Доклад о молитве. Московская Духовная Академия

Я хотел бы сегодня поговорить с вами о молитве и предпош­лю, тому, что собираюсь сказать, одно коротенькое замечание. Это, конечно, не будет лекция, потому что о молитве совершен­но невозможно читать лекций. Можно из очень богатой сокровищницы православного опыта выделить те или другие моменты, те или другие понятия, и подчеркнуть их, можно поделиться, но нельзя ex cathedra читать лекции о молитве, потому что молитва так же неуловима как жизнь; она, в сущности, — жизнь для нашей души, и без нее жизни нет.

Надо различать — две молитвы, если так можно выразиться: молитву, которая является встречей с Богом, общением с Ним, живым и глубоким соотношением между Богом и нами — молитво-словие, которое может быть молитвой, но, к сожалению, так часто является только словесным упражнением. Вырваться из молитвословия в молитву, или проникнуть в молитвословие на­столько глубоко, чтобы в его сердце найти молитвенность, — од­на из основных задач духовной жизни. Первый случай относится больше к тем людям, которые привыкли молиться, привыкли упот­реблять священные церковные слова, и для которых от повторе­ния, от невнимательного к ним отношения эти слова стали тусклыми, потеряли свой блеск, потеряли свою действенную силу. Здесь надо что-то сделать, чтобы вырваться из этого колдовст­ва слов, из этого плена словесного. А другой случай, обратный, заключается в том, что часто мы замечаем, что слова молитвы делаются для нас слишком привычными; и вот тогда надо опомниться вовремя и уйти вглубь, чтобы в сердцевине этих молитвенных воздыханий, которые когда-то вырва­лись из живых душ среди подвига, среди молитвенного труда, в громадном напряжении всех духовных сил и при громадном иногда страдании, — чтобы найти это и для себя. Вот, начиная с этого, мне хотелось бы посмотреть некоторые трудности мо­литвы, как они представляются нам, в нашем современном мире.

Первая трудность, с которой встречаются все, это вопрос времени, и трудность эта — двоякая. С одной стороны — найти время на молитву, а с другой стороны — не дать времени, т.е. поспешности, внутреннему напряжению, тревоге о том, что вре­мя бежит, убить в нас покой и глубинность, при которых мо­литва возможна. Найти время и для священника может оказать­ся не таким легким делом, потому что и священник может быть настолько глубоко поглощен своим служением, и вообразить, что его служение настолько важно само по себе — встречи с людьми, беседы с ними, совершение самих богослужений, — что он себе не оставляет достаточно времени для того, чтобы войти внутрь себя и пребыть безмолвно, т.е. без внутренней тревоги, без какого-то движения куда бы то ни было, перед лицом Живого Бога. Вы мне можете возразить, что самое богослужение есть молитва. Да, при условии, что вы в нем молитесь; но са­мо по себе богослужение есть только очень благоприятное усло­вие для молитвы. Человек может «отстоять» службу и пройти мимо молитвы, человек может ее «отслужить» и ни до какой глу­бины встречи с Богом не дойти. И это — одна из самых разру­шительных вещей, которая может случиться в жизни священника. Но другая сторона, более, мне кажется, трудная и важная, это вопрос времени как такового. Вы, наверное, все знаете, как иногда становишься на молитву, и всё время тебя гло­жет сознание, что время бежит, что надо «закончить правило», надо вычитать канон, надо дойти до конца чего-то, а время как будто бежит с такой быстротой, что не поспеваешь за ним. И получается, что часто человек молится всё поспешнее и поспешнее, что сначала он молится с каким-то сочувствием к сло­вам, затем с каким-то пониманием еще того, что он делает, а потом всё быстрее и быстрее, будто вся задача в том, чтобы уложить определенное количество молитв в определенное коли­чество времени. И выходит человек часто после такой молитвы, будто он прошел мимо Бога. Всё прочел, всё сказал, и ничего не случилось. Вот тут проблема времени стоит очень остро.

Говоря сначала в порядке как бы внешней техники вопроса, есть замечательный совет в сочинениях Феофана Затворника; он указывает, что для того, чтобы молитва могла бы быть глубокая, неспешная, спокойная, внимательная, благоговейная, надо ее определять не количеством молитв, которые предполагаешь про­честь, а временем, которым ты располагаешь, и в это время мо­литься предложенными нам молитвословом или другими богослу­жебными книгами молитвами, не заботясь о том, закончишь ли ты свое правило или нет, дочитаешь или нет. Здесь, конечно речь идет о частной молитве отдельного христианина. Он указывает, например, что если у человека полчаса времени по ходу его дел, пусть он становится на молитву и с крайним, пре­дельным вниманием, собирая в себе всё благоговение, на кото­рое он способен, приносит каждое слово молитвенное, каждое молитвенное предложение Богу, не заботясь о том, что будет; и он указывает в этом письме, что если за всё время, которым ты располагаешь, ты прочтешь какую-то четверть или половину вечерни, или другого правила, которое ты себе назначил, но прочел это всем умом, всем сердцем, всей душой, всем твоим естеством, ты исполнил правило, тогда как если ты «вычитал» всё это, проходя мимо каждой молитвы ради того, чтоб дойти до следующей — и это бывает — то ты не исполнил прави­ло, если и вычитал всё, потому что Богу нужно наше сердце, наше сознание, Богу нужна, так же как и нам, встреча, а вовсе не повторение молитв, которые были сложены другими и которые мы можем принести как свои, только если вложим в них наш ум, наше сердце, нашу волю, весь порыв все­го нашего естества, включая и тело наше.

Это первое, что, мне кажется, нам надо помнить, потому что если мы так начнем, вначале нам не удастся, вероятно, в короткое время прочесть длинного правила, но по мере того, как мы будем внимательно, благоговейно переходить от слова к слову, от мысли к мысли, от чувства к чувству, эти чувства и мысли станут искромётными в нас, так, что через некоторое время будет довольно сказать слово для того, чтобы весь ум собрался, всё сердце загорелось; и тогда не приходится дол­гим, напористым трудом доводить до своего сознания, дово­дить до своего чувства молитвенные слова, потому что созна­ние, подготовленное из недели в неделю, а иногда, из года в год, сердце, вспаханное этим трудом, будет отзываться мгновенно, и окажется, что после долгого, медленного, частично­го труда мы вдруг стали способны с полным вниманием, с пол­ным сердечным участием, всем нашим естеством возносить молитвенно всё правило Богу.

