«Мы должны нести в мир веру – не только в Бога, но в человека"

Антоний, митрополит Сурожский, — епархиальный архиерей Московской Патриархии в Великобритании и Ирландии, на­стоятель собора Успения и всех святых в Лондоне. Он родился в 1914 году в Лозанне, а в 1920 г. вместе с родителями (отец состоял на дипломатической службе) выехал из России. Долгое время жил во Франции и является граж­данином этой страны. По образованию врач. Во время второй мировой войны служил во французской армии, лечил как бойцов Сопротивления, так и раненых немцев, под­час лежавших в одной палате.

Такова краткая жизненная канва этого замечательного религиозного мыслителя и проповедника. Его книги, издан­ные на русском языке («Проповеди и беседы». Париж, 1976; «Во имя Отца и Сына, и Святого Духа». Лондон, 1982) и на английском («Школа молитвы», «Бог и человек»), были переведены на многие языки и имели хождение в нашем самиздате.

 М. Эпштейн. Владыка Антоний, отношения между религией и культурой очень осложнились с эпохи Возрождения, когда культура стала утверждать свою секулярность в борьбе с ре­лигиозными «предрассудками», религиозным мировоззрени­ем… И вот теперь мы пришли к такой ситуации, когда культура, уже до конца — до возможного конца — обо­собившись от религии, осознала, что, в сущности, отказалась от той основы, на которой она исконно могла и должна бы­ла бы стоять. С другой стороны, не всегда однозначно положительным было и отношение религии к культуре, и здесь Православие нуждается в особенно острой по­становке вопроса. По сравнению, скажем, с католичеством или протестантством его отношение к культуре, может быть, не всегда было столь эстетически осознанным и продуктив­ным. Эти вопросы, которые сплелись сейчас в нашей со­временной русской, советской действительности, имеют экзистенциальную подкладку, потому что люди, приходя­щие в Православие, уходят из культуры, предают пре­зрению и забвению свои мирские занятия — научные, ху­дожественные и так далее.

Мне кажется, что, отрыв культуры от религии в значительной мере является результатом то­го, что религия или, верней, люди, которые исповедуют ту или другую религию, часто христианскую веру, сузили свое видение вещей; потому что, в сущности, наше отношение ко всему созданному и ко всему историческому, культурному, научному процессу должно было бы быть то же самое, что Божье отношение, т. е. вдумчивое, любовное отношение. Святой Максим Исповедник еще в шестом веке говорил о том, что человек создан из двух стихий: духовной, которая его сродняет с Богом, и физической, которая его сродняет со всем сотворенным миром; что его роль — весь сотворенный мир одухотворить, весь сотворенный мир привести к Богу, так, чтобы, по слову ал. Павла, Бог стал бы все во всем.

Исторически, мне кажется, мы в значительной мере за­были этот путь. С одной стороны, развилась религия, то есть вера, вероучение, аскетический и мистический путь лю­дей, а с другой стороны, остался мир как бы вне религиоз­ного мышления. Говорить, что мир во зле лежит, что нам не надо быть людьми мирскими, совсем не значит, что мы не ответственны за все, что составляет Богом сотворенный мир. И нет такой области, такой отрасли, которая не могла бы быть свята в наших глазах и освящена верующим человеком. Я в этом глубоко уверен.

Я окончил естественный факультет, был врачом после меди­цинского, и я переживал изучение физики, химии, био­логии, медицины как часть Богословия, т. е. как часть познания того, что Бог сотворил, того, в чем Он открывает­ся, того, что Он любит, потому что Бог ничего не сотворил властью, а сотворил любовью. И мне кажется, что Возрож­дение на Западе или аскетизм, который отвел людей от всего мирского, от политического, общественного, обще­культурного мышления повсеместно, и в частности в право­славном мире, — несчастье. Культура должна была бы быть вся пронизана нашим религиозным опытом и должна бы быть осмыслена им. И мне кажется, что в наше время пора было бы переоценить и наше положение, и положение обезбоженной культуры, то есть, обмирщенного мира.

