О вере и о Церкви. Часть 5

Эта беседа последняя перед Рождеством, поэтому я хочу, как бы, закруглить то, о чем мы говорили, перед тем как приступить к иной теме, ради которой я начал эти беседы. Я говорил вам о том, что нам надлежит глубоко вглядеться в природу Церкви и в действительность Церкви для того, чтобы посмотреть, насколько действительная Церковь не похожа на то, что мы исповедуем, проповедуем, во что мы верим. Не для того чтобы раскритиковать Церковь и тем более отдельных ее представителей, а потому что наше призвание — строить под руководством Господа новый мир, начиная с того общества, которое собрано в Его имя, то есть с Церкви. И мы можем внести в мир новые начала, новые измерения, новые структуры, только если мы понимаем, каковы эти структуры должны быть в Церкви реальной, то есть конкретной, на основании того, во что мы верим, что мы исповедуем о Церкви. И поэтому я хочу сегодня закруглить беседы, которые я проводил, остановившись на нескольких случаях, которые нам очень пригодятся: об истине с одной стороны, о вопрошании и сомнении с другой стороны, и очень коротко, потому что это должно составить целый цикл бесед, о том, что значит быть верным, быть верным Богу, быть верным самому себе, верным Церкви и верным тому миру, который вне Церкви и ради которого Бог стал человеком, ради которого Он пришел Спасителем мира, а не Судьей, как Он Сам говорит: Я пришел не судить мир, но спасти мир. И вот первый вопрос я хочу поставить: я настаивал на том, что вера является уверенностью в вещах невидимых, это определение Послания к евреям, 11 главы, и я указывал на то, что такое определение не ограничивается нашей верой в Бога, а относится ко всякой уверенности нашей, которая относится к недоказуемому. Когда мы говорим о красоте или о любви, о том, что то или другое прекрасно, мы говорим именно в порядке веры, потому что часто доказать это невозможно. Мы не можем доказать другому человеку, почему то или другое лицо для нас единственное и неповторимое, почему тот или другой человек для нас представляет абсолютную красоту или абсолютный смысл жизни. Мы можем постараться довести до сознания другого свойства того или другого человека, но тот может на это не отозваться. Эта внутренняя уверенность и составляет сущность веры. Но с другой стороны, это ставит вопрос, к которому мы не подошли: вопрос о том, что, с одной стороны, всякая наша уверенность должна подвергаться не сомнению в плохом смысле слова, то есть не быть встречена словами “а кто его знает” и пожатием плеч, а вопрошанием, которое значит, что мы глубоко и как можно глубже вглядываемся в то, во что мы верим, что составляет наш внутренний опыт. С другой стороны, это вопрошание, это вопрошание может иногда дойти до степени сомнения. То есть мы ставим вопрос и на него ответа не можем найти и доводы против того, что нам кажется убедительным, нам кажутся настолько разительными, что мы останавливаемся и можем либо оставить вопрос открытым, либо сказать: нет, то, во что я верил, было фантазией, было нереальным, было маревом, но не сущность и не реальность. И вот вопрос о том, что такое истина, в которую мы можем верить, что такое истина по отношению к сомнению. Я уже прошлый раз просил у вас прощения в том, что потратил очень много вашего времени на филологические выкладки, на разбор тех или других слов. Но мне кажется, что очень часто представляет огромный интерес вглядеться в то, как люди разных языков или разных поколений определяли то или другое понятие, какая интуиция у них была о том или о другом. И вот что касается истины, я хочу с вами пройти через несколько таких примеров. Первое не в хронологическом смысле и даже может быть не в логическом, я хочу остановиться на греческом слове αλήθεια. Истина это то, чего не могут размыть воды реки Леты, то есть воды реки забвения, это то, что устоит против всего. Это очень важная вещь, потому что все наши понятия, истины, соображения размываются временем, историей, поколениями, противоречием. Но где-то есть такая сердцевина, которая не может быть размыта даже этой мифической рекой, которая имеет власть размывать все: и память человеческую, и личность, и историю и все. Истина, понятая греками, было нечто настолько крепкое, что никакие силы не могут это размыть и уничтожить. К этому я вернуть еще, потому что это конечно не относится к нашим соображениям о том, что такое истина, потому что наши представления могут быть размыты и для того чтобы истину уловить по-настоящему, надо идти дальше, чем наши соображения, путем вопрошания, путем сомнения и путем все углубляющегося опыта. Второе слово, на которое я хочу обратить ваше внимание, это