Молодежь и христианство в наши дни
- I. Христианство и молодежь
Думаю, прежде чем говорить о христианстве и молодежи, следует сказать несколько слов о понятии молодости. То, что понятие молодежи с точки зрения социологии очень изменилось, особенно со времени последней мировой войны, уже перестало быть общим местом.
Когда-то французский писатель шутливо высказался о молодости: это преходящее состояние, к сожалению, достается тем, которые в силу слишком юного возраста не умеют насладиться и воспользоваться им. Действительно, в каком-то смысле молодость как период времени, момент, промежуток времени дается всем и проходит. Но явление, которое мы наблюдаем теперь, не просто обусловлено разницей в возрасте.
В более примитивных цивилизациях и в общественной среде, отличной от сегодняшней, люди всех возрастов — молодые, старые и зрелые — жили вместе. Младшие ходили в школу; люди среднего возраста уходили на работу; пожилые оставались дома, от поколения к поколению общий фон жизни почти не менялся. Перемены происходили, но не настолько радикальные, чтобы человек чувствовал себя совершенно устаревшим. Изменения в жизни не были столь велики, чтобы опыт одного поколения можно было с полным основанием считать совершенно чуждым следующему. Сохранялась преемственность от поколения к поколению. Молодым было чему учиться у старших: фактическое знание терялось, но опыт жизни оставался ценным, и потому живо было чувство уважения к старшим, чувство, что то, чему старшие научились от жизни, имеет ценность, определенно имеет значение. Этот обмен опытом, врастание в опыт старшего поколения был убедительным, он сплачивал поколения, и даже если случались неизбежные кризисы (они бывают всегда), они охватывали два последующих поколения, и тем не менее в них сохранялось чувство общности.
За последние пятьдесят лет и особенно со времени последней войны, во-первых, жизнь чрезвычайно изменилась, и опыт жизни, приобретенный семьдесят лет назад, не подходит для того, чтобы разрешать проблемы тех, кому сейчас двадцать лет. То есть этот опыт ничего не дает, пока дело не коснется важнейших человеческих проблем жизни и смерти. Но с такого рода проблемами встречаешься не каждый день. С этим проблемами встречаешься изредка, в моменты кульминации человеческих переживаний. Но в остальное время во многих областях опыт, приобретенный человеком даже моего поколения в промежуток между двумя войнами, непригоден при решении внутренних и внешних проблем молодого поколения.
Со стороны старших присутствует изумление, — в большей или меньшей степени, в зависимости от индивидуальности. Отношение к миру, его восприятие в наши дни, то, как молодежь воспринимает отношения в мире, в жизни, значительно отличаются от образа мыслей, существовавшего в период между двумя войнами и прежде первой мировой войны. В результате даже обмен опытом, который мог бы быть полезным, порой становится очень затрудненным, потому что на проблему смотрят по-иному.
Еще одно усложняет всю ситуацию: молодежь готова сказать, что старшее поколение не сумело (не полностью, но во многом) достичь того, что провозглашалось, что составляло предмет чаяний. И потому молодые люди не видят смысла обращаться за советом к старшим. С какой стати те, кто безнадежно запутал собственную жизнь, или политическую жизнь своей страны, или общественные отношения, станут давать советы молодым людям, которые ищут новые пути, новые выходы из этих ситуаций?
И наконец, благодаря системе воспитания и разделению людей на возрастные группы по причинам, часть из которых я указал, произошел разрыв между поколениями. Младшие уже не ведут общую жизнь со старшими. Им кажется, что жизненный опыт, приобретенный старшими, не имеет прямого отношения к их жизни. Они сознают, что знают о мире, в котором мы живем, гораздо больше, чем старшее поколение — и что касается фактов, то это действительно так, даже в области объективной науки. Моим учителем физики был племянник старших Кюри, и в 1931 году он, специалист по структуре материи и атома, говорил нам, что атом никогда не будет расщеплен. Сейчас любой первоклассник знает, что этот великий ученый ошибался. Это тем более относится к ученым меньшего масштаба, чем Морис Кюри. В результате сейчас существует не только возрастная группа, но и социальное сообщество, обладающее уверенностью, более или менее общим восприятием жизни, его объединяет некоторое отстранение от жизненной концепции и мировоззрения предыдущего поколения. Существует сейчас такая общность людей, может быть, обособленная.
Так что когда речь идет о молодых людях и о христианстве, те из нас, кто старше и хочет передать свое знание или опыт молодым, не может обращаться назад. Невозможно вернуться к тому, как мы открывали и воспринимали вещи пятьдесят или даже сорок лет тому назад, потому что то, как теперь воспринимаются вещи, фон, на который они проецируются, образ мыслей нынешней молодежи — все стало иным, и когда мы просто передаем опыт, мы передаем факты, которые могут иметь исторический интерес или представляться диковинными. Кто-то может почерпнуть из них вдохновение или подсказку, куда двигаться дальше, но они уже не дают ответа на свойственном молодежи языке в той же мере, как перед первой мировой войной и даже в большой мере в период между двумя войнами одно поколение могло отвечать на вопросы следующего поколения.