Это относится вообще ко всякой человеческой деятельности. Чем бы вы ни занимались, если вы вначале будете очень вни­мательно, точно, медленно выполнять своё дело, через корот­кое время оно настолько станет вам привычным, что вы сможете действовать всё быстрее и быстрее, но не теряя совершенства исполнения при этом. Если же вы будете стремиться к быстроте, то это будет всегда за счет совершенства, качества; мы все это знаем, я думаю, из всех областей жизни, начиная от самых простых и до самых сложных.

Теперь: время врывается в нас всё-таки, в наше сознание, очень часто; и вот нам надо научиться справляться с временем, просто останавливать время. Разумеется, я гово­рю не о течении звезд и движении Земли вокруг солнца; я гово­рю о чем-то ином. Время бывает разное. Есть время, которое определяется часами, а есть время, которое определяется внутренним переживанием. Вы все знаете, как иногда несколько минут могут казаться бесконечно долгими: когда живешь с напря­жением чего-то, или со страхом, или с тоской, или с тревогой. Но вы также знаете, наверное, как иногда мгновенно промельк­нут вдруг несколько счастливых или горестных часов. И вот я об этом времени говорю, об этой остановке времени, о том, чтоб справиться с временем в этом отношении.

Первое, я думаю, что мы должны помнить — и мы не всегда помним — это что за временем совершенно нечего гнаться, по­тому что время не от нас бежит, а к нам бежит. Буду ли я спешить навстречу следующему часу моей жизни, буду ли я си­деть и ожидать его прихода, — неминуемо этот час ударит; поэтому те люди, которые торопятся как бы навстре­чу следующему часу, — напрасно трудятся. Час придет, а то время, которое употребляешь на то, чтоб к нему устремляться с волнением, можно было бы так спокойно употребить на что-нибудь другое, более путное, нежели волнение и устремлен­ность впустую. Это важно помнить, потому что всё приходит в своё время, но в своё время, или, если предпочитаете, в Божие время. Как ты ни стремись к тому, чтобы достигнуть того момента, — когда ты будешь молиться углубленно, до вре­мени ты этого не достигнешь. И напрягаться к тому, чтобы ви­деть плоды молитвы, результат своего труда, — совершен­но безрассудно, так же как земледелец не ходит в поле каждый день смотреть, — прорастает ли травка. Он знает, что он посеял семена, а теперь — ждать, и они придут, и они взойдут, и всё будет, но пока они всходят, как Евангелие говорит, он ест и спит и делом своим занимается. А мы часто, именно под напряжением этого ожидания или этой устремленности вперед, не молимся сейчас всей глубиной нашей души, потому что мо­лимся и одновременно глядим, не поднимается ли заря будущего века. И не поднимается, потому что подняться-то она может только у нас в душе, и как ни смотри вдаль, не увидишь ее. И вот, одна из задач в том, чтоб научиться справляться с внутренним этим временем. Для этого можно делать просто, очень спокойно, определенные упражнения.

Упражнение заключается вот в чем: в том, чтобы когда вам нечего делать, — ничего не делать и никуда не устремляться. Это вам покажется очень простым делом, а попробуйте: вот вы­далось пять минут времени. Что вы делаете во время этих пяти минут времени большей частью? Ерзаете; ёрзаете на стуле, перебираете бумаги, смотрите вокруг, складываете и раскладываете книги, перекладываете тетради, смотрите в окно, думаете о том, что будет, т.е. занимаетесь тем, чтобы момент совершенной устойчивости превратить в маленькую бурю, — небольшую бурю, — ну, в какую-то рябь, бурю в стакане. Вместо этого попробуйте — и это далеко не легкое упражнение — если у вас есть пять минут, когда вам просто, вполне законно не­чего делать, — сядьте и не делайте ничего; сядьте и сознайте: Вот я — Петр, Иван — сижу. Вокруг меня тихо, ничего не про­исходит, и нечему происходить, и я перед лицом Божиим; и вот побудьте эти какие-то мгновения перед Божиим лицом. Вы увиди­те, что это далеко не так легко, потому что начнут кружиться мысли, как мошкара в весенний вечер, как говорит Феофан Затворник, какие-то воспоминания начнут подыматься в душе, что-то будет подсказывать, что: Ах! а я забыл то, и другое, и третье, что надо сделать, тревога начнется, напряжение тела. И вот надо научиться справляться и со своим телом. Надо научи­ться сесть и распустить члены, сесть так, чтобы не сидеть, как на угольках, а сидеть как на стуле, или в кресле, осесть, добиться телесного покоя, вслушаться в тишину, которая вокруг.

Здесь борьба со временем, с тревогой, которую время рож­дает в нас, совпадает с исканием внутреннего и внешнего мол­чания. Внешне молчать мы кое-как можем, хотя и тут мы вооб­ражаем часто, что молчим, а на самом деле ведем постоянный диалог с самим собой. Это тоже — течение, а не стояние перед Богом. Но вот я хочу вам рассказать про одну старую женщину. Кажется, я кое-что о ней рассказывал в свое время здесь, и простите те, которые это помнят.

Пришла ко мне раз, вскоре после моего рукоположения, старушка; и говорит: «Вот уже много лет занимаюсь Иисусовой молит­вой, постоянно, и никогда Божьего присутствия ощутить не умела; что же мне делать?» Я ей сказал то, что мне казалось очень разумным: обратиться к кому-нибудь, кто умеет молиться. Она мне в ответ: «Да я всех спрашивала, кто знает, и ответа не получила, так я решила вас спросить». Ну, утешительно бы­ло. Я тогда ей и сказал по простоте, что «знаете что: как Вы думаете — когда же Богу слово вставить, когда Вы всё вре­мя только и делаете, что говорите? Вы б помолчали перед ли­цом Божиим». — «А как это сделать?» — Говорю: «Вот, утром проснётесь, приберётесь, позавтракаете, уберёте свою комнату, а потом сядьте поуютней перед своей лампадой в комнате и повяжите перед лицом Божиим, только не молитесь, а просто сидите в сознании, что и Вы тут, и Бог тут».

