О литургии. Беседа 5

Тело Христово — живой организм, который Самарин называл «организм лю­бви.» И поэтому, первое действие собирания народного — это не тол­па, а это составление общины, которая стоит перед лицом Божиим, и об­щины, которая только тогда может стоять достойно перед Божиим лицом, когда эта община есть организм любви.

Отсюда прямое следствие, то, что говорит Спаситель «Если собе­решься в храм и вспомнишь, что брат твой на тебя что-либо имеет, ос­тавь свой дар, пойди примирись с твоим братом и только тогда иди в храм» — потому что вне этой тайны и этого таинства любви присутствие в храме бессмысленно. Если у нас нет сил, нам надо бороться, но нель­зя принимать за нормальное, за естественное стояние в одном храме с чувством отчужденности по отношению к тем, которые с вами стоят; они или являются плотью от плоти вашей, костью от кости вашей, или они являются единым телом Христовым, в котором каждый член дорог и значи­телен для других; вспомните слова Павла: «Может ли болеть один член тела без того, чтобы всё тело не страдало? Может ли радоваться один член без того, чтобы эта радость не простиралась на всех? Или это так или это не Церковь, и тот, кто вне этой тайны любви также вне тайны Божественной Литургии».

И это надо воспринимать самым резким, беспощадным, прямолиней­ным образом, и поэтому у нас так всё слабо, так всё неглубоко, что мы гораздо легче относимся к нашему участию в Божественной службе. Это подготовка, это приход в храм. Но если мы воспринимаем храм как Церковь, которую мы все составляем, тогда понятны наставления отцов Церкви и духовных писателей и мои настойчивые призывы к тому, что в храме должны царствовать совершенная тишина и безмолвие, потому что это время, когда мы можем встретиться друг со другом только на глу­бинах, а совсем не на той поверхности, которая сказывается приветст­виями, улыбками, разговорами. Мы все знаем, как трудно собраться, как трудно сосредоточиться, войти в себя, установиться на той глубине и на той точке молитвенного покоя, где можно стоять перед Богом. И всякий человек, который не делает этого для себя, поступает преступ­но и по отношению к себе и по отношению к святыне, которая будет со­вершаться. Он относится к ним небрежно, сознательно небрежно, и подпадает опять под суд апостольского слова «проклят всякий творящий дело Божие с небрежением. Горе ему». И, с другой стороны, всякий, кто не дает другому войти во внутреннюю клеть своей души, углубиться и вмолчаться в тишину, стать перед лицом Божиим, поступает преступно, потому что он нарушает самое основное в общей молитве.

Потому что общая молитва может начаться только из этих глубин, общая молитва не начинается на поверхности; на поверхности может быть почитание Бога устами, могут быть те или иные действия, которые можно совершить почти что без внимания, но это не молитва, это не церковное предстояние, на этой плоскости мы Бога не встречаем, или только самым краем души, тем краем, которым, всё-таки, где углублен, мы можем что-то ощутить и пережить.

Поэтому, всякий приходящий в храм, обязан молчать, обязан хра­нить свою душу для Бога и обязан и чужую душу уберечь, и кто этого не делает, тот в этом смысле делается преступником против чужой души и всецерковной молитвы, против тайны предстоящей Богу Церкви. И это, я повторяю, надо воспринимать в самом резком, точном смысле этих слов.

Настоящая молитва не в устах начинается. Настоящая молитва идет из глубин человеческого сознания. Мы все знаем, что иногда находит на нас какая-то углубленность, внутренняя духовная тишина, которую и не хочется держать ни словом, ни движением, которая понуждает нас закрыть глаза, умолкнуть, утихнуть до самых недр нашей души. И когда мы уйдем так далеко в глубины наши, то найдем точку соприкосновения с вечностью, тогда мы можем кротко, тихо, собранно, сдержанно принести Богу несколько молитвенных слов; но только из глубины молчания могут вырасти, родиться, заискриться слова, которые выражают это молчание, не нарушая его. И это очень важно. Когда наши слова нарушают наше молчание — случилось горе, а когда, тем более, пустые слова нарушают зарождающееся молитвенное молчание, тогда горе это действительно неу­тешное.