Это нам следует принимать в учет, потому что представители старшего поколения всегда склонны считать, что их не понимают, тогда как на самом деле очень часто их невозможно понять, а это совсем не одно и то же.
Опять-таки, если мы хотим что-то передать, мы должны сначала сами понять тех, до кого стараемся донести нечто. Вероятно, это звучит банально по отношению к вам, поскольку многие из вас — преподаватели. Но совершенно очевидно, что надо знать не только свой предмет, но и того, кому вы передаете знание, в этом суть преподавателя, а в нашей ситуации нам, вероятно, нужно больше понимания. Когда я говорю «больше понимания», я не имею в виду, что нам следует считать новое положение вещей лучшим или вообще правильным. Если мы признаем, что налицо невежество, предвзятость, заблуждения, это тоже говорит о нашем понимании. Если мы сознаем, что некоторые подходы неверны, мы вправе так и сказать и выразить свое отношение. Назначение старшего поколения вовсе не в том, чтобы просто признать, что ты устарел, ничего не значишь и тебе нечего сказать. Нам, старшему поколению, следует понять, что возникли новые проблемы, что они ставятся по-новому, и что если мы хотим передать свой опыт (если он у нас есть), это следует делать новыми способами. Это очевидно из Писания. Если почитать Библию, легко увидишь, что выражения одного пророка отличаются от другого и что разные библейские книги отражают не только вечную божественную истину, но также и характер тех, кому была возвещена эта истина, — ведь говоришь не с целью быть непонятым, а чтобы по возможности донести свою весть.
После этого вступления, которое могло вам показаться чрезмерно длинным, я хотел бы сказать кое-что о вере. Молодых людей, которых я встречаю — разумеется, их число ограничено, вероятно, их гораздо меньше, чем встречаете вы — отличает одно свойство: они требуют, чтобы все было испытано на опыте, а не было просто объективным знанием, будто нечто внешнее, не имеющее отношения к их жизни; и во-вторых, этот опыт должен быть подлинным, а не просто эмоциональным или воображаемым. Мне кажется, в таком подходе есть и положительная сторона, есть и нечто отрицательное.
Действительно, Бог и духовная область, человек и все человеческие взаимоотношения должны составлять часть пережитого опыта. Не должно быть просто принятия, некритического и безразличного, формулировок и утверждений относительно Бога, человека, мира, которые ничего не значит, являются просто предметами знания, но никак не затрагивают нашу жизнь. Действительно, если Бог никак не переживается, вполне можно сказать, что Он не имеет значения; так и человек и отношения ничего не значат, если они не пережиты опытно. В этом смысле существенно важно говорить о Воскресении как об одной из составляющих жизни. Мы верим в Воскресшего Христа, и Его Воскресение имеет значение, потому что оно оказывает влияние на нашу жизнь. Если бы оно было просто счастливым событием жизни Христа и никак не присутствовало в нашей жизни, его можно было бы просто сложить в архив церковной истории. Но этим событием живут люди.
Так что это требование, чтобы жизнь, Бог, тайна человека были опытно прожиты, достаточно обосновано. Но здесь есть и опасность, потому что поиски опытного переживания всегда могут таить опасность. Всегда существует опасность, что акцент будет смещен с объекта на субъект. Я имею в виду вот что: гораздо легче рассматривать Бога как повод к религиозным переживаниям, чем иметь религиозные переживания, потому что есть Бог. Разница тут огромная, потому что в стремлении к переживаниям, мистическим или каким бы то ни было, человек сосредоточен на себе, и Бог может оказаться совершенно исключенным. Если перейти на уровень ниже: для очень многих людей Церковь — источник религиозных переживаний, потому что им нравится органная музыка, или богослужебный ритуал, или на них воздействуют клубы ладана, или иконы, или русское церковное пение — да мало ли что еще. И ясно, что Бог и Церковь тут ни при чем, просто они предоставляют удобную возможность пережить целый ряд эмоций, как бы катарсис, которые имеют значение, пока продолжаются, но оставляют нас пустыми, когда угаснут. Так что к поиску опытного переживания, как бы оно ни было существенно, следует подходить с большой трезвостью. В этом проблема наркотической зависимости, в отличие от переживания Бога.
Коротко я бы сказал так — каждый человек, и не только молодой, подвержен тем или другим пристрастиям: курение, пьянство — пристрастия. И я бы сказал, что органная музыка или церковный ритуал тоже может стать пристрастием: мы подвержены нетрезвости очень многообразно. Не обязательно быть зависимым от марихуаны или ЛСД, чтобы вести себя, как наркоман. В поисках опытного переживания может оказаться, что опыт реален, но его предмет может быть или не быть реальным.
Если человек принимает наркотики или благодаря церковному ритуалу переживает целый ряд эмоций, налицо опыт, подлинный и реальный; нереален очень часто предмет опыта. Если у меня галлюцинации после приема наркотика, я действительно их вижу, это факт; в этом смысле опыт налицо; но предмет-то его отсутствует. Помню пациентку еще с того времени, когда я был врачом. Она лежала в кровати и вдруг стала водить рукой. Я спросил ее, в чем дело, и она ответила, что похлопывает по спине бесплотного льва, который навестил ее. Так вот, ее переживание было реальным, но льва-то не было. И то же самое относится к нашим религиозным переживаниям, например, небесных сил.
