Речь перед русской верующей общественностью в Лондоне
25 января после Литургии в приходском зале состоялась встреча митрополита Антония с русской верующей общественностью. На ней также присутствовали архиепископ Анатолий, отец Михаил, отец Сергий из Амстердама и диакон Иосиф. Зал был заполнен людьми, откликнувшимися на призыв Владыки прийти на собрание.
У меня сердце радуется о том, что на наш призыв собралось столько русских людей старого и более молодого поколения.
Цель нашего собрания в том, чтобы ввести вас в самую сердцевину нашей церковной жизни, именно приходской и епархиальной, для того чтобы вы поняли, чем мы живем и как образовался этот приход, почему он таков.
Часто бывает, что приезжающие из России мне ставят вопрос о том, куда же они попали? Это русский приход или это не русский приход? Что у вас такое особенное? У нас в России в храмах — не совсем то, что у вас происходит.
И вот я хочу вам объяснить, что мы собой представляем. Когда я приехал сюда почти что 50 лет тому назад из Франции, где я священником был всего несколько месяцев, а до этого был врачом, меня поразила разница между русскими приходами во Франции и приходом (?), который я здесь застал. Во Франции все русские, которые только были, — а в Париже было тогда около восьми тысяч человек — собирались в различные малые, бедные приходы, потому что приход, Церковь и Россия представляли тогда одно и то же. Мы покинули Россию — взрослыми ли, детьми ли — против своей воли; нам пришлось покинуть Родину, и мы Родину унесли с собой в сердце. Мы оставались русскими до глубины души. Для нас Россия была всё.
Я помню, когда мне было лет 14, я ехал с одним русским на поезде в школу, и он мне сказал: «Почему же ты не принимаешь французское гражданство?» Я ему ответил: «Я предпочитаю умереть русским, чем жить иностранцем». И это настроение у нас было в самой сильной степени. Русские организации, русские кружки — всё русское жило Россией и мечтой, которую мало кому удалось осуществить: вернуться на Родину, Приходов в Париже было много, и приходы были малые, но наши приходы были семьями, где собирались люди, потому что они — православные, но также потому, что они — русские. Это было единственное место (кроме русских юношеских и студенческих организаций), где можно было встретить русских и знать, что мы — в России, что эти стены окружают собой Русь и веру нашу.
И когда я приехал сюда, меня поразило, что так мало было народа. Это было неудивительно, потому что эмиграция в Англии оказалась немногочисленной. Мне говорили, что меньше 700 человек из России после революции было допущено в Англию, и действительно: Англия принимала очень немногих, но обеспечивала всех — работой ли, помощью ли. Франция принимала всех, но не обеспечивала никого. И в этом смысле мы благодарны Франции, потому что иначе некуда было бы нам идти. Но с другой стороны — как замечательно должно было быть здесь принятыми, окруженными симпатиями, состраданием, заботой…
И вот, когда я, привыкший к чисто русской обстановке, наполненной энергией подъёма, попал сюда в приход, то вдруг оказался в приходе, где было около 200 человек, причем людей уже пожилых. Почти весь приход состоял из людей поколения моей матери и моей бабушки. Людей моего поколения (а мне тогда было около 35 лет) почти не было никого. Я кое-кого здесь вижу, но мало кого. А детей не было почти никаких, потому что были дети до 7-8 лет, когда их родители и бабушки приводили в церковь, а потом они исчезали, с того момента, когда у них хватало духа сказать: «Не пойду», и когда родители не могли против этого ничего сделать.
Я помню, как это меня поразило. Неужели здесь нет Руси, — той Руси, к которой я привык во Франции? Я потом пригляделся: нет, была Русь, но это была, если употребить слово, описывающее знаменитую картину, «Русь уходящая». Это было поколение, которое постепенно уходило на нет, — люди, которые знали, что они умрут и что за ними не останется ничего. Меня это очень больно поразило, и я решил, что этого допустить нельзя — ни ради Православия, ни ради Родины, что Россия должна продолжать жить на Западе и свидетельствовать о себе, о русской культуре, о любви к Родине, о богатствах культуры и духа, которые были созданы за несколько столетий.
