О совести. Великопостное говение

Первая беседа

Говение — это момент в жизни — повторный, но всегда новый и всегда равно решающий для нашей вечной судьбы. Это момент, когда мы встаем перед своей совестью, стоим перед Живым Богом и произносим над собой суд. Это очень важный момент; это мо­мент, когда, после рассеянной жизни, какую мы все ведем в той или другой мере, мы даем себя время вырваться из кругово­рота действий, мыслей, переживаний и становимся перед вечнос­тью, вне времени, перед лицом Того, Кто есть Жизнь, и Правда, и Красота, и Смысл.

Есть в Евангелии от Матфея одно место, которое я хочу вам напомнить, потому что оно никогда не читается в воскрес­ный день: «Увещевайся с соперником твоим скоро, пока ты еще на пути с ним, — как бы он тебя не предал судии, и судия те­бя отдаст слуге, и ты будешь ввержен в темницу. Поистине, говорю тебе, не выйдешь ты оттуда, пока не воздашь последний свой долг.»  Отцы Церкви, комментируя этот отрывок, соперником называют нашу совесть. Наша совесть, как прилипчи­вый соперник, совопросник, идет рядом с нами в течение всей нашей жизни. Соперник наш — совесть каждую минуту жизни как бы пристает к нам, не дает нам покоя, все время напоминает нам о том, что должно бы быть — и чего нет; напоминает, как мы живем, что мы говорим, каковы наши мысли: недостойные ни нас, ни любимых нами, ни Бога, Который в нас верит, Который нас любит даже в грехе нашем. Соперник этот идет рядом с на­ми постоянно, напоминая нам, что рано или поздно этот путь будет закончен, что он не бесконечен, что в какой-то момент мы станем перед лицом Живого Бога; и тогда уже будет поздно, тогда надо будет дать отчет, как же прошли эти годы, что про­исходило на пути. И тогда, может быть, с болью наша совесть нас упрекнет, соперник наш станет свидетелем того, что мы знали правду, потому что он нам ее говорил, напо­минал, внушал, и что мы отвернулись от Божией правды.

Этот голос совести в нас звучит очень различно: то требовательно, сурово, как имеющий власть над нами, имеющий право требовать от нас того величия, какое Бог задумал, того величия, ради которого Он стал человеком, чтобы нам показать, чем мы не только можем, но должны быть; то голос совес­ти нашей звучит, словно плач матери, которая видит, как губит себя сын или дочь недостойной, порочной, мелкой жизнью, и с плачем молит, чтобы нам измениться, и ждет, молится, плачет, и на слезы, на мольбу которой мы большей частью не отзываемся. Порой совесть наша звучит, как голос друга, который знает наши пути, который знает, на что мы способны, в самом лучшем смысле слова, и как мы отступаем от этого, как мы недостойны своего звания; знает, что мы носим звание человека, как Хрис­тос Себя назвал Сыном Человеческим, и что мы так недостой­ны этого звания. Речь идет именно о человечестве нашем, о том, достойны ли мы называться таковыми, хотя бы зачаточно, хотя бы в том состоянии, в котором мы вот теперь находимся, и это мы видим из притчи Христовой о Суде, об овцах и козлищах. Во­прос, который ставит судья, так прост и так страшен: в тече­ние твоей жизни на земле — был ли ты человеком или нет? была ли в тебе человечность — или нет? Если и человечности не было, той простой, доступной всем человечности по природе нашей, то как же мы можем думать о том, чтобы вы­расти в меру полного возраста Христова, полного роста Христова, о котором говорит апостол Павел (Еф. 4,13) и приобщиться Божественной природе, о чем говорит апостол Петр в своем Пос­лании (2 Пет. 1,4)? Судья ставит вопрос именно о самой основ­ной человечности: было ли в тебе сострадание? Ты знаешь, что такое страдание, — было ли в тебе сострадание к другим? Ты знаешь, что такое боль, что такое голод, что такое холод, что такое обездоленность, что такое одиночество, что такое позор, стыд, — ты всё это знаешь на опыте в той или дру­гой мере, — как же ты отозвался на нужду других? Неужели они для тебя были чужими? Неужели ты весь сосредоточился только на себе, — или хуже: неужели ты, как хищный зверь, прошел че­рез всю свою жизнь, терзая, разрывая других, их душу, их со­весть, их тело, их мысль — всё? Помните эту притчу Христову: «Я был голоден — вы Меня не накормили; Я жаждал — вы Меня не напоили; Я был без крова — вы Меня не ввели к себе; Я был болен — вы Меня не посетили; Я был в тюрьме — вы постыдились Меня и не приняли…» Это основной как бы признак человечности: сострадание, сочувствие, способность чувствовать то, что чувствует другой, и отозваться на другого, будто это я.

Есть рассказ: одного подвижника спросили, каким образом он умудряется в каждом человеке пробудить совесть, открыть ему новую жизнь. И он ответил: «Когда ко мне приходит человек, я в нем вижу самого себя; я схожу ступень за ступенью в глуби­ны его греха. И потому что он и я — одно, я начинаю каяться перед Богом; и потому что мы одно — он начинает со мной каяться…» Это можно сказать о том, что должно бы происходить между нами и соперником нашим, совестью нашей, которая кричит, плачет, молит, требует, — молит чаще всего, ставя нам в пример Спасителя Христа и тех наших близких, кого мы будто любим. Вот в чем говение: в том, чтобы именно встать перед судом совести, вслушаться в то, что совесть скажет, и вдумать­ся: «Что же мне делать с тем, каким я стал?.. Да, я родился с какими-то данными; одни меня влекут ввысь, а другие тянут вниз; но какой я сделал выбор, что я выбрал? Выбрал ли я свет, добро, правду, жизнь, Бога — или выбрал я потемки, где можно совершать любые дела при ложной мысли, что никто меня не видит? А совесть — видит; Бог — видит; я сам себя знаю…»