еврейское слово, обозначающее истину. На русском языке оно того же корня что столб. Опять же столб, на котором зиждется все. Провались этот столб, все здание сокрушается. И истина — такой столб, на котором стоит все мироздание, вся история, все, что только есть на свете, видимого и невидимого. Это тоже очень важное представление. Это говорит нам о том, что не только истина не может быть размыта в нашем сознании, что она не только не может быть размыта историей, но что она является самой основой мироздания, самой основой истории, жизни, все стоит на этом. Дальше я хотел бы вам дать еще один пример из немецкого языка, слово Wahrheit происходит из корня, который нам говорит в первую очередь о том, что это нечто, на что необходимо обратить внимание. А второе: что раз необходимо обратить внимание на то или другое понятие, на тот или другой опыт, это говорит о том, что к этому опыту надо относиться благоговейно. Поэтому от первого сознания “нельзя пройти мимо”, еще прибавляется опытное сознание о том, что благоговение надо к этому применить. И третье что тоже относится к этому корню, это то, что это понятие, которое нас защищает, это не понятие, которое мы должны защищать словом или действием, не инквизицией и не философскими вкладками. Апостол Павел совершенно ясно говорит, что наше свидетельство — не свидетельство философского /многоязычия/, это свидетельство силы духа. И поэтому истина является чем-то большим, чем то, во что я готов верить, что мне кажется убедительным, это нечто настолько великое, что оно меня несет как корабль, а не я это несу, как знамя. И наконец, те из вас, кто читал отца Павла Флоренского, наверное, а может быть и нет, обратились к тем подстрочным объяснениям, которые он дает в конце книги, в частности, об истине. И он определяет истину — истина, то есть это то, что есть, но в абсолютном смысле слова, есть разные вещи, но сущностное такое бытие и является и истиной и самим Богом: Аз есмь истина и путь и жизнь, говорит Христос. И очень интересно то, что на суде Пилата Пилат ставит Спасителю вопрос: Что такое истина? и Спаситель ему на это не отвечает ничего, потому что Пилат, который культурный человек своего времени, ожидает философского объяснения, а Христос ему не может дать того объяснения, которое Он дал Своими ученикам: Я — истина. Почему? Не потому, что Он нам говорил, а потому что Он есть, Он Бог, пришедший в мир, Он Бог, Который является Истиной, то есть сущностным бытием. В Ветхом Завете Бог говорит Моисею: Аз есмь Сущий, Я тот, который есть, и Христос о Себе повторяет те же самые слова, как нам повествует апостол Иоанн Богослов. Поэтому если вы подумаете об этих различных как бы сторонах понятия истины, то вы увидите, что они перед нами открывают возможности и одновременно нам позволяют подойти к ней с очень разных точек зрения. И точка зрения, с которой ученики Христовы подошли к истине, это через Его личность, Он для них был истиной. Не потому что Он говорил вещи более убедительные, чем другие, а потому что каждое Его слово дышало извечной истиной, это было Божие слово, а не человеческое слово, которое доходило или нет. Когда Спаситель говорил (это из Евангелия от Иоанна) о грядущей Пасхе и о том, что придет время, когда ученики Его будут вкушать Его тело и пить Его кровь, большинство ушло. И Христос обратился к Своим ученикам, к 12-и: Не хотите ли и вы уйти? И Петр ответил: куда мы от Тебя уйдем? У Тебя слова истины…. Если подумать о том, что это значит. Самое простое — подумать: Ты говоришь такие вещи, которые нас убеждают, что Ты прав, и поэтому уйти нам никакого смысла нет. Но есть еще другое, более глубинное значение. Истина, которая была бы вне нас, которая была бы как бы надписью или фреской на стене, не доходила бы до наших собственных глубин, была бы не истиной, мы могли бы ее рассматривать, как мы рассматриваем картину: Ах, как прекрасно! — и пойти мимо, это оставалось бы по отношению к нам чем-то чуждым. То что меня поражает в этом отрывке: слова апостола Петра говорят (мне кажется, но это моя выкладка, поэтому вы можете не только сомневаться, но определенно не верить тому, что я говорю сейчас), мне кажется, что Петр говорит вот о чем: каждый раз, когда Ты говоришь о Боге, о Себе, о Человеке, о мироздании, Твои слова трогают в наших глубинах нечто, что является истиной нашей, они рождают, они пробуждают в нас истину, и мы могли бы сказать, как св. Ефрем Сирин где-то пишет, что в глубинах каждого человека заложена вся полнота Царства Божия, и что вся задача жизни в том, чтобы уйти в эти глубины и достичь этого места, где Царство Божие раскрывается. Вот что я хотел вам сказать об истине.