Если хотите, можно провести параллель между религиозным и наркотическим опытом: что в них общего и каковы различия. Коротко, мне кажется, можно сказать так: и тот и другой вызваны, индуцированы, в одном случае — употреблением наркотика, мистический же опыт вызван действием Божиим. Переживание длится, пока присутствует его источник — ЛСД, марихуана, выпивка и т. д. с одной стороны, или превосходящее всё присутствие Божие — с другой. И тут, мне кажется, они разнятся. Наркотическое опьянение оставляет жажду и пристрастие; подлинный мистический опыт (я не говорю о ложной мистике, она относится к той же куче) оставляет чувство изумления и чуда и смирения, точно так же, как становишься смиренным, когда обнаруживаешь, что ты любим. После такого опыта немыслимо сказать, что жаждешь его еще. Нет, говоришь: «какое чудо, что мне было дано так много!» Вспомните Петра после большого улова рыб, как он произнес: выйди от меня, Господи, ибо я грешный человек (Лк 5:8). Никогда так не скажет человек, потерявший трезвость, будь он пристрастен к церковным переживаниям или к наркотику. Так можно сказать, только если коснулся края ризы Господней: даже это так много, слишком много для меня, каким образом это могло произойти со мной?!
На этом этапе пагубное пристрастие заставляет сказать: я ищу повторения пережитого опыта, умножения его. С другой стороны, душа, прикоснувшаяся Божественной области, скажет: это не простое место, это — врата небесные, я прикоснулся тому, что Божие; и душа отойдет, готовая принять опыт, если так благоволит Бог, но не требовать, не добиваться его искусственно. Кроме того, результатом пристрастия к наркотику становится все большая сосредоточенность на себе, замкнутость на своих переживаниях. Голод возвращает нас к самим себе, мы ощущаем его все сильнее и отчаяннее. Когда голод наш утолен, мы страстно переживаем наступившее облегчение, но голод все время возрастает, и чем дальше, тем больше мы становимся пленниками самих себя, своей обращенности на себя. Реальное, подлинное религиозное переживание ведет к забвению себя, к поклонению Богу, той степени любви, которая в конечном итоге есть забвение о себе, истощание собственной жизни ради любимого, не-бытие, потому что существует только один — тот, кого мы любим, кому поклоняемся.
И последняя разница — в жестком эгоцентричном требовании того, кто охвачен пристрастием: «Я имею право — я хочу — дай!» В сердцевине все возрастающей холодности и отсутствия любви к другим — я, стремление достичь собственного удовлетворения. Подлинному же религиозному опыту всегда сопутствуют все возрастающее забвение о себе, поклонение, почитание, любовь к другому и чувство изумления и смирения. Разумеется, эта параллель начертана очень бегло, она не берет в учет очень многое, но я сейчас не читаю лекцию о наркомании, а говорю об опыте как таковом.
Так вот, это различение очень важно, потому что когда мы встречаем человека, будь то молодого или пожилого, который ищет религиозного опыта, опытного познания Бога, первым делом мы должны поставить вопрос, предложить вызов: «Ищешь ли ты Бога любой ценой, потому что найти Его — важнее всего, или ищешь ты Бога, потому что будет так славно иметь Бога в числе своих удовольствий»? И если ответ, прямо или косвенно, гласит: «Я хотел бы найти Бога, потому что это еще один шаг для развития моей личности, ее роста, возможность мне перерасти самого себя», мы должны ответить: «В таком случае, не ищи. Я не дам тебе ключа. Борись, пока не дойдешь до такой степени отчаяния, когда ощутишь потребность в Боге или любовь к Богу. Но Бога нельзя использовать как еще один объект в ряду переживаний, доставляющих приятные ощущения».
Я уже упомянул, что теперешняя молодежь требует, чтобы опытное переживание звучало как подлинное, но понятие подлинности тут несколько расплывчатое, оно должно стать гораздо более определенным, чтобы могло повести куда-то. Очень часто подлинности противопоставляют здравомыслие, трезвость, истину, реальность. Подлинно то, что совершилось на самом деле, — я могу подлинно ошибаться. Я могу быть в состоянии подлинной галлюцинации. Подлинности как таковой еще недостаточно. Опыт состоит не только из субъективной подлинности. Его подлинность должна быть засвидетельствована чем-то вне меня самого. Мистический опыт может быть подлинный — и исходить от дьявола. Нам хорошо известно со слов апостола Павла, что силы тьмы могу являться в образе Ангела света (см. 2 Кор 11:14), это неоднократно случалось в истории, бывает и сейчас. Односторонность взглядов есть форма иллюзии, обмана, ересь — своего рода иллюзия, ошибочное суждение — тоже иллюзия и обман. Так и эмоции, сосредоточенные на себе, вместо того, чтобы в центре их был Бог — тоже иллюзия и обман. Все это подлинно с субъективной точки зрения, но неверно по отношению к своему предмету в более реальном смысле.
В заключение своей беседы я хотел бы слегка коснуться того, чему посвящу следующую беседу. Когда мы говорим о нашей вере, наши слова порой звучат не правдиво, потому что мы говорим о том, что знаем доподлинно изнутри собственного опыта, и тут же переходим к тому, чего на своем опыте не знаем. Это очень важно, потому что у каждого из нас есть свой личный глубинный религиозный опыт, относящийся к тому или другому. Если вы спросите меня, в чем состоит мой личный, центральный, основной опыт, то это — уверенность в том, что я встретил живого Христа, распятого и воскресшего. Об этом я готов сказать: «Я знаю это изнутри собственной жизни». Но есть и другое в моем опыте, чем я не обладаю непосредственно, чем я обладаю вместе с христианской общиной, которой принадлежу. Эти вещи превосходят мой опыта, превышают мой опыт, они — больше границ моей малости. Я могу сказать, что уверен в них, потому что разделяю знание о них с другими людьми и имею о них зачаточное знание, хотя вижу, что многие окружающие меня люди имеют о них ясное и полное знание. Мое малое знание позволяет мне не ставить под сомнение их знание, но я не могу говорить о их знании столь же правдиво и уверенно, как говорю о собственном опыте.
Опять-таки, область церковного опыта охватывает гораздо больше. Мы все помним слова апостола Иоанна: Мы говорим о том, что мы видели, о том, что мы слышали, о том, что осязали руки наши (см. 1 Ин 1:1—3). Апостольское свидетельство звучало подлинным. Мы говорим о том, что видели они, что они слышали, что они осязали. Мы можем говорить с уверенностью постольку, поскольку мы причастны их опыту, и потому провозглашаем его в целом. Но даже за пределом этого есть область знания, уверенности, о которой мы можем говорить, но она не принадлежит ни нам, ни им. Когда в Евангелии говорится: Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил (Ин 1:18), речь идет о том знании Бога, какое принадлежит Христу. Поскольку мы знаем Христа, постольку это позволяет нам с уверенностью провозглашать Его знание. Но если мы попытаемся говорить о нем, будто оно принадлежит нам, каждый ощутит, что это неправда. Мы говорим не тем же тоном, не с такой же глубиной уверенности, потому что то, что мы говорим, убедительно не благодаря нашим словам, а благодаря откровению Царства Божия, пришедшего в силе, и силе Духа, проявляющейся в говорящем и через него; а это возможно, только если мы относимся к тому, о чем говорим, с трезвой и благоговейной уравновешенностью. Трезвость и благоговение необходимы, потому что когда я повторяю то, что Сам Бог говорит о Себе, я должен повторять это благоговейно, со страхом Божиим, с чувством изумления, которое передаст другим больше, чем я сам знаю, и это они должны уловить. Если так, то мне можно поверить. Если же это не заметно, то моему слову невозможно верить, потому что моя личность, мой голос, мое поведение опровергает Его слово.
ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ
Как можно утверждать, что религиозное переживание — подлинное, например, в случае глоссолалии?
Я буду отвечать в каких-то пределах, то есть как христианин и с определенной точки зрения, я не буду пытаться охватить весь христианский опыт в его безбрежности и многообразии.
Во-первых, вопрос говорения на языках, в целом вопрос движения пятидесятников слишком обширный, чтобы на него ответить за несколько минут. Я бы сказал, что глоссолалия и такого рода исключительные проявления второстепенны для действия Святого Духа, если (вернее сказать: когда) они исходят от Святого Духа. О Святом Духе нам известно, что Он — Дух истины, Дух Христов, и я бы сказать, что для меня критерий такой: если переживание, которое человек субъективно считает исходящим от Святого Духа, не ведет его ко Христу, к Евангелию в его цельности и абсолютности, если его проявления не укладываются в то, что Христово, то оно вызвано духом тьмы. Потому что Христос совершенно ясно сказал, что Святой Дух, Который исходит от Отца, Который Им посылается в мир, возьмет от того, что Христово, и откроет и прояснит это Его ученикам (см. Ин 16:7—14). Любое «новое евангелие» — от дьявола. Это одно.
Второе: кроме этого основного (и я действительно думаю, что оно — основное), плоды Духа перечислены в Посланиях к галатам (см. 5:22) и колосянам (см. 3:12). И эти плоды более достоверно свидетельствуют о том, что в данном случае действовал Дух Божий, чем любые необычайные явления. Правда, мир, радость, терпение, смирение — вот пробный камень. Можно также обратиться к Исайе: И делом правды будет мир, и плодом правосудия — спокойствие и безопасность вовеки (Ис 32:17).
Что касается других проявлений, более впечатляющих, у меня большие опасения, и я был бы очень осторожен. Если нет налицо остального, если дух не приблизил нас ко Христу, если мы не стали более верными Ему, если требования Евангелия не воспринимаются нами более безусловно, то дело сомнительное. Преподобный Серафим Саровский, русский святой, который скончался в 1833 году, он не современник нам, но святой нашего времени, в двух или трех кратких записях дает указания, которые я бы собрал вместе, относительно различения приблизившегося к нам духа. Он пишет, что если говорит или действует Дух Божий, если Он подходит к нам, осеняет нас, так сказать, то Он приносит с Собой чувство глубокого покоя, какого не может дать мир сей, приносит радость, смирение, просвещает наш ум, дает горение сердца, устремляет нас к Богу и к другим людям, дает забвение о себе. Когда же (продолжает св. Серафим) ум наш потемнел, сердце холодно, радости нет, покой потерян, у нас тревога, беспокойство, когда поднимает голову наша самость, мы как-то по-новому самоутверждаемся, мы — в центре всего, а остальные отодвинуты в сторону, это все от духа тьмы: отвергните его.
Что касается тех конкретных проявлений, о которых мы говорили, я вижу в них двоякую опасность. С одной стороны, когда мы оказываемся открытыми любому влиянию или воздействию, кто бы ни обратился к нам, мы не знаем, кто на самом деле будет говорить с нами. Если мы не верим, что существуют силы зла, то все просто; но если мы верим, как, в общем, верят христиане, что сатана существует, что силы зла есть, что они постоянно действуют, то открываться любому влиянию очень рискованно. Пойти на этот риск можно, но следует сознавать, что такой риск присутствует. И следует иметь критерии, чтобы различить результаты, — либо в лице человека, более нас способного к различению духов, потому что трудно судить о самом себе, либо объективные критерии, которые подскажут нам после будто бы духовного переживания, что то, что я вижу в себе, принадлежит области тьмы.
Говоря совершенно конкретно, два случая произвели на меня большое впечатление. Один случай был в США. Японка жила в Канзасе, в семье, где никто не знал японского языка, а она совершенно не знала английского и очень тосковала. Принявшие ее муж и жена, принадлежавшие к пятидесятническому движению, решили молиться с ней вместе. Они начала молиться по-английски, и внезапно муж стал произносить неведомые слова, — как оказалось, японские, и для той женщины это прозвучало утешением. Думаю, можно сделать вывод, что это было дело Божие.
Но мне известен и другой случай, я сам его не наблюдал, но мне о нем рассказали. На собрании пятидесятников человек заговорил на непонятном никому, в том числе ему самому, языке, но говорил с большим жаром и благоговением, произвел большое впечатление на всех собравшихся, установилось молитвенное настроение. Пока в собрание не вошел новый человек, остановился и воскликнул: «Остановите его! Пусть замолчит!». Оказалось, что говоривший пользовался баскским языком, пришедший знал этот язык, и то, что тот произносил благоговейным и молитвенным тоном, было потоком богохульства и нечистоты. Тон был один, слова другие. Так что нам следует задуматься.
II. Область веры
Я хотел бы дать краткое определение веры и, может быть, указать пути, как войти в область веры.
Веру очень часто понимают совершенно ложным образом, особенно в тех обществах, где христианство или вера вообще присутствовали многие столетия. Открыть веру в ее новизне, в ее свежести, в ее реальном, сущностном смысле можно там, где люди еще только вырастают из безбожия в веру, — тут они обнаруживают, где начинается вера и что происходит.
Скажу сразу, что вера — не легковерие. Вера не есть некритичное, безразличное, безответственное приятие того, что кто-то другой утверждает как истину. Я бы даже сказал, что вера — не то, чем ее называет д-р Эрик Маскалл. В одной своей книге он пишет о мальчике — хотя у меня подозрение, что он просто выдумал его. Так вот, будто бы этот мальчик в ответ на вопрос, что такое вера, ответил: вера — необычайная способность взрослых людей утверждать, будто нечто истинно, хотя они прекрасно знают, что это не так… Веры не существует, если она не основана хоть на каком-то опыте. Вера как простая способность принимать нечто, что было принято еще кем-то на том основании, что оно передано целым рядом поколений, это не вера. Да, содержание ее, возможно, вполне достоверно, но опытного знания нет.
Вера не относится только лишь к религиозным переживаниям. Она относится к самым различным областям жизни: мы верим в человека; вера движет научным поиском; вера, в конечном итоге, лежит в основе наших взаимоотношений с Богом. Оставляя в стороне веру в человека, — это слишком обширная тема, чтобы обсуждать ее сейчас, и она почти совпадает с тем, что я собираюсь сказать о вере в Бога, я хотел бы обратить ваше внимание на тот факт, что любое научное исследование основано на вере, если определять веру словами Послания к евреям как уверенность в невидимом (Евр 11:1). Исследование, по определению, это поиск того, что пока невидимо, неведомо, незримо, еще не уловлено. Им движет не легковерие, им движет уверенность. Ученый пускается в исследование, потому что он уверен, что вокруг него есть объективная реальность, которая уже была исследована и до какой-то степени раскрыта, и очень богата возможностями дальнейшего раскрытия. В основе научного поиска лежит вера в то, что есть чего искать, что найти. Изучение Центральной Африки, поиск в области математики, или физики, или химии, или в других областях знаний — все основано на одном основном принципе. Существует реальность, которая превосходит то, что я уже знаю, и я могу открыть больше и больше.
Такое открытие, этот акт веры коренится не только в том факте, что все невидимо. Он коренится в том, что у меня уже есть начатки знания, которые подсказывают мне, что можно приобрести большее знание. То, о чем мы не имеем ни малейшего понятия, не может стать предметом поиска или исследования. Мы должны прикоснуться хоть края чего-то, чтобы убедиться: оно существует, и попытаться узнать больше. Отвлечемся на минутку. В России бытует такой неблагочестивый анекдот. Иностранец обращается с вопросом к гиду Интуриста: борются ли в России с тем, что дурно? — «Да, конечно». — «Так что в России есть недостатки, зло?». — «Ну, есть немного». — «Боретесь ли вы, например, с пьянством?» — спрашивает турист. — «Да!» — «Так что пьянство в России есть?» — «Есть». — «Боретесь ли вы с подростковой преступностью?» — «О, да!» — «Так что у вас есть подростковая преступность?» — «Есть». — «Боретесь ли вы с Богом?» — «Боремся!» — «Так значит, Бог есть?»… Разумеется, это не является серьезным философским утверждением, но вот что я хотел сказать: невозможно бороться с тем, что просто не существует как понятие, и невозможно искать чего-то, если нет зачаточного знания. Так что область веры определяется двумя вещами: зачаточным знанием, которое позволяет верить, что можно познать еще больше, и областью невидимого («невидимое» здесь обнимает не только то, что недоступно глазам, но то, чего еще не охватил наш опыт — будь то глазами, ушами, каким-то приспособлениями или любым способом).
То и другое очень важно. Более того, когда мы говорим, что вера есть уверенность в вещах невидимых, ударение должно быть на слове «уверенность», а не на «невидимом», а многие верующие подчеркивают «невидимое», и уверенность для них остается весьма сомнительной. То, что я уже сказал о вере ученого, я хотел бы теперь перенести на религиозную веру, на то, как она зарождается в виде возможности и в итоге оказывается реальностью. Основной путь, изначальный, основоположный опыт — превосходящая нас встреча лицом к лицу с духовной реальностью, с Богом. Пример этого — конечно же, апостол Павел на дороге в Дамаск. Случай даже не нуждается в комментариях: человек, который отправился искоренять христианство, оказывается лицом к лицу с Христом, распятым и воскресшим, и познает, что все, что он слышал от имени Христова, истинно.
Но такого рода внезапный, поразительный опыт не дается каждому и не обязательно выпадает каждому. Есть и другие пути, приводящие в область веры. Один из путей можно определить словами монашеского православного присловья: никто не может отречься от мира, если не увидит на лице хоть одного человека сияние вечной жизни… Невозможно отвернуться от видимого, если сквозь видимое мы не уловили сияние невидимого. Невозможно отказаться от единственно реального ради того, чтобы искать чего-то, что, может быть, вовсе не существует. Но можно оставить всякую физическую реальность, эмоциональную, интеллектуальную реальность жизни, если увидел сияние жизни божественной.
Самый убедительный образ такого сияния мы находим в книге Исход: Моисей сходит с Синайской горы, и лицо его так сияет, что иудеи не могут выносить этого сияния, и ему приходится носить покрывало. На более простом уровне мы постоянно переживаем такой опыт. Порой мы видим, как человеческое лицо преображается, именно в том смысле, как Евангелие говорит о Преображении: глаза сияют новым светом. В прошлом году я встретил в России человека, который провел в тюрьме и в концентрационных лагерях тридцать шесть лет. Его глаза лучились покоем и радостью, которая превосходит человека, и он сказал мне: «Представьте себе, как добр был ко мне Бог! Никакого священника не пускали в тюрьму или в лагерь, и Бог выбрал меня, чтобы я тридцать шесть лет служил там священником!» При этом лицо его сияло, и глаза светились благодарностью Богу. Вы же понимаете: встретивши такое, можно отвернуться от очень многого, потому что — вот доказательство и свидетельство. Не всегда оно имеет вид слепящего света встречи на дамасской дороге. Это может быть тихий радостный свет, который можно увидеть в глазах любви, в глазах молитвы, в глазах глубокого внутръпребывания.
Но мы не всегда способны видеть вещи в той ясностью, о которой я говорю. Моя первая встреча с невидимым — я тогда не сумел ее распознать, понимание пришло много лет спустя, — произошла, когда мне было лет десять-двенадцать. Я встретил священника, который казался мне древним стариком (ему было лет тридцать с небольшим), и обнаружил в нем свойство, которого никогда ни в ком не встречал. Я знал, что означает любить или быть любимым в порядке семейных отношений, потому что меня любили родители, и я в ответ любил их. Я мог понять, что любишь своих друзей. Но в его лице я встретил человека, у которого хватало любви на всех и каждого; и что производило еще большее впечатление — его любовь никогда не колебалась. Когда мы вели себя дурно — а мы исхитрялись в этом — его любовь становилась острым страданием, когда мы вели себя хорошо (что бывало редко), его любовь делалась радостью, но она никогда не умалялась, она могла только возрастать. Когда мы были такими, что хуже некуда, его любовь вырастала невероятно, — действительно, когда умножился грех, преизобилует благодать (см. Рим 5:20). Я был в недоумении, я не мог этого понять. Я не мог понять, откуда это в нем. Позднее я понял, что он был подобен цветному стеклу, через которое внешний свет лился как бы потоком и достигал нас. Точно так же можно понять, что в человеке есть нечто превосходящее его самого, принадлежащее не только его человечеству, даже не только области тварного. Это может открыться внезапно, это может произойти мгновенно; может происходить медленно. Может постепенно возрастать чувство, что действительно существует эта более реальная область невидимого, которая поддерживает нас, укрепляет нас, несет нас.
Есть также более отдаленный подход, который может быть очень драматичным, но он не так явно связан с областью веры. Когда человек оглядывается вокруг себя в этом огромном мире, в этой вселенной, границы которой все расширяются, в этом мире, который опасный, агрессивный, человек может почувствовать, будто он сам — пылинка, так мал, так беспомощен, так отчаянно уязвим. Но когда человек обращает свой взор внутрь себя, он обнаруживает внутри себя такой простор, такую глубину, такую меру и масштаб, которые делают его больше того мира, в котором он живет. Его разум может охватить все видимое — и еще остается место. Его сердце может вместить все, что дает жизнь в области человеческих отношений, любви, чувств, и оставаться пустым. Человек обнаруживает, что сколько бы он ни вкладывал в себя видимое, тварное, человеческое, будь то красота, или истина, или любовь, его внутреннее пространство не заполнено. Все тварное проваливается в его невероятные, бездонные глубины, словно камень, и если мы прислушиваемся — достигло ли оно дна, ударилось ли о дно, то с изумлением и, порой, со страхом обнаруживаем, что нет отзвука из глубины, глубина эта слишком большая. Когда такое открытие делает тот, кто совершенно не готов к нему и не имеет поддержки, он может воспринять эту глубину в самом себе как жуткий страх пустоты, которая поглотит его и после смерти погрузит в небытие. Будто подступает бездна окончательного уничтожения. Когда у нас есть представление о Боге, понятие, что Он, возможно, существует, тогда мы можем смотреть в эти глубины и видеть в них или, по крайней мере, принимать в качестве рабочей гипотезы предположение, что это, возможно, та глубина, о которой Архиепископ Кентерберийский как-то сказал, что у каждого из нас внутри такое пространство, которое в размер Бога и по Его образу. Но в любом случае открытие, что я, мельчайшая крупица в столь огромном мире, шире и глубже, чем весь этот мир, — это уже зачаточно область веры. То, что я сказал, можно было бы выразить гораздо короче, если процитировать слова Ангелуса Силезиуса, который в одном из своих мистических писаний говорит: «Я так же велик, как Бог; Бог так же мал, как я». Я так же велик, как Он, потому что ничто меньшее Бога не может исполнить, наполнить меня до предела. Он так же мал, как я: полнота Божества может обитать в человеке.
И тут мы сталкиваемся с проблемой. Мы можем подходить к жизни в ее многообразии, подобно тому, как ученый подходит к тайне реальности, жизни. Или мы можем подходить очень спокойно, что встречается в области веры чаще, чем мы воображаем. Потому что в тот момент, когда мы подошли к области веры, мы стоим там, где реальность и присутствует, и, одновременно, исчезла.
Я поясню это при помощи образа, картины. В первые века христианства духовный писатель, святой Макарий Египетский, описывая зарождение веры, приводит такой пример. Представьте себе человека, который внезапно осознал ошеломляющее присутствие Божие, он совершенно погружен в опыт Бога. В этот момент он и его опыт настолько полно совпадают, что он — само переживание, и переживание — сам он. Он не в состоянии отступить, выйти из переживания, чтобы наблюдать за ним. В этот момент он — только лишь проживаемое переживание. И, говорит Макарий, если бы у Бога не было заботы ни о ком, кроме того, кто переживает это видение, о святом, о духоносном подвижнике, Он оставил бы его в таком состоянии, потому что это состояние и есть вечная жизнь. Но у Бога забота и о тех, кто еще не дошел до этой ступени, и Ему нужны свидетели, которые выйдут в мир и скажут: «Я из опыта знаю, в чем состоит полнота реальности». И Бог отступает. Макарий приводит следующую параллель: море отступает от берега, оставляя на песке лодочку, вынесенную туда приливом. Только что лодка была на воде, ее вынесло последней волной, а теперь она на суше. В момент, когда мы выходим из переживания, еще как бы полные им, но само переживание уже отошло, мы входим в область веры. Уверенность в пережитом полная: это случилось с нами! Но пережитое уже стало невидимым. Уверенность в вещах невидимых…
Это чрезвычайно важно, потому что область веры начинается там, где мы выходим из пережитого опыта, иногда — опыта, который накапливался постепенно, как я уже говорил, который не был внезапным, потрясающим событием. Но в корне должен быть опыт. Когда молодое поколение говорит нам, что нашей вере не хватает убедительности, это происходит от того, что они не ощущают, что мы говорим об опыте, который лежит в основе нашей веры и позволяет нам говорить расширительно, т.е. говорить больше, чем мы сами ощутили. Но я говорю о достоверном опыте и могу распознать его в других людях, которые превосходят меня, и это позволяет мне вместить больше, чем я знаю из собственной уверенности. Я уже говорил в конце первой беседы, что есть три концентрических уровня собственного опыта: то, что я знаю в собственной плоти, крови, душе; то, что я знаю, потому что у меня общий с другими людьми основоположный опыт, и я обладаю, можно сказать, тем, чем обладают они. И наконец, наша причастность тому, чем Сын Божий, ставший Сыном человеческим, поделился с нами, и не только в словах, но тем таинственным образом, который мы называем таинствами, — посредством их Он сообщает нам вечную жизнь, божественную жизнь. Преодолевая нашу неспособность достичь этой жизни, Он снисходит к нам, даже когда мы не в состоянии подняться до нее.
И достоверность будет полная, убедительная, только если мы допустим присутствие в этой области веры — сомнения, но сомнения, понятого не как отрицание, а как вызов реальности и правде. То есть: реальность — это все то, что есть, видимое и невидимое, сотворенное и Сам Бог. Истина — это все, что мы можем сказать о реальности, вне зависимости от того, Бог ли нам ее открыл или мы дошли до нее своим человеческим усилием и опытом. Только один раз в истории истина и реальность совпали совершенным образом — в Лице Господа Иисуса Христа. Он — реальность, потому что Он Бог, и Он — истина, потому что Он является провозглашением, выражением, видением Отца: видевший Меня видел Отца (Ин 14:9). Но во всех других случаях истина — лишь приближение и никогда не бывает адекватна той реальности, о которой говорит.
Ученый и верующий совершенно в одинаковом положении по отношению к реальности. Реальность и видима и невидима. Ученый, открыв что-то новое, старается собрать воедино все данные, предложенные ему наукой, в виде гипотезы, теории, модели, но ученый никогда не воображает, будто его построение до конца совпадает с реальностью. Это — приблизительное отражение реальности, но не сама реальность. И собрав все данные, выстроив модель, первое, что сделает ученый, если он честный и смелый, — он станет искать изъян в своей модели или новый факт, который взорвет его гипотезу, теорию, модель и заставит его создать что-то более соответствующее новой открывшейся реальности, более обширной, более истинной. Он может так поступить, потому что не сомневается в реальности и не полагается окончательно на свою модель. Он готов принять вызов реальности и поставить свою модель под сомнение, потому именно, что у него есть вера — а не потому что ему недостатает веры.
К сожалению, верующий по недоразумению, из-за ошибочного суждения, которое как будто переходит от поколения к поколению, переносит сомнение с модели на ее образец. «Мой Бог представляется мне неудовлетворительным — значит, Бог не существует». Это исключительно глупое утверждение, и тем не менее именно таким путем идет религиозное сомнение. Вместо этого мы могли бы сказать, что весь опыт, переданный мне через откровение, приобретенный столетиями человеческого опыта, поставил передо мной приблизительную модель Бога. Я ее перерос. Я нашел новые данные, которые не укладываются в это убогое видение человеческое. Как замечательно! То, что я знал, истинно; то, что я узнал теперь, еще ближе к истине. Сомнение — момент не тревоги, а момент открытия. Если бы мы пользовались сомнением таким образом, если бы не говорили молодому поколению, да и самим себе: «Как ты смеешь сомневаться?!» (приводя затем более или менее убедительные свидетельства, в соответствии с нашим темпераментом или деноминацией), то мы могли бы сказать: «Бог, Которому ты поклонялся, оказался лишь жалким, мелким идолом. Благодари настоящего Бога, Живого Бога: Он устраняет идола ради того, чтобы поставить тебя лицом к лицу с Собственной Тайной».
Это же относится и к людям. Вы знаете, как мы подходим к человеку с предвзятым представлением о нем. Мы идем на встречу с Преподавателем, или Старшим по званию, или Начальником, или Врачом, или Ветеринаром, — кто бы то ни был, мы идем к должности, функции. Если мы не избавимся от функции, мы никогда не встретим человека. Если мы не откроем Бога на основе личных отношений, не как Вседержителя, Премудрого и т.п. (все это — лишь функции, как полицейский или еще что-то), мы никогда не откроем Его во всей многосложности и богатстве Личности, мы всегда будем обращаться к чему-то, мы никогда не откроем Бога как Кого-то.
Еще в IV веке святой Григорий Богослов сказал, что если собрать все, что нам открыто в Священном Писании, то есть что Сам Бог открыл о Себе, если прибавить к этому все, что опытно познала Церковь, все ее знание о Боге, составить из всего этого стройную картину и вообразить, будто она и есть Бог, мы создадим идола и будем изменниками подлинному Богу. Он весь — жизнь, динамика. Он неуловим, Его невозможно превратить в застывший образ.
Мне кажется, если у нас самих будет такой подход, мы сможем передавать молодым людям, у которых множество недоумений, не готовые ответы, но сумеем показать им, как можно жить в тесном общении с Богом и открыть для себя Живого Бога. Тогда в наших словах будет убедительность, потому что они будут полны динамики, они не будут статичным и скучным изложением.