Мысли о смерти…

Кладбище — клад; хоронить — это значит хранить, словно некий клад, до срока… Покойник: это же покой, покой от зем­ных трудов… Не смерть — а успение, сон…

Для верующего человека кладбище — не место, где закапы­вают трупы, а место, где ждут воскресения. Вот почему мы забо­тимся о красоте кладбищ, убираем могилы: здесь мама лежит; она ждет, когда мы встретимся вновь…

Для христианина смерть — не конец; это распахивающаяся дверь в вечность. Святой апостол Павел говорил об этом очень яркими словами: Для меня (говорит он) умереть — не значит со­влечься временной жизни; это значит — облечься в вечность…

И вот почему для нас, верующих, умирание может быть тяже­ло; потому что тело и душа разлучаются, как два друга, которые должны уйти друг от друга для того, чтобы до конца ис­полнить свое призвание… Тело ляжет в землю, как зерно ло­жится в землю для того, чтобы принести плод. И придет время, когда, по слову Божию, наша телесность воскреснет. А в это время, пока тело лежит в глубоком покое, в отдыхе — в это время душа, разлучившись от тела, уносит в вечность всё, чем была полна земная жизнь; вносит в вечность всё, но не «куда-то», а к Престолу Божию, туда, где Господь. И тогда видит она всё новыми глазами, и переживает всё по-новому…

На похоронах мы стоим с зажженными свечами. С одной сто­роны, мы держим эти свечи так, как мы держим их в пасхальную ночь: мы провозглашаем воскресение Христово, провозглашаем, что в темноту, или в полусумерки, или в полные сумерки земли вошел тот Свет, Который не может погасить ника­кая темная сила.

Но с другой стороны, можно видеть в этих свечах наше сви­детельство перед Богом: Господи — смотри! Эта свеча представ­ляет собой для меня жизнь и личность того человека, которого мы сейчас хороним. Он прошел через жизнь и внес в нее свет. Свет любви: я бы здесь не стоял, если бы он не зажег этой люб­ви в моем сердце; свет понимания: он открыл мне какие-то глу­бины жизни — опять-таки, через любовь, через всю многосложно­сть и богатство своей жизни. И он был для меня примером; не во всем, конечно, у него были слабости, но кое в чем он для меня — образ того, чем я мог бы стать. И вот я стою перед Тобой, и говорю: Господи, смотри — этот человек был светом моей жизни: он не может погаснуть в Твоей вечности!..

Почему мы должны молиться за умерших? И молятся ли они за нас?

… И вот в этом контексте мы не только стоим безмолвно, держа свечи перед Богом, как самое живое свидетельство и нашей любви, и того, что человек не напрасно жил, но мы еще и молимся; что это значит? Конечно, это не значит: Господи, хоть человек этот был плох, но Ты его все-таки прости: будь к нему несправедлив, потому что я Тебя об этом прошу… Нет, речь идет здесь о другом. Мы молимся, говоря: Господи, как эта свеча — свидетельство о том, что этот человек не напрасно жил, так я стою перед Тобой и словом говорю Тебе: Господи, этот человек принёс свет, любовь, смысл в мою жизнь. И больше того: я теперь буду жить так, чтобы не посрамить его жизнь перед Тобой и перед людьми; я так проживу, чтобы его жизнь принесла богатый плод даже после того, как его на земле нет… И это является центром, силой нашей молитвы перед Господом.

Но знаете, есть место тоже в Ветхом Завете о том, что любовь, как смерть, крепка. А в Новом Завете мы видим, что Божественная любовь победила самую смерть воскресением. И вот если действительно смерть побеждена, если она поглощена побе­дой жизни, то конечно те, которые уснули в Господе, стоят перед Ним со всей любовью, которая у них была на земле по от­ношению к нам. И я скажу больше того: с любовью очищенной, просветленной; потому что на земле столько недоразумений, столько недостатков в понимании взаимном; и тут — всё непо­нимание прошло; тут и они стали прозрачны для Бога, и мы для них в значительной мере стали прозрачны. Теперь они могут по­нять то, чего они на земле не могли понять, потому что мы как бы закрывали перед ними смысл наших поступков, нашей жизни или нашей личности.

И конечно, теперь они стоят перед Богом и говорят: Госпо­ди! Спаси его, спаси ее! Смотри, в какой он опаснос­ти! Смотри, чем она сейчас рискует! Защити, спаси, помоги! Если я могу так жалеть любимых на земле — неужели Ты не пожалеешь и не спасешь!?.

Вот эта взаимная любовь и взаимная молитва, как она мне представляется между живыми на земле и живыми в вечности.

«Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то оста­нется одно; а если умрет, то принесет много плода». В природе это очень ясно и просто; мы знаем, что бывает, — как сеятель ходит, сеет зерна, и ждет, чтобы из каждого зерна не только одно зерно родилось, но целый колос налился.