Если это связать с тем, что я в первой, кажется, беседе говорил о том, как святой Макарий Великий объясняет переход от опыта к вере, то это связывается, как мне кажется, очень живо и осмысленно. Я вам напомню, даже для тех, которые были на этой беседе, что Макарий Великий ставит вопрос о том, какое отношение личного, прямого опыта к вере. И он говорит: вот какое. Я, представьте себе, лежу в маленьком челне, которое море качает подо мной. Темная звездная ночь надо мной, я лежу и гляжу в глубины неба, которые все шире, шире, глубже разверзаются передо мной, и одновременно я чувствую, как меня несут волны, и этот опыт является целостным опытом моего личного физического бытия. Моего внутреннего состояния, того, что видят мои глаза, того, что я чувствую всем моим существом. Но постепенно, как время проходит и время уходит, и челнок садится на песок. В этот момент я больше не чувствую движение вод под собой, меня больше не качает, не убаюкивает, но я еще в себе ощущаю как бы отголосок того, что я тогда пережил, я совершенно уверен в том, что это было, и поэтому внутри моего опыта это есть и навсегда есть. Я знаю, что это такое, и чтобы это осталось окончательно и навсегда в нас, надо либо чтобы этот опыт повторялся, либо чтобы мы выросли в другое измерение опыта. Но тут вера, то есть уверенность в том, что сейчас неощутимо, (слово “невидимо” у апостола Павла покрывает все то, что чувствами может быть воспринято), что в этот момент я этого не чувствую, но не могу усомниться в том, что это было, и что в каком-то смысле это есть, оно во мне есть, оно от меня не ушло. Для того чтобы этот опыт стал постоянным, для того чтобы можно было сказать, как Христос нам говорит: Я во Отце и Отец во Мне, нужно, чтобы нечто иное в нас произошло, чтобы мы выросли в новую меру глубины и необъятности. И я вам могу, может быть, это иллюстрировать восточной сказкой о том, как соляная куколка, родившаяся где-то в середине Китая, пустилась в путь и на своем пути дошла до океана. Она никогда не видела океана и остановилась в изумлении, она знает, что есть вода, что вода течет, но никогда не видела, что вода приходит и уходит, и звук океана ей был чужд и непонятен. Она обратилась к океану с вопросом: что ты такое? Океан ответил: Я океан. Другого он не мог сказать о себе, так же как никто из нас в конечном итоге ничего о себе всеконечного сказать не может, может только сказать: посмотри, восприми; как апостол Филипп сказал Нафанаилу: Приди и виждь, посмотри сам… Куколка говорит: Я это не понимаю, что это значит? Океан ей ответил: протяни ножку и прикоснись ко мне. Она протянула ножку и в этот момент малюсенькая крупица соли растаяла, и в этот момент она вдруг поняла, что такое океан и перестала понимать. Потому что крупица соли ушла. И она уже не могла удержаться от желания познать, что такое этот океан, и стала дальше входить в океан, дальше, дальше, и постепенно размываться. И в тот момент, когда последняя крупица растаяла, она воскликнула: Я — океан! Она не сказала: я вода, она не сказала: я соль, она перестала быть солью в различии от воды, она стала всем океаном. И в этом смысле я думаю, что мы можем понять эти слова Спасителя (дай Бог, чтобы мой пример и моя параллель никого из вас не оскорбила): Я во Отце и Отец во Мне. И различие есть и идентичность есть, и то и другое одновременно. И вот, постольку поскольку, мы не доходим до состояния этой куклы, которая так едина с океаном, не с водой и не с солью, а с океаном, мы не можем не ставить перед собой вопросов о нашем личном опыте и, тем более, о том опыте, который имеют другие люди и которым они делятся. Я вам говорил как-то в одной из прошлых бесед о том, что мы начинаем с личного опыта, и затем, оглядываясь вокруг себя, мы встречаем людей, которые разделяют в какой-то мере наш опыт, тогда как мы разделяем в какой-то мере их опыт. То есть они не все знают, что я пережил, потому что только я могу это знать; я не могу знать всего того, что пережил этот человек, потому что только он может это знать, но где-то есть общая точка или линия соприкосновения, и поэтому когда я обнаруживаю, что он и я разделяем какой-то опыт, я могу начать принимать его опыт и перерастать свой опыт. Это то, что случается, например, в истории всей Церкви, когда духовные наставники, старцы брали к себе учеников. Они ожидали от них послушания. Не послушания в том смысле, как дрессируют собачку, а послушания в том смысле, чтобы они всем своим существом, и умом и сердцем и волей и даже плотью своей прислушивались бы к ним и, прислушиваясь, входили в их опыт. Часть этого опыта передавалась, что когда живешь с человеком, его начинаешь как-то ощущать, понимать. Его внутренний опыт как-то делается прозрачным, и вот это и являлось и до сих пор является смыслом послушания, то есть способность всем существом и умом и волей и сердцем и плотью, всем, всем прислушиваться безмолвно, не теребить словом, а прислушиваться безмолвно к тому, что же в этом человеке такого. Английский писатель К.