Тут мне вспомнился, по правде сказать, случай из жизни одного католического святого, который был приходским священ­ником и обратился раз к крестьянину, часами сидевшему в церк­ви: четок не перебирал, губы у него не двигались, а просто он сидел; и этот священник его спросил: «Что ты часами делаешь в церкви?» Он говорит: «Я на Него гляжу, Он — на меня, и нам так хорошо друг со другом». И вот вспомнились мне эти слова, и я подумал: пусть старушечка моя попробует, не будет ли Богу и ей хорошо просто друг с другом, и не скажется ли это как-то у нее в сердце сознанием, что Бог где-то тут есть. И вот через некоторое время приходит моя старушка, говорит:

«Знаете что, на самом деле что-то выходит». Я говорю: «А что именно?» И вот она рассказала, как она убрала свою комнату, уселась в кресло, начала вязать, и впервые после многих лет начала озираться вокруг не для того, чтобы что-то сделать, а просто посмотреть; и впервые после многих лет она увидела свою комнату не как место какой-то отчаянной деятельности, а просто как место покоя, где она живет — светлое, тихое, чис­тое, привычное, с лампадкой. Тихо стало вокруг, и у нее стало как-то тише в голове; стала вязать и прислушиваться к тому, как тикают спицы на ручках кресла. От этого еще как-то тише стало в комнате. И так она молчала и вязала, и радовалась ду­шой на тишину, в которой она сидела. А потом эта тишина нача­ла в нее как-то постепенно вливаться. Ей стало тише и тише, телесно, душевно, и потом — говорит — не знаю, как это объяс­нить, но я почувствовала, что то молчание и та тишина, кото­рые царствуют вокруг, — это не просто отсутствие шума, а присутствие какой-то сущностной тишины, и что в сердцевине этой тишины — Бог.

Вот о чём я думаю, как о первом шаге: вот — сядь, вот — утихни, подумай о том, что Бог здесь, что искать Его нигде не нужно, что тебе хорошо с Ним и Ему хорошо с тобой, и просто побудь, сколько можешь. Через короткое время по непри­вычке это станет упражнением слишком трудным. Я думаю, две ми­нуты, три минуты от силы выдержишь для начала. Тогда тихонько начни молиться. Но молиться такой молитвой, которая не разбива­ла бы тишину: Господи, помилуй… Господи, помилуй… — или что угодно. Ведь царь Давид в одном из своих псалмов говорит: «Радость Ты моя!» Можно и так к Богу обратиться. Что угодно, лишь бы эти слова не были отрицанием и уничтожением той тиши­ны, которая начинает рождаться в душе. Вы сами знаете, как бы­вает иногда — неожиданно, без того чтобы, что бы ни было мы делали, на нас сходит тишина. Бывает это в любой обстановке, не обязательно там, где тихо, не обязательно в лесу, не обя­зательно в поле, не обязательно в пустой церкви, а иногда среди шума житейского, среди тревоги вдруг коснется души ка­кая-то тихость, и душа уходит вглубь, в какой-то град Китеж, который вдруг оказывается, есть под бурной или рябой поверхностью нашей души и нашего сознания. Иногда бывает, когда вдвоем с кем-нибудь сидишь, поговоришь; потом и говорить не хочется, и уходишь вглубь, и всё глубже, и делается всё ти­ше, и нельзя тогда ничего сказать, потому что кажется, что каждое слово разобьёт, вдребезги разнесет эту тиши­ну. А потом тишина эта делается такая глубокая, что в ней на­чинает рождаться возможность что-то сказать; и говоришь тогда осторожно, трезво, немногоречиво, тихо, и каждое слово выбираешь так, чтоб в нем была правда, и чтобы оно не разбива­ло эту Богом данную тишину.

Один католический подвижник 11-го века, который остался безымянным, написал такую фразу: «Если на самом деле Сын есть Слово Божие, то мы по справедливости можем сказать, что Бог — это то бездонное безмолвие, то бездонное молчание, из которого только и может прозвучать слово, до конца совпадающее с молчанием и выражающее его.” Вот если дойти до какой-то такой тишины, тогда можно начать говорить какие-то молитвенные слова; но говорить их с такой бережностью, так осторожно, чтобы не нарушить то, что дал Бог: тишину, безмолвие, молчание. И не справедливо ли попут­но заметить, что и некоторые состояния, которые мы иначе определяем, являются благоговейным безмолвием, вера, например, как уверенность вещей незримых, когда мы стоим на грани, зная и ведая, но ничего не говоря и не в состоянии что-либо сказать о той тайне, перед которой мы стоим.

Вот попробуйте это в виде первого упражнения. Но этого недостаточно. Вам надо научиться удержать то состояние, сво­бодное от тревоги, тогда, когда тревога старается ворваться. Вот бывает так: собрался, стало тихо, назначил себе какие-то пять минут молчания, и вдруг кто-то постучал в дверь. Можно было бы и не отозваться, но сразу сердце всколыхнулось, мысли забегали, любопытство начинает уже грызть, покой-то ушел, хочется открыть дверь. Конечно, мы это прикрываем названием братолюбия, внимания, правдивого отношения к тому человеку, который стучит в дверь; на самом же деле на две трети это просто неспособность спокойно сидеть и любопытство.

