Первые прошения молитвы Господней. Рождественское говение

БЕСЕДА 1.

Мы сейчас вернемся к теме, которую мы уже не раз затрагива­ли в прошлые годы: о Молитве Господней «Отче наше». Мы ее повто­ряем ежедневно, на службах она повторяется неоднократно. И неко­торые люди находят, что она очень проста, несложна, и повторяют ее как нечто естественное и простое; а некоторые, (я в том чис­ле) находят, что эта молитва — одна из самых трудных молитв на­шего православного и общехристианского обихода. Она трудна тем, что это единственная молитва, которую нам дал Господь Иисус Хрис­тос; и это молитва, которую, в сущности, кроме Него полностью ни­кто не может сказать всем своим существом. Это молитва сыновства — но полного, совершенного, неограниченного сыновства. Вместе с этим она нам предложена, потому что мы, как говорит апостол Павел, делаемся сынами Божиими, принимаемся Богом и мы призваны постепенно вырасти в полную меру того сыновства, которое мы видим осуществленным и славным во Христе.

И вот мне хочется в этих двух беседах, на которые мы сегодня собрались, продумать с вами вновь основные положения этой молитвы.

Как мне кажется, начало этой молитвы: «Отче наш, Иже еси на небесех. Да святится имя Твое. Да приидет Царствие Твое. Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли» — может быть произнесено всем сердцем, всем умом, всем существом, всей жизнью и всей смертью только Господом Иисусом Христом. Мы все, когда произносим эти слова, молим Бога о том, чтобы это случилось; Христос в Своем воплощении, Сын Божий, ставший сыном человеческим, не только мо­лился, чтобы это случилось, но всем Своим бытием Он это осущест­влял. Мы тоже призваны к этому, но расстояние между мечтой и делом, между желанием и осуществлением, между тем, что мы собой представляем, и тем, к чему мы призваны, очень велико. И вот да­вайте подумаем, что значат различные слова и различные предложе­ния этой молитвы.

Мы начинаем эту молитву словами «Отче наш»; мы дерзаем назы­вать небесного Бога Отцом. И когда я говорю «мы дерзаем», я по­вторяю только те слова, которые в литургии мы произносим перед этой молитвой. Мы просим Бога, чтобы Он нам дал неосужденно, со дерзновением произнести эту молитву. Потому что, опять-таки, назвать Бога «Отцом» в полном смысле этого слова может только Тот, Который является для Него подлинно, истинно Сыном; не пасын­ком и не блудным сыном только, а Сыном в полном смысле этого сло­ва, таким сыном, о котором Христос говорит: Кто видел Меня, ви­дел Отца (Ин.14:9); о котором святой Василий Великий говорит, что Он — Христос — является как бы печатью, раскрытием перед нами самого Бога непостижимого. Он является ликом невидимого Бога.

И вот когда мы говорим: «Отче наш«, мы должны бы отдавать себе отчет в том, что мы можем назвать Его Отцом только посколь­ку мы соединены с Единородным Сыном, ставшим сыном человеческим. Мы только потому можем называть Бога Отцом, что мы Сына Его при­няли как своего Бога, как своего Спасителя, как своего Учителя и, одновременно, путь, которым идет Христос, приняли как свой собственный путь: решились в жизни быть как бы Его живым присут­ствием. Но этого, в полном смысле, мы не можем сказать; этого мы не можем сказать, потому что мы грешны, потому что сознание в нас двоится, потому что воля наша колеблется, потому что наше желание направлено и на добро, и на зло. Как апостол Павел об этом дважды признается в своих Посланиях, он говорит, что чувст­вует в себе два закона: закон жизни и закон смерти; что в нем воюют как бы две силы, что то добро, которое он хочет сотворить, он не творит, а зло, которое ненавидит, творит всё время (Рим. 7:19). Если он это говорил, конечно, мы должны это созна­вать и признавать даже больше, чем он это делал.

Как мы можем, в таком случае, обратиться к Богу и назвать Его Отцом? Только, мне кажется, если мы признаём себя блудными детьми, если мы признаём, что мы — блудные сыновья и дочери, но что мы взываем к Нему или из дальней страны, где мы заблудились, или с полпути нашего возвращения в отчий дом, или, может быть, у самых врат этого дома. Вы, наверное, все хорошо помните притчу о блудном сыне, как он обратился к своему отцу, полный молодой, дер­зновенной, неразумной силы, и сказал ему: Отец! Раздели между мной, братом и тобой то, что мне достанется после твоей смерти. Он, вероятно, сказал это гораздо более резко или, во всяком слу­чае, подумал гораздо более жестоко: не ждать же мне, пока умрет отец! Он еще полон силы; он, правда, немолод, годы идут, — но и мои годы идут! К тому времени, когда он умрет, во мне остынет жизненная сила, желания, жажда, голод по такой жизни, какой в отчем доме я не могу испытать. Что, если бы сговориться с от­цом, что он умер для меня, его для меня больше нет. И пусть он мне даст то, что трудом, всей жизнью своей он собрал, чтобы брат и я унаследовали богатство, он мне не нужен; мне нужны только плоды его трудов. И отец его наделил этим богатством, дал ему долю.

Но не в том ли же мы положении? Мы от Бога принимаем всё: бытие нам дано; жизнь нам дана; познание Бога нам дано; всё то, что мы собой представляем, нам дано: и тело, и ум, и сердце, и воля, и родные, и обстоятельства, и друзья, и красота мира — всё, что наше, является ничем иным, как даром Божественной любви или человеческой любви, которая изливается на нас. И мы всё это принимаем; порой даже благодарим: на одно мгновение останавли­ваемся вниманием и говорим: «Спасибо Тебе, Господи!» — или челове­ку: «Спасибо тебе за твою любовь, за дружбу, за то, что ты для меня сделал.» А потом всё, что нам дано и Богом, и людьми, берем и уносим с собой. И вот, мы находимся на положении блудного сына всё время; как бы мы ни старались, поскольку в нас есть раздвоенность, по­ка мы не цельны, пока мы не всецело как бы вкраплены в Божествен­ную жизнь, пока она не бьет ключом в нас, исключая всякую другую жизнь, мы на положении блудного сына или блудной дочери. И го­воря Богу нашему, Творцу, Промыслителю, Спасителю Жизни нашей: «Отче!» — мы должны отдавать себе отчет, что мы еще не выросли в ту меру, изнутри которой Христос называл Бога Своим Отцом и нашим Отцом; потому что в Евангелии от Иоанна Он говорит: «Иду к Отцу Моему и Отцу вашему, Богу Моему и Богу вашему…» (Ин. 20:17).