Вот перед чем мы стоим; мы стоим перед этим судом в те­чение всей нашей жизни, всё время; речь не идет о том, что когда-то мы станем перед Божиим судом и тогда действительно, как Спаситель сказал, суд будет без милости тем, кто не оказал милости, тогда всё, что мы не сумели простить, станет перед нами укором; и если мы не простим на земле — не можем и мы ожидать прощения, потому что прощение не в том за­ключается, чтобы кто-либо, Бог или человек, сказал: «Я на те­бя ничего не имею», а в том, чтобы примириться. Если на земле, видя взаимную нашу хрупкость, слабость, удобопреклонность ко греху, бессилие творить добро, мы друг друга не пожалели и не подарили прощение, не подарили при­мирение — то каково же будет тогда, когда во всей правде мы увидим и себя, и то мелкое, жалкое, то убийственное, за что мы ближнего не простили в течение его жизни; не простили, потому что завидовали, ревновали, потому что не сумели ни бо­роться, ни побеждать свое самолюбие, — и столько, столько при­чин, и все почти всегда такие мелкие…

Будем поэтому говеть сегодня под знаком этих слов: «При­мирись с твоим соперником, пока ты еще на пути; потому что придет время, когда ему придется быть свидетелем против тебя! Твоя совесть встанет перед тобой, передо мной, перед каждым из нас…»

И вот в течение этого говения я хочу с вами задуматься над несколькими вещами. Первое: я хотел бы, чтобы в тот пери­од, когда у нас будет долгое молчание, мы поставили перед собой вопрос: как мы отозвались на те притчи, на те чтения, которые мы слыша­ли в течение подготовительных к Великому посту недель?

Первый рассказ — не притча, а быль, рассказ о том, как Христос исцелил слепого Вартимея; не говорит ли он о нашей слепоте? Мы проходим через всю жизнь ослепленными. В Псалтири есть место, где говорится о «бесе полуденном»; и мне думается, что это образ. Мы все знаем, что бывает в летний полдень, когда солнце бьет всеми своими лучами, когда дрожит воздух, когда всё, что вокруг нас, приобретает особенную рельефность, тени делаются резкими, краски делаются яркими, весь мир дела­ется как бы настолько видным и эта видимость настолько требует нашего внимания, настолько врывается в наше сознание, что за этим мы можем оказаться неспособны продолжать видеть или, может быть, впервые прозреть невидимое. И как постоянно это бывает! Как мы ослеплены! Как внешнее нам не дает видеть внутреннее! Как часто мы судим о человеке по его внешности, по его наружности, по тому, как он себя держит, по его голо­су, по его речам, не отдавая себе отчета, что часто за этим кроется целая глубина, целая история жизни, — кроются и стра­дания, и мечтания, надежды разрушенные, и зло, введенное в человеческую жизнь чужой жестокостью или чужим безразличием… Подумаем о том, как мы видим нашего ближнего. Не тех, кого мы любим естественно, а тех, которые нам чужды, кого мы не лю­бим, или даже ненавидим — беспричинно, просто потому что тот или другой человек нам противен, или, может быть, потому что он поступал или говорил каким-то образом, который нас восстановил против него… Можно себе поставить вопрос и о том, почему я люблю этого человека? Потому ли, что он мне льстит? Потому ли, что мне с ним легко? Потому ли, что он доверчив и я его легко могу обмануть, могу показаться тем, чем он хотел бы меня видеть?.. Поставим перед собой вопрос о нашей слепоте…

Дальше — вопрос, который нам ставится рассказом о Закхее. Закхей победил тщеславие; он принял на себя насмешки лю­дей; он принял на себя осуждение людей, потому что ему нужно было видеть Христа. Он ничего другого не искал, он ни о чем другом не мечтал; он не думал, что Христос из всей толпы его призовет; он принял на себя позор, потому что без того, чтобы хоть взглянуть на Него, он дальше жить не мог. А когда Христос его призвал — что Закхей сделал? Он не только на словах покаялся в своей прошлой жиз­ни; он обязался всё вернуть четверицею, всё исправить, всю неправду своей жизни разрушить до основания, так, чтобы никто от его неправды больше не страдал.

А мы? Как мы стараемся казаться, как мы боимся, чтобы нас не увидели, какими мы есть; мы легко стыдимся, как бы нас не отождествили с учениками Христа потому что мы не так, как другие, думаем, говорим, живем и чувствуем… Как редко, даже в момент покаяния, даже после исповеди, первое наше дей­ствие — это исправить то зло, которое мы совершили и причини­ли: отдать долг, как говорится в этой притче о противнике, о сопернике. Недостаточно каяться, недостаточно выразить Богу свое сожаление и перед священником свой стыд; всё это ложь, если за этим не следует исправление, исцеление дру­гой души, которую мы ранили, исправление тех поступков, кото­рые мы совершили во зло другим людям: вольно, или по небреже­нию, по слепоте нашей, по безразличию к чужой судьбе и к своей совести.

Подумаем о мытаре и фарисее. Мы легко входим в храм, мы легко становимся на молитву, мы требуем от Бога: пото­му что мы стали перед Ним, Он должен стать перед нами и ото­зваться! Мы жалуемся, что мы стали на молитву, и нас не коснулось ни умиление, ни просвещение, — где же был Бог? Как Он смел, когда я Его призывал, не отозваться?.. Или: Разве Он не обещал исполнять молитвы верующих? — я Ему поверил, я Его молил о том, о сем, о третьем, о десятом — а Он не испол­нил; что же это за Бог?..

Разве мы не так говорим? Может быть, не так нагло, но разве не таковы наши чувства?..

И мы хуже фарисея, потому что фарисей жил беспощадным образом по отношению к себе; он творил правду, какой он ее знал и какой он ее видел; а мы? Мы и правды не творим, мы живем недостойно, даже тех заповедей, которые колют нам глаза, которые мы знаем наизусть, которые являются основным, примитивнейшим законом жизни. Мы входим в храм: небрежно перекрестимся, посмотрим направо-налево, даже не заметив, что мы в Божием доме, что это место, где ангелы с благого­вением предстоят Богу, где они охвачены созерцательным молча­нием, где они с ужасом, с трепетом лицезрят Божие присутст­вие. А мы «имеем право» на всё, что Церковь предлагает, мы «имеем право» получить прощение грехов, которые мы так и не исправляем, мы «имеем право» причаститься Святых Даров потому только, что выразили сожаление о том, что мы не совер­шенны… Какой это позор: фарисей нас засудит! И ясно сказано в каноне Андрея Критского, что предваряют нас в Цар­ство Божие не только мытари и блудницы, но и фарисеи кающиеся!