Один из западных писателей XII века, оставшийся безыменным, го­ворит где-то, что если мы действительно называем Христа Словом Божиим, то есть совершенным явлением для нас воли Божией, Божией премуд­рости, Божией любви, то мы можем сказать также, что Отец — это то бездонное, творческое молчание, из которого только может прозвучать Сло­во до конца Его выражающее. И это же мы должны признать о глубинах своего молитвенного молчания, о тех редких, скупых, но драгоценных словах, которые рождаются в недрах души, когда мы ушли в молчание.

И это чрезвычайно важно, потому что вне этого не только не ро­дится в нашей душе подлинной молитвы, но вне этого мы остаемся разоб­щенными: пока мы вместе молимся вслух, участвуем действенно в богослужебных обрядах, мы остаёмся особыми, мы обособлены друг от друга, и только в том молитвенном молчании, которое может дойти до того напря­жения, которое называется созерцательным безмолвием, только там мы встречаемся на той глубине, которой не может помешать ничто, никакая человеческая разобщенность, никакое человеческое непонимание, никакая отдаленность, и этого мы должны добиваться.

Если мы умеем молчать и вживаться и вслушиваться в то молчание, которое покоится в церкви, то скоро обнаружим, что это молчание, эта тишина церковная не является просто отсутствием внешнего шума, защи­щенностью от городского гама. Это молчание, эта тишина имеет совер­шенно иное качество и иную глубину. В сердце этого молчания мы можем найти присутствие живого Бога. Это то безмолвие, которым Он облечен, это та глубина, в которую нам надо погрузиться для того, чтобы Его найти.

И вот, если бы мы так готовились к участию в литургии, если бы мы с вечера знали, что нам предстоит дивная радость войти в Божественную тишину, приобщиться небу, если ради этого мы бы готовились вни­мательно, трепетно, радостно, постом, воздержанием от всего того, что рассеивает, будь то разговор, будь то пустое, бесцельное чтение, уж не говоря о всех других видах рассеянности; если мы встали бы утром и встретили утро молитвой, хотя бы теми словами, которыми мы на Пас­ху предваряем вход наш в храм — «Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь!» Это же день, который вышел из рук Божиих, из Его премудрости, из Его любви, и содержание этого дня  — моя встреча с Богом, и в этой встрече обнаружение всего мира, вклю­чая самых близких людей, которых я знаю часто так поверхностно и так безбожно, и включение всех в чудо Небесного Царства уже пришедшего Духом Святым.

А затем, идти в церковь, идти, стараясь не расплескать углубленности настроения, которое так легко, при внимательном, строгом отно­шении к себе в себе создать. Вступление в церковь как в то место, где присутствует Бог: «Воиду в дом Твой, поклонюсь ко храму святому во страсе Твоем». Радость этой встречи, и какое бережное, благоговейное отношение ко всякому человеку, который уже там или который придет ту­да после нас. Собирание своей тишины и своего безмолвия, чтобы другому было легче на них опереться и уйти в свое безмолвие и свою тишину. Охранение взаимного благоговения и молитвы это начало такое же значи­тельное, такое же необходимое, как и различные церковные действия.

А затем уже различные действия, молитва священника, дьякона пе­ред Царскими вратами, где он умоляет Господа ему дать совершить это таинство. Ведь человеку сейчас придется войти в алтарь, в место, ко­торое принадлежит только Богу. Он будет стоять перед этим престолом, который есть жертвенник, то есть место, где приносится жертва /место заклания/; он будет произносить слова, которые страшно произнести, совершать действия, которые превышают всякую человеческую возможность и потому он и облачен в священнические одежды, которые символически значат защиту — к этому мы еще вернемся.

И вот, с какой бережностью надо было бы общине тогда относиться к собранности и молитвенности своего священника, молиться с ним, мо­литься за него, когда он оборачивается и говорит «Простите меня отцы и братья, простите мне людие вси, простите и благословите». С какой глубиной мы должны бы ответить, пусть безмолвно, или вслух, прощением и призыванием Бога, чтобы Тот благословил.

И затем совершается облачение священника: он надевает на себя белую одежду, которая напоминает крещальную одежду, и с какой радо­стью можно было бы эту одежду надевать, если бы душа не болела о том, что человек грешен: “Возрадуется душа моя о Господе, облече бо мя в ризу спасения и одеждою веселия одеяй мя; яко жениху возложи ми ве­нец и яко невесту украси мя красотою, возрадуется душа моя о Господе”.