Где же мы находимся? В тот момент, когда мы обращаемся к Богу и называем Его Отцом — где же мы такие? Только что ли мы у Него вырвали Его достояние, чтобы уйти и его прожить, согласно нашей злой или безумной воле? Или мы уже опомнились? Правда, мы, может быть, еще находимся в далекой стране, далеко, далеко от Бога; так далеко, что только минутами воскресает в нас воспомина­ние о том, Кто такой наш Бог, наш Отец. Где мой родной дом — в глубинах моей души и там, где меня так любят? А, может быть, мы уже опомнились глубже, и не только плачем о своем сиротстве, о своей обездоленности, о своей бедности, но, может быть, уже вспом­нили, что у нас есть Отец? Я Ему не сын, я Ему не дочь — но Он мне Отец. Это парадокс: как же это может быть? Это может быть только потому, что Он нас любит никогда не колеблющейся лю­бовью, и ничто не может нас вырвать из любви Господней — ничто. Потому что, когда мы доходим до предела падения, Бог, Сыном Своим, приходит в мир жить, учить и умирать за нас нашей смертью. Зна­чит, действительно: как бы мы ни пали, мы можем сказать: «Отец!» — потому что Отец у нас есть…

Или мы, может быть, на пути уже? Может быть, мы уже отвергли свое одиночество, свою обезбоженность, свое бесславие и уже начали идти к Богу, — может быть, еще нерешительными, испуганными стопами, может быть, неуверенно: а вдруг нас не примет Отец? — но всё-таки идем и готовим нашу исповедь: «Отче! Я согрешил на небо и перед Тобой… Я согрешил перед Божественной правдой и перед человеческим чувством, перед любовью. Я недостоин называться Твоим сыном или дочерью, — может, найдется мне уголок в Твоем до­ме там, где слуги живут, там, где рабы, там, куда простирается Твоя забота и любовь, даже если это не Твои сыновья кровные и дочери кровные?..»

А может быть, мы уже видим, как у дверей родного дома, рая стоит Отец, как Он уже нас увидел, как уже Он движется к нам, спешит старческой Своей поступью, чтобы нас обнять, утешить о том, как мы согрешили, как мы себя унизили, до чего мы себя до­вели, как мы недостойны себя самих, не говоря о Нем, о Боге, о призвании нашем?..

Вот с какого места мы можем начать: «Отче наш»… И вместе с этим Господь нас призывает не называть Бога «моим» Отцом, как бы присваивать это Его отцовство себе. В притче о блудном сыне было два брата; в жизни мы не одиноки; в жизни мы окружены таки­ми же, как мы, дочерьми и сыновьями Божиими, такими же блудными, такими же потерянными, растерянными, такими же ищущими, одиноки­ми. И когда мы обращаемся к Богу, называя Его Отцом, мы должны включить всех тех, которые так же, как мы, нуждается в Его отцовстве. В тот момент, когда мы Его признаем своим Отцом, а других исключаем, мы перестаем быть Его детьми более трагично, чем, когда мы грешим против Него, потому что мы отвергаем Его любовь к другим, мы отвергаем Его и любовь Его.

Поэтому в тот момент, когда мы говорим: «Отче наш!» — в нас должен подниматься голос всех тех, кто, подобно нам, изменники, подобно нам пали, подобно нам ушли из отчего дома на страну далекую, и которые, может быть, еще не понимают бедственности свое­го положения, которые, может быть, еще нуждаются в том, чтобы горе их пробудило, чтобы воспоминание иного времени в них воск­ресло, и чтобы они могли тоже двинуться в путь. И это является как бы коренной, абсолютной необходимостью, потому что Царство Божие — это Царство взаимной любви. Не может быть нам места в Божием Царстве, если в нас остается безразличие, холодность, от­сутствие любви или, тем более, отвержение другого.

И вот в момент, когда мы называем Бога «Отцом», мы должны усилием веры, усилием воли, усилием всего своего существа признать, что все мы — братья и сестры. Да, есть братья близкие и сестры близкие, есть и далекие. В начале книги Бытия мы видим, что одного брата звали Авелем, а другого Каином, — да, но не нам судить. Каин убил Авеля; но Авель не противился. И в течение всей истории нашей христианской веры у всякой жертвы, у всякого мученика была власть именем Божиим прощать; как Христос сказал: «Прости им, Отче, они не знают, что творят…» (Лк. 23:14).

Вот начало, эти два первые два слова, с которыми мы присту­паем к нашему Богу и к нашему Отцу. И дальше, то, что мы будем говорить о имени Божием, о Царстве Божием, о воле Божией, имеет настоящий смысл, только если мы взываем изнутри хотя бы зачаточ­ного нашего сыновства, хотя бы соединяя свою волю с волей Спаси­теля Христа, хотя бы соединяя свои мысли и чувства с мыслями и чувствами Христа, Сына Божия, ставшего сыном человеческим.

«Да святится имя Твое»: пусть Твое имя, Господи, будет предметом поклонения, пусть будет это имя святыней в сердцах, в мыслях, на устах людей; пусть Твое имя, как пламя, зажигает че­ловеческие души и превращает каждого человека во всем его сущест­ве — духом, душой и телом — как бы в купину неопалимую, которая горит Божественным огнем, сияет Божеством и остается несгораемая, потому что Бог не питается веществом, которое Он претворяет в Божественную жизнь…

Почему же мы говорим об имени, а не о Боге? Потому что имя — единственное, что нам доступно. В еврейской древности считалось, что имя и тот, кого оно изображает, — одно и то же; знать имя значило понять самое существо данной твари или, сколько возможно, и Творца. В Ветхом Завете имя Божие не произносилось; оно обозна­чалось письменно четырьмя буквами, которые мы переводим для удоб­ства как Иегова; но прочесть их, произнести их мог только ветхозаветный первосвященник, который знал тайну этого имени. И еврейский богослов Маймонид 12-о века в Испании писал, что, когда собирался народ в иерусалимском храме, когда пели Богу и молились Ему, первосвященник перегибался через край своего балкона, и тихо, неслышно ни для кого, кроме как для Бога, произносил это свя­щенное имя, которое, как говорит Маймонид, словно кровь, влива­лось в эти молитвы, давало им жизнь, как кровь дает жизнь живому организму, и возносило эти молитвы до Престола Божия. Имя считалось чем-то таким святым, что его нельзя было произнести.

И не только в еврейском народе. Мы знаем, что в некоторых сибирских племенах Бог не имел имени. И когда они хотели Его обозначить в своей речи, доходя до места, где мы бы сказали «Бог», они только поднимали руку к небу, обозначая, что это Тот, имя Которого произнести нельзя и Который превыше всех.