И вот, второе упражнение заключается в том, чтобы себе сказать: может быть, постучат в дверь, может быть, будет зво­нок в передней, может быть — телефон, мало ли что может быть, — а меня нет, я теперь уже не в этой комнате, я в Божием присутствии. И мы так делаем постоянно, только не замечаем этого. Когда вы ушли, например, на базар, и кто-нибудь стучится к вам в комнату, никто не открывает, когда вы ушли куда-нибудь на прогулку, к друзьям, никто не открывает вашей двери, — поэтому так и смотрите: сейчас меня нет в этой ком­нате, я Божием Царстве, я в присутствии Божием, и значит, некому и открывать. Если вы постарше да поэнергичней, тогда вы можете поступать более — как сказать помягче? — с боль­шей уверенностью. Мой отец любил молиться и жил одиноко, и он на свою дверь приделал записку: «Я дома, но не трудитесь стучать, всё равно не открою». Так, если у вас такое положе­ние, когда вам хочется быть правдивым до конца и вместе с тем обеспечить себе эти несчастные пять минут — без которых все обойдутся — честное слово, никто из вас или из нас не настолько необходим миру, чтоб мир не мог бы пять минут обойтись без нас, — обеспечьте себе эти пять минут как хотите — сделайте вид, что вас нет, спрячьтесь. Вот был в тогдашнем Петербурге такой отец Александр Косухин, боль­шой друг Иоанна Кронштадтского, тот себе устроил прямо из алтаря лесенку на чердак. Кончал литургию и по лесенке влезал на чердак, тянул лесенку обратно, и пока он про жадную душу не намолился, не спускался; прихожане могли его искать, и прислужники шныряли сначала по алтарю, думали: куда делся? А потом привыкли, что его нет после литургии, и все привыкли, и ничего ни с кем не сталось; и ни с кем, правда, ни с кем ничего не станется, если на пять минут вы исчезнете с горизонта людского. Правда, мир может обойтись без каждого из нас пять минут и даже больше.

Теперь, если вы этому научитесь, — тому, чтоб сидеть спокойно за дверью, в совершенном покое и тишине, когда кто-нибудь стучит, когда зовут по имени, когда ищут, тогда это уже будет начало того, чтобы уметь останавливать время, и тогда вы можете начать останавливаться в нынешнем моменте. Дело-то в том, что молиться вы не можете ни в прошлом вашем, ни в вашем будущем, а только в то мгновение ока, в котором вы сейчас находитесь. Прошлое прошло, и туда возврата нет. Будущее впереди, и вас там еще нет, а вы находитесь в том мгновении, где и Бог и ты — в вечности и во времени одно­временно, — в объективном времени и в божественной вечности. Вот научиться жить в то мгновение, в котором мы находимся, не всегда так легко, потому что мы привыкли к тому, чтоб настоящее было только такой воображаемой гранью между прош­лым и будущим; мы переходим из прошлого в будущее как, знае­те, перекатывается яйцо, когда катаешь крашеное яйцо на по­лотенце. Оно сначала тут, потом там, но нигде не задержива­ется, и ни в какое мгновение мы не находимся в нашей реаль­ности, в нашем настоящем. Отчасти мы живем тем, что только что было, и не умеем высвободиться; отчасти мы уже где-то впереди себя, т.е. спешим. И вот тут надо на­учиться делать различение между быстротой и поспешностью, и различение очень просто.

Вы, наверное, видели, как человек старый, или увечный, или слабый старается догнать троллейбус, или приятеля, ко­торый идет впереди его; он спешит отчаянно, а движется мед­ленно. И всё время пока он спешит, он старается поймать себя самого, идущего впереди него. Ему хочется каждое мгно­вение быть на шаг дальше, чем он есть. А вы знаете тоже, как бывает во время отпуска, каникул летних. Идешь бесцельно, но чувствуешь себя хорошо, бодро, жизнь чувствуется в теле, идешь быстро, можешь и побежать, но никуда не спешишь, потому что никуда не стараешься попасть раньше того момента, когда до того места дойдешь. И вот то же самое бывает с нашим внутренним миром. Мы не имеем права стараться добрать­ся куда-то, а мы должны там, где находимся, делать всё, что нам доступно, всё, что сейчас можешь, будь всем, что ты есть, делай всё, что ты можешь, а время, как я в начале говорил, в твою пользу работает, оно к тебе течет, оно мимо тебя проходит, спереди назад, и дойдет время до места, которое тебе нужно.

Я это испытал раз очень интересным образом, когда меня во время немецкой оккупации арестовали. Вот в тот момент я вдруг обнаружил очень интересную вещь. Во-первых, что прош­лое вдруг исчезло, исчезло мгновенно, потому что прошлое было такое, за что меня бы засадили и, вероятно, и расстре­ляли; значит, реальное прошлое, которое было, — ему не было места, оно должно было исчезнуть, а того нереального прошло­го, которое я собирался рассказывать, когда меня будут до­прашивать, всё равно не было: значит, оказался без прошлого, знаете, как ящерица, которая хвост потеряла, потому что пой­мали. Значит реальное прошлое кончается здесь. И еще другую интересную вещь я обнаружил — то, что будущее существует для нас только посколь­ку мы можем вообразить, что будет впереди, и перенестись туда. Но когда и вообразить не можешь, то и пере­носиться некуда, и будущее вдруг исчезает. Знаете, как быва­ет, когда войдешь в темную комнату и ничего не видно, и весь мир кончается вот тут, потому что впереди только тьма, нет пространства больше никакого, а только глубокая тьма. И вот находишься там, прямо как будто в геометрическом плане, в малюсеньком отрезе времени, в котором сосредоточилось всё твое прошлое и из которого может вырасти всё твое будущее.

Вот такой момент, такое состояние даёт нам возможность молиться всеми силами нашего естества — и ума, и сердца, и воли, и тела, потому что всё сосредоточено в одну-единственную точку, которая достигает такой напряженности, такой сгу­щенности, что если только она разрядится, то на ней можно действительно строить будущее. И с этой точки можно смот­реть на прошлое, но не быть воображением в своем прошлом, можно смотреть вперед, но не быть как будто где-то там, впереди, а быть здесь и смотреть вперед, как че­ловек смотрит, например, в окно: он — в комнате, сад снаружи, он видит сад, он может или вообразить себя в саду или знать, что я здесь, за стеклом, — а то и за решёткой. И вот, если научиться этому — а этому можно научиться просто теми упражнениями, которые я указывал, — тогда можно стоять перед Богом.