С. Льюис говорит в одной из своих передач, которые он делал в 1941 году, что встречая верующего христианина, неверующий должен был бы перед собой поставить вопрос: что в этом человеке такого, чего во мне нет, что в нем, чего я не знаю, чего я не испытал? И это должно было бы быть началом внутреннего обращения, а не убедительные речи, потому что убедительные речи могут убедить умственно, но только умственно, если к этому не прибавляется приобщенность к внутреннему опыту. Если дело обстоит так, то мы окружены множеством свидетелей, начиная с апостолов, через их учеников, дальше через всю историю Церкви, и в наше время через наших современников. Мы все друг для друга свидетели, свидетели о том, что каждый из нас что-то пережил. Чем он не может поделиться словом, может быть, но что может из него изливаться и что он отчасти может объяснить, если у нас есть с ним, окажется общий язык, то есть если у нас есть в какой-то мере одинаковый с ним опыт. Но вместе с этим просто принимать просто на веру то, что другой человек, без рассмотрения, не сравнивая со своим собственным опытом, не видя и не определяя границ своего и чужого, может превратиться в легковерие или в суеверие. Когда человек говорит: я верю в это, потому что такой-то человек говорит это, и я уверен, что он всегда прав, это еще не обладание этим опытом и этим знанием; это может быть приоткрытая дверь, но это никак не личное познание. И вот тут мы не должны бояться того, чтобы ставить под вопрос эту смежную область. То, что я испытал лично, если это во мне осталось как живое огненное переживание, этого я не могу отрицать, в этом я уверен, это вера моя, но то, что я мог получить от других людей в течение времени, я могу ставить под вопрос. Почему? Хотя бы потому, что когда мне было 15 лет, мне говорили вещи, которые по своему возрасту я мог понимать только частично, а потом через годы я начал пересматривать то, что мне было сказано, и свое восприятие того, что было сказано. Надо ставить под вопрос и свое восприятие того, что было сказано, и полноту знания того, кто то или другое мне говорил. И этот процесс является законным процессом вопрошания. Мы должны ставить под вопрос постоянно то, что не является нашим личным, уже освоенном опытом, а когда мы говорим о своем опыте, мы тоже должны иногда поставить перед собой вопрос: это было действительно пережито или то было навеяно на меня тем или другим образом, обстановкой, авторитетом чьим-нибудь, мало ли чем. И поэтому сомнение надо рассматривать как нечто творческое, а не нечто разрушительное. Я хочу остановиться на этом несколько минут. Когда исследователь, будь он математик или естественнонаучник, физик, химик, биолог, собирает какие-то данные, факты, постепенно они у него собираются в логическое соотношение и в какой-то момент он их видит во взаимном отношении гармонично связанными. В тот момент он может сказать: вот каково положение дел. Он может еще даже сказать: эта картина, которая передо мной, мне дает право построить гипотезу, которая превосходит то, что у меня уже перед глазами, или теорию, которая объясняет, как это случается. Но если он и честный человек, и человек, для которого истина важней, чем то, что он нашел и обнаружил о ней, он первым делом начнет перед собой ставить вопрос: как я могу посмотреть на все данные, которые у меня есть? Много данных у меня пока нет, но как я составил эти данные? Был ли я правдив до конца? Не подтасовал ли я чего-нибудь для того, чтобы создалась удобная для меня гармония и т.д.? Если он видит, что его построение, гипотеза, теория или модель является для него в данную минуту несокрушимой, он тогда, если он действительно ученый, ищущий полноты видения, начнет искать такие факты, которые поставят под вопрос его постройку, и в этом искании того, что может взорвать ту постройку, которая ему сейчас так нравится, которая представляет такую гармонию и полноту, в этом есть и смысл всей его научной работы. Поэтому он будет ставить под вопрос то, что уже обнаружено, не для того чтобы сказать: Это все неправда, а для того, чтобы расширить эту правду, ее углубить, и вот он не боится вопрошания, он не боится сомнения. Ведь слово “сомнение” в этом смысле очень интересно. Вы знаете, что по-славянски “мнить” значит “думать”, “представлять себе вещи”. “Со-мнение” значит, что у меня в голове одновременно два представления об одном предмете. С одной стороны я его вижу так, с другой стороны я начинаю его видеть иначе. Латинское слово говорит о том, что мы шли по дороге и дошли до перекрестка, раздвоение. Это опять-таки не значит, что то или другое неверно, но мы дошли до перекрестка, который перед нами ставит вопрос, и тогда надо радоваться, что родился вопрос, а не жалеть о том, что можно на лаврах почивать. И это очень важный момент, потому что очень многие верующие настолько боятся сомнений или вопрошания, что они не растут, не перерастают своей детской веры, но не перерастая свой детской веры, они встречаются со взрослым неверием или с вопрошанием других людей, которые более взрослые или более смелые, и тогда их вера, которая была такая светлая, такая цельная, когда они были детьми, начинает разлагаться, крушиться, крошиться и иногда пропадает, тогда, как никакого основания не было, чтобы она пропала, это просто было столкновение во мне, скажем, 14 -летнего мальчика с сорокалетним взрослым человеком. Конечно, представления, которые у меня были, когда я был мальчиком, не соответствуют тому, как я вещи видел в сорок лет и как я их вижу под 80. Это не значит, что они иные по существу. Это не значит, что они противоречивы, это значит, что они