Имя действительно может слиться с существoм; не то имя, которое мы знаем друг за другом, клички, а какое-то более глу­бинное имя. Во второй главе книги Откровения, в 17-м стихе, гово­рится, что Бог даст каждому из нас белый камень, на котором написано имя, которое будет знать только Сам Бог и тот, кто его получает. Этим обозначается та неповторимость отношения нашего с Богом, неповторимость той связи, которая есть у каждого из нас с Богом. Мы для Него единственны и неповторимы; у каждого из нас есть, в премудрости Божественных глубин, имя: может быть, то самое слово, которое Он произнес, когда любовью Он нас вызвал к бытию, и которое откроется перед нами как эта единственность и неповторимость в Его глазах, в Его сердце.

Имя имеет еще одно, более практическое значение. Имя — это единственный способ обозначить предмет, зверя, человека, Бога. И как бережно мы относимся к имени тех людей, которых мы любим, которых мы почитаем! Никто из нас не позволит, чтобы кто-нибудь шуточно или унизительно, грязно произнес имя любимого, почитаемого нами человека. Это нас взорвет, возмутит, мы этого не допустим! А вместе с этим, как легко мы допускаем в своей ре­чи легкомысленное, пустое, а порой даже кощунственное употребле­ние имени Божия. Как легко мы восклицаем Его именем! И как нечут­ки мы к тому, что порой вокруг нас употребляется Его имя шуточ­но или унизительно.

Вот о чем мы молим: о том, чтобы мы так восприняли наше сыновство, так переживали себя дочерьми и сыновьями Божиими, чтобы нам было невыносимо употребление Божиего имени иначе, чем с бла­гоговением, молитвенно, трепетно. Так можем мы молиться, так мо­жем мы думать о Боге; и только поскольку мы вырастаем в такую ме­ру отношения к Богу, отношения к Его имени, к святости и святыне этого имени, мы вырастаем постепенно и, порой, с трудом в меру какого-то нашего сыновства. Да святится имя Твое! Пусть Твое имя будет святыней неприкосновенной, недосягаемой, святыней, перед которой можно только поклониться; имя, которое зажигает в нас благоговение, трепет, любовь, радость, покаяние; имя, ко­торое нас связывает с Богом той единственностью и неповторимос­тью взаимности, когда перед нами открывается Он, и мы Его понимаем так, как мы Им познаны, по обетованию апостола Павла (I Кор. 13:12).

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ.

Ответы на тему «Да святится имя Твое»

… Единственный способ для нас прославить имя Божие не в том, чтобы петь гимны о Нем или говорить доброе; Христос говорит: Пусть ваш свет так светится перед людьми, что, видя ваши добрые дела, они дадут славу Отцу вашему, Который на небесах (Мф. 5:16). Но вместе с этим, если мы признаём и переживаем, и чувствуем Божию святость, если мы можем преклониться перед Ним, даже при нашей греховности, мы уже как бы заявляем, свидетельст­вуем эту святость. Мы не только тогда можем преклониться перед святостью Божией, когда мы уже причастны ей. «Да святится имя Твое» не значит «да святится оно только во мне»; это тоже очень важно. Когда мы говорим «пусть Твое имя будет прославлено», мы включаем всех тех, кто может его прославить, кто на это способен. И видеть, как это имя Божие, как Господь прославлен в жизни дру­гих, может быть для нас и радостью, и вдохновением. Людям, которые приходили к Серафиму Саровскому и видели, что Бог сотворил с ним, и как Серафим оказался способным ответить на Божию лю­бовь и на величие Божие — уже было вдохновением и радостью, что на земле это всё-таки существует; даже если я сам непросвет­ленный, то Божие имя славится, Божий свет льется и присутствует на земле. Так что я думаю, что, если мы только не сводим вещи к самим себе, это нам дает уже много радости и вдохновения. И ска­зать: да, я неспособен на это; я и не пример этого, и не являю славу Божию, но как чудно, что она сияет! И по мере того, как мы радуемся на это чудо и вглядываемся в эту славу, мы как-то в ней тоже участвуем. Как когда свет солнечный коснется челове­ческого лица, оно тоже делается светлым, несмотря на то, что солнце сияет там, а мое лицо тут, всё-таки какое-то соучастие между тем и другим получается… С другой стороны, мне кажется, что желать чего-нибудь всем существом иногда так же важно и так же значительно, как обладать этим. Я помню, в одной французской книге, рассказ о молодом священнике, который всем существом своим рвется к святости, к молитве — и ничего у него не получается; он не понимает почему. На самом деле он просто умирает от рака, и у него нет уже никакой силы рвануться к Богу, потому что сил-то в нем нет. И молодой человек с ним разговаривает и говорит ему: «Что нас поражает в вас — сила молитвенного духа.» И священ­ник с отчаянием ему отвечает: «Да этого-то у меня нет! Я всей ду­шой рвусь к этому, и не могу этого достичь!» И молодой человек ему отвечает: Так вот это-то мы и чувствуем, — что вы всей ду­шой туда рветесь…

Важнее, в каком-то смысле, чтобы мы рвались к Богу всеми силами и чувствовали, что не достигаем желаемого, чем чтобы при небольшом стремлении нам почему-то было легче. Так что наша устремленность к Богу, в этом отношении, так же, может быть, важна, как самое сияние; потому что люди воспринимают нашу устремленность как сияние; мы сами ее воспринимаем как наш не­достаток, как то, чего у нас нет, а Бог видит это, возможно, как самое положительное, что в нас есть. Кто-то из отцов говорит, что подвижничество важнее мистического опыта; он говорит, что мистический опыт — это то, что Бог тебе даёт, ты сам тут ни при чем; а подвижничество — это твой ответ на Бога, это то, чем ты показываешь, что Бог для тебя важен. И в этом отношении подвиг важнее данного тебе, полученного тобой опыта. Подвиг и опыт, конечно, неразделимы в том смысле, что они идут параллельно, и на нашу устремленность Бог тоже отвечает. Но самое драгоценное — это наша устремленность, потому что это то, что я Богу при­ношу. И это тоже от Бога, потому что, как Паскаль это передаёт: «Если бы ты Меня не нашел, ты бы Меня не искал». Выдумать Бога из ничего никто не выдумает; если мы стремимся к Нему, то потому именно, что мы как-то коснулись края Его ризы, или как-то нас коснулся Его свет и зажег нас…