Кто из нас хоть сколько-то похож на мытаря, который не смеет войти в храм Божий, потому что это место святое, и ему там — во всяком случае, по суду его совести — места нет. Ка­кая чуткая совесть! Какая правдивость внутренняя!.. Да, он был мытарь, но его совесть была жива, и он знал, Кто Бог, кто его ближний, кто он сам…

Дальше — богатая притча о блудном сыне, о его отвержении отца, о самостоятельной жизни, оторванной от Бога, от правды, от всего святого, и голод, который его охватил, когда с ним случилось то, что он совершил над отцом. Отцу он сказал: «Ста­рик, ты зажился! я не могу дождаться времени, когда ты умрешь, чтобы пользоваться тем добром, которое ты трудом своим собрал и которое я унаследую! Сговоримся: ты для меня больше не су­ществуешь! Умри — и дай мне плод твоих трудов». И он взял, ушел, расточил всё с такими же, как он, людьми, ко­торые при нем были, пока было, что у него взять; а когда не стало ничего, и они ему сказали: «Ты не существуешь больше! Ты умер, тебя нет…», и ушли. И осталось только одиночество, голод, брошенность; и тогда он вспомнил, что у него есть отец.

Разве мы не похожи на этого юношу? Разве мы не поступаем так же? Разве мы не говорим Богу постоянно: «Дай, дай! Я требую от Тебя…» И когда Бог отзывается: «Я тебе дам, Я уже дал тебе ценой жизни Христа, Его смерти на кресте и со­шествия в ад…» Мы отвечаем: «Хорошо! Значит, теперь Ты можешь всё дать, а я могу всё взять…» Мы не говорим так наг­ло, нет! Но мы живем так нагло, мы поступаем так нагло, мы сладкими словами говорим ту же самую едкую, горькую неправду. Блудный сын покаялся, встал и пошел обратно к отцу; он знал, что недостоин больше сыном называться, может быть, отец его возьмет наемником, рабом на поле… Мы так не идем, когда каемся; мы идем в уверенности, что будем прощены, что мы и теперь сыновья и дочери, что нам надо только выразить свое сожаление — и Бог простит… Неправда! Даром прощения никто не получит; Бог простит, да, но что толку, если наша жизнь от этого никак не переменилась? Помните, что Сера­фим Саровский сказал одному из своих учеников или посетите­лей: «Если ты будешь молить Бога, Он тебе простит; но помни, какой ценой Он получил право тебя прощать! Каждый раз, когда ты грешишь и просишь прощения, это как бы Его но­вое распятие тебя ради, ради тебя одного…» Вот каково наше положение; что отец простил — это другое дело, речь идет о нас; не о благости, святости, жертвенности отца, а о нас самих.

И дальше, рассказ о суде, который я упоминал: овцы и коз­лища, и вопрос: Ты человек, или ты ниже человека? Это не значит: зверь, — зверь без греха, ниже человека это значит раб сатаны, поспешник его, друг его… Вот как вопрос стоит.

И на грани нашего вступления в Великий пост вопрос: По­знал ли ты теперь, что ты собой представляешь, кто ты такое? Совесть ты выслушал? В тебе дрогнуло что-то или нет? Если дрогнуло, если ты себя познал, то неужели ты можешь кому бы то ни было не простить, кто столь же беспомощен против себя самого, против своих страстей, против зла, которое он допустил в себе? Разве ты можешь осудить кого-нибудь? Спеши, иди к нему, иди к тому, на кого ты больше всего имеешь злобы, или о ком думаешь, что он тебя обидел, и проси у него прощения за такие свои чувства, за то, что ты не можешь его простить; моли о том, чтобы этот человек, которого ты так ненавидишь, так отвергаешь, помолился Богу, дабы ты стал способен простить и через это получить прощение…

Вот о чем говорят нам эти недели, коротко, но беспощадно, беспощадно-любовно, потому что любовь без пощады там, где речь идет о нашей вечной погибели или о нашем спасении.

И затем открывается время Великого поста, весна ду­ховная, расцвет жизни, если только в течение подготовительных недель мы приняли на себя это распятие себя со страстями и похотями. Если мы это сделали — тогда всё хорошо, тогда мы можем вступить в весну, тогда мы с радостью познаём, что Бог стал человеком и что перед нами подлинный образ человека. Мы с радостью можем думать о том, что Бог Своей благодатью — как чаша, через край переливающаяся — переливается Сво­ей жизнью в нас. Мы можем ликовать о том, что Крест Господень говорит нам о мере Божией любви. И мы можем тогда вдуматься в то, чему нас учит Иоанн Лествичник, всмотреться в образ Марии Египетской и приступить к страшным дням Страст­ной седмицы.

Я на этом закончу первую беседу. В два часа я проведу вторую беседу о Страстях Господних, но не о Христе, а о нас, о том, что привело к страстям Господним — не в нашей личной жизни, а в жизни Его современников, и мы увидим, насколько мы похожи на них, и в чем нам надо каяться. А сейчас, пока гото­вится чай и пока вас не призовут к обеду, посидите в тишине, в полном молчании, чтобы в церкви никто ни с кем не разгова­ривал, чтобы была действительно возможность каждому вдуматься в то, что, как я говорил, совесть ему (ей) говорит.