С нашей стороны — об этом я говорил на Соборе, — с на­шей стороны мы должны были бы принести покаяние в том, что мы дали целому миру, миллионам людей, потерять Бо­га — тем, что мы оказались не христианами до конца, что никто, встречая нас, не видит Христа в наших глазах, в нашем образе не отражается сияние божественной жиз­ни. И в этом и Церковь в целом, и каждый христианин должен был бы принести перед Богом покаяние.

Говоря о России, например, то колоссальное отпадение от веры — не объясняется ли оно словами, например, Лескова, который говорил, что Русь была крещена, но никогда не была просвещена? А кто ответит за это просвещение или отсутствие просвещения, как не христиане? С другой стороны, рассматривая культуру Запада — я сейчас не буду думать да­же о Востоке, но о Западе, т. е. включая и Россию, и весь тот мир, который взошел как бы на дрожжах христиан­ской веры, — то нельзя ли нам вглядеться в этот мир и переоценить его, расценить его по-новому, обращая внима­ние на то, сколько в нем чисто евангельского? Весь мир, как бы он ни был обезбожен, вырос на евангельской про­поведи. И то, что многие мирские мыслители, политики проповедуют или провозглашают, — в сущности, укореняет себя в Евангелии. Например, Евангелие,— единственная сила, которая утвердила абсолютную значительность, абсолютную ценность отдельной личности. Древний мир не знал этого.

И я думаю, что нам надо совершенно заново пересмот­реть наше отношение к отпадшему миру. Во-первых, осо­знав нашу ответственность за это отпадение, а во-вторых, прозревая глазами веры и любви ту вечную, евангель­скую правду, то сияние образа Божия, которое остается в отдельных лицах и, значит, в совокупности этого общества. Мне кажется, что это очень важный момент.

Теперь, самое легкое для нас, конечно, отойти от мира и создать свое замкнутое общество. Но это замкнутое обще­ство, по моему убеждению, отрицание нашего призвания. Потому что Христос пришел спасти погибшего. Он пришел грешных спасти, а не праведных, Он пришел принести мир с людьми, которые были во вражде с Богом. И я помню, что, разговаривая с патриархом Алексием и ставя ему во­прос, как бы он определил Церковь, — он мне сказал, что Церковь — это тело Христово, распятое для спасения мира. Я его знал довольно-таки хорошо, и он, конечно, не думал о том только, что Церковь — это общество людей, которые молятся о спасении мира, но которое идет в мир. Христос нам сказал, что мы свет — мы должны идти во тьму, что мы соль, которая предохраняет от гниения. Мы должны идти туда, где гниль начинается, мы обладаем верой, т. е. уверенностью в существовании Бога.

Божественный масштаб человека в том, что всякий чело­век призван стать причастником божественной природы, как говорит ап. Петр. Вот эту веру — не только в Бога, но в человека — мы должны принести в мир. Мы должны при­нести в мир уверенность, что Бог не напрасно создавал людей, и что Он в каждого человека верит, что Он на­деется на каждого, что любит до крестной смерти каждого человека, и поэтому нет такого человека, как бы он ни был далек от Бога в своих собственных глазах, — который не был бы бесконечно близок Богу, Который так нас возлюбил, что на кресте Он приобщился ужасу нашей Богооставленности и воскликнул: «Боже мой, Боже мой, зачем Ты меня оставил?» Он умер нашей смертью, Богооставленностью нашей, и никто не может измерить трагедию неверующего или атеиста, сознательного безбожника, так, как Христос мог тогда это пережить. Он приобщился всему тому, что представляет собой тварность, оставляя в сто­роне грех, но принимая на себя все трагические послед­ствия греха. И поэтому мы неразлучны от мира, мы сущест­вуем ради мира. И это очень важный, по-моему, момент.