И вот, после покаянных молитв он дерзает надеть на себя эту одежду крещения, которая напоминает день, когда отрекшись от сатаны и от всех дел его и от всей гордыни его, и от всей силы его человек сочетался со Христом. А затем Господь призвал человека, потому что, как говорит апостол Павел, никто сам на себя честь не приемлет, а только кому дано от Господа. И Бог призвал не обязательно лучших, а пригодных Ему, тех, от которых Он ожидает верности в служении по си­лам, и сверх силы — по благодати. И это служение действительно толь­ко по благодати: «Сила Божия в немощи совершается», и то, что надле­жит совершать всё равно за пределом всяких человеческих сил.

И священник надевает епитрахиль: «Благословен Бог изливаяй бла­годать Свою на священники Своя, яко миро, сходящее на главу, сходящее на браду, браду Аароню, сходящее на ометы одежды его.» Эта епитра­хиль напоминает нам образно, когда Аарона, брата Моисеева, посвящали в священники Бога живого, по указанию Божию освященное масло, которое образует собой и милость и крепость Господни, излили на его голову, и как это масло текло по его волосам, по его плечам, вдоль его одежд и так до земли; так и тут: священник надевает через голову епитра­хиль, которая ложится вдоль его тела до самых ног и знаменует благодать, благой Божий дар для того, чтобы человек оказался в силах делать, что человеку совершенно невозможно сделать — стоять перед лицом Божиим, призывать благодать всесвятого Духа, быть как бы орудием, словом и действием, освящения твари и превращения этого хлеба в тело Господне и этого вина в кровь Господню.

И для этого нужна крепость, но крепость не человеческая. В свое время, во время боя, Моисей стоя, воздев руки и молился в течение всей битвы, всего борения, но у него не хватало сил держать руки воз­детыми к небу, чтобы они не опустились к земле. Тогда речь шла о мо­литве, а здесь речь идет о таком тайнодействии, в котором человече­ская поддержка недостаточна. Эти руки должен облечь крепостью Сам Господь; и вот надеваются на эти руки поручи: «Руце Твои сотвористе мя и создаете мя, вразуми мя и научуся заповедем Твоим; десница Твоя в крепости прославися, десная рука Твоя сокруши враги, и множеством славы Твоея стерл еси супостаты!»

И крепость для всего, но только Божия крепость, потому что человеческая сила может только разбить Божие дело. Священнику для служения нужна Божия сила, в немощи совершающаяся: «Благословен Бог, препоясуя мя силою, положи непорочен путь мой, совершали нозе мои яко елени и на высоких поставляли мя». И препоясуется поясом, как на ра­боту, надевает пояс и собирается в путь.

И, наконец, поверх всего, — ризу: «Священники Твои облекутся в правду и преподобные Твои радостью возрадуются» /Когда священники Твои будут облечены правдою и народ Твой будет ликовать/.

И омовение рук: «Умыю в неповинных руце мои и обыду жертвенник Твой, Господи, еже услышати ми глас хвалы Твоея и поведати вся чуде­са Твоя. Господи, возлюбих благолепие дома Твоего и место селения славы Твоея; да не погубиши с нечестивыми душу мою и с миром кровей жизни моея».

И священник готов теперь служить, но он не только готов к этому служению облаченный как он есть теперь в священнические одежды, он представляет собой не только себя, но это евангельский образ. Он — икона, икона Того, Кто был помазанником, Христом, потому что по-гре­чески «Христос» означает помазанник. И в течение богослужения он бу­дет постоянно, с одной стороны, как Богом помазанный в образе Христа совершать богослужение сверх человеческой меры, а, с другой стороны, сам, внутри своего сердца, хоть облечен он в эту трагическую славу, будет предстоять перед Богом с трепетом и ужасом и внутренним плачем. Это совершается в алтаре, должно бы совершаться тогда, когда народ безмолвствует, когда трепетом народ готовится к тому, чтобы войти в это таинственное служение и в этот праздник церковный.

А затем начнется проскомидия, приготовление хлеба и вина, которые должны стать Телом и Кровью Христовой, а затем самая литургия, на грани которой стоят эти слова, которые я вам уже говорил: Теперь время Богу действовать», теперь настало время, когда человек ничего не может прибавить к тому, что он уже сделал; то, что теперь ожидается, может осуществить только Сам Бог.

Опубликовано с сокращением: «Труды» Т.2. 2002. М.: Практика