Вторая беседа

В одном из отрывков Евангелия, который читается во время Страстной, есть рассказ о том, как Христос, обращаясь к иудеям, им говорит: «Не воображайте, что если бы вы были на месте тех, которые избивали в свое время пророков Божиих, вы этого не сделали бы: вы бы сделали и это, и сделаете еще хуже…» Это относилось, конечно, к тому, что Христос тогда уже провозгласил Своим ученикам весть о грядущем Своем распятии, и то, чему надлежало случиться, действительно было страшнее того, что случилось когда-то раньше, когда Божии люди, пророки, бывали отвержены, побиваемы камнями и убиваемы каждый раз, когда они являлись совестью народа.

Эта мысль должна связать то, что я сейчас скажу, с уже сказанным раньше — именно, о совести. Пророки были громкой совестью народа, обличающей совестью, суровой, непримиримой. Наша совесть именно такова. И мы можем понять свою совесть и судьбу ее в нашей жизни, сравнивая, как мы относимся к своей совести, к ее неумолимому голосу, с тем, как относился еврейский народ к пророкам.

Вы, наверное, помните притчу о том, как царь учредил пир по случаю брака своего сына, и как он призвал многих, и как один после другого все стали отказываться, потому что у них была своя жизнь. На фоне того, что я говорил раньше, подумаем несколько минут о том, что именно тогда случилось.

Был пир, который выражал ликование и царя-отца, и сына его, и невесты, и всех тех, кто их любил. Этот пир был как бы приобщением радости. И царь обратился ко всем, кто ему был дорог, знаем, близок, с призывом: «Придите! Возрадуйтесь вмес­те со мной, с моим сыном, с невестой его…» Образно можно было бы сказать, что это то, что говорит нам Господь, Отец наш Небесный: «Придите!» Возрадуемся о том, что Мой Сын Свою жизнь отдал в действии совершенной любви к твари Своей, и что тварь, в лице святых и в лице всего созданного мирозда­ния, отозвалась радостью, благодарностью, любовью на любовь Божию, воплощенную в Сыне. Мы тоже являемся частью этого тварного мира; к нам тоже обращен зов Божий: «Придите!» Возрадуйтесь со Мной, войдите в эту радость, что восста­новлено Царство любви, что между землей и небом уже нет не­проходимой преграды, их соединил Крест…

Как же мы отзываемся на этот призыв? Вспомним притчу. Первый человек ответил: «Не могу прийти; я купил клочок земли, — я должен исследовать эту землю…» Он думал, что стал обла­дателем этой земли; на самом деле, он был ею порабощен. Апос­тол Павел говорит: «Не давайте ничему обладать вами…» Как только человек приобрел в собственность клочок земли, он уже не свободен; земля его, но он принадлежит этой земле.

Это состояние так нам всем знакомо. У каждого из нас есть что-нибудь, что, как будто, ему принадлежит нераздельно или что он хочет сохранить как собственность: лишь бы она от него не ушла. И как только таково наше настроение, расположение нашего духа, мы уже не свободны; мы уже никак не можем быть странниками Христовыми; мы не можем быть в мире, но не от мира сего; мы уже не посланники Божии в мир, который Он хочет спасать, — мы вросли в этот мир, как дерево корнями врастает в землю. В момент, когда мы что-либо избираем как свое, неотъемлемое, мы уже принадлежим этому. Мы тоже отвечаем Богу: «Я не могу приди!» Это — мое!.. — тогда как на самом деле не это мое, — я принадлежу этому…

Другой ответил: «Я купил пять пар волов — я должен их испытать!..» У каждого из нас есть какое-то свое дело; нам ка­жется, что без нас это дело не сделается, что без нас обой­тись нельзя, и поэтому мы должны все свои силы, весь ум, всё сердце, всё усердие, всю энергию отдать этому делу. Как же нам может хватить времени, чтобы пойти на пир? Пусть на пир самый светлый, на пир самого любимого человека, — у нас же свое дело, а время течет, и вдруг я не успею всего сделать, что надо было? Пир подождет…

Есть место в «Дневнике» Достоевского, где он описывает, как с группой других путешественников он подъезжает к Неаполю. Он стоит на палубе и всем своим существом впитывает красоту того, что перед ним: глубокое небо, горы, город, море; он стоит, оцепенев от этой красоты. И замечает, как вокруг него, даже не взглянув на эту красоту, все спешат — собрать свои вещи, сойти с корабля, найти себе пристанище…, и он смотрит и говорит: «Да, надо сойти на берег; а над нами такое дивное, дивно-синее небо. Но небо не уйдет: «успеется».

Так и мы поступаем: небо не уйдет; пир царский будет длиться вечность, — успеется! Нет, не успеется; двери будут затворенными, как перед безумными девами…

А третий отказался прийти на пир царский, потому что сам женился, его сердце полно собственной радостью, — где же ему найти сочувствие, живость души, чтобы отозваться на чужую ра­дость? Она чужая, а у него есть собственная!.. Разве мы не поступаем так же всё время — по отношению к Богу, но и по отношению друг к другу, потому что всё упомянутое мною относится к Богу, относится равно и к окружающим нас людям. Не напрасно Христос сказал: «Что вы сделали одному из малых сих, вы Мне сделали, чего вы не сделали одному из малых сих, вы Мне не сделали»

И вот мы все оказываемся подобны этим людям. Конечно, минутами мы отзываемся; но в основе, вся наша жизнь течет именно так, как текла жизнь этих людей: того, кто купил поле, того, кто испытывал своих волов, того, кто приобрел свою невесту. А вместе с этим, мы сейчас подходим к страстным дням, где говорится о радости Христа о том, что Ему дано ценой всей Своей жизни и смерти спасти людей. Это еще не пир, это еще не торжество единства нашего с Ним; но это ликование Божие о том, что Он может спасти нас, и что цена этому — вся Его жизнь, вся Его смерть, крестная, распинаемая Его любовь.

Когда мы думаем о Страстной, мы, конечно (и справедливо) думаем о Спасителе Христе, о том, что с Ним в эти дни происходило; но мы недостаточно задумываемся над тем, что при­вело к этому ужасу страстных дней. Конечно, мы знаем и гово­рим о том, что человеческий грех был повинен в распятии Хрис­та; но стоит задуматься над отдельными людьми или группами людей, которые были как бы инструментами зла в этом ужасе страстных дней; и задуматься не так, как мы часто делаем: об Иуде с содроганием, о Петре с чувством сожаления — как он мог так пасть? — о других людях с ужасом или отвращением. Нет, подумаем о том, какие были их побуждения и насколько они схожи с нашими.