приобрели масштаб совершенно иной. И этому надо радоваться. Вот почему я остановился так долго на вопросе о вере как уверенности и как доверии, потому что доверие, да, но не слепое доверие, не слепая вера в то, что другой человек говорит, кто б он ни был. Если вы поставите под вопрос евангельские слова и скажете Христу: Господи, я не могу понять этих слов, я не могу Тебя в этом понять, я не отрицаю, что Ты прав, но до меня это не доходит, помоги мне вырасти выше моей меры, — это будет для Бога, я думаю, отраднее, чем, если мы закроем глаза и будем повторять: Он прав, Он прав, Он прав… — когда все наше нутро говорит: Это не может быть так! Есть еще один момент, на котором я хотел остановиться коротко сегодня, потому что это должно составить целый как бы раздел дальнейшего нашего рассмотрения, это вопрос о том, что вера является не только уверенностью, не только доверием, о котором я упомянул, но одновременно верностью. Мы не можем говорить, что я уверен в том или другом, и жить так, будто я это просто-напросто отрицаю. Я не могу сказать, что я верю, что Бог меня призвал любить моего ближнего, и к нему относиться со всем возможным безразличием или даже ненавистью, это просто один пример, можно было бы множество таких примеров привести. Поэтому есть в теме, которую мы разбираем, еще это измерение: верность. Это вопрос всей этики христианской, всего христианского поведения и личного, и коллективного и всецерковного; и это надо рассмотреть всерьез, потому что слишком легко сказать: все люди грешные, я знаю, что правда, знаю, что истина, знаю, какой путь, но Бог мне простит, потому что чего от меня ожидать?.. От меня Бог ожидает другого. Бог в меня верит, Бог надеется на меня, Он не только меня любит такой пространственной любовью, Он надеется, что я в этом мире буду создавать то, ради чего Он пришел, то есть Царство Божие, пришедшее на землю. Поэтому тут вопрос стоит о том, как я свой опыт и тот опыт, которым я обладаю совместно с другими людьми, воплощаю в жизнь. Если мы этого не делаем, то говорить о том, что я Богу верю, доверяю — пустое слово. Но тут приходит (и это единственное, что я сейчас хочу сказать на эту тему) вопрос о том, что значит быть послушным заповедям Божиим? Слишком часто в разговоре ли на исповеди ли, в разных обстоятельствах люди мне говорят: я стараюсь, Бог сказал то-то, я стараюсь это делать… Это не значит, что мы исполняем заповедь Божию. Если мы делаем то или другое просто потому, что нам велено или нам боязно: вот не сделаешь — в ад попадешь, это не послушание Богу и не единство сердца и духа с Ним, а мы призваны обладать тем, что апостол назвал ум Христов. Мы должны обладать Его любовью, мы должны быть сосудами Его присутствия, храмами Духа Святого, и поэтому вопрос стоит так: заповеди Ветхого Завета были даны к исполнению, как апостол Павел говорит, как педагогическая задача, выполняя это для того чтобы остаться в рамках человечества достойного Бога. Но исполнение этих заповедей, как явно из Ветхого и из Нового Завета, могло сделать человека праведным, но не могло его спасти. Тогда как Христос нам говорит: когда вы все заповеди, которые Я вам дал, исполните, сознавайте, что вы никуда не годные слуги? (Перевод мой, есть более элегантные формы речи). Что же это значит? Это значит, что пока ты не исполняешь той или другой заповеди, потому что ты так приобщился уму и сердцу Божию, что она стала для тебя естественным действием, ты пока еще не вошел сам даже в это Царство Божие, о котором идет речь. И поэтому христианин никогда не может себя считать праведником, пока все, что является Христом, не стало им самим: Я в вас и вы во Мне, — параллель тому, что Он говорил о Себе: Я во Отце и Отец во Мне… Поэтому вопрос христианской нравственности — не вопрос о том, чтобы рабски исполнять то, что написано в Евангелии или даже в Ветхом Завете, 10 заповедей и т.д., а в том, чтобы так врасти в мысль Божию, в отношение Божие ко мне лично, к моему ближнему, к миру и ко всему, чтобы это стало моей жизнью. Это вопрос о христианской этике, поставленный самым резким образом. Конечно, лучше исполнить заповедь с какой-то натугой, чем вообще ее не исполнить, но мы не можем сказать, что исполнили заповедь потому только, что сделали то или другое, когда сердце относилось совершенно холодно, безразлично к тому поступку, который я совершал. Иногда можно чего-то не сделать и с болью плакать над тем, что у меня не хватило ни духа, ни верности, ни любви, ни веры, ничего, лучше, чтобы это было так, чем исполнить и сказать Богу: ну вот, мы с Тобой квиты. Мне рассказывала во время войны дочь одного человека. Он был “убежденным христианином” — оба слова в кавычках — и считал, что надо помогать всякому нищему. Когда нищий проходил мимо дома, смотрел, подходил к двери, звонил или стучал в надежде, что может быть, что-нибудь ему дадут, этот человек открывал дверь и первым делом говорил: Стой на улице, своими грязными башмаками не пачкай мой коридор; я тебе сейчас вынесу супа… Выносил, давал… Съел? вот тебе полушка, а теперь уходи!.. Он выполнил две заповеди: накормил голодного, дал ему грош, чтобы он и завтра не умер с голода, а с чем уходил этот нищий? С сознанием, что к нему отнеслись хуже, чем к собаке. Дал, суп он съел, и медяк получил, но тот человек никакой заповеди не исполнил.