…  Мне кажется, у нас такой соблазн, нам хотелось бы, чтобы свет просто, как солнечный свет, лился, ярко, и чтобы всё засветилось от него; а я помню, есть китайская пословица: вся тьма вселенной не может погасить самой маленькой свечки. И вот если в человеке есть ис­корка или хватает света на маленькую свечку, это уже про­низывает всю тьму, тьма уже не может быть такая полная; этот свет, может быть, незрим нашими очами, но он пронизывает всю тьму до пределов вселенной. Поэтому всякая искорка любви, всякая искорка богоустремленности, молитвы и т.д., как бы нам она ни казалась маленькой, имеет абсолютное значение: этот свет во тьме светит, и тьма не может его погасить…

О сыновстве

Объективно, конечно, Он нам Отец и мы Его дети; но субъек­тивно, в порядке нашего «сходства» с Богом, похожи мы на Него или непохожи, близости к Богу — тут большая разница. Вот в рассказе о блудным сыне, мне кажется, это так ясно. Отец оста­ется отцом до конца, он ничем другим и не может быть. А сын, который мог бы быть действительно, его сыном, то есть по любви, по тому, как он на него похож, в каких он с ним отношениях — он от этого отошел настолько, что, когда он возвращался, он ду­мал: Ну, я не могу быть сыном, я буду слугой в его доме, лишь бы быть там… И поэтому я говорил, что мы можем стать недостой­ными сыновьями и дочерьми, но мы не можем перестать быть сыновьями и дочерьми. Для отца, что бы ни случилось с нами, мы ос­таемся тем же. А мы, внутри нас, можем оказаться очень далеки от состояния сына или дочери. И это относится не только к сыну и отцу, это относится к дружбе, ко всем человеческим отношениям. Мы можем оказаться неверным другом — но наш друг может оказаться верным… Есть выражение в Священном Писании, которое, мне кажет­ся, иногда запутывает нас. Говорится о том, что Христос — Едино­родный Сын Божий, мы как бы приемные дети; но мне кажется, что мы рассуждаем из опыта, который у нас есть об очень жалких чело­веческих отношениях. В семье, где есть родные дети и приемные, родители относятся иначе к родным и иначе — к приемным; и мы переносим эти образы, эти картины на наше отношение с Богом. На самом деле мы приёмные, потому что Господь нас принимает: это дверь, которая открывается перед нами, чтобы мы вошли в отноше­ние сыновства, а не слово, которое употребляется, чтобы нам по­казать, что, мол, Христос — собственный Сын, а вы — только при­емные. Мне кажется, очень важно помнить — и это не наше слово­употребление, — что «приемный» это тот, который принят, а не тот, который как бы вдобавок присоединился и который всё-таки не свой. И — я цитировал это много раз — Ириней Лионский говорит о при­звании всего человечества, что если мы соединяемся со Христом до самых глубин, тогда то, что о Нем говорится, становится прав­дой о нас; и он говорит, что придет время, когда всё человечест­во, во Христе, Который является Единородным Сыном, станет едино­родным сыном Божиим. Мы вступаем в это отношение с Богом путем приёмства; мы не родились в Боге и не изошли из Бога; но мы к нему идем и вступаем в Него…

Это сложное понятие; с одной стороны, Бог — Творец, и мы — тварь; Он существует, а мы Им сотворены. Но, с другой стороны, Он нас творит не властью, а любовью. Он нас вызывает к бытию по любви, а не заставляет существовать. И Он нас создает для того, чтобы мы с Ним были едины. Вместе с этим, Он остается Собой, и мы остаемся собой. Но отношение наше с Ним, именно всё большее и большее единство, такое, что из чужих мы делаемся своими, из чужих, путем приёмства, мы вступаем в это отношение с Богом, что мы Ему свои, как апостол Павел говорит: «Мы Ему больше не чужие, мы свои.» (Еф. 2:19). Чужие — да, с нашей стороны; и это тоже правда и теперь, после прихода Христа: наше положение по отноше­нию к Богу зависит не только от Его любви, но от нашего ответа на любовь. Мы делаемся Ему своими по мере того, как мы отзываем­ся на эту любовь. Мы всегда можем сказать Богу: «Ты мне не нужен».

        Но возможность сыновства возникла только с пришествием Христа?

В полном смысле, я думаю, да. Если вы возьмете Ветхий Завет: были люди, которые видели и чувствовали Бога, и вместе с этим Он оставался непостижимым; целый ряд мест в Ветхом Завете гово­рит: «я видел Бога — я должен умереть!..» — потому что встретить Бога лицом к лицу и остаться живым на земле невозможно. Тогда как мы видели Бога в плоти, во Христе, мы общаемся с Ним глубже даже, чем апостолы, когда они видели Христа; мы приобщены через крещение, через дар Святого Духа, через Причащение — мы участ­вуем в том, что Он есть. Тут разница, которую можно сравнить, скажем, со спором Илии-пророка о Едином Боге с жрецами Ваала; он построил алтарь, положил дров, на них налил воды и помолился Богу. И огонь сошел, и не осталось ничего от жертвы. А с дру­гой стороны — Неопалимая купина; куст, который был сплошное пламя, но не сгорал. И разница между тем и другим, как между на­ми, когда мы принимаем или не принимаем Бога. Он может быть для нас внешним, и Он может стать частью нас, и мы — часть Его…

Была уверенность и была верность; были, конечно, как и во всякой духовной жизни, и подъемы, и провалы..

Мне кажется, что Воплощение внесло в историю человечества, вообще в историю мира что-то совершенно новое; Бог, Который оста­ется таким же непостижным, таким же недосягаемым в какой-то Своей сущности, вошел в мир и стал нам бесконечно близкий; у Бога теперь есть человеческое имя; у Бога есть человеческий лик; Бог, о Котором думали, как о непостижимом, великом, страшном, явлен нам совершенно по-новому во Христе, Себя отдающим, беззащитным, уязвимым… Это не могло быть выдумано, если бы кто-нибудь сказал о Боге, что Он беззащитный, уязвимый, хрупкий, гонимый, то ему сказали бы: это кощунство! Только Бог мог Себя таким по­казать и Он таким Себя показал. И можно сказать, что эти харак­теристики, которые мы видим во Христе воплотившемся, являются характеристиками любви; потому что любовь, действительно, безза­щитна, уязвима и т.д. Это Божественная любовь, ставшая плотью, Которая сохраняет за Собой все свойства любви.

Почему Бог «страшен»?