Христос вернул в жизни Лазаря; весть об этом разнеслась по всему городу через свидетелей, которые это видели сами, и люди /иудеи, жители Иерусалима/ вострепетали надеждой. Они были покоренной нацией; они были порабощены языческому наро­ду; они себя сознавали народом Божиим и, вместе с этим, были под гнетом чужих; они ожидали себе освободителя, Посланника Божия, который выведет их на свободу. Но когда они думали о свободе, они думали об общественной и политической свободе, они думали о том, как можно отомстить поработителям, как можно быть свободными от них, строить свою жизнь. Они торжест­венно встретили Христа, потому что Тот, Который мог воскре­сить умершего, конечно, мог победить и живых, сколько бы их ни было, потому что Тот, Кто мог сразиться со смертью и оказаться победителем, конечно, не мог ничем быть пора­женным. И встречали они Его с восторгом: «Осанна! Благословен грядый во имя Господне!..» И в самое короткое время их охватило разочарование: Христос обманул их надежду; Он не вошел в город победителем; Он вошел в город кротким Спасите­лем мира. Они ожидали от Него общественной, политической сво­боды — и этого Он им не дал. И те же самые люди, которые с таким восторгом кричали: «Осанна Сыну Давидову», через не­сколько дней, перед судом Пилата, все кричали: «Распни, распни Его!». Он обманул наши надежды! Он нас предал, Он со­лгал, когда обещал нам Царство Божие, и вечную свободу, и сыновство…

Как часто, если мы задумываемся над собой, мы переживаем подобные чувства — и с гораздо меньшим основанием, потому что мы столько знаем, чего они не знали. Мы знаем, кто Христос; мы имеем разгадку всей тайны человеческой истории и судьбы; и так часто бывает, что, ожидая от Бога того, что мы называем или назвали бы «милостью», мы ее не получаем и отхо­дим с горечью, отходим с чувством обманутости. Он обманул наши надежды; Он обещал, что наши молитвы будут услышаны — и Он на них не отозвался; Он не исполнил моей воли… Мы забы­ваем, что в молитве «Отче наш…» мы говорим «да будет воля Твоя», что мы открываемся любому действию Божию, что всё мы готовы принять от Него; и вот горечь нарастает.

Их горечь перелилась через край в эти страстные дни; эта горечь стала ненавистью, мстительностью; такого обмана стер­петь было нельзя; надо было отомстить!.. И все дальнейшее на­чинается уже при входе Господнем в Иерусалим: «Осанна!» звучит уже ложным ожиданием и готовит крик «Распни!»

А ученики? Ученики вокруг Христа — что они понимают? Прочитайте вновь описание Тайной вечери, и вы увидите, что они в недоумении, они как будто забывают постоянно то, что про­исходило изначально, — всё забывают! Забывают и то, что Хрис­тос им говорил о грядущей Своей судьбе; они ничего не понимают… Ученики окружают Христа недоумением своим, вопрошанием; они еще спорят между собой о своем месте; они забывают, что Христос сказал Иакову и Иоанну: «Готовы ли вы пить Мою чашу до дна? — только тогда вы будете со Мной…» Весь рассказ звучит, будто они восприняли всё сказанное Хрис­том так, что «Я умру, а вы жить будете». И страшно порой чи­тать этот рассказ, и оно действительно звучит, будто они го­ворят: «Ну что же, раз так — умри, и мы будем жить» — ударе­ние на «жить», и на «мы», — а Ты идешь Своей судьбой. Твоя смерть — наше спасение: умри же за нас…

Так ли это чуждо нашему восприятию Христа, Евангелия?! Разве мы — в Боге, в Церкви не ищем убежища, вместо того чтобы, как апостолы после Пятидесятницы (но мы-то живем после Пятидесятницы!) выйти в мир вестниками Христа с готовностью, в свою очередь, спасать мир, — если нужно, ценой своей жизни. Вот из чего складывается начало этой Страстной, этих дней страстных.

Дальше — Иуда. Иуда — таинственная личность; он тоже разочарован, он тоже чувствует себя обманутым, он тоже думает, что Христос обманул их всех — и предает Его на смерть. С каким ужасом мы думаем о предательстве Иуды; но разве мы никогда не предаем Христа? Разве к нам не относятся слова апостола Павла, что имя Христово позорится ради нас — разве это не предательство? А мы знаем о Христе то, чего не знал Иуда!

А позже — Петр. Три раза он отрекся от Христа; он, кото­рый сказал на Тайной Вечери, что если ему и на смерть идти вместе со Христом, то он не отречется от Него, — трижды отрекся. А мы? Часто ли находим мы смелость перед лицом людей, которые насмехаются над Евангелием, над Христом, над Богом, над правдой, над Церковью, над всем тем, что составляет нашу жизнь и убеждения, часто ли бывает, что мы встанем и скажем: «Если вы Его хотите распять — распните меня с Ним! Если вы Его хотите отвергнуть, над Ним насмехаться, Его бить по лицу — бейте меня! Насмехайтесь надо мной, — я с Ним, я — Его уче­ник, я Его ученица, я не предам Его!..» Легко нам сказать, что Петр страшно погрешил; мы — и больше того. Свидетельство о Боге мы должны бы приносить жизнью своей, сиянием своей жизни; каждый раз, когда мы от Евангелия отрекаемся жизненно, поступ­ками, словами, мыслями, чувствами, желаниями, волей, мы отрекаемся от Христа, видимо или невидимо!.. Но Петр сумел покаяться; когда Христос повернул только голову и взгля­нул на него через окно, он содрогнулся и горько заплакал… Сколько раз бывало в нашей жизни, чтобы мы горько заплакали, потому что мы смолчали, или потому что мы соучаствовали подло, трусливо в том, как поступали со Христом люди вокруг нас?..