…

…Говение будет, как всегда, состоять из трех элементов: я проведу вступительную беседу, затем будет период молчания, в течение которого вы сможете подумать о сказанном или о себе, и затем будет у нас на середине церкви общая исповедь. Общую исповедь я провожу так: читаю молитвы и в связи с этими молитвами я лично исповедуюсь перед Богом, не в частных своих грехах, то есть что “я Катю обругал, а Мишу онеправдовал”, а более общим языком, но говорю о себе правду. Я думаю, что я достаточно грешен, чтобы каждый нашел и себя в каталоге моей грешности. Поэтому это школа не того, как грешить, а школа, как обнаруживать свою греховность. Я говорю “школа, как грешить”, потому что один мой старший товарищ, отец Всеволод Палашковский написал книгу о грехе, которая на французском языке вышла под названием “Как грешить по — православному”.

На этом я кончу свою беседу; если у вас есть какие-нибудь вопросы, я бы сказал скорее: добавления … Может быть, Дима скажет что-нибудь о сомнении научника?

Я точнее не мог бы изложить эту необходимость научного положения сомнения. И то чему мы пытаемся приучить своих студентов и сами пытаемся в науке учиться. Все время сознание что любую научную истину можно… только не можем доказать научное утверждение, мы только можем опровергнуть его, но вот именно условно… и наш долг как ученых продолжать пытаться опровергнуть, так что это… неуклюже сказать…

Я хотел бы, может быть, вам дать один пример того, как непробитная убежденность может иногда звучать изумительно. У нас была прихожанка здесь, она теперь покойная и знает больше, чем знала при жизни; она была русская православная замужем за евреем, и они в течение не меньше сорока лет спорили о своей вере, и, наконец, она нашла абсолютный довод. Он спорил из Ветхого Завета, она спорила из Нового, и вдруг ее осенило, она сказала: Да как же ты можешь не быть христианином — Бог был евреем и стал христианином… Она со всей абсолютной убежденностью это сказала, но это все-таки стоит подвергнуть какому-то рассмотрению.

Кто-нибудь умеет что прибавить? Потому что я, конечно, говорю, что могу, но не больше.