Ведь это опыт, который у нас у всех есть и в других об­ластях; скажем, когда мы едем куда-то на поезде, поезд мчит­ся, а мы сидим в совершенном покое, смотрим в окно, читаем газету или книгу, можем молиться, можем разговаривать, причем не о том месте, куда мы едем, и не о том, что мы там будем делать, и не о том, что нас там ожидает, а просто о том, что нам интересно говорить нашему спутнику или от него слушать. Почему же нам не применить это в молитве? Это опыт каждодневный. Ведь только очень неразумные люди, когда едут из Одессы в Ленинград, во время путешествия стараются перебраться из последнего вагона в первый, чтобы быть ближе к месту прибы­тия. Всякий же понимает, что на таком расстоянии весь поезд меньше полувершка, значит, не стоит и двигаться. А в нашем молитвенном пути мы стараемся эти полвершка пройти вот-вот теперь, будто мы будем ближе к небу от того, что мы вот столько-то прошли. А небо само к нам идет, и время нас туда несет, только бы мы занимались своим делом и ввели небо в то место, где мы находимся, потому что это зависит от нас. Если мы жи­вем в настоящем мгновении, если мы в это мгновение пребываем перед лицом Божиим, — всё небо тут, и нечего его искать где-то за облаками: там его нет, оно только тут, — там, где Бог и я находимся вместе, лицом к лицу — и больше даже, чем лицом к лицу…

Мне кажется, что вопрос времени, о котором я сейчас очень много говорил, чрезвычайно важен, потому что на этом разбивается очень много молитвенного усилия.

Другая вещь, о которой я хочу сказать — но не так долго, так что не бойтесь — это то, о чем Феофан тоже пишет в первом из своих четырех слов о молитве. Он говорит, что ко всякому делу мы приступаем с какой-то расстановкой и подготовкой; только в молитвенное делание, нам кажется, мы можем в любую минуту опрометью броситься. И он даёт такой пример: вот хочешь написать письмо. Вернулся ты домой разго­ряченный, взволнованный; разденешься, повесишь верхнюю одеж­ду на крючок, вымоешь руки, остынешь, потом подойдешь к пись­менному столу, сядешь, притом поудобней, возьмешь бумаги, выберешь перо и подумаешь; во-первых, — кому я пишу, во-вторых, — что я хочу ему сказать; в-третьих, — какие у меня от­ношения с ним, как обратиться к нему, какими словами, каким стилем, и только тогда начнешь писать письмо, а иногда даже заранее как-то распределишь разные вещи, о которых хочешь сказать в определенном, разумном, осмысленном порядке.

Делаем ли мы это, когда становимся на одинокую молитву, или даём ли мы себе время, когда приходим в храм на общую церковную молитву, придти достаточно рано, чтоб успеть это сделать раньше, чем первый возглас уже нас внесет в ту об­ласть, к которой мы еще не подготовлены? Знаете, как иногда волна на краю моря вас возьмет и собьёт и унесет; хоть и плавать умеешь, и собирался в море, но без внимания подошел, и событие опередило твою готовность. И когда мы становимся на молитву, мне кажется справедливо сказать, что для челове­ка, который начинает молиться — а начинающие мы все, и го­дами мы начинающие, и всю жизнь мы начинающие, потому что каждый день — день совершенно новый, небывалый, и в каждый день мы вступаем совершенно новыми людьми, небывалыми, ночь, которая разделяет прошлый день от настоящего, это время как бы небытия для нас, мы вновь рождаемся в новый день… Так вот, встань и поставь себе первый вопрос: к кому я пришел? Верю ли я, что я стою перед Божиим лицом? Есть ли какой-то во мне опыт того, что Бог действительно есть и что я перед Ним стою? И потом, не стараясь — это очень важно — не ста­раясь картинно себе представить, будто я стою перед Богом или будто Бог передо мной (потому что тогда я построю себе фантастический образ и буду обращаться к этому образу, а не к живому, непостижимому, бездонно-таинственному Богу), встать и верой сказать: Верую, Господи, что Ты тут, и буду стоять перед Тобой, невидимым, непостижимым, с готовностью пере­жить Твое присутствие или пережить, субъективно говоря, Твое мнимое отсутствие, потому что я не смогу дойти до Тебя.

Это — первое. Второе — честно и правдиво осознать перед Божиим лицом, с чем это я теперь стою перед Богом. Ну, вы скажете из своего благочестия, что стою перед Богом с благоговением, с верой и т.д. Оно так звучит лучше, чем есть; потому что если вечером, когда вы устали от дневного труда, когда вам хочется или почитать что-нибудь, или просто лечь, вы поставите перед собой вопрос: с чем это я сей­час стою перед Богом, очень ли мне хочется сейчас мо­литься, ждал ли я весь день этого мгновения встречи с Богом, вы часто, вероятно, ответите: нет, весь день был занят чем угодно, занимался даже предметами, которые как-то косвенно относятся к Богу, — скажем, богословием, в той или другой форме, — но я не ждал этого мгновения, когда, наконец, мы будем одни и вдвоем. Если покопаться — бывает, если честен, ответишь: становлюсь я на молитву, потому что во мне сидит какое-то суеверие: не помолюсь — Бог не защитит в те­чение ночи, — тоже бывает. Я сомневаюсь, чтоб с вами не бывало, но если даже допустить, что такое с вами не бывает, то с людьми это бывает. И дальше, если не это, то в каком духе я стою?

И вот определите то состояние, тот строй, с которым вы к Богу пришли, и скажите Ему прямо: Господи, по правде сказать, мне не хочется сейчас молиться, по правде сказать, я бы пред­почел, чтобы можно было без этого обойтись, только боюсь или стыжусь, или чувство долга во мне крепко, а любви-то к Тебе очень мало. И так далее; посмотрите в свое сердце и найдете массу ответов, и признайтесь, скажите Богу, и, начиная с это­го, начните свою молитву. Раньше чем читать молитвы святых, где выражаются все чувства, которые у вас — нас — должны бы быть, но которых, так часто нет, скажите Ему о тех чувствах, которые на самом деле есть, исповедайтесь Ему в своем настроении, в своем расположении.

