митрополит Антоний Сурожский

О смирении

Февраль 1983 г.
Тема: Духовная жизнь   Место:    Период: 1981-1985   Жанр: Беседа

О смирении

Говорить о смирении очень трудно, прежде всего, потому что я о нем ничего не знаю из опыта; и, в общем, никто по-настоящему не знает смирения, кто не смирился. Но что-то всё же можно сказать, чтобы найти какое-то направление.

Когда мы думаем о смирении, мы, большей частью, думаем о поведении человека, который, когда его хвалят или говорят о нём что-то хорошее, старается доказать, что это не так. Или о поведении человека, который, когда ему приходит мысль, что он сказал что-нибудь хорошее или сделал правильное, старается отвести мысль из страха возгордиться. Оба подхода мне кажутся неправильными не только по отношению к самому себе, но и по отношению к Богу, потому что считать, что раз я это сделал или сказал, это не может быть хорошо, или что признать в себе доброе может повести к гордыне — ошибочно. Надо просто перестроиться: если Бог дал мне сказать что-нибудь истинное, доброе, правильное, или сделать что-нибудь достойное и Его и меня, как человека, я должен научиться благодарить Его за это; не приписывать себе — да; но не отрицать самой вещи, и переключиться с тщеславия или гордыни на изумленное, умиленное благодарение,

Мне кажется, это первое, что надо сказать в связи со смирением, потому что это первая задача, которая стоит перед каждым из нас. Ложное смирение — одна из самых разрушительных вещей; оно ведет к отрицанию в себе того добра, которое есть, и это просто несправедливо по отношению к Богу. Господь нам дал и ум, и сердце, и волю добрую, и обстоятельства, и людей, которым можно сделать добро, и надо его делать с сознанием, что это добро, но что это не наше, что это Божие, что нам это дано.

Второе: смирению противопоставляется, большей частью, гордыня или тщеславие. И между тем и другим очень важная разница.

По-настоящему гордый человек, это человек, который не при­знаёт над собой ни Божиего, ни человеческого суда, который сам себе закон. В жизни св. Макария Великого есть рассказ, как он посетил один монастырь, и ему сказали об одном очень молодом монахе, как об образце смирения: он никогда не гневался, никогда не возмущался, никогда не возражал, когда его порочили или унижали. И св. Макарий, который был опытен в духовной жизни, не поверил; он вызвал этого монаха и его спросил: Каким это образом, при всей твоей молодости, ты достиг такого совершенства, что когда тебя порочат, унижают, оскорбляют, ты никогда не возмущаешься? — И этот молодой монах ответил: Как мне возмущаться, когда какие-то псы на меня лают?.. Его состояние духовное было не смирение и не примиренность, а совершенная свобода от человеческого не только осуждения, но и просто суждения, мнения; что о нем говорили люди, его не касалось, он сам себе был судьей, он был мерилом всего для себя. И если исходить из этого, то, разумеется, и Бог, Божий суд также отстраняется, остается только мой собственный суд. Это со­стояние предельного, замкнутого одиночества, это состояние, когда у человека больше нет Бога и нет суда вне его самого.

Очень сильно отличается от этого тщеславие. Тщеславие заключается во всецелой зависимости от мнения или от суда людского, но не от суда Божия. Тщеславный человек ищет похвалы, ищет одобрения, причем самое унизительное в этом то, что он ищет по­хвалы и одобрения от таких людей, мнение которых он даже не уважает — лишь бы они его хвалили. И в момент, когда кто-то начинает его хвалить или просто одобрять, хвалящий вдруг приобретает в его глазах всякие качества ума и сердца, делается в его глазах умным и справедливым судьей. И есть в этом другая сторона: если мы начинаем искать похвалы, надеяться, что кто-нибудь нас похвалит, то мы ищем похвалы не за самое высокое, не за самое благородное, не за то, что достойно и Бога, и нас, а за  что попало. И, в конечном итоге, мы мельчаем, потому что ищем одобрения за что угодно, лишь бы нас одобрили; одобряют же нас безрассудные люди, люди, которые не имеют строгого Божиего критерия на суд, и одобряют они нас, конечно, по пустякам. И получается, что тщеславный человек зависит всецело от людского мнения и одобрения; для него катастрофа, когда о нем судят строго или как-то его отрицают; и вдобавок, лишь бы только заслужить похвалу, он довольствуется очень малым, самыми ничтожными вещами.