И так, мне кажется, бывает и в жизни. Если человек прожи­вет и склонится к земле, отойдет в вечность, то он за собой оставляет память не в одном только сердце, не в одном только уме. Он оставляет память во всех, кто когда-либо его встречал, и его личность, таким образом, размножается на то число личностей, которым он принес какой-то завет жизни…

Памятники с кладбищ уносят, чтобы, разрезав, сделать облицовку станций метро… могилы срываются бульдозерами … на месте кладбищ парки, толкучий рынок, барахолка… могилы разрывают, рабочие разобрали черепа, чтобы сде­лать настольные лампы…. как достучаться до этих сердец

Я думаю, что неуважение к кладбищу и то отношение, кото­рое мы встречаем и на Западе, и в России к кладбищам, которые «занимают место», которое, как людям кажется, могло бы быть лучше употреблено, происходит от разных причин. Во-пер­вых, когда люди думают о кладбище, они думают о могилах чужих людей, о людях, до которых никакого дела нет: не всё ли рав­но?.. И поэтому если эту могилу раскопают, то это значения особенного для него не имеет. И люди очень бедны воображением и не думают о том, что, может быть, есть другой человек, вот — который стоит рядом с ними! — для которого эта могила — святыня; я говорю даже не в религиозном каком-то отношении, а — место очень дорогое… Знаете, когда мой отец умер, у нас не было денег, чтобы купить постоянную могилу; мы купили могилу на короткий срок. И потом, когда надо было переносить его останки, я должен был присутствовать при том, как эту могилу раскопали и как остающиеся кости собирали в малень­кий гробик. И тогда меня поразила одна вещь: ничего не оставалось кроме костей; но когда я посмотрел на череп моего отца — это был он, я мог бы его узнать по черепу.

И вот, если бы люди себе представляли, что их мать ле­жит, их отец лежит, брат, сестра, друг знакомый; а если не их собственный любимый человек, ими любимый человек, дорогой им человек, то что этот человек дорог кому-то другому, и что нельзя ранить другого человека в самом глубо­ком его чувстве. Так же как нельзя — но это требует большого воображения и чуткости, которых сейчас очень мало бывает у людей, — так же как нельзя унизить, осквернить невесту, дочь, жену, мать любимого человека. Потому что тело человеческое яв­ляется собой как бы святыней: это весь человек, в каком-то смысле, потому что всё, чем живет человек, приходит к нему че­рез зрение, через слух, через обоняние, через живой контакт, через объятия любви, через удары жестокости! Наше тело не является просто случайной оболочкой нашей души или, для не­верующего, содержащим нашей психики; наше тело это мы в самом сильном смысле этого слова.

Я это очень сильно пережил, когда я впервые в больнице начал работать, и когда я вдруг увидел, что человек врачу разрешает на него смотреть, прикасаться к его телу. Сколько же — подумалось мне, — нужно доверия, веры в целомудрие и чистоту этого врача, чтобы позволить ему взором обегать это тело, которое является тайной моей жизни; трогать это тело, которое никто никогда не трогал, кроме матери, когда я был ребенком, либо мужа или жены в объятиях любви.

И вот если бы люди думали немножко более внимательно, более осторожно в этом порядке, они, вероятно, понимали бы, что могила — не просто склад костей умерших. Что могила — это место, где лежат останки, которые настолько являются тем человеком, который когда-то жил и который был дорог кому-то, что нельзя относиться к этим останкам, будто это вещество, которое можно выбросить.

/30-е годы… пантеон… рассказ Максимова… перезахоронение Блока… кто был прав… надо ли было перезахоранивать…/

Видите, когда переносят останки с места на место, или когда просто, по обстоятельствам жизни, от останков не остает­ся ничего: бомба может упасть, пожар может случиться, без всякой злой человеческой воли, — мне кажется, что все-таки можно подойти к этому различно. С одной стороны, можно ска­зать, что место, где лежало это тело, для любящего этого че­ловека каким-то образом остается дорого, свято. Мне кажется, что, например, все события истории, которые случаются на каком-нибудь месте, — отлагаются; есть места, которые страш­ны; подойдешь к такому месту, не зная ничего о нем, и вдруг делается жутко. Я помню, как раз, юношей, я с группой других мальчиков ходил по горам; был август месяц, блистательное солнце, тепло, и, проходя мимо одного определенного камня, нас всех обдал ужас и ледяной страх, мы физически обледенели. И позже мы узнали, что на этом месте был убит человек. У меня нет объяснения. Я только говорю о том, что это бывает, что есть места, которые как бы осквернены, никогда не были очищены, освящены, и в которых лежит ужас. Так же как есть другие места, которые освящены чьей-нибудь жизнью, и где мы можем почувствовать или обрести какой-то внутренний покой.

Поэтому если могила пропала, то это место, может быть, и останется местом, куда можно пойти и сказать: Ты здесь ле­жал — и каким-то образом эта земля с тобой сроднилась… Можно также — и это тоже восприятие, мне кажется, допустимое — сказать: Ты сейчас упокоился в Боге; только поскольку я сам буду углубляться в Божие присутствие молитвой, внутренним углублением — только в такую меру я могу быть с тобой; а где твои останки, которых мне не сыскать — не важно! То, что осталось, важнее того, что пропало…

И в каком-то отношении это относится даже к мощам святых: да, пропали мощи Серафима Саровского — а место его подвига остается освященным его подвигом. И если никогда мы их не найдем — всё равно, место это освящено. И есть люди, которым это особенно близко, а другим людям — нет. Я должен, может быть, к своему стыду сказать, что я молился годами в храме святого Сергия Радонежского с таким же живым чувством, как когда я подошел к его мощам, мощи в каком-то смысле ничего не «при­бавили» к тому, что я тогда когда-то переживал из года в год. Это совсем не значит, будто я кощунственно отношусь к мощам; это значит, что где-то есть встреча, которая может стать особенно радостной, как между двумя людьми может быть такая любовь, которая даже во встрече не нуждается, — а когда бывает встреча, она вдруг вспыхивает каким-то лико­ванием… Я не думаю, что могу сказать, что бы то ни было более осмысленное об этом…

Записывала Валентина Ивановна Матвеева.