Теперь, если говорить об обращении, то есть о людях, которые уже в зрелом возрасте встречают, находят Христа, находят веру — я в какой-то мере принадлежу к этому роду людей… Конечно, первое, куда стремишься, — это все за­быть и быть только со Христом, только в молитве, только в чтении Священного Писания, только в углублении того дива, чуда, которое раскрылось. Но тут мы должны помнить то, что случилось с апостолами Петром, Иаковом, Иоанном, которых Христос взял с собой на гору Преображения. Они там видели Христа во славе. Но в славе Он им явился в момент, когда Он с Моисеем и Илией говорил о Своем крестном уходе из мира. Полнота божественного сияния — это крестная любовь. И когда Петр Ему сказал: «Останемся здесь, нам здесь хорошо быть»,— то Христос сказал: «Нет, пойдем отсюда». И Он взял Своих учеников в долину, и там они встретили бесноватого ребенка, горе отца, его полуверу, бессилие учеников исцелить этого ребенка … И с горы Преображения, где хотелось ученикам остаться навсегда, Он именно их привел в гущу человеческого горя.

Это нам более, конечно, понятно, чем погружение в куль­туру в ее высотах. Но мы должны уметь читать, читать произведения искусства, читать литературу, вчитываться в пути Божии в истории — и в личной истории человека, и в истории народа. И нет ничего чуждого человеку, которое должно было бы быть чуждо христианину,— это слова не мои, а Тертуллиана. И мне кажется, что это очень важно, и у меня довольно-таки теперь большой опыт людей, находящих Бога, обращающихся к Богу, и мне всегда вспоми­наются слова Исаака Сирина: «Если увидишь новоначального, возносящегося на небо, схвати его за ноги и сбрось наземь, потому что, чем выше он взлетит, тем больнее он ударится, когда упадет».

И мне кажется, что это очень, очень важно помнить. Трезвость, постническое отношение, т. е. не быть жадным ни в молитве, ни в чтении, ни в чем … Быть готовым оставить, как кто-то из писателей древности сказал, оставить Бога ради Бога, т. е. молитву, приобщенность ради того, чтобы послужить ближнему. Иоанн Лествичник говорит: «Если ты находишься в созерцательной молитве и услышишь, что твой сосед по келье просит чашу воды, оставь твою молитву и дай ему воду, потому что молитва — твое дело частное, а эта чаша воды — дело божественное.»

 М. Эпштейн. Скажите, может ли православный учиться у других культур и у других вероисповеданий, есть ли что-то духовно полезное в том, чтобы православный приобщался к сокровищам, скажем, католической или протестантской духовности или индуизма, буддизма — через культуру, или непосредственно через чтение соответствующей вероучительной литературы? Как вы считаете, что сейчас полезнее — изоляционистская или, напротив, открытая стратегия духовно­го саморазвития?

Опасность, конечно, очевидна в том, что человек неискушенный, религиозно малоопытный или умственно не подготовленный может попасть в плен умов го­раздо более развитых, утонченных, чем его собственный ум, и поэтому быть увлеченным на какие-нибудь пути неправды. Я сейчас думаю больше о католичестве, чем о протестантизме, потому что я думаю, что в католиче­стве гораздо больше неправды, а в протестантизме гораз­до меньше правды. В протестантизме не хватает многого, тогда как в католичестве очень многое извращено. Но вчитываться, вдумываться, сравнивать с учением Право­славия может быть очень полезным упражнением в том смысле, что если это делать, продолжая молиться, продолжая жить церковной жизнью, продолжая общаться с Богом на всех доступных путях, т. е. и молчанием, и молитвой, и чтени­ем, и таинствами, то мы можем постепенно, все яснее и яснее увидеть красоту, глубину и правду Православия.

Что касается нехристианских религий, я думаю, что Бога никто не может выдумать, и поэтому всякая религия, кото­рая говорит о Боге, говорит изнутри какого-то непосред­ственного опыта Божества. Этот опыт может быть очень не­полным, но этот опыт реален; он может быть отчасти ис­каженным именно неполнотой своей, потому что природа не терпит пустоты; но вместе с этим есть какое-то не­посредственное знание, опытное знание, к которому мы мо­жем или приобщиться, или которое может кое-что раскрыть. Греческое слово «теос» — Бог — имеет два корня. Один корень говорит о Нем как о Творце, а другой корень как бы направляет мысль на то, что это Тот, перед вторым по­клоняются. И немецкое слово «Gott» или английское слово «God» — от предгерманского корня, который значит «тот, перед которым падаешь на колени» … И я думаю, что нет ни одного человека на земле, который когда-либо не пал на колени перед живым Богом, которого он вдруг ощутил,— и который не встретил бы живого Бога. Как он потом этот свой опыт начинает выражать умственно, какие формы ему придавать, как истолковывать его — вот тут могут начаться отклонения, ошибки, но коренной опыт не существует, мне кажется, без реального опыта.