Смирение — нечто совершенно иное. Это не просто отсутствие тщеславия — отсутствие тщеславия является как бы вторичным плодом; это также не просто отсутствие гордыни, т.е. интегральной, абсолют­ной самозамкнутости — хотя эта замкнутость и разбивается смирением.

Смирение, если говорить о русском слове, начинается с момента, когда мы вступаем в состояние внутреннего мира, мира с Богом, мира с совестью и мира с теми людьми, чей суд отражает Божий суд; это — примиренность. Одновременно, это примиренность со всеми обстоятельствами жизни, состояние человека, который всё, что ни случается, принимает от руки Божией. Это не значит, что случающееся является положительной волей Божией, но это значит, что чтобы ни случилось, человек видит свое место в этой ситуации, как посланника Божия.

Это, я думаю, надо пояснить. Кто-то из Отцов Церкви говорит, что все события истории, в широком смысле слова или просто истории нашей жизни, определяются со-отношением трех воль: воля Божия, всегда благая, всемогущая и, однако, положившая себе пределом человеческую свободу; воля сатанинская, всегда злая, но не всесильная, всегда направленная к разрушению и ко злу, и однако неспособная творить это зло непосредственно, потому что дьявол не хозяин земного тварного мира; и между ними — воля человеческая: колеблющаяся, отзывающаяся и на волю Божию, т.е. на призыв Божий, на Божию заповедь, на Божию мольбу, и на нашептывания сатаны, на его ложные обещания, на притяжение, которое человек чувствует в себе ко злу. Апостол Павел говорил, что в себе самом он различает как бы две стихии: закон вечной жизни, устремляющий его к Богу, и закон косности, закон, который ведет к растлению, к распаду. И это в каждом из нас есть. Поэтому между влиянием воли Божией и воли зла мы не обязательно выбираем правильно: мы колеблемся, мы делаем выборы или относительные, или, порой, злые — а порой и добрые.

И вот события жизни не все можно определить как просто волю Божию на то или на другое; это нечто гораздо более сложное, когда человек является или сотрудником Божиим, или проводником злой воли темной силы. Но когда открывается какая бы — то ни было ситуация, как бы она ни была темна, как бы она ни была жутка, Бог нам может сказать: В эту тьму ты должен внести свет, в эту область ненависти ты должен внести любовь, в эту область дисгармонии ты должен внести гармонию, твое место там, где воля сатанинская действует наиболее решительно, наиболее разрушительно… И в этом смысле Отцы Церкви, подвижники всегда рассматривали все положения, в которых они находились, как волю Божию, не потому что дурная ситуация была бы Богом вызвана, но потому что их место было там.

И вот внутренняя примиренность с обстоятельствами, с людьми не означает, чтобы мы рассматривали все обстоятельства и всех людей как будто они добрые, но означает, что наше место в их среде для того, чтобы мы внесли туда нечто.

Теперь, если от русского слова, ведущего к мысли о примиренности, внутреннем покое, строе внутреннем, перейти к тому, как, скажем, латинский язык определял смирение, это тоже дает нам интересную картину. Слово humilitas происходит от слова humus т.е. плодородная земля и просто земля. И если взять землю как притчу, то вот — она лежит безмолвная, открытая под небом; она принимает безропотно и дождь, и солнце, и семя; она принимает на­воз и всё, что мы выкидываем из нашей жизни; в нее врезается плуг и глубоко ее ранит; и она остаётся открыта, безмолвна, и она всё принимает и из всего приносит плод. И вот по мысли некоторых писателей, смирение заключается именно в состоянии человеческой души, человеческой жизни, которая безмолвно, безропотно, открыто готова принять всё, что будет дано, и из всего при­нести плод.

И вот, когда мы ищем смирения, мы можем ставить перед собой вопрос: как мы относимся — с внутренним ли миром, или с протес­том, с разборчивостью — к тому, что Господь нас посылает в ту или иную обстановку? «Я не хочу этого, я хочу другого — почему Ты меня туда послал? Я хочу добра, Ты должен был меня послать в ту обстановку, где все вокруг добрые и будут меня вдохновлять, помогать, нести на руках; почему Ты меня посылаешь в обстановку, где всё — мрак, где всё — плохо, где всё — дисгармония?..»