И Иуда в нас живет, и Петр…

А еще — помните Гефсиманский сад. Христос готовился к смерти; трех Своих самых близких учеников Он взял с Собой, чтобы они просто были там: не оставили Его одного перед лицом грядущей и невозможной, но волею принятой смерти. Они заснули. Три раза подходил к ним Христос — и они спали. Евангелие го­ворит грустными словами: они были отягощены сном… Не потому что было поздно, а, вероятно, потому что душа устала, устала от ожидания того страшного, что грядет; они нашли забвение: забвение в момент, когда Христос стоял перед Своей смертью!.. Сколько раз мы ищем забвения, душевно засы­паем?! Сколько раз мы закрываемся от ужаса, от страха, от не­обходимости сочувствовать, сострадать другому, уходя в сон или в развлечение — только бы не думать о страшном, передох­нуть! Мой друг болеет, он умирает — но мне надо же передохнуть, иначе я не могу нести его страх и страдание!.. А он-то должен его нести не только по временам, а беспрерывно, днем и ночью, изо дня в день, из ночи в ночь; мы ищем передышки, как апостолы; а в это время идет страшная Гефсиманская борьба.

И тут тоже мы можем чему-то научиться. Нам всегда кажет­ся, что мы должны были бы находить в себе силы побеждать вся­кое искушение, быть победителями на каждом шагу, быть готовыми на всё; это не так. Христос ушел от Своих учеников на малое расстояние, и в темноте ночной Он оказался окутанный мглой, один, совершенно один, перед лицом Божьего безмолвия и гря­дущей смерти, от которой содрогалось все Его человеческое су­щество, потому что Он же был Бог воплощенный! Как Максим Исповедник говорит, что и в человечестве Своем Он был бессмер­тен; Он мог умереть, только взяв на Себя нашу смерть, приобщившись нам до смерти. «Господи, да мимо идет ча­ша сия!..» Потом снова Он боролся; и пот от лица Его падал, как кровь; и второй крик: «Если не может миновать эта чаша — пусть придет…» И третий зов: «Да будет воля Твоя…»

Мы должны от этого сами научиться, потому что если Хрис­тос ценой такой борьбы побеждал ужас, перед которым Он стоял, то, конечно, каждый из нас должен быть готов встать правдиво перед Богом и сказать: «Господи! Мне страшно! Я в себе не нахожу сил; если только можно, пронеси эту чашу мимо меня!..» А затем опомниться и сказать: «Разве не на то пришел я в мир, разве не на то я ученик Христов? Если чаша не может пройти мимо меня — дай мне сил!..» И снова бороться, пока не сможем сказать: «Да, Господи! Я готов…»

И последняя картина — распятие, а за ним сошествие в ад. Нам кажется таким страшным то, что происходило на Голгофе, и действительно оно так страшно: неправедные судьи, которые засудили Христа, лжесвидетели, которые на Него клепа­ли уже собрались; но не только они: собрался народ, — народ, который всегда готов посмотреть на чужое страдание, в котором любопытство сильнее со-страдания, который не может быть соучас­тником ужаса иначе как извне, наблюдателем, из среды которого одни думали: «Вот, сойдет Он со креста — тогда мы за Ним, за победителем можем безопасно последовать»; а другие: «Только бы Он не сошел со креста! Потому что если действитель­но Он сошел со креста, если действительно Он — Сын Божий, при­шедший спасти мир, то страшное благовестие крестной любви должно стать законом жизни… Не могу! Нет — лучше бы Он не сходил…»

И толпа любопытных, которые только пришли посмотреть, как умирает человек…

А у креста — воины-профессионалы. Стольких уже они распи­нали — еще одного распнут; пригвоздили и Спасителя.

Разве не бывает с нами того, что я только что описывал? Лжесвидетельства, когда мы стараемся обойти свою собственную неправду, каким-то образом обличив Бога в неправде; разве не бывает, что мы думаем: «Ах, как было бы хорошо, если не надо было жить по Евангелию, если можно было бы жить слегка, прос­то по течению, без усилия, без этих страшных заповедей само­отверженной любви!..» Разве не бывает, что мы холодно смотрим на чужое страдание — о, не на распятие, а на голод, на нищего, на обездоленного человека, на человека, которого бьют — и проходим мимо… Разве не бывает, что мы насмехаемся или зло­радствуем о том, что, пусть преступник, но он подвергнут муке, страданию? Мы так же холодно распинаем Христа…

А Христос? Христос потому только может умереть, что Он перед Богом стал как неотъемлемая часть человечества; Он стал перед Ним, приняв на Себя и тварность, и человеческое естест­во, и все последствия человеческого греха и отпадения от Бога, всё зло Он принял на Себя — кроме греха; от Бога Он никогда не отвернулся, никогда не отходил, никогда не лгал на Него, никогда не стыдился Его, никогда не предавал Его. А перед лю­дьми Он стал как верный свидетель Бога, и те люди, которые Бога не хотели принять, Его присудили к смерти вне челове­ческого града, вне Иерусалима, прогнали Его из человеческого общества, как прогоняли ежегодно козла отпущения. Христос должен был умереть вне человеческого общества, потому что Он был един с Богом, а умереть Он захотел, чтобы быть единым с нами, нашей смертью…

И как мы на это отзываемся? Как мы отзываемся на это? Если знакомый, близкий нам человек выбрал бы собственной во­лей путь смерти, чтобы нас спасти от чего-либо, был бы рас­стрелян, повешен, распят за нас, — как бы мы к этому относи­лись? Как бы мы рассматривали нашу жизнь, которая куплена та­кой ценой? Разве мы не думали бы, что надо так прожить, чтобы его смерть была оправдана нашей жизнью! Но мы не так живем! Христос умер на кресте, больше того — как церковные службы говорят об этом — душой Он сошел в ад; Он умер, остав­ленный Богом, и душой человеческой Своей сошел туда, где Бога нет, в тот ветхозаветный ад, который является местом всеконечного, безнадежного отчуждения… И ад, как говорится в церковной песни, широко раскрыл пасть, в надежде, что-теперь-то он покорил своего самого страшного Врага — и был исполнен блистанием Божества. Древнего, ветхозаветного ада больше нет, не осталось места, где Бога нет.