Конечно, можно сказать, что человек может быть пред­метом искушения от сатаны, но тут есть тоже критерий… Я помню, святой Серафим Саровский говорил о том, что, если внутренний опыт сопутствуем светом ума, теплотой сердца, радостью, чувством глубокого смирения и благо­дарности, можно думать, что он от Бога, потому что дьявол холоден. Когда мы под его действием, то мы вступаем в область мрака, холода, гордыни и так далее. Если первое качество есть в человеке, то можно сказать, что, может быть, он коснулся только края ризы Христовой — я не гово­рю о том, что он приобщился к Богу полностью, но что это принадлежит области Божьей. Конечно, каждый раз, как Бог приближается к человеку, приближается и темная сила, желающая его оторвать … Но это справедливо сказать и в Православии: как только ты начинаешь молиться, на­чинаются соблазны; как только ты ищешь интегральную духовную жизнь, так тут же начинаются какие-нибудь труд­ности — извне, изнутри, это общий закон.

Может быть, это и в позор я скажу себе, но я очень много понял в христианстве и в православной вере от чтения и от общения с нехристианами, просто с секуляризованными людьми, с неверующими, которые были, если можно так выразиться, человеками, то есть в которых я увидел на­стоящего человека, способного на любовь, способного жерт­вовать, способного на сострадание, на милосердие, на все то, о чем говорит притча об овцах и козлищах. Там ни одного сло­ва не сказано о том, что люди будут судиться по тому, какие были у них богословские убеждения, вопрос только в том: ты был человеком или ниже человека? Если был человеком, тебе путь открыт божественный; если ты не был даже человеком, тогда не требуй небесного.

И вот мне кажется, что можно найти очень многое везде, не открываясь всему, вглядываясь во все, как говорит ап. Па­вел: «Я все испытую, добра держусь.» Но если мы не будем испытывать, т. е. не будем всматриваться, вглядываться, ста­раться понять то, что вне нас, то мы, конечно, сузимся настолько, что даже перестанем быть воплощением Право­славия. Потому что Православие так же просторно, как Сам Бог. Если оно не в размер Бога, то это земная религия, а если оно земная религия, то это одна из религий, это не опыт о Боге.

М. Эпштейн. Скажите, почему вот этим людям — я тоже часто их встречал, — отзывчивым и добрым по естественной наклонности своей души, Господь не посылает веры, созна­тельно выраженной? Может быть, в какой-то степени они и без нее добры? Но возможно ли добро без веры? Или сама их доброта, сама их расположенность к людям, сама их человечность — это и есть способ пребывания в вере, способ пребывания в Боге? Я постоянно задаю себе тот вопрос, потому что много встречается — ну, не то чтобы атеистов у нас, а людей, как бы выросших без Бога и осуще­ствляющих вполне хорошо свое человеческое дело — не то чтобы, отвергая Бога, но как бы без помощи Бога, без сознательного обращения к Нему.

Митрополит Антоний. Я не могу на это ответить, потому что, если бы я мог на это ответить, то я прославился бы во всем православном мире за мудреца. Но мне кажется, что можно какие-то вехи указывать. Во-первых, нет ни одного человека, в котором, может быть, схороненный, но все же жи­вой образ Божий не продолжает жить и действовать. Нет ни одного человека, который не является иконой и в котором не действует эта его иконность, его сходство с живым Богом.

