам не о том, чтобы мы ее жалели, а о том, чтобы посмотрев на это, мы очеловечились и поняли, что такого в жизни мы допус­тить не можем, что не может быть лагерей, что не может быть унижения человека и что в конечном итоге, видение этого ужаса униженности в нас должно вызывать не страх, не боязнь, не тру­сость, а готовность стоять за униженных, оскорбленных, изму­ченных вплоть до отдачи своей жизни. И когда думаешь о той как будто непреодолимой силе, которая эту женщину сломила и поставила на колени, то задаешь себе вопрос: А куда же она делась? Что осталось от этой зверской силы? И видишь: от этой силы не осталось ничего, остался только памятник, который взывает к нам о человечности. И другая, последняя статуя, на­зывается, кажется, «Неодоленный». Это человек, который лежит почти плашмя, но который лицом в землю не лег, который всем телом как бы раздавлен, придавлен к земле, но который послед­ними усилиями вытянутых рук подымает над землей плечи и, хотя, глава его уже клонится — он не сдается; на этих руках он бро­сает последний вызов: пока не умру, не сдамся. И вот эти три статуи на меня произвели такое громадное впечатление, такое глубочайшее впечатление; они своим гранитом кричат о свободе человеческого духа и о величии человека. И меня очень пора­зило, что Евангелие, которое читалось в день начала нашего Собора, начинается следующими словами: “Да не смущается сердце ваше: в Бога веруйте и в Меня веруйте; и немножко дальше: Куда Я иду, вы знаете, и путь знаете…” И мы действительно знаем, все человечество знает, что этот путь может про­ходить через Гефсиманский сад, ужас одинокой ночи перед лицом страшной судьбы, через Голгофу, распятие, кажущуюся победу ненависти над любовью, но для верующего кончается славой воскресения, радостью любви, излиянием Святого Духа и ра­достью участвовать в спасении других ценой своей собственной жизни. Вот о чем для меня говорят эти статуи и как они связы­ваются в моем сознании со всем путем и человечества, и Церкви, и каждого из нас.

Опубликовано: Передавалось в религиозной программе Би-Би-Си.