Это наша обычная реакция, и это один из критериев того, что мы не реагируем смиренно; и когда я говорю «не смиренно», речь не о том, чтобы чувствовать себя или сознавать себя как бы побежденным: «Что же я сделаю против воли Божией — смирюсь..» Нет, не такая побежденность, а активное смирение, активная примиренность, активный внутренний мир делает нас посланниками, апостолами, людьми, которые посланы в темный, горький, трудный мир, и которые знают, что там их природное место или благодатное место.

И также эта тема земли. Феофан Затворник, в одном из своих писем, пишет какой-то своей корреспондентке: Изумляюсь: вы отправились на грязевые ванны лечить свой ревматизм, а когда на вас льют помои, чтобы исцелить вашу душу от ее недостатков — вы жалуетесь… Такая постановка очень интересна: на самом деле, грязевые ванны мы выбираем, а помои, которые на нас льют, выбирают другие — и мы жалуемся. И в этом почти всегда вся разница. Серафим Саровский говорил, что любой самоизбранный подвиг чело­век может взять на себя и выполнить, потому что гордыня даст ему энергию это сделать; а вот справиться с тем, что судьба дает — он не употреблял слово «судьба» — что Бог пошлет — совсем другое дело: Я же этого не выбирал!..

И надо просто склониться перед волей Божией, но не пассивно, а склониться, как кладут земной поклон, получить благословение, и вступить в подвиг творения дела смирения.

И еще одно: я не думаю, что смирение заключается в том, чтобы давать себя «затоптать в грязь» кому бы то ни было. На­пример, какой бы то ни было начальник, будь он офицер в армии, или священник, или начальник какой-нибудь артели, может быть глубоко смиренным — и по чувству ответственности поступать твердо, строго и решительно. Я не думаю, что такой начальник, скажем, игумен в монастыре, приходской священник или офицер в армии, ищущий смирения, должен непременно создать хаос тем, что он ни­когда не может принять решения и провести его в жизнь. Смирение совсем нечто другое. Скажем, в Церкви человек, поставленный на ответственный пост, может быть предельно смиренным — и, по послушанию, быть решительным и строгим.

Как я уже сказал, смирение — очень сложная тема в том смысле, что это одно слово, покрывающее много понятий. Кто-то из английских писателей сказал, что смирение это прежде всего реализм; когда я думаю, что я гениален, и спокойно себе говорю: Не будь дураком, ты очень посредственный человек — это какое-то начало смирения, которое происходит просто от реального видения вещей; и реализм в этом отношении может быть воспитан даже чувством юмора: сделал что-нибудь, чувствуешь, что очень это здорово, а посмотришь на себя и… Моя мать мне как-то сказала: Сбил-сколо­тил — готово колесо; сел да поехал — ай, хорошо! Оглянулся назад — одни спицы лежат!.. И вот, часто можно было бы на себя так посмотреть, даже не со злой улыбкой, а просто с улыбкой: Какой ты смешной, чего ты пыжишься!.. Немножко из смежной области — помню, в детском летнем лагере кто-то из моих товарищей разозлился, пришел в страшную ярость. И наш руководитель, вместо того чтобы его остепенять, взял зеркало и поставил перед ним; и когда тот увидел свою физиономию, когда он увидел выражение своего лица, у него вся ярость спала, потому что таким ему быть ничуть не хотелось. Можете себе представить, на что похоже миловидное лицо, которое вдруг исказится бешенством… И если так к себе от­носиться, то очень часто у нас рождался бы тот род смирения, который происходит просто от реализма…

Самый же глубокий род смирения, смирение святых, происходит от того, что они видели своим духовным взором красоту Божию и святость Божию, дивность Божию, и не то чтобы сопоставляли, сравнивали себя, но бывали так поражены этой неописуемой красотой, что оставалось только одно: упасть ниц в священном ужасе, в любви, в изумлении; и тогда уже о себе и не вспомнишь, просто потому что красота такая, что неинтересно уже думать о себе: кто же станет смотреть на себя, когда можно смотреть на что-то, превосходящее всякую красоту?..

Опубликовано: «Человек перед Богом». – М.: Медленные книги, 2019

Слушать аудиозапись: О смирении. Февраль 1983 г. , смотреть видеозапись: нет