Сделайте это, и тогда вы можете встретить два рода об­стоятельств: или от того, что вы были правдивы и честны, в вас родится живое, добротное чувство к Богу, и вы сможете начать с Ним говорить; или же до чувства вам не удастся дой­ти. Если чувство родится живое, какое-то: пусть будет пока­янное, пусть будет благодарность, пусть будет просто трепет, тогда берите молитвенник и читайте внимательно, отдавая себе отчет в том, что означает то, что вы говорите; вот первые слова вечернего, утреннего правила, всякой службы, которую мирянин вычитывает: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа». Большей частью это воспринимается людьми как просто вступление, но не значит ли это просто, что я-то стал теперь перед Богом в Его имя, а не в свое, не от себя, а от Него, не ради себя, а ради Него, что всё, что сейчас будет происходить в молитвенном порядке, зиждется на Нем, покоит­ся на Нем, уходит в Него и вернется от Него ко мне. Вот, возьмите такую фразу и скажите ее сознательно, и вы увидите, что в то же мгновение сделается это очень трудным, потому что просто сказать «Во имя Отца и Сына и Святого Духа» — не трудно, а сказать это, и себя просто отстранить, отодви­нуть в сторону, и действовать в Божие имя, ради Него, — совсем другое дело. И тут начинается наше освобождение от себя самого, от духовного корыстолюбия, от всяких переживаний, которые у нас есть и от которых гниёт в нас мо­литвенный дух.

Потом дальше читайте молитвы, спокойно, читайте их, не направляя их к Богу куда-то, а направляя их остриё на себя са­мого, т.е. доводите до своего собственного сознания, до свое­го собственного чувства, до своей собственной воли, до своего тела доводите эти молитвенные слова, так, чтобы они вошли в вас, и всем сознанием, всем сердцем, всей волей, всем напря­жением телесным, которое только вам доступно, воспринимайте эти слова. Не беспокойтесь, — когда вы их доведете до сердца, оттуда они сами вспорхнут к престолу Божию. А если вы будете из устен их отсылать в небеса, то до вас они не дойдут, а до Бога дойдут как молитвы других людей, которые их склады­вали, и вы будете просто чтецом, который прочел, но это не ваши молитвы будут.

Бывают случаи, когда сердце настолько мертво, когда си­лы и жизни отозваться не хватает — тогда можно произносить эти молитвы из убеждения, а не из переживания. Вы знаете, как иногда бывает: устанешь до предела, и действуешь, в том или другом направлении, пото­му что знаешь, что хоть сейчас ты этого не чувствуешь но гдe-то чувство в тебе живет. Бывает так, вернешься домой совершенно изможденный от усталости. Если б тебя спросили: а скажи, ты чувствуешь живую любовь к тому человеку, кото­рый вот теперь тебя неожиданно посетил и требует по­мощи? Скажешь: нет, я не чувствую, потому что я так устал всей душой и телом, что не добраться до чувства, я мёртв, но я буду действовать, будто я это чувст­вую, не лицемеря, а потому что я знаю, что отойдет усталость, и снова подымется, как град Китеж из глубин, живое чувство к Богу. И тогда можно эти же молитвы произносить из убеждения, а не из чувства, произносить их, сказав Богу: Господи, я сейчас не могу собрать никаких чувств, даже мысли мои еле-еле ползут по этим словам, но эти слова выражают всё, во что я верю, эти слова правдивы до конца, и я их говорю со всей правдивостью, несмотря на мое бессилие их в данную ми­нуту пережить. Но говорить их иначе, т.е. притворяясь, что — да, это то, что я чувствую и думаю, когда мысли разбегают­ся, когда сердце безучастно, когда и мысли не имеешь о том, чтобы исполнить на самом деле то, что говоришь, — это без-божно, это кощунственно; и вот, если вы будете учить­ся изо дня в день молиться ответственно; молиться так, чтобы каждая молитва стала вашей, тогда, когда вы придете в храм, душа будет готова как арфа запеть под рукой того, кто на ней играет, — Духа Святого.

И для того, чтоб это стало возможным, надо еще одну по­следнюю вещь сделать: надо, чтобы молитва и жизнь так между собой переплелись, чтобы одна выражала другую. Нельзя вечером становиться перед Богом — или утром — и гово­рить Ему те или другие слова, и затем жить наперекор всему тому, что ты исповедовал в своей молитве. Нельзя говорить Бо­гу: «Готово сердце мое, Господи, готово сердце мое», нельзя говорить Богу: «Душа моя яко земля безводная Тебе», или «яко лань, стремящаяся на источники вод», когда никуда не стремишься и душа ничего не ощущает подобного. Но еще меньше можно говорить Богу ответственные слова, как «прощаю», «имею волю каяться»‘, «хочу того или другого», как мы говорим в утренних и вечерних молитвах, и не касаться этих слов на самом деле в жизни; потому что тогда слова постепенно туск­неют, их покрывает плесень, они делаются безвкусными, они делаются приторными и противными со временем, ибо они отдают ложью и бесконечным повторением.

Если же мы возьмем каждую молитву, которой мы молимся, и разделим ее на такие предложения, которые мы можем провести в жизнь, и посвятим каждый день, весь день на то, чтоб жить этими молитвами по часу, по два, по три одним предложе­нием: не стану осуждать, не стану делать того, буду делать то, как правило, вот на час, на два, на три, на полдня, на неделю — это в зависимости от того, сколь­ко хватит в нас не только духа, а прошколенности в этом от­ношении, устойчивости, способности на продолжительный труд: этого у всех у нас чрезвычайно мало, — если так будем посту­пать, то эти слова никогда плёнкой никакой не подёрнутся, они будут каждый день как меч острый, и когда мы будем приходить с утра к вечеру и с вечера на утро к молитве, то каждое это слово, каждое предложение, каждая молитва будет или судить нас, или раскрывать перед нами божественную подвижническую программу жизни.

Вот если вы попробуете применить к делу две-три вещи, о которых я сегодня говорил, сознавая, что вы в самом начале вашего пути, как все мы, без исключения, каждый день, на са­мом начале пути, вы увидите, что соберется постепенно молит­ва, и тогда она уже будет не внешним упражнением, и даже не состоянием души, а самым бытиём нашим; но для этого нужно, чтобы молитва и жизнь стали одно, как Ефрем Сирии го­ворит: «Не заключай в одних словах молитвы твоей, пусть вся жизнь твоя станет богослужением».

 Ответы на вопросы

Вопрос о материи и чуде.