Мне вспомнилась тогда статья Н.А. Бердяева, который написал в двадцатых годах, когда мы ставили перед собой вопрос (то есть я тогда был слишком мал для того, чтобы ставить вопрос, но родители мои ставили, люди немного старше меня ставили): зачем же нас Родина выкинула из своих пределов, зачем пять миллионов русских, которые только и мечтали о том, чтобы служить Родине, должны жить где-то, перебиваться, доживать свой век или вымирать? Я помню статью Бердяева, которая меня позже, конечно, вдохновила, где он говорит, что это — дело Божие. Господь бросил нас, как семя, рассеянное по всей земле, для того, чтобы принести всем странам, куда мы попали, всем вероисповеданиям, всем неверующим людям, всем активным безбожникам свидетельство Православия, полноты веры Христовой.
Это вдохновило многих из нас. Тогда вместо того, чтобы отчаиваться о том, что мы оказались вне Родины, мы восприняли своё присутствие за границей как призыв Божий к тому, чтобы принести Православие и любовь к России. И когда здесь оказалась такая малая группа людей, когда стали исчезать и дети, и когда среднее поколение тоже исчезло было, я решил, что надо взяться за дело.
Я тогда открыл малую школу для детей. Мы собирались по субботам. Сначала было человек 10-12-15-20, и мы занимались там с помощью других людей. Я давал уроки Закона Божьего, и были уроки русского языка, русской истории, русской литературы, — того, что мы называли общим словом «Родиноведение». И оказалось, что это предприятие принесло свои плоды. Не только эти дети начали любить Православие, начали любить Родину, но они привели в церковь и в наш круг своих родителей, которые порой давно отпали. Некоторых людей того времени, которые тогда были детьми, я ещё здесь вижу, и я помню, как одна малая девочка ко мне много лет спустя подошла, уже не девочкой, и мне сказала: «Знаете, что случилось со мной? Я никогда не слышала дома русского языка, или так мало, в школе — никогда, в обычной жизни вовсе не слышала, и вдруг меня начали учить русскому языку и начали нас учить народным русским песням, не только церковным, но и народным. И вдруг я почувствовала, что струны, дремлющие в моей душе, которые, казалось бы, никогда не проснутся, — пробудились, зазвучали, запели, и я стала цельным человеком».
Вот что случилось тогда с малой группой детей, и они стали приводить своих родителей. Но с родителями тоже была проблема — в том, что многие уже успели пережениться между собой, а затем начались смешанные браки: мужья, жены были уже не русские, а англичане. И тогда поднялся вопрос: что же с ними делать? Неужели их православные супруги будут приходить в церковь, неужели их дети будут православными, а они будут как-то оттолкнуты?
И тогда мы начали ещё одно дело. Я начал проводить беседы на русском языке, сначала о русской культуре. Я, помню, читал доклад о Баратынском, которым я тогда увлекался и очень теперь люблю, и ко мне подошла пожилая, очень решительная прихожанка, которая мне сказала: «Отец Антоний, бросьте нам читать доклады о культуре. О культуре мы знаем, вероятно, столько же, сколько и вы, а вы здесь священник, так учите нас Православию». И я подчинился, потому что перед ней нельзя было устоять. И я начал вести сначала еженедельные беседы на русском языке — о нашей вере, а затем и на английском языке для тех, которые начали приходить — мужья, жёны, знакомые. И здесь возникла проблема, потому что некоторые мужья или жёны уже стали православными, и они как-то незаметно принадлежали приходу; но стали проситься в проход инославные, которые не знали русского языка. И я начал недоумевать: что будет? Они будут приняты русской (умирающей, но ещё живой русской группой), группой, которая живёт Россией, русским языком, русским Православием, или же они будут отвергнуты.