Он страшный в двух смыслах. Во-первых, в Ветхом Завете мы Его часто видим грозным, судьей. А с другой стороны, есть другой страх, который рождается от того, что видишь величие такое, что только остается пасть на колени. И еще отцы Церкви говорили о страхе Божием; они говорили, что есть три рода страха: страх раба, который боится наказания; страх наемника, который боится потерять плату; и страх сына или дочери, которые боятся огорчить или оскорбить отца, или любимого человека. И мы должны вырасти через все эти страхи; в каждом из нас есть сколько-то того и другого, но в полном смысле мы должны достичь сыновнего страха, который не боится наказания, потому что это не важно, не ищет награды, потому что это не важно; единственное важное — огор­чил ты или не огорчил любимого. Что он тебя накажет или что он тебе не воздаст — это второстепенно; но ужас в том, чтобы при­чинить боль тому, кого ты любишь, тому, кто тебя так любит…

В продолжение ответа о страхе и о сыновстве, — мне кажется, это очень важный вопрос. Есть страх, который рождается от вели­чия, от святости, от неописуемой красоты Божией. И есть этот сы­новний страх, который превосходит рабский страх или страх наемника: наиболее страшное, что может в жизни случиться, это оскор­бить, ранить или предать самое любимое существо. Поэтому, когда апостол говорит «совершенная любовь изгоняет страх» (I Ин. 4:18), — совершенная любовь, конечно, не изгоняет того чувства, чтобы ни в каком случае не ранить любимого. Но любовь изгоняет раб­ский страх: если я нарушу заповедь, я буду наказан; если я по­ступлю хорошо, я буду вознагражден. Это в нас живет, неминуемо живет, потому что в нас нет совершенной любви. Но опять-таки, во Христе, Сыне Божием, мы это видим: такую гармонию между Отцом и Им, что в Нем нет этого страха. Спаситель говорит: «Якоже слышу, сужду, и суд Мой праведен есть.» (Ин. 5:30). Бог творит — и Я тво­рю, одновременно, в полной гармонии Отец и Сын действуют, живут…

БЕСЕДА 2.

Теперь я хочу перейти к двум следующим прошениям Молитвы Господней: «Да приидет Царствие Твое; Да будет воля Твоя…». Опять-таки, как в первом прошении, мы так часто думаем, что молитва за­ключается в том, чтобы просить с верой у Бога и что Бог по на­шей вере — даже малой, потому что Спаситель сказал, что если у вас веры хоть с горчичное зерно, то вы можете сотворить чудо (Мф. 17:20), в ответ даже на маломальскую нашу веру Господь исполнит наше прошение. Но мы забываем, что наше призвание — совершить те дела, о которых мы просим, то есть быть делателями того, о чем мы просим. И когда мы говорим Господу: «Да приидет Царствие Твое!»- это не значит: «Приди как Царь, воцарись, по­беди, установи Царство любви и правды» — потому что силой этого нельзя сделать. И Бог не может этого сделать. Потому что Царство Божие — это Царство универсальной, всецелой любви. И Максим Исповедник говорит, что Бог может всё, кроме одного: Он не может заставить человека полюбить Его. Любовь зависит от совершенной свободы; любовь — это такое соотношение, когда ты всего себя отда­ешь и всего другого воспринимаешь. И это не может быть сделано каким бы то ни было насилием. Поэтому, когда мы молимся о том, чтобы пришло Царство Божие, мы не только просим, чтобы Господь нам дал силу, и благодать, и мудрость, и способность, и случай установить /Его/ Царство, мы также говорим, что мы берем на себя ответственность, что мы будем в этом направлении трудиться.

Тут нам надо помнить, что Царство Божие, о котором мы мо­лимся, это не просто человеческое общество, ставшее гармоничным, общество, где нет вражды, войн, нужды, — это что-то гораздо боль­шее. Построить общество, в котором можно было бы жить, — это можно себе представить; но тот Град Божий, который должен вырас­ти из града человеческого, — нечто совсем другого измерения. Град человеческий, который должен раскрыться так, чтобы стать Градом Божиим, должен быть такой, чтобы первым его гражданином мог бы быть Сын Божий, ставший сыном человеческим — Иисус Хрис­тос. Никакой человеческий град, никакое человеческое общество, где Богу тесно, не может быть Градом Божиим.

И когда мы молимся, чтобы пришло Божие царство, мы имеем в виду именно это; не то, чтобы водворилась какая-то человечес­кая гармония, а чтобы вошла в мир Божественная гармония, такая же широкая, бездонная, как Сам Бог, чтобы было место Богу в этой гармонии.

И еще мы берем на себя ответственность за это строительст­во. Христос говорит: «Царство Божие начинается внутри вас» (Лк. 17:21). Оно начинается тогда, когда мы Бога водворяем в своей жизни как Царя, когда Он правит всей нашей жизнью, когда наши мысли, наши чувства, наша воля, наше действие — всё делается Божиим, будто Бог живет в нас, и мы действуем Его силой. Как апостол Павел передаёт: «Довольно тебе Моей благодати, Моя сила в немощи совершается…» (2 Кор. 12:9). А «совершается» по-славян­ски не значит просто «действует», но «доходит до совершенства, «раскрывается до полноты».

В какой немощи? На какую немощь можем мы рассчитывать, ка­кой немощи нам искать? Я повторяю то, что я много раз говорил, но, может быть, это и не вредно. Это, конечно, не немощь нашей слабости, нашей лени, нашей беспечности, нашего нежелания совер­шить подвиг. Это другая немощь — немощь прозрачности, немощь утон­ченности, через которую, в которой может действовать Бог. Я как-то детям старался это объяснить и говорил, что это «немощь» пер­чатки, которую надевает хирург на руку; перчатка потому только этой опытной, мудрой руке позволяет совершать чудо исцеления, что она такая тонкая, такая хрупкая, что она не чувствуется на руке. Но она такая хрупкая, что может разорваться в одно мгнове­ние. То же можно сказать о парусе на лодке: это самая хрупкая часть лодки, а вместе с этим, только парус, направленный как следует, может дать ветру пронести корабль через море и довести до пристани.

Вот о какой немощи говорит Господь; не о лени нашей, не о беспечности, не о забывчивости, а вот об этой хрупкости, которая позволяет Богу свободно действовать. Или о той прозрачности, ко­торая позволяет Богу литься через нас, как свет проходит через стекло.

Мы должны стремиться к этому, и это наш подвиг, потому что от нас будет зависеть, в какой мере мы себя Богу отдаем, в какой мере мы дерзаем не рассчитывать на свои силы, а рассчитывать только на Божию помощь. Это было бы так легко, если бы мы пони­мали, что совершить наше человеческое призвание мы можем только Божией силой. В плане человеческих действий мы можем сделать очень многое: упрямством, крепостью своей. Но достичь того, что составляет человеческое призвание, мы не можем своими силами; не можем своими силами стать братьями и сестрами Христа, детьми Божиими; мы не можем стать живыми членами, частицами таинственного тела Христа; мы не можем стать местом пребывания Святого Духа и быть Им так пронизаны, как железо может быть пронизано огнем; мы не можем сделать того, что составляет настоящее, предельное наше человеческое призвание.

Поэтому Богу мы можем предложить только свою открытость; как мы говорим: «Приди и вселися в ны!» Открыться и дать Богу дохнуть в нас, как поворачивают парус, чтобы ветер его наполнил, как можно открыть окно, ставни, чтобы свет пролился в комнату; как мы можем раскрыть наш ум и сердце другому человеку или пониманию — вот что мы можем сделать. Но это требует подвига, усилия; это требует выбрать Бога вместо себя, выбрать настоящее свое призвание вместо бесконечно мелких вещей, в которых мы мо­жем быть удачливы, которых мы можем достигнуть. Мы можем достиг­нуть образования, учености, в значительной мере развить свои таланты; но это всё — не наше человеческое призвание, хотя это может быть частицей того, что может нас выковать в человека. Но последнее призвание — стать тем, чем был, есть и остается Хрис­тос по отношению к Себе и по отношению к небу, по отношению к человечеству, по отношению к космосу и по отношению к Богу.

И вот поэтому, когда мы говорим: «да приидет Царствие Твое», мы в первую очередь говорим: Господи! Приди и воцарись во мне! Я Тебе открываю дверь всей моей жизни, ума, сердца, воли, дей­ствий — всего: приди! Во мне есть сопротивление — победи! Во мне будут моменты бунта — победи и тут! Я хочу Твоей победы, чего бы это ни стоило мне по человечеству, — то есть человечеству в самом малом смысле этого слова, тому, что мы называем «мое человечество»: то есть моя немощь, моя малость, мое не достоинство.

А затем, Царство Божие ширится вокруг нас от человека к че­ловеку. Часто говорят: Я не могу всех любить… Конечно, не можешь! Никто из нас себя не умеет любить! Никто из нас не умеет любить по-настоящему даже самых любимых, а не то что всех. Всех любить, пока никого нет — легко; но полюбить конкретно одного, другого, третьего человека… Помню старца Назария, который был одним из ранних игуменов Валаамского монастыря; он говорил, что мы неспособны всех любить; но, если бы только мы попробовали не­многих полюбить по-настоящему, то есть забывая о себе, любя их так, что они для нас важнее, чем мы сами… Это бывает! Это бы­вает между родными, это бывает между друзьями, это бывает между чужими. Это нельзя классифицировать, сказать: «родителей», «де­тей», «мужа», «жену», «друзей». Это очень личная вещь; но к этому надо стремиться: научиться любить хоть одного человека с забве­нием себя. И когда я говорю «с забвением себя», я не хочу ска­зать — забывая себя в каком-то дурмане безумия, а — не будучи в состоянии даже вспомнить о себе, когда другому что-то нужно или, когда я о нем думаю. Христос говорит: «Если кто хочет последовать за Мной — пусть отвернется от себя.» (Мф. 16:24). И в начале Евангелия от Иоанна на славянском и на греческом языках говорится: «И Слово было к Богу.» (Ин. 1:1). То есть: не с Богом, а всё устремлено к Богу. Любовь Сына Божия такова, что только Отец существует для Него, не Он Сам; и такая же любовь во Отце по отношению к Сыну и к Духу, и у Духа по отношению к Отцу и Сыну: самозабвенная любовь. И вот тут надо начинать опять-таки подвижнически с самых близких, с тех, кото­рых естественно и легко любить. Не начиная с трудного, а с прос­того, но уже беспощадно по отношению к себе: не потому что это удобно, не потому что это приятно, а просто потому что это так.

И на этом пути встает вопрос: как вынести другого человека? Потому что, если я был бы несовершенен, а другой человек был бы совершенный, тогда борьба была бы только с самим собой; но тут две величины, которые трудны друг другу. И апостол Павел говорит: «Друг друга тяготы носите, и так вы исполните закон Христов.» (Гал. 6:2). То есть несите на своих плечах то, что тяжело в дру­гом человеке, и это будет исполнением того, что Христос сказал. В другом месте апостол говорит: «Принимайте друг друга, как Хрис­тос вас принял.» (Рим. 15:7). То есть: Он принял нас, когда мы Его не искали, Он принял нас, когда человечество было как бы во враж­де с Богом, в борьбе; и Христос пришел к нам именно к таким; Он не стал ждать, чтобы мы раскрылись, чтобы мы Его захотели, возмечтали о Нем. Он пришел и в ответ на Его приход какие-то люди — даже мы с вами! — отозвались.

Вот как мы должны относиться друг ко другу. И тут входит также вопрос не только принятия друг друга, но два других эле­мента. Христос говорит: «Люби ближнего, как самого себя…» Для этого надо научиться любить самого себя. Любить себя не зна­чит исполнять или потакать всему, что только «хочется»: мне хочется легкой жизни, мне хочется удовольствий, мне хочется того или другого. Это самое поверхностное «я». А полюби того «я», того глубинного человека, который есть икона Христа, образ; в тебе живёт образ Христов, — так полюби его и защити от того по­верхностного, жадного, мелкого человека, которым ты являешься на другой плоскости; полюби вот этого человека. И когда ты его полюбишь, когда для тебя эта икона станет драгоценнейшей, тогда ты сможешь, с одной стороны, с такой болью обнаруживать, как другие свойства или черты твоей личности эту икону уродуют, пор­тят, оскверняют. И с другой стороны, поняв это, ты сможешь смот­реть на других людей совершенно другими глазами. Ты увидишь в них две вещи сразу: и икону, и раненность этой иконы; тогда как мы, большей частью, видим изуродованность и забываем, что это икона. Это — икона, и мы должны к ней относиться с такой береж­ностью, с такой любовью, так нежно и так благоговейно, именно потому, что она осквернена и испорчена, и ранена — это одно.