/Дима Шлиппе/. То, что вы говорили, во мне вызвало воспоминание одного афоризма Гете, который я попытаюсь перевести таким образом: Приобрети то, что ты унаследовал от своих предков, чтобы им овладеть… Очень интересная мысль. Обычно мы считаем: раз мы унаследовали, значит, это наше уже. А он говорит сначала приобрети то, что ты унаследовал, чтобы этим овладеть… И я думаю, что это в большой мере перекликается с тем… Нами в виде книги Нового Завета унаследована эта вера, но конечно, ее надо сначала приобрести через труд, чтобы она действительно стала наша. И еще тоже, может быть ввести еще одну мысль совершенно тривиальным примером. Мы в детстве учимся на велосипеде кататься, научились, потом годами не катаемся, и вдруг случается, нужно сесть на велосипед, поехать. Оказывается, мы еще умеем, не разучились. То, чему мы научились в детстве, это действительно мы приобрели, как говорит Гете, это стало частью нашего самого себя. И думаю, что это относится к любому деятелю искусства, и, конечно, к людям, которые работают в науке: те знания, которые приобретены и забываются, это не знания, а только то, что стало всецело существом человека, это и есть свое. Конечно, это еще в большей мере относится к вере: только то, что уже полностью неотъемлемо, как само дыхание, физическое дыхание наше, стало нашим естеством в вере, только это мы и вправе, если критически к себе относиться, называть своей верой.

/X/. Есть проблема, по-моему, когда начинать ставить под вопрос. Когда я пришла к церкви, я ничего не знала, сейчас немножко больше, но когда надо задавать вопросы? Когда ничего не знаешь, надо принимать опыт других просто таковой, какой есть, просто, потому что ничего другого нет, и когда начинаешь ставить под вопросы, сомнения, когда уже есть какой-то опыт… Не так легко, если я ничего не знаю заранее.

Я думаю, что искусственно ставить под вопрос или сомневаться, каким-то систематическим образом все ставить под вопрос, бесплодное занятие, потому что можно все; но что случается: это что когда мы постепенно вырастаем, углубляемся, начинаем как-то опыт начинает оформляться в нас, в какой-то момент начинает подниматься какой-нибудь вопрос, и я помню, как мой духовный отец мне сказал: вопрос в тебе никогда не встанет, пока в тебе уже не начинает прорастать на него ответ. Это очень важно. Если мы берем чужое вопрошание и применяем к себе, мы можем разрушить то, что у нас есть, потому что вопрошание не наше и оно преждевременно. Но если в течение какого-то времени все казалось простым и гармоничным, а потом вдруг начинает колебаться, это значит, что начинает прорастать что-то новое, и я могу начать приглядываться к тому, что мне казалось несомненным, спокойно и одновременно прислушиваться к тому, как вырастает во мне новое. Мне кажется, это очень важный момент.

/X/. Вы сказали, что в 14 лет у вас было одно понятие, потом в сорок лет другое понятие и это точно, но когда я была младше, у меня было понятие чести, понятие доброты, понятие ценности. А потом это все сломано, я не могла быть такая, какая я раньше была, потому что у меня другие положения, другие ситуации, и это трудно, потому что он хочет продолжать понятия детства, доброты…