Но каково наше положение? Когда мы думаем о страстных днях, об этих людях, конкретных, живых людях, когда мы думаем о Христе и о том, что мы совершаем по отношению к Нему — каков суд нашей совести? Священное Писание говорит: «Нет на свете ничего принудительнее, требовательнее, чем суд со­вести.» Поставьте себе вопрос: «Что совесть говорит каждому из нас?» Каждый пусть отвечает за себя: что совесть говорит, когда мы вглядываемся и в притчи приготовительных недель, и в победоносные действия Божии в течение Поста, и в то, что люди совершали над Христом? «О люди, Мои люди! Что Я сде­лал вам, и чем вы Мне отплатили?..» Это слова из службы Вели­кого четверга: вот вопрос, который ставит Он каждому из нас в течение этого говения, в течение каждого дня нашей жизни.

Общая исповедь Великопостного говения 31 марта

На кресте пречистыя руце Твои простерл еси, Христе, от Тебе далече сущия призывая и близь Тебе устрояя; темже молютися: плененна мя бывша страстьми, собери, покаяние ми даруй, всякую скверну страстну очищающи.

Господи! Предстою ныне пред Тобой со всей жизнью моей; предстою перед Крестом Твоим, Господи, свидетелем любви Тво­ей. Каюсь, Господи, в неверности моей Тебе. Ты меня создал, доверив мне жизнь; Ты открылся мне, веря в мою способность, в мою готовность и решимость ответить на Твое доверие благо­дарностью и верностью… Ты дал нам всем, Господи, видеть жизнь Твою в святом Евангелии, слышать Твое слово, надеясь, что мы услышим, и что сердце в нас загорится, и что мы отве­тим Тебе верностью и готовностью следовать за Тобой, уподобив­шись Тебе. Господи! Дай нам время покаяться, но не дай нам, Господи, рассчитывать на время… Господи, даждь мне предсто­ять перед Тобой, будто сейчас настал мой последний час и нет времени, Господи, кроме короткого времени осознать Твою любовь, мое окаянство, и преломиться, Господи, и быть готовым начать новую жизнь, если дверь смерти не откроется и не закроется за мной. Господи, прими, словно предсмертную исповедь мою, мое нынешнее покаяние…

Длани пречистыя Твоя, Христе, на древе вознес, и Твоя персты окровавил еси, хотяй избавити Божественных рук Твоих дело, Человеколюбче!

Претерпел еси пострадати нас ради, Спасе, иже естеством непреложен, бесстрастный Божеством; распинаешися, Безначаль­ный, со злодеи Ты, безгрешный!

Господи! Зло — мы творим; смерть — Ты принимаешь: Господи, прости нас. Господи! Ты купил дорогой ценой право простить; пригвождаемый ко кресту, Ты молился о Своих мучителях: Прости им, Отче, они не знают, что творят… Но мы этого сказать не можем, Господи, — мы знаем, что творим! Мы познали Тебя, Бога воплощенного, мы слышали Твое слово, мы видели Твои дела, мы испытали в нашей жизни воздействие Духа Твоего Святого — слова эти к нам не могут относиться, Господи, мы знаем, что творим. И, однако мы к Тебе прибегаем: Боже! Дай нам хоть напоследок покаяние! Сердце каменное наше расколи, и дай нам сердце плотяное, живое! Волю нашу колеб­лющуюся утверди! Просвети нашу мысль и сердце! Господи, Ты и слепорожденному открыл очи, и он увидал лик Твой, Бога вопло­щенного. Рассей, рассей, Господи, нашу слепоту! Дай нам сквозь видимое видеть невидимое! Дай нам отряхнуть, Господи, тщеславие! Господи, не сказал ли святой Иоанн Лествичник, что тщеславие — это трусость перед людьми и наглость перед Богом:

Господи, вот в чем мы виноваты: мы боимся человеческого суда, человеческой насмешки, человеческого отвержения; мы боимся остаться одними с ТОБОЙ! И ради этого, Боже, мы отворачива­емся от Тебя, безмолвно отрекаемся от близости Твоей… Гос­поди, и каемся мы так часто и так бесплодно! Боже, Закхей по­каялся; он заглянул Тебе в лик, и прошлое прошло, и новое на­стало; но в этой новой жизни, Господи, он всё исправил, что погубил в грешные годы свои. Боже, дай нам вглядеться во всё прошлое наше! Дай нам вспомнить, Господи, до дня судного всю жизнь нашу, и дай нам исправить все то, что еще исправимо на земле! И если поздно одному человеку сделать то, че­го мы не сделали раньше, дай нам всем, кто вокруг нас, делать добро… Боже мой! Дай нам положить начало благое, до смерти нашей успеть исправить жизнь нашу! Господи, мы, как блудный сын, прибегаем к Тебе — но он каялся, а мы только надеемся на прощение… Одно мгновение, Господи, сердце наше содрогается, но потом, успокоенные прощением, мы забываем ужас греха, ужас, который нас бросил к исповеди… А порой, Господи, мы к исповеди приходим пустыми — только чтобы быть про­щенными, не осознав даже греховности нашей!.. Господи, раз­бойнику Ты обещал, что в тот же день войдет он в рай с Тобой, но он на кресте умирал за свои грехи, это был его пред­смертный час, он смог только осознать грех свой, не мог его больше исправить, но он смертью платил за свой грех; мы же, Господи, ожидаем прощения Твоего без истинного покая­ния, без перемены жизни, без распятия… Господи, когда мы крестились, за нас обещали, что погружением в воды крещения мы умираем ко всему тому, что чуждо Тебе, и восставая, мы оживаем к вечной жизни. Боже, мы обманули и родителей своих, и восприемников своих, и всех тех, кто поверил нам, доверил нам имя Твое святое. Боже, как станем мы перед святым, имя которого мы носим, иконой которого мы должны бы быть! С ка­кой болью, Господи, он смотрит на изуродование и на опозорение имени своего! Господи, как мы отвергаем и унижаем ангелов своих хранителей! Они неотступно с нами, Господи, и мы принуж­даем их ходить с нами по путям смерти, по путям неправды. Свя­тые Божии, простите нам, что мы, как оскверненные храмы, сто­им! Ангелы Божии, простите нам, что мы вас принуждаем видеть то, что вы видите, ходить по путям, которые чужды вам… Гос­поди, даждь нам научиться покаянию, приносящему плоды, не быть, как смоковница бесплодная, покрытая листьями, но без плода… Господи, мы все, как смертники, стоим перед Тобой: избави нас от смерти второй, от потери Тебя, — от потери жизни вечной! Господи, какое простое условие Ты дал нам для спасения: прощайте — и прощены будете, друг друга тяготы носите. Господи, дай нам вдуматься в нашу жизнь, и принять каждого, кого мы отвергаем, и каждого, кто нас от­вергает, и просить прощения, или просить помощи, чтобы научиться нам и прощать, и просить прощения!