А второе — вопрос прощения, потому что то, что в нас есть трудного взаимно, конечно, и ранит взаимно. И вот — где начина­ется прощение? Если мы подумаем о Христе, то совершенно ясно, где оно начинается; Христос нас возлюбил во грехе нашем, и Он пришел к нам грешным. Он не ставил нам условия: Приду только если вы исправитесь; Он не сказал: Я приду к вам, несмотря на то, что вы такие уродливые. Он просто пришел к нам и явил нам всю красоту человечества; явил нам всю красоту того, что представля­ет собой человек, и всю Божественную любовь к нам, падшим, греховным, разбитым людям. И вот так мы должны и друг ко другу относиться; то есть когда между двумя людьми ссора, когда в том или другом человеке есть такие свойства, которые нам еле выноси­мы, мы должны тогда этого человека воспринять: воспринять, какой он есть, и его нести; нести его либо, по слову Христа в притче, как Он несет пропавшую овцу, которая ушла, заблудилась, была в страхе, взывала к пастуху, который благодаря этому ее на­шел, взял на плечи и принёс обратно, домой. Или (и это очень реально было в некоторые эпохи, бывает реально и теперь) мы должны быть готовы — со страхом порой, с ужасом порой — друг друга носить, нести на плечах, как Христос нес Свой крест: взять человека на плечи свои, зная, что это крест, на котором мы будем распяты, на котором мы умрем, но, умирая, мы сможем сказать, как Христос сказал: Прости ему, прости ей, прости им: они не знают, что они делают…

Вот где начинается и ширится наше строительство Царства Божия. И когда мы говорим: «Да приидет Царствие Твое» — Господь нам отвечает, как мы читаем в пророчестве Исаии: «Кого Мне послать? Я Сына Своего уже послал; Он уже жил, проповедал, сошел в ад, воскрес; и Ему нужны сейчас, из рода в род, посланники: кого Я пошлю?» И тогда Исаия встает и говорит: «Пошли меня, Господи!..» (Ис.6:8).

Вот к чему мы призваны. Когда мы говорим: «Да приидет Царст­вие Твое», мы должны услышать Господа, говорящего нам: «Кого же Я пошлю теперь?» — и ответить: «Меня, Господи!..» Как бы ни было страшно, куда бы Господь ни послал, помня, что наше христианское призвание — быть светом, а свет должен быть послан туда, где темно; там, где и без него светло, он не нужен. Мы — соль земли; мы должны быть посланы туда, где гниль, чтобы остановить гние­ние… Наше место там, где нужно, чтобы был Божественный свет, Божественная любовь, Божественная чистота, Божественная правда… Мы часто думаем, когда молимся: «Господи! Мне страшно! Защити ме­ня! Стань между мной и опасностью! Стань между мной и горем! Пусть Тебя распнут снова, а я за Твоей спиной буду жить…» Нет же! Господь говорит: «Кого Я пошлю?» Он, правда, нас на­сильно не посылает, если мы не готовы к этому. Он нас не пошлет против нашей воли. Когда Иаков и Иоанн к Нему обратились с прось­бой дать им воссесть в Его славе, Он им поставил на вид, что раньше славы есть крестный путь и распятие. Но Он им не сказал: «И вы должны этим путем пройти». Он их спросил: «Готовы ли вы пить Мою чашу? Готовы ли вы погрузиться в тот ужас, в который Я буду погружен?» И когда они сказали: «Да!» — Он им ответил: «Вы будете пить Мою чашу, вы будете участниками Моей страсти…»

И каждому из нас Господь это говорит. И когда мы говорим: «Да приидет царствие Твое» — вот о чем мы говорим. Не о том, чтобы устроить приходскую общину, чтобы не было сплетен и не было вражды. А чтобы приходская община была такой глубины, ширины и величия, чтобы Христос мог в ней, как один из членов этой общины, жить светя, миротворя, преображая каждого из нас, чтобы каждый из нас вышел бы в мир и творил то же самое. И это мы мо­жем творить по обетованию Христову, — была бы вера, была бы го­товность положить жизнь свою за други своя.

Вот о чем мы говорим словами «Да приидет Царствие Твое». Конечно, многое другое можно было бы сказать, но хоть это мы могли бы запомнить. Если мы неспособны жить в эту меру, мы могли бы хоть стремиться к этому, знать, что это — наше призва­ние, начать с Царства внутри нас, и распространить его на одного человека, на второго, на третьего — и дальше.

Потом мы просим о том, чтобы воля Божия совершилась. Воля Божия — спасение всех. И в этом отношении мы призваны быть по­сланными ко всем. Воля Божия — наше спасение тоже. И когда люди говорят с притворным или неразумным смирением: «Я о себе молиться не могу, потому что — чтó я собой представляю перед Богом, чтобы Он меня спасал? Но, конечно, я о других молюсь» — это очень печальная ошибка. Потому что Царство Божие никогда не будет пол­но, если хоть один из нас будет вне его. Мозаика состоит из мно­жества маленьких камешков, некоторые из них ничего, как будто, и не представляют, они и не золото, и не цвет. А вынь один из этих камушков — и постепенно вся мозаика начнет разрушаться, и вся рассыплется. Так и Царство Божие: спасение всех.

И поэтому мы должны бороться за себя, за свое спасение, по­тому что Господь отдал Свою жизнь за каждого из нас без исключе­ния; не за моего ближнего только, но и за меня. И если я это по­нимаю, то я должен всей своей благодарностью отозваться на эту Божию любовь ко мне и эту любовь распространять дальше. Воля Божия так ясно раскрыта нам в Священном Писании, так ясно нам раскрыта в личности Христа, так ясно раскрывается в личности святых. Я не говорю — в конкретном их житии, которое, может быть, нам и не по плечу и не по обстоятельствам. Но в том, что они со­бой представляли, как они стояли перед Богом, перед своей совес­тью, перед людьми, как бережно они относились ко всему, что их окружало. Святой Исаак Сирии говорит: «Никто не может молиться чистым сердцем, кто не примирится с Богом, со своей совестью, со своим ближним и даже с предметами, которыми он пользуется,» — потому что они все Божии. Весь этот материальный мир создан Бо­жественной любовью. Это не мертвый мир, это мир, из которого Господь совершает чудеса: этот хлеб делается Телом Христовым, это вино делается Кровью Христовой, эта вода делается водой ку­пели возрождения, и т. д. Всё призвано быть пронизанным Богом, когда придет конец времен и когда Бог будет всё во всем (1 Кор. 15:23).

И вот, воля Божия именно в том, чтобы мы так заботливо от­носились ко всему, когда мы говорим: «Да будет воля Твоя». Мы часто это произносим как бы в защиту себе, мы просим о чем-то и заканчиваем молитву — «однако, да будет Твоя воля». Т.е. «если Ты со мной не можешь согласиться, ну, так и быть, поступи по-Своему». Нет! Это не то, о чем мы просим! Наша устремленность, наша мечта и воля должны бы быть в том, чтобы наша воля и Божия воля стали одно, чтобы одно проникло в другое.

Есть смелое место у одного духовного писателя, кажется, Марка Подвижника, где он говорит: «Если и Бог станет перед Тобой и скажет: Сделай то или сё, — и твое сердце не может ответить «Аминь!» — не делай этого, потому что Богу не нужен твой посту­пок, Ему нужно твое сердце.»