Я говорил действительно, по-моему, в Ленинграде, подробно — а здесь мимоходом — на тему «Опыт богословия материи». Мне кажется, что эта тема в наше время очень насущна, потому что из столетия в столетие хри­стиане все меньше ощущают свою связь и своё призвание по отно­шению к видимому, тварному миру, а вместе с тем — это ви­димый тварный мир, в котором мы могли бы участвовать с удивительной глубиной понимания, потому что и земледелие и тех­ника и наука являются частью богословия, т.е. знания того, что Бог сотворил, и как Он к этому относится, куда Он это ведет — хотя мы часто живем будто духовной жиз­нью, в том только смысле, по правде сказать, что мы живем больше мечтой, и переживанием, чем подлинной духовностью или воплощенностью в сильном, полном смысле этого слова. Вопрос о чуде и о материи так встаёт: чудеса Евангельские, чудеса Ветхого Завета часто нам говорят о воздействии Божием не толь­ко на человеческие души, убеждением, касанием благодати и т.д. но и на видимый материальный мир. Как это понимать? Можно по­нимать двояко; или так, что тварный, видимый, не человеческий мир — просто инертная, мертвая материя, над которой Бог имеет безусловную власть и которую Он подчиняет Себе словом держав­ным Своим. Но тогда ставится вопрос не только об этом матери­альном мире, но и о нас самих, в нашей воплощенности, потому что человек не является духом, который временно посе­лён в материальную оболочку. По православному учению, человек — это совокупность телесности, душевности, духовности, это существо сложное, но каждая составная часть его как бы имеет равное достоинство и равное значение. Если мы думаем о ма­терии только в порядке какой-то инертной массы, то наше тело является — и Ориген это ощущал — как бы тюрьмой для пленённой души. И тогда делается совершенно непонятным Воп­лощение: я говорю «Воплощение», а не «вочеловечение» имен­но чтобы подчеркнуть слово «плоть». Бог стал плотью, Он воспринял на Себя материальное естество человеческое, и это естество, это тело Он соединил неразлучно и навеки со Своим Божеством. Когда мы говорим о нетлении человеческого тела Христова, мы именно подчеркиваем, что хоть в смерти крест­ной тело и душа Христовы были друг от друга насильственно разобщены, оторваны, но ни тело, ни душа не отлучились от Божества; и когда мы говорим о воскресении Христовом, то говорим именно о воскресении плоти Его, и когда мы говорим, что Он вознесся на небеса, Он вознесся пречистой плотью Своей, но эта плоть — реальная, настоящая человеческая плоть, и в лице как бы живой плоти, — представленная этой плотью, вся видимая тварь вошла в глубины этой божественной тайны. И поэтому у нас христиан к видимой твари отношение должно быть совершенно иным, чем если бы мы этого не понимали. Эта тварь видимая способна быть не только духоносной, но и Богоносной. Преображение Господне говорит о той славе, ко­торая может явиться в этой плоти.

И тогда, если оглянуться на Ветхий и на Новый Завет, мне кажется ясным, что всё Богом сотворённое сотворено так, чтобы иметь с Богом живое общение. Когда мы говорим о послушливости твари, о том, что всё Богом созданное слышит Его голос и исполняет Его волю, мы говорим именно о том, что воля Божия по отношению к видимому миру не является магичес­ким актом обладания, господства, а является гармоническим со­отношением послушания воле благой и животворной. И поэтому чудеса евангельские, в которых говорится только о видимом, о тварном, не о нас, людях, которые могут ответить верой, а о веществе, говорят именно о возможном соотношении, гармо­нии между Богом и Его тварью. Воплощение нам об этом гово­рит, может быть, еще сильней. Может, говорит об этом ещё ясней наша вера в то, что когда мы освящаем Святые Дары, этот хлеб делается Телом Христовым и это вино делается Кровью Христовой; значит, по благодатному воздействию Духа они могут стать тем, чем было тварное тело, вещественное тело во Христе. И вот тут очень важно нам помнить, что наше призвание не поработить тварь, а высвободить. И это именно случается в таинствах.

В таинствах я хотел бы подчеркнуть два момента. Во-пер­вых, призывание Святого Духа — ну, в Литургии эпиклезис особенно ярко,- но во всяком таинстве действием Святого Духа совершается нечто. ЧТО это значит? Это не значит, что здесь — простите такое выражение — технически действует Святой Дух; а дар Святого Духа — это уже начало будущего века. И когда совершается таинство, верой нашей вещество этого мира приносится Христу и вносится уже в то, что есть будущий век, Царство Божие, пришедшее в силе. И это — высвобождение вещества этого мира из плена, в который человек отдал мир, из рабства греху, из оскверненности, из железного закона необходимости, это возвращение в то положение свободы и послушливости, в котором всякая тварь достигает полноты своего призвания. И в этом отношении чудо яв­ляется актом Божиим, через человека или мимо человека, в кото­ром тварь получает, с одной стороны свою первобытную неоскверненность, и с другой стороны, вырастает за пределы нашего падшего мира не обратно в свою первобытную неоскверненность, а в тайну будущего века, когда будет Бог вся во всех. Вот, мне кажется, что я могу сказать.

Владыка, простите, вот Вы говорите о молитве. Но ведь мы живем в сложных ситуациях, поэтому нельзя мыслить о человеке, как об этой старушке: вот она углубилась и вяжет себе чулок. Мы живем в мире, где масса не от нас зависящих вещей. Это проблема, по-моему.

