Подготовка к Великому Посту. Беседа 4. О мытаре и фарисее

Сегодня речь о притче о мытаре и фарисее. Рассказ очень прост: в храм вошло два человека, вернее, в храм пришло два человека; потому что один смелой, дерзкой стопой в него вошел, встал на видном месте, ибо он чувствовал, что имеет пра­во предстать перед Богом достойно, и стал хвалиться перед Ним, как он благочестив и достойно Бога живет. Другой же остановил­ся у притолоки: он не посмел войти. Он тоже был мытарем, как и Закхей, о котором шла речь на прошлой неделе. Он знал, что он живет неправо, что ему стыдно Богу в лицо посмотреть, что даже в толпе людской ему стыдно, потому что он был коллаборантом, хищником, а вокруг него, в этом же храме собрались, собст­венно, его жертвы. Он стоял у притолоки, и ему стыдно было само­го себя, потому что совесть в нем была живая и заговорила. И он бил себя в грудь, говорил: «Боже! Будь милостив ко мне, греш­ному!..» И Христос говорит, что этот человек вернулся к себе до­мой более оправданный, чем первый. В чем же дело?

Первый поступал правильно, все, что он делал, было хорошо; но гордыня убила всё добро, что в нем когда-то было. Он был само­доволен. Бог ему не был нужен, собственно говоря, он сам себе был судья, он себя определил как праведника. Любви в нем ника­кой не было, ни к Богу, ни к людям. Он только собирал какое-то безумное богатство мертвой добродетели – мертвой, потому что доб­родетель только тогда жива, когда она живит наше сердце и учит нас любить. А он любить, видно, не мог.

А мытарь? Мытарь стоял у притолоки, и он надеялся, надеялся безумной надеждой. Первый был исполнителем закона, беспощадным исполнителем бессердечного, безлюбовного закона. Но откуда же мытарь нашел в себе вдохновенье и силу надеять­ся на что-то? Именно из опыта своей страшной, хищнической жизни. Он знал, сколько раз бывало: потому что кто-либо оставался неоплатным, он приходил для того, чтобы все последнее отнять и человека бросить в тюрьму. И он знал, что бывают случаи, ему самому, вероятно, необъяснимые, когда вдруг его сердце дрогнет: жалко станет жены, детей, жалко станет человека, до конца обез­доленного. И тогда из хищника он обращается в человека; жалость побеждает, и он уходит, не взяв в тюрьму должников, не потре­бовав последнего гроша от неимущего. И он знал, что есть ка­кой-то странный закон жизни, который приостанавливает этот за­кон беспощадной мести, беспощадного хищничества. Он знал, что закону есть предел, что закон останавливается там, где вдруг жалость, состраданье вселяют безумие (с точки зрения хищника) в человека, и спасают жертву от погибели.

Вот так он стоял, с этим опытом жизни, именно из его собст­венной жизни почерпнутого, о том, что и безнадежный человек мо­жет надеяться на то, что закон рухнет и победит милосердие. Вот почему он оказался выше другого человека: тот, да, был праве­ден, но любви, жалости, состраданья, братства не было в нем. Этот же действительно был плохой человек по жизни, но сердце у него сохранилось человеческое, человечность в нем осталась, и вдруг она ожила перед судом совести и перед лицом Божиим. И вся неправда жизни вдруг обернулась в какую-то творческую прав­ду: он поверил в любовь, он поверил в милость, и ради этого он понял Бога.

Разве нам это не богатый урок о том, чтобы никогда не на­деяться на хрупкую, бессмысленную нашу праведность, и надеять­ся только на то, что изо всей жизни мы научимся состраданью, жалости, любви, и через это станем родными Богу, похожими на Него Самого? Аминь.