Вот о чем мы должны думать и как мы должны переживать нашу молитву «Да будет воля Твоя». Да! Пусть она будет и во мне! Пусть так соединится моя воля с Твоей, что, когда Ты что-нибудь желаешь — чтобы это было моим желанием, чтобы не было противоречия, столкновения или расхождения между нашими волями, чтобы Твоя воля и моя были, как гармония между двумя музыкальными но­тами, чтобы было единство между Твоей волей и моей. И это зада­ча, которую мы должны решать, читая, вчитываясь в Священное Пи­сание, вчитываясь в то, что Христос явил в Себе и сказал о том, каков настоящий человек. И тогда мы можем вырасти в эту меру.

ОБЩАЯ ИСПОВЕДЬ

50-й псалом.

Ныне приступих аз, грешный и обремененный, к Тебе, Владыке и Богу моему; не смею взирати на небо, только молюся, глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько.

Господи! да будут слова этой молитвы словами правды; пред­стою ныне перед Тобой, Господи, но могу ли я сказать, по чистой совести, что я не смею и на небо поднять очи мои? Господи, по нечуткости моей, по холодности сердца, по незнанию Тебя, Госпо­ди, я с такой легкостью приступаю к Тебе, рассчитывая на милость и на прощение. Я знаю, Господи, милость Твою, но покаяния истин­ного нет во мне. Даждь ми, Господи, ум, разумение, да плачуся дел моих горько.

О горе мне, грешному! Паче всех человек окаянен есмь. Покаяния несть во мне. Даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько!

Господи! Да будут и эти слова словами правды! Паче всех человек согреших. Господи, сколько Ты мне дал! Как Ты меня окру­жил и Твоим учением, и молитвой церковной, и наставлением род­ных… Сколько Ты мне дал, Господи, такого, что могло бы про­светить мой ум и сердце! Если бы кто так был Тобой обогащен — каких бы дел он не совершил! Но я, Господи, столько знаю и так мало плода приношу. Господи! Дай мне покаяние! Дай мне, Господи, ощутить греховность мою и невыразимую красоту Твою и вели­чие Твое! Господи, дай мне пасть ниц перед Тобой и сердцем сокру­шенным и смиренным помолиться Тебе…

Мати Божия Пречистая, воззри на мя, грешного, и от сети диаволи избави мя, и на путь покаяния настави мя, да плачуся дел моих горько!

Пресвятая Богородице! Среди тысяч и тысяч и я виновен в страстях и распятии, в смерти и в адском опыте Сына Твоего и Бога… Не только по чужим грехам, но по моим стал Бог человеком. Владычице! Ты предстояла у Креста Сына Твоего, безмолвно отдавая Его на смерть меня ради. Помолись, чтобы Его смерть и воскресение не были бы напрасны в моей жизни, чтобы дрогнуло у меня сердце, чтобы покаяние вошло в меня, чтобы мне положить начало новой жизни в благодарности, с благоговением, с радостью…

Помилуй мя, Боже, помилуй мя! Внегда поставлены будут прес­толы на судищи страшном, тогда всех человек дела обличатся. Горе тогда будет грешным, и то ведущи, душе моя, покайся от злых дел твоих!

Господи! Так часто я грешу втайне, забывая, что и Ты, Гос­поди, знаешь о греховных движениях моего сердца и ума, о жесто­ких словах, о бесчувствии, о холодной безразличности, забывая, что знает и видит Богородица, и плачется о том, что умер Ты ради меня, а я не могу ожить ради Твоей крестной смерти. Знают и ан­гелы, и усопшие; и боюсь я только человеческого земного суда. Боже! Дай мне понять, дай мне видеть во всем просторе и глуби­не сонм свидетелей Твоих, и дай мне жить по правде Твоей, и по их правде.

Праведники возрадуются, а грешные восплачутся; тогда никто не сможет помочь нам, но дела наши осудят нас; темже, прежде кон­ца покайся, человек, от злых дел твоих!

Господи! Я всё откладываю добро, я всё надеюсь на завтраш­ний день, я всё надеюсь на то, что что-то изменится и я стану другим, Твоим, христианином. И проходят годы и годы, и это всегда — назавтра. А придет же время, Господи, когда не будет завтраш­него дня, когда телом я буду лежать во гробе, а душа будет сто­ять трепетно перед Тобой. Кто поможет мне тогда? Кто оправдает? Только плоды, принесенные в жизни. Что осудит, как не жизнь, проведенная на земле? Господи! Дай мне память смертную — не как страх, а как призвание, как призыв к тому, чтобы жить достойно того, к чему я призван: быть человеком, Господи, по подобию Сына Твоего, Бога нашего, ставшего истинным человеком…

Увы, мне грешному! Я делами и мыслями осквернился, но слез не имею от жестокости сердечной, душе моя, восстани, покайся!

Пресвятая Богородице, спаси нас! Се взывает, Госпоже, Сын Твой и поучает нас на доброе. Аз же грешный добра всегда бегаю, но Ты, Милостивая, помилуй мя, да покаюся от злых дел!

Господи! Силою Твоею воздвигни нас и дай нам в приобщении Святых Твоих Тайн приобщиться Тебе, Господи, и начать новую жизнь. Презри мое беззаконие, Господи, родивыйся от Девы, и очисти мое сердце! Сделай его храмом Пречистому Твоему Телу и Крови, и не отвергни меня, не отрини меня от Твоего лица по безмерной Твоей милости…

Во причастие Святынь Твоих как я могу дерзнуть, недостойный? Если дерзну к Тебе приступить с достойными — одежда меня облича­ет, и осуждение исходатайствует многогрешной душе моей, Господи! очисти скверну души моей, и спаси мя по человеколюбию Твоему.

Егда славные ученики на умовении вечери просвещахуся, тогда Иуда злочестивый сребролюбием недуговав омрачашеся, беззакон­ным судиям Тебя, праведного Судию предает. Виждь, имений рачителю, сих ради удавление употребивша! Бежи несытыя души, Учителю тако­вая дерзнувшия! Иже о всех благий, Господи, слава Тебе!

Господи! Избави мя от несытыя души! Даждь ми, Господи, понести в себе мертвость Твою, стать чужим всему тому, что было причиной распятия Твоего. Хлеб жизни вечной да будет мне Тело Твое Свя­тое, благоутробне Господи, и Честная Кровь, и недуг многообразных исцеление.

Несколько тропарей Канона ко Причащению.

Молитвы ко Причащению: Владыко Господи, Иисусе Христе, Боже мой…

Несмь достоин, Владыко Господи…

Богородичен…

Господи, пророком Твоим Нафаном…

Ослаби, остави, прости, Боже….

Отпустительная молитва.

Опубликовано (без ответов на вопросы и Общей исповеди):

Альфа и Омега. 1998, № 16.

Труды, Т.1.- М.: Практика, 2002. Раздел 2. «О слышании и делании.»