Из этого следует, что очень многое из того, что мы на­зываем человеческим, является на самом деле на грани боже­ственного. Когда вы читаете Евангелие, вы встречаете не только живого Бога, но истинного, единственного истинного человека в лице Христа, человека в полном смысле этого слова. И потому всякий человек — тем, что он человек — уже приобщен к этой тайне Христа. Другое, мне кажется … но это моя выкладка, и потому я не уверен в объективности своей мысли … Человечество не состоит из отдельных, разрозненных особей. Каждый из нас рождается не как новая тварь, а как наследник всех предыдущих поколений. Это под­тверждается тем, что в Евангелии — и у Матфея, и у Луки — нам дана родословная Христа. Если для Него Его родо­словная имеет какое-либо значение, то она имеет значение и для нас. Он является наследником всех родов челове­чества от Адама до Пречистой Девы Богородицы. Во всех этих родах есть святые, есть — как вам сказать — то, что мы назвали бы грешники как все, люди несовершенные, и есть грешники очень отъявленные, скажем, Рахав-блудница, явный такой пример, — и она является предком Спасителя Христа.

Теперь, можем ли мы себе представить, что их делает частью этого потока, который в итоге нас приводит к воплоще­нию Сына Божия? Мне кажется, то, что, греховные или праведные, они всем своим существом стремились — успешно или вполне безуспешно, на внешний взгляд, — к полноте бытия, как они его понимали, т. е. к Богу. Они жили ради Бога. В еврейском народе, конечно, еще ярче, чем в языче­ском, потому что весь еврейский народ был направлен единственно к этому. И мне кажется, что каждое поколение наследует от всех предыдущих поколений — ну, в частности, ребенок от своих родителей и ближайших предков — свойства ума, свойства сердца, свойства воли, телесные особенности и разрешенные и неразрешенные проблемы. То есть, если родители в себе самих разрешат какую-то проблему, они передают детям человечество более утончен­ное, освобожденное от этого «проклятого вопроса» употреб­ляя слова Достоевского. Если они не сумеют его раз­решить, следующее поколение рано или поздно, с ним столкнется. И я знаю случаи людей, которые мне говорили: «Я не знаю, на меня находит то или другое искушение, во мне встает та или другая проблема, которые мне совершенно чужды. Откуда?» И, копаясь в их прошлом, мне удавалось не­сколько раз найти у прародителей и у родителей ту же про­блему неразрешенную, и она встала перед этим человеком, который ее разрешил именно потому, что он знал, что это унаследованное и что, разрешая эту проблему, он эту проблему разрешает для своей бабушки, для своего деда, для своего прадеда и для своих родителей.

Очень интересный сделан был опыт лет, я думаю, двадцать тому назад врачом-исследователем в Америке, который сде­лал эксперимент над собой лекарствами, которые как бы уничтожали грань между сознанием и подсознанием, не сознанием. И он описывает это очень интересно. Он увеличил дозы под контролем своего коллеги. Сначала он себя ощу­щал как он есть, потом он в себе открывал такие глубины, о которых он не знал …  А чем дальше он шел — вдруг всплы­вали образы, образы предков, образы людей, которые по одежде, по языку принадлежали к той или другой эпохе прош­лого, которые были его плотью и кровью, которые как бы жили в его душе, и судьба которых решалась в его судьбе.

Это моя выкладка, поэтому у вас нет никакого основания верить тому, что я говорю. Но для меня это очень ярко, очень убедительно. И потому то, что человек не приобрел веру, не значит, что он не подготавливает почву к тому, чтобы вере открылся какой-нибудь из его по­томков. И через этого потомка оправдается у Бога, потому что он будет той почвой, из которой могла вырасти эта вера. Это, может быть, мои фантазии, но я не уверен, что это фантазии. Я уверен, например, что Рахав-блудница была оправдана во Христе.

Вот мое единственное объяснение, не говоря уже о другой стороне. Вера от слышания, слышание — от слова Божия, но не только от слухового слышания, а от того, кого вы встречае­те. И не мы ли, верующие, виноваты в том, что окру­жающие нас люди, встречая нас, не встречают Христа? Мо­жем ли мы упрекнуть неверующего тем, что он не может ве­рить в Христа, глядя на нас? Еще апостол Павел говорил, что ради вас имя Христово хулится. Люди бы и рады поверить, но — Господи, посмотри на них, если это ученики Христовы, то зачем нам приобщаться? … И за то мы ответственны, по­тому, когда мы говорим: вот, эти люди не верят, несмотря на то, что мы говорим… Я помню, мой духовный отец мне раз сказал, что никто не может отвернуться от падшего мира и обратиться к Богу, кто не увидит либо на лице, либо в глазах хоть одного человека сияние вечной жизни. Если бы люди сейчас встречали Серафима Саровского, Сергия Радо­нежского, Иоанна Кронштадтского, можно назвать сонмы лю­дей, — они бы остановились, посмотрели бы и сказали: «Что же в этом человеке, чего нигде прежде не видел?»