…мы со всех сторон защищены и перед нами не встают те проблемы, которые встают позже в жизни, и поэтому мы можем жить в каком-то сознании абсолютного, во-первых, потому что на нас нет давления, которое потом жизнь оказывает, и тоже, потому что мы не видим многих проблем и проходим мимо них. Когда мы вырастаем, нам приходится ставить перед собой вопрос: в данном случае, абсолютно поступить я не могу; в какой мере я могу поступить правильно в реальной обстановке. Я вам дам пример такой, который меня ужасно поразил в свое время. Во время войны один партизан скрывался от немецких солдат, которые его преследовали. Он дошел до какой-то далекой фермы в Альпах, там стоял человек, мужик, и тот спросил: Куда я мог бы убежать, чтобы скрыться, за мной погоня? И тот ему сказал: я тебя спрячу. И спрятал. Погоня дошла, начали ставить вопросы, и в какой-то момент офицер ему говорит: беглец спрятан у тебя, да или нет? Тот ответил: Да, у меня. Его нашли и когда его влекли на смерть, он обернулся: Что ты со мной сделал? И тот ответил: я исполнил заповедь Божию: я тебя скрыл, когда тебе нужен был кров, но я никогда не лгу… Вот максимальный абсурд. Да, он чувствовал, что поступил абсолютно: он и спрятал человека, он и спрятал человека и не солгал, а это стоило жизни тому человеку. Если бы он солгал, в каком-то абсолютном смысле он поступил бы нехорошо, а в реальном смысле сделал бы то, что нужно, потому что разные элементы здесь сталкивались — его личная чистота никакого места тут не имела по сравнению со спасением этого человека. Поэтому когда мы взрослеем, особенно в таких положениях крайних приходится иногда принимать решения, которые обуславливаются, скажем, так, выбором большего добра против меньшего добра. Это можно назвать компромиссом или назвать зрелым решением. И каждый раз приходится перед собой ставить вопрос: я поступаю так почему? Потому что мне выгодно? Или потому что мне страшно было бы иначе поступить? Или я поступаю так, потому что это где-то правда Божия, несмотря на то, что это не соответствует той или другой формальной правде. /Есть понятие: “святая ложь”/. Святая ложь — понятие, да, но так легко святой ложью пользоваться!.. В данном случае я дал этот пример, потому что он такой разительный, что не уйдешь от него. Иногда мы лжем для своей выгоды, это дело другое, но в данном случае он был бы прав, если бы солгал. Говоря о том же движении Сопротивления: нельзя же было ходить по городу и каждому встречному немцу говорить: знаешь, я участник сопротивления, я не могу лгать тебе… Это все примеры, которые звучат очень глупо, последний во всяком случае пример, но это реально. В какой-то период меня поразило, когда я был врачом: ни один врач не может сказать: я тебя исцелю, то есть сделаю цельным… Врач может только сказать: я тебя подправлю. Можно сказать, что да, это компромисс с болезнью, но это тоже компромисс с тем фактом, что кроме Адама и Евы до изгнания из рая, никто не был здоров в полном смысле слова, и обещать человеку, что я тебя исцелю, сделаю таким цельным, как будто ты не принадлежишь к падшему миру, нелепо. То же самое компромиссное отношение относится и к воспитанию и образованию детей. Вы знаете, что в идеале они должны дойти до такого-то знания, но в их возрасте, при их умственных способностях сейчас мы можем им дать вот столько и только постепенно его воспитывать, чтобы он вырос дальше. И мы тоже нравственно в какой-то момент можем не быть в состоянии поступить абсолютно, а в какой-то другой момент, если себе дать вырасти, мы можем это сделать. И надо мерить свои силы и быть честным; и это все что мы можем сделать. На этом я хотел бы кончить беседу, потому что я начинаю выдыхаться.

Сейчас мы все знаем, как трагично положение в России, мы не знаем, что будет дальше. Я хотел бы прочесть, когда мы будем молиться, молитву о России, которую перед своей смертью составил патриарх Тихон в момент, когда трагедия была еще большая, если возможно, чем теперь.

Господи Боже Спасителю наш, к Тебе припадаем сокрушенным сердцем и исповедуем грехи и беззакония наши ими же раздражили Твое благоутробие и затворили щедроты Твоя. Отступили от Тебя, Владыка, и заповедей Твоих не соблюдаем так, как Ты нам заповедал и этого ради нестроения поразили нас и Ты дал нас на попрание и мы умалились и стали притчей и поношением. Боже великий и дивный, сокрушаяйся о злобе человеческой, возводящий низверженныя, утверждаяй ниспадающия, небесную силу с небеси ниспосли, уврачуй язвы душ наших, воздвигни нас от болезни нашей, ибо наполнилось расслабления тело наше, и болеем мы неправдою и рождаем беззакония, утоли шатания и раздоры земли нашей, отжени от нас зависть, ревность, убийство, пьянство, раздражение и соблазны. Попали в сердцах наших всякую нечистоту, вражду и злобу, чтобы снова все мы могли возлюбить друг друга и едино пребудем в Тебе, Господе и Владыке нашем, как Ты нам повелел, как Ты нам заповедал. Помилуй нас, Господи, помилуй нас, ибо исполнились уничижения, и мы недостойны возвести глаз на небо. Помяни милости, которые Ты показал предкам нашим, преложи гнев Твой на милосердие, дай нам помощь от скорби. Молит Тебя Твоя Церковь, представляет перед Тобой ходатайство Твоих друзей преподобных богоносных отцов наших, Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Петра, Алексия, Ионы, Филиппа Иова святителей Московских, священномученика Ермогена, и особенно святителя Тихона Патриарха Московского и всея Руси, и всех святых на земле нашей просиявших, особенно молитвы Пресвятой Богородицы и Приснодевы Марии, которые издревле покрывали и заступали страну нашу. Вразуми всех, которые у власти, скажи в сердцах их благие слова о Церкви Твоей и о всех людях, силой креста Твоего укрепи нас и избави от всякого навета вражия, воздвигни нам мужей силы и разума, даждь всем нам дух премудрости и страха Твоего, дух крепости и благочестия. Господи, к Тебе прибегаем, научи нас творити волю Твою, яко Ты еси Бог наш, яко у Тебя источник жизни и во свете Твоем узрим свет, пробави милость Твою ведущим Тя во веки веков. Аминь!