Это проблема; но я Вам отвечу для начала сравнением. Когда на вас найдет большое, подлинное горе, или громадная, захлестывающая радость, то очень ли окружающий мир в течение дня мешает весь день носить ее в сердце, переживать, и все делать на фоне ее? Едва ли. Беда в том, что молитва уходит как бы как солнце за тучу, потому что наша молитва, наше предстояние перед Богом, наше переживание Бога гораздо слабее того, что у нас бывает в жизни, когда близкий человек умрет или когда мы вдруг обнаружим, что человек, о котором мы думали, что он погиб, — жив и перед нами. Об этом надо подумать, потому, что это факт нашей жизни. Другое, — вот, что можно сказать. В житии одного из святых, — кажется, св.Иоанникия Великого, но в этом я не уверен — есть такое место. Когда он был еще юношей, он услышал в церкви какие-то слова о молитве, которые его так поразили, что он захотел уйти и только этим жить: молиться, молиться, молиться. Был он безграмотный и необразованный церковно, и поэтому знал-то, ка­жется, только «Отче наш». Ушел он в гору соседнюю, и первые часы повторял эту молитву. Пока душа была жива, трепетна, он ее повторял раз за разом, но с живым трепетным чувст­вом. А потом начал день склоняться к вечеру. Лет-то ему было девятнадцать, стал его голод мучить, и он решил поис­кать, чем бы покормиться. Стал он ходить, собрал ягод каких-то, поел их немножко, голод не очень-то утолил, а к этому времени стало смеркаться всё больше и больше, и он начал слы­шать, как вокруг него начинает просыпаться жизнь леса, жизнь гор: звери хищные. То глаза блеснут, то легкие шаги — и на него напал страх. И тогда он начал кричать перед Богом: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй, спаси меня!» И всю ночь со страху он так кричал. Утро пришло, звери улег­лись в берлоги свои, и пришло время ему ягоды искать. Но тогда он уже знал, что под каждым кустом,  может быть, сидит один из тех страшных зверей, которые всю ночь рыскали вокруг него. И стал он ходить в своих поисках еды и всё время гово­рил: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя». Голод его мучил, ночь он не спал, усталость его одолевала. Не при­вык он жить в совершенном одиночестве. И стал он всё больше и больше отчаянно взывать к Богу о помощи, потому что он не видел себе ни помощи, ни спасения. И когда однажды его посетил, уже много лет спустя, когда он был ста­риком и прославленным, подвижник с какой-то соседней пусты­ни, тот его спросил: «Отче, кто тебя научил непрестанной молитве?» И он ответил: бесы. Потому что кроме зверей, голо­да, холода и одиночества, к которым он прижился довольно-та­ки быстро, начали нападать на него роями и помыслы, и плот­ские движения, и воспоминания, и все возможные соблазны. И чем больше они на него нападали, тем больше он кричал о по­мощи, до дня, когда вдруг перед ним явился Христос, и наста­ла тишина. Но к тому, моменту он научился основному, чему всякий подвижник должен научиться: что если только Господь отнимет Свою защиту, никакие ни свои, ни другие че­ловеческие силы не помогут. И поэтому он продолжал. Хоть зверей он больше не боялся, хоть голод он преодолел, хоть подвижником он стал в бдениях, хоть бесы в это время отошли, он продолжал молиться той же молитвой.

И мне кажется, нам надо помнить, что если бы мы умели использовать все случающееся для того, чтобы молиться, нам некогда было бы заниматься чем бы то ни было другим, потому что каждое мгновение нам предоставляет эту возможность и даже то неладное, что в нас происходит, потому что если каждый раз, когда мы видим зло вокруг себя, мы на него отзы­вались бы со-страданием, вместо того, чтоб отзываться осуж­дением, и говорили: «Господи, спаси этого человека, прости ему. Если я ошибся в своем суждении — слава Богу, но если я прав, только не осуди его, как я его осудил». Если, когда мы обнаруживаем, что мы не успели по-сострадать, а только осудили, мы повернемся потом душой к Богу и скажем; «Господи, прости, и только, только не осуди, как я осудил». Если каж­дый раз, когда мы сделаем что-нибудь доброе, мы с изумлением станем перед Богом и скажем: «Господи, спасибо Тебе, что Ты помог, а сделать своими силами я никак бы не смог», то и грех, и добро, и зло, и наша слабость — всё было бы для нас постоянным рядом обстоятельств для молитвы. Поэтому нам не мешает делание, нам не мешает то, что вокруг нас делается, а мешает нам молиться то, что в нас делается, и то, чего мы внутри себя не делаем. Были святые, — возьмите апостолов, возьмите других некоторых подвижников, которые жили в посто­янной суете: Амвросий Оптинский хотя бы, Серафим Саровский последние годы и т.д., для которых всё было пищей для молит­вы, как дрова — пища для огня. Если мы не можем молиться из-за окружающей нас бури, то это потому, что мы пустили бурю внутрь, а не потому, что буря вокруг. Потому что пока буря вокруг и мы в буре, то мы кричим к Богу отчаянно, это когда вдруг она вор­валась, мы уже больше кричать к Богу не можем, потому что она нас бьет во все стороны. Возьмите рассказ евангельский о буре на море Генисаретском, когда Христос спал на корме, и апос­толы боролись со смертью, против волн. Сначала они боролись, потом они отчаялись, и они допустили тревогу и бурю внутрь, и это ясно видно из того, что они подошли ко Христу и не сказа­ли Ему: «Господи, Тебе дана всякая власть на небеси и на зем­ли, Ты хозяин жизни и смерти. Ты — Господь, сотворивший при нас столько чудес, — сотвори по воле Твоей и спаси нас». Нет. Они Его разбудили и сказали: «Неужели Тебе дела нет до того, что мы погибаем?» Они уже и не думали о том, что Он имеет власть одним словом утишить бурю или их спасти иным образом. Они только хотели Его, своего Учителя и Бога, вовлечь в их собственную тревогу. Если так перефразировать, можно бы так сказать: «Господи, если Ты ничего не можешь сделать, хоть не спи, хоть помучься с нами!» И Христос на это так и отзывает­ся. И Евангелие очень в этом смысле метко подчеркивает, что Христос не только на корме спал — с головой на подушке спал — Богу дела не было до них, Он Себе в Своем по­кое отдыхал, пока они, Его несчастные ученики, мучились. И Христос встаёт и говорит им: «Маловеры, доколе Я буду с вами?» А потом, уже не обращая внимания на этих учеников Своих, и не давая буре войти в Себя, Он обращается к ветрам и к морю и говорит: Умолкни, утихни… Как бы Свой покой вливая в эту бурю и побеждая Своим божественным покоем бурю тварную. А это мы делаем постоянно, когда у нас буря вокруг, мы не стоим там, где стоит Господь, и не говорим: Молюсь — а буря вокруг утихнет, когда придет время Божие и когда внутренний мой покой достигнет такой устойчи­вости, что вокруг него ничего не сможет волноваться. И здесь вспомните слова Серафимовы: «Стяжи мир — тысячи вокруг тебя спасутся».

Я дошел до предела своего времени. Спасибо за терпение…

Опубликовано: «Беседы о молитве». САТИСЪ, Санкт-Петербург 1996.