Английский писатель Льюис в одной своей передаче говорит: «Всякий неверующий, встречающий верующего, дол­жен был бы остановиться и воскликнуть: «Смотри — извая­ние стало живым человеком, каменная статуя ожила.» Но мож­но ли это сказать о нас? И можем ли мы сказать, почему они не верят? — очень просто: потому что они ни в ком из нас не встретили откровения о том, что такое человек, который встретил Бога.

М. Эпштейн. Владыка Антоний, еще один вопрос, может быть и ясный, но уж очень запутанный в нашей современной жизни. Дело в том, что встречаются христиане, во всяком случае, люди, так называющие себя, которые каким-то об­разом отождествляют христианство, или по крайней мере Православие, с русской идеей, с русской верой. Причем я знаю много искренних и воодушевленно верующих людей, которые в то же время убеждены, что, поскольку рус­ский народ — единственный из больших народов остался верен Православию, постольку Православие соединяется орга­нически с национальной идеей, и русский народ обладает мессианским предназначением, в том смысле, что он несет правду Божию всем прочим народам. И вот эти выражения: «национальный идеал», «русская вера», «русская идея» — если мы посмотрим современные самиздатовские и даже не самиздатовские журналы, выходящие в зарубежье и в самой России, то увидим, что этим озабочена чуть ли не больше всего современная православная мысль. Не вопросами онтологии, доказательства бытия Божия и т. д., а вот именно этим: национальное, мессианское и христианское … Что можно ска­зать здесь? Я не могу себе представить, чтобы евангель­ский Христос мог воспринять такие понятия, как «русская идея», или «итальянская идея», или «французский идеал», они просто не ложатся в душу и плоть христианства … И вообще — возможны ли мессианские народы после «ограниченно» мессианского — то есть в пределах определенного истори­ческого срока, о котором говорится в Ветхом Завете?

Я думаю, что можно нам вернуться к мысли летописца Нестора, который говорит, что каждый на­род обладает какими-то личными, своеобразными свойства­ми, которые он должен включить в общую гармонию всех христианских народов (это не цитата, но это его мысль); что все христианские народы должны были бы быть, как голоса в хоре или как ноты музыкальные. Каждая из них должна звучать единственным своим звуком, с предельной чистотой, но вместе с этим они должны сливаться в одну гармо­нию, в один-единственный сложный, богатый звук. И в этом смысле Христос является всечеловеком, Он не является ни евреем, ни русским, ни немцем, никем; Он не является ни семитом, ни белым, ни черным, ни желтым; он — Человек через заглавное Ч… И вполне справедливо и китайцы, и негры, и белые, и черные, и все пишут образ Христа в своем национальном виде. Есть английский Христос, есть немецкий Христос, русская икона, греческая икона и т. д. Поэтому мы не можем говорить о том, что какой бы то ни был народ по своей онтологической сущности является единственным.

Можно сказать, что исторически тот или другой народ, в ту или другую эпоху предназначен сыграть ту или другую роль. Скажем, было время, когда расцвет Православия был в Ви­зантии — мы не можем этого говорить теперь. Теперешний Константинополь не является древней Византией. Можно сказать, что в русском народе есть такие душевные свой­ства, которые, может быть, его делают более широким, объ­емистым, всеобъемлющим … Но это случайное, это может быть делом определенной эпохи.

Скажем, из моего опыта здесь… Русское Православие понятно и доступно Западу, западным людям, греческое — нет. Потому что греческое настолько этнически обусловлено, настолько греческое (я не говорю эллинистическое, потому что это предполагает культуру, а греческое в смысле узкой этники), что оно не доходит до западных. Я знаю двух, одного епископа и одного архимандрита, англичан, которые при мне разговаривали после богослужения в греческом соборе, и один из них сказал: «Если бы было только греческое Православие, никто бы из нас православным не стал. Русское Православие открывает Православие людям на Западе, как греческое не открывает или арабское.»

Но опять-таки, когда я был молод, я принадлежал к чисто русской православной среде, где мы и не думали употреблять иностранные языки, и не думали включать в себя нерусских. А теперь, за последние десятилетия, Православие стало верой очень многих западных. Во-первых, потому что от пер­вой эмиграции через смешанные браки с людьми всех на­циональностей выросло четвертое поколение детей и молодежи, которые русского языка больше не знают, которые не вкоренены в русскую культуру в том смысле, в котором рус­ские в Советском Союзе или в дореволюционной России были культурно русскими. Они чистые англичане, немцы, французы, что хотите. Но они православные. Кроме того, у нас несколько сот обращенцев просто из местного на­селения — есть у нас англичане, во Франции есть французы, есть немцы — люди, которые ничего общего не имеют кровно с русской действительностью, но которые обрели Бога, Евангелие, Христа, веру, церковь, новую жизнь — в Право­славии. И поэтому говорить о том, что эти люди как бы православные второго класса — невозможно, они такие же православные, как самые коренные русские.

И слава русского Православия, мне кажется, на Западе в том, что мы не являемся этнической церковью, мы являемся носи­телями русской духовной культуры, с ее свойствами, с пере­живанием Бога как предельной красоты, истины, и правды, и жизни, воплощенными в богослужении, в благоговейном его совершении … Цельность и простота нашего богословия, на­ша открытость всемирному мышлению, сострадание, ко­торое родилось от великого страдания — вообще все эти свойства открывают Православие другим людям. И они яв­ляются православными, полноправными, нашими православ­ными людьми. И поэтому я уверен, что русский народ и Россия должна сказать живое слово Православия, особенно после того, как она прошла через горнило испытаний 70 лет с лишним, через гонения, ужас, искания, через тьму и свет. Она может сказать более убедительно, чем те православные народы, которые не проходили через трагедию, которые не обрели заново свою веру, уже сознательно, лично, по зрелому, по-взрослому. Но не потому, что это русские, а потому, что такова была наша судьба.

Я говорю «наша» … Конечно, в Советском Союзе пережито в тысячу раз больше, чем, скажем, мое поколение пере­живало на Западе, но и мое поколение кое-что пережило. Мы не проплыли через историю этих 70 лет без ран, без боли, без тоски. И поэтому я верю, что русский на­род может быть богоносцем — но это не всегда видно, и порой совершенно этого не видно. Бывают эпохи, когда другие народы были богоносцами, и мы должны быть очень осторожны, потому что очень легко от гордыни пасть, по­чувствовав, будто мы — избранники …

М. Эпштейн. Вы полагаете, что то отпадение огромных масс от Церкви, которое совершилось в нашей недавней истории, — это знак какого-то избранничества или это грех?

Это можно истолковывать разно. Можно сказать, то, что я уже сказал: «Русь была крещена, но не была просвещена, что было очень много темной веры, было очень много суеверия и было очень много золота в русском народе.» Но за недостаток просвещения, за темноту, за суеверия ответственна, конечно, Церковь. Я говорю Цер­ковь — не как тело Христово, — просто конкретная церковь, вы, да я, да все, кто жили до нас и кому было дано учить людей и, кто не учил никого или учил плохо.

Это одно. С другой стороны, время начаться суду с дома Божия (1 Пет. 4, 17) И я помню, что в мою молодость эта фраза употреблялась как доказательство того, что русская Церковь является церковью над всеми церквами. Я думаю, что это очень оптимистическое толкование, что это, может быть, очень было бы приятно, но это не было так.

Но Бог действительно произнес какой-то страшный суд над русской церковной действительностью, и не только над церковной, но и народной действительностью. Пути Божьи неисповедимы, мы не можем знать, каковы Божьи пути, мы не можем знать почему, но мы можем знать куда. Мы можем знать, что в результате всех трагедий, пережитых что-то случилось, какое-то возрождение, какое-то восприятие Евангелия, Христа, Бога, Церкви как что-то совершенно живое и новое. А это большая милость Божия.

Опубликовано: Труды. Т.1. — М.: Практика, 2002.