Господи, силою животворящего Твоего Креста помоги нам! Ты стал человеком, Господи, во всем нам уподобился, кроме гре­ха, призвал нас вырасти в Твою собственную меру силой благо­дати Твоей… Господи… Ты нам дал Свою жизнь: не дай нам осуждать даже врагов Твоих, — мы так им подобны. Иуда до смерти ужаснулся своему поступку; мы предаем Тебя, и только к Тебе же прибегаем за прощением. Петр отрекся от Те­бя, но заплакал. Господи, дай нам слезы! Дай расколоться серд­цу нашему каменному! Господи, даждь нам слух острый, вниматель­ный, чтобы прислушиваться к голосу совести нашей, к Твоему голосу в нас, Господи!.. Господи, даждь нам вглядеться в Крест Твой, и измерить глубину нашего падения, ибо если та­кой ценой только мы можем быть спасены, как глубока пропасть, в которую мы упали! Если только смерть Твоя крестная, сошест­вие Твое в ад только могут нас спасти — Боже, как мы далеки от Тебя, и как страшно, что мы этого даже не сознаём… Гос­поди, даждь нам слезы покаяния…

Господи, в покаянии приими мя. Господи, не остави мене. Господи, не введи мене в напасть. Господи, даждь ми мысль бла­гу. Господи, даждь ми слезы, и память смертную, и умиление. Господи, даждь ми помысл исповедания грехов моих. Господи, даждь ми смирение, целомудрие, послушание. Господи, даждь ми великодушие, терпение и кротость. Господи, всели ко­рень благих, страх Твой в сердце мое: не рабский страх, Гос­поди, а страх перед тем, чтобы Тебя не ранить своей жизнью, не отречься от Тебя… Господи, сподоби нас достаточ­но покаяться, достаточно вернуться к Тебе, чтобы причаститься Таин Твоих Святых! Господи, приими молитву нашу.

Беззакония моя, Господи, презри, от Девы рождейся! Серд­це мое очисти, храм то сотвори Пречистому Телу Своему и Крови! Не отрини мене от Твоего лица, без числа имеяй велию милость.

Во причастие Святынь Твоих как дерзну я, недостойный? Если и дерзну к Тебе приступити с достойными, одежда меня об­личает, что она не брачная, и осуждение я исходатайствую мно­гогрешной душе своей! Очисти, Господи, очисти скверну души моей, и спаси мя, яко Человеколюбец!

Бесчисленны мои согрешения, Богородице! К Тебе прибегаю, Чистая, спасения прося, в спасении нуждаясь! Посети немощствующую мою душу, и моли Сына Твоего и Бога нашего дать ми ос­тавление ихже содеях лютых, Едина Благословенная!

Владыко, Господи Иисусе Христе, Боже наш! Едине имея власть человеком оставляти грехи, яко благ и человеколюбец презри моя вся в ведении и не в ведении прегрешения, и сподоби мя неосужденно причаститися Божественных, преславных, пре­чистых, животворящих Твоих Тайн не в тяжесть, не в муку, не в приложение грехов, но во очищение, во освящение, в обруче­ние будущей жизни и Царствия, в стену и помощь, в возражение сопротивных, во истребление многих моих согрешений. Ты бо еси Бог милости и щедрот и человеколюбия, и Тебе славу воссы­лаем со Отцем и Святым Духом ныне и присно и во веки веков, Аминь.

Пред дверьми храма Твоего предстою и лютых помышлений не отступаю, но Ты, Христе Боже, мытаря оправдивый и хананею помиловавый, и разбойнику рая двери отверзый, отзерзи ми утро­бы человеколюбия твоего и приими мя приходяща и прикасающася Тебе, яко блудницу и кровоточивую: ова убо края ризы Твоей коснувшися, удобь исцеление прият; ова же пречистые Твои нозе удержавши, разрешение грехов понесе. Аз же окаянный, все Твое Тело дерзая восприяти, да не опален буду; но приими мя, якоже оныя, и просвети моя душевныя чувства, попаляя моя греховныя вины, молитвами безсеменно Рождшия Тя и небесных Сил: яко бла­гословен еси во веки веков. Аминь.

Господи, прими нас! Прими молитвы и покаяние каждого из нас! Дай нам сердце чуткое, мысль ясную, волю твердую, и решимость творить волю Твою; очисти нашу плоть и наши мысли, и всё наше естество, и сподоби благоговейно причаститься Таин Твоих, трепетным сердцем, благодарностью, и с решимостью творить волю Твою!

Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой — Дух Святый; Троице Святая, слава Тебе!

Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия: сохрани мя под кровом Твоим!

Преславная Приснодево, Мати Христа Бога! Принеси нашу мо­литву Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наша. Аминь.

Oтпущение.

Опубликовано: «Человек перед Богом». – М.: Медленные книги, 2019

Нижегородские епарх. Ведомости. 2002. № 3. (сокращенный                            текст)