И случилось нечто совершенно изумительное. Сначала было очень мало людей. Я помню, приезжала из Ливерпуля лектор, англичанка, англиканка раз в месяц, и я для неё одной служил полную Литургию. Затем собралось несколько человек, мы начали служить вечерню на английском языке перед нашими английскими беседами.
И вы не думайте, что так просто было здесь привиться и быть принятыми. Я помню, что случилось, когда я впервые провёл беседу в нашем приходе. Я тогда ещё не был священником, я тогда приезжал на съезд Православного Англиканского Содружества, и должен был читать лекцию Владимир Николаевич Лосский. Ему пришлось уехать, и он меня попросил его заменить. Помню, как я спускался по лестнице в подвальное помещение нашего церковного дома и слышу громкий разговор: «Господа, нам обещали лекцию знаменитого богослова. Он уехал, и что же нам подсунули вместо него? Какого-то неизвестного врачишку, который, наверное, ничего не знает! Давайте-ка уйдем, и пусть он найдёт эту комнату пустой!» Я, к сожалению, оказался в дверях, и я тогда обратился к ним и сказал: «Я не хочу вас насильственно здесь задерживать, поэтому я отвернусь, закрою глаза, а вы уходите». Было молчание, сели, и с этого начались мои беседы в нашем приходе.
Потом это поколение, конечно, начало стареть, и мы начали хоронить больше, чем венчать. И к этому времени поднялась другая проблема: что нам делать на богослужениях с языком? Мы не служили тогда на двух языках, но можно ли было служить — иногда хотя бы — на английском языке? Я поднял вопрос в русском составе прихода. И вот тут я почувствовал, что у русских открытое, широкое сердце. Единодушно было вынесено решение, что раз в две недели я буду совершать вечерню на английском языке для того, чтобы и англоговорящие могли молиться из глубин своей души.
Вы знаете разницу между тем, как мы читаем молитву на чужом языке и всё понимаем, каждое слово, а вдруг прочтём её на своём языке, и вся душа начинает дрожать. Я вам пример могу дать. Когда мне было лет 19, я как-то читал на клиросе, и рядом со мной пел очень старый — нет, он не такой старый, он был моих лет теперешних, но мне тогда он казался ветхим — дьякон. Но ему было не только 84 года, — у него и голос пропал, и зубы выпали, и его пение не выдавалось особенной красотой. Но меня поразило, что он читал и пел с такой быстротой, что я даже глазами не мог уследить за текстом. И когда он закончил, я ему сказал: «Отец Евфимий, Вы сегодня украли у меня всю службу; но что хуже — вы, наверное, украли её у себя, потому что вы не могли уследить за текстом, который вы так читали». И он, старик, заплакал, обнял меня и говорит: «Ах, милый, я забыл, что ты ещё молод. Но ты пойми: я родился в очень бедной деревушке, моим родителям не хватало денег для того, чтобы меня прокормить; и пяти лет меня отдали в монастырь. И я в этом монастыре прожил до революции. Каждый день я слышал эти песнопения. Каждый день, когда я уже научился читать, я стал участвовать в чтении. Теперь я не ползу от слова к слову: когда я посмотрю на страницу и вижу это слово, то словно чья-то рука коснулась в моём сердце струн арфы, и вся душа начинает петь».
Я тогда со стыдом замолчал и понял, что есть такая разница между тем, как я ползу от слова к слову, стараясь уразуметь, — ещё не дорос, не понял ещё, — и как вся его душа запела; так же, как и душа этой нашей прихожанки молодой: проснулась и запела, когда запела она на русском языке русские песни.
Стало проходить время, стало появляться больше наших англичан. Владыка Николай Парижский нам подарил икону святого Иоанна Крестителя, которая у нас в храме, как благословение английской группе, чтобы она росла и крепла. И действительно, эта группа продолжала расти и крепнуть. Вот уже теперь почти 50 лет, как мы ведем через неделю беседы на английском языке, — так, чтобы англоязычные наши прихожане знали Православие как можно более глубоко, чтобы оно дошло до глубин их сознания, души, чувства, и то же мы продолжаем делать на русском языке.
И пришло время, когда храм, в котором мы служили (потому что тогда мы частью служили в церковном доме, а частью — в большом храме недалеко от станции «Виктория»), у нас отняли, он принадлежал Англиканской Церкви, и Англиканская Церковь продала этот храм автобусной компании, чтобы та расширила свою деятельность. И нам предложили тогда другой храм. Я помню, как трудно было его получить, потому что надо было обеспечить со стороны прихода его ремонт, его содержание. Этот храм, который нам предлагали (я сейчас сокращаю очень сложную историю), — это тот храм, где вы молитесь сейчас, это был англиканский храм, в котором приход умер. Когда-то в этом храме было 850 человек. Когда я впервые пришел познакомиться с его стенами, было всего 30 прихожан; и священник, который ими руководил, уже потерял веру и ушёл из Церкви.
И вот я посмотрел на этот храм и решил: «Да, из этого храма, такого прекрасного, мы сделаем православный храм — место, куда придут люди, кому нужен Храм, Церковь и Православная Истина. Нам предложили его взять в аренду на 25 лет с тем, чтобы мы ничего не платили, но его полностью содержали. И вы понимаете, что это значит для группы 200 вымирающих русских (моей матери было тогда под 60, моей бабушке — под 90, и в приходе были сверстницы и той, и другой). И мы решили этот храм взять на себя.
Я помню, с каким трудом это делалось: как мы ставили иконостас, как мы вешали бумажные иконы; но в этом храме была православная община и православная молитва. Мы хоронили постоянно одного за другим наших прихожан, и все приходили проститься с теми, с которыми жили и молились в течении стольких лет — с 1919-го года.
А потом случилась катастрофа, или мы стали на грань катастрофы. Англикане меня вызвали к себе, и мне было сказано, что мы должны или купить этот храм, или убираться вон, потому что этот храм готов купить китайский ресторан, который хочет устроить танцевальную площадку на первом этаже и столики на галереях. Меня это ударило в душу, и я сразу сказал: «Ни в коем случае! Место, где мы молились годами, место, где венчали, хоронили, принимали в Православие, совершали Литургию, исповедовали, не отдадим на поругание». Я помню, как представитель Англиканской Церкви мне сказал: «Да, но мы вам ещё не сказали, за какую цену мы вам его продаём». Я говорю: «Мне всё равно. У меня медной полушки нет на его покупку, но я чистоганом всё выплачу». Я не уверен, что он поверил, но ему пришлось принять это до момента, когда он сможет доказать, что я заврался.
Я собрал приход. Нас было тогда меньше двухсот человек, из которых, как я вам сказал, целое поколение старело и уходило в вечность. Я объяснил приходу, в чём дело, и приход решил единодушно этот храм покупать. Я им напомнил о том, как святитель Николай Японский строил храм; как к нему пришли двое крестьян-бедняков. Один принёс 200 монеток, гроши, а жена — 300. И святитель Николай говорит: «Но вы же муж и жена. Это же не 200 или 300, это же 500 монет, которые вы берёте из своей жизни. Как же вы проживёте?» И муж сердито ответил: «Ничего я не могу сделать. Я настаивал на том, чтобы дать 200 монет, жена — 300. Я пришёл в ярость и сказал: «Ну, делай что ты хочешь». И вот она принесла 300 в добавок к моим 200». И я говорю прихожанам: «Идите домой, собирайте всё, что у вас есть драгоценного или просто ценного. Если умеете что-то делать, какие-то изделия, то творите, продавайте, и соберём деньги. А я ни к кому не обращусь за помощью, пока мы сами не сделаем все, что можем». Тогда оклад наш священнический — я был единственным тогда священником — был очень малым, можно было еле-еле прожить, а прожить с матерью и бабушкой было далеко не просто. Но мы стали давать, что могли. Я помню, как в течение полутора лет мы собрали 50 тысяч фунтов.
А затем случилось чудо. Какая-то зубастая, едкая журналистка написала статью в «Таймс» о том, что повсеместно, в Лондоне и в других городах, закрываются церкви, а тут — живая община, потому что к тому времени стали появляться дети, можно было увидеть, что не только вымирающие старики, но и дети, молодёжь какая-то подрастает, что есть будущее у кого-то, — что эту общину хотят изгнать вон. И мне предложили написать воззвание в «Таймс» и в «Чёрч Таймс». Я тогда не подозревал, сколько у нас на свете друзей. Я до сих пор это со слезами в сердце переживаю. Потому что стали поступать нам пожертвования — малые пожертвования: два фунта, три фунта, от силы десять фунтов, но всё больше и больше. И мне вспоминаются три случая, которые я хочу вам описать, потому что это относится к нашей жизни, и нужно в эту жизнь влиться, продолжать наше дело здесь для всех тех, кому Храм, Православие, Россия, единство сверх национальное, о котором я скажу через минуту, нужно.
Первое — я помню, старик мне пишет: «Мне за 80 лет, я католик, живу в старческом доме, средств у меня — только пенсия, но вы мне так помогли одной своей книгой, я хочу вам помочь купить этот храм. Я вам посылаю 3 фунта». Это всё, что он мог? Нет, к этим трём фунтам он прибавил своё обручальное кольцо, сказав, что «это самое драгоценное, что у меня есть, продайте его на храм». Я его не продал, я его подарил одной бедной чете, которая не могла себе позволить купить кольцо. Но вот какой был отзвук.
Второй случай. Старик у нас был, Александр, который стоял по правую сторону под галереей. И он как-то пришел и говорит: «Отец Антоний, я хочу вам дать все свои сбережения. у меня всего 1000 фунтов, но всё я хочу вам отдать». Я говорю: «Вы не можете этого сделать». «Да у меня ещё есть пенсия, я как-то проживу, я хочу дать это церкви». Я говорю: «Почему?» «Знаете, — говорит, — я стоял под галереей, поднял глаза и вижу, как шелушится потолок. И вдруг в этом шелушении потолка я узнал свои руки, какие они были в концентрационном лагере, когда у меня руки от плеча сгнивали. Я пошёл к врачу, который взглянул и сказал: «Отрубить обе руки!» Я сказал: «Нет, дайте мне три недели, я буду молиться, и только тогда это сделайте». Я три недели молился Божией Матери — и вылечился!» Он мне сказал: «Когда я увидел этот потолок, это было словно Божия Матерь мне говорит: «Я тебя исцелила, — что ты сделаешь для Моего храма Успения Пресвятой Богородицы?» Я вам принёс всё, что мне дала жизнь».
А третий пример — менее драматический, но очень трогательный. Была старушка, ветхая старушка, 98 лет, в Швейцарии, протестантка, которая купила как-то одну нашу кассету и нашла там наше воззвание. И она стала посылать нам действительно гроши — 5 шиллингов, 10 шиллингов, фунт; и в какой-то день я получаю маленький пакетик, лёгонький-прелёгонький, прямо к небесам подымается. Я его развернул, а там письмо: «Дорогой отец Антоний. Я потеряла последние свои зубы. Я обнаружила, что они золотые. Продайте их на храм». Это, знаете, с одной стороны, конечно, забавно, но с другой стороны — так умилительно.
Это было замечательно, и потом таким образом мы собрали достаточно денег для того, чтобы полностью заплатить за храм, полностью его отремонтировать и открыть его другим людям. Я помню, когда я этот храм решил покупать, как после нашего собрания одна почтенная наша прихожанка мне позвонила и говорит: «Отец Антоний, я всегда думала, что вы сумасшедший, но не в такой мере! Что мы будем делать с этим храмом? Мы все умрём, и что же останется?» Я говорю: «Останется храм, который нужен тысячам людей». И за эти последние сорок с лишним лет, действительно, тысячи людей через этот храм прошли: и англикане, которые стали православными, и такие, которые вернулись в свою церковь с обновлённой верой, и русские, которые никогда не бывали в церкви, потому что отбились, которые стали приходить, и теперь — множество русских, которые приезжают из России.
Ваше положение не совсем одинаковое с нами. Мы потеряли, было, Родину, мы отчаянно тосковали по ней — вы свободны приезжать и уезжать. Но вы здесь встречаете две вещи: вы встречаете родное, русское православие, и вы встречаете общину, которая имеет свои особенности. О них я хочу, чтобы Владыка Анатолий сказал, потому что он — россиянин, он приехал из России уже вполне взрослым епископом. И вдруг ему здесь что-то открылось. Он вдруг обнаружил, что здесь что-то особенное.
А теперь я скажу только о наших прихожанах. У нас сейчас многоязычие. Мы служили службы венчания на восьми языках, потому что один не говорил на одном, другой не говорил на другом, и, по счастью, в складчину, наши священники, включая меня, могли отслужить на этих всех языках. Нормально, у нас люди 3-х, 4-х или 5-ти языков в церкви. И что нас соединяет? Это было откровение, которое меня так вдохновило с самого начала: наша община похожа на изначальную церковь, на церковь первых столетий, когда не по национальности, не по языковому признаку люди собирались в храм, а по одному только признаку: мы — Христовы, Христос — наш Бог, Христос — наш Спаситель, Христос — наше единство. И это составляет природу нашего прихода и нашей епархии. Мы — не международное сборище, мы — Церковь, мы — Тело Христово, в котором каждому языку, каждому народу, каждой душе есть своё место, и в котором каждый должен и может внести свой вклад.
И вот я к вам обращаюсь: внесите свой вклад. Я не говорю о денежном вкладе, хотя и тут есть свой смысл. Но — молитесь, приходите, поддерживайте друг друга, как братьев и сестёр. Если вы думаете, что мне было легко, когда я приехал сюда без английского языка начать эту работу, вы ошибаетесь. Но я взялся за изучение английского языка и научился сколько-то ему, и теперь мы можем встречать нужды восьми языков и нужды людей, которые приходят из всех областей. Я помню безбожников, которые приходили сюда, я помню, как пришёл какой-то человечек с посылкой в храм, не совсем к концу вечерни. Он надеялся прийти после того, как служба будет окончена, но, по несчастию, она не была завершена. Он был убеждённый безбожник: сел сердито и стал ждать, чтоб всё это кончилось, и чтобы прихожанка, которую он ждал, вышла к нему, и чтобы он наконец мог уйти. Но когда служба закончилась, он остался сидеть, и когда я к нему подошёл и сказал: «Пора запирать двери», он мне сказал: «Что у вас здесь происходит, в чём дело?» Я говорю: «А в чём дело? Происходит служба». — «Нет, я пережил здесь то, чего не переживал никогда. Когда я здесь был, у меня было чувство, что этот храм чем-то наполнен. Скажите мне, это дурман от вашего ладана? Это ваши заунывные песнопения? Это коллективная истерика ваших прихожан? В чём дело?» Я говорю: «Знаете, что, я отвечаю просто: это — Божие присутствие. Но, конечно, если вы верите, что Бога нет, то вам надо искать другого объяснения. До свидания». Он говорит: «Нет. Можно мне прийти когда-нибудь, когда здесь ничего не происходит, когда никого нет?» Я говорю: «Пожалуйста». «И чтобы вас не было, чтобы вы на меня не влияли». Я говорю: «Да, я уйду». И он пришёл, сидел, несколько раз приходил сидеть. Потом говорит: «Знаете, я не могу понять, в чём дело. Но даже тогда, когда никого в храме нет, здесь есть какое-то Присутствие. Хорошо, Вы говорите, что это — Бог, но зачем мне нужен Бог, если Он в этом храме живёт и ничего не делает?» Я говорю: «Ну, если Он вам не нужен, уходите».
Он стал всё-таки приходить. Потом говорит мне: «Знаете, что-то с вашими людьми происходит. У них другие лица, когда они уходят после службы, у них другие глаза, когда они причащались. Значит, Бог ваш что-то над ними совершает!» Я говорю: «Да». – «Мне нужно перемениться, потому что я какой-то мёртвый в себе. Что мне сделать?» Я говорю: «Я вам расскажу о Православии, а потом увидим, что вы хотите сделать». И в своё время я его принял в Православие.
Другой ко мне приходил, который говорил (это было в России, правда, но это всё равно): «Что у меня общего с вашим Богом?» Я говорю: «Вы во что-нибудь верите?» «Да, я верю в человека». «Значит, у вас общая с Богом вера, потому что Он сотворил мир, так как верит в человека». «А-а».
И вот так люди разного возраста приходили, вливались в приход, — и вот наш приход.
Теперь: я говорил очень долго, прошу у вас прощения, говорил около 40 минут. Но я хотел бы попросить теперь Владыку Анатолия поделиться с нами коротко тем впечатлением, которое произвёл на него наш приход и наша церковная жизнь после того, как он был епископом в Литве, был епископом в Бейруте, в Дамаске, был епископом в России. Что он здесь нашёл, почему он согласился сюда приехать и с нами жить?
Архиепископ Анатолий (Кузнецов): Нелегко говорить после того выступления, которое сделал Владыка Антоний, но я скажу очень коротко.
Что касается Литвы, где я был с самого начала епископом, о чем упомянул Владыка, то Литва у меня оставила очень большое впечатление, и я с глубокой любовью вспоминаю русскую православную общину в Литве.
Затем мне пришлось быть в Дамаске и Бейруте. Там была зарубежная русская община, которая тоже оставила у меня в душе искреннее, глубокое впечатление своим отношением и к Церкви, и ко мне лично. Я увез очень светлую память, хотя события там были очень страшные, и эти события большую часть нашей церковной общины вынудили эмигрировать во Францию, — это в 70-е годы.
Затем мне пришлось быть в Уфе, но об этом мне очень трудно говорить, потому что в то время (это было начало 80-х годов). Когда я приехал в Уфимскую епархию, там было всего 14 приходов, половина из них сельских, в таких глухих местах, откуда люди, забивая свои дома, уезжали в город. Таким образом семь приходов должны были вымереть естественной смертью, — так смотрели на это. И сама епархия была под угрозой закрытия, и в этом проявлялось отношение местных властей.
В 90-х гг. было открыто 48 храмов, из них несколько были построены заново. Заново было построено и Епархиальное Управление с церковью святителя Николая. Но осталось в памяти очень назойливое, некрасивое отношение, которое сформировано было тогда той властью, которая организовывала и курировала церковные советы. Мы не имели никаких прав: мы не имели права быть членом церковного совета, церковной общины, и это лишало нас юридически какого-либо участия в церковной жизни. И когда, по долгу епископа, архиерея я что-то пытался делать, мне всегда ставили на вид: «Вы нарушаете советский закон», — и, конечно, были постоянные жалобы.
Но это такая внешняя сторона жизни была характерна не только для Уфимской епархии, это была общая политика и общая позиция властей, которую пережили наши церкви.
Владыка Антоний пригласил меня сюда. Мне трудно было даже представить себе, что я действительно, реально могу сюда приехать, потому что меня никто бы и не пустил, но Владыка Антоний мне тогда сказал: «Я все беру на себя. Твое дело — только дать свое согласие, что ты приедешь ко мне». Я Владыке Антонию дал это согласие, и то, что я нахожусь здесь восьмой год, — это благодаря Владыке Антонию.
Мое первое впечатление, когда я сюда приехал, было очень глубоким и остается до сих пор таким же, впечатление от той духовной обстановки, духовной атмосферы жизни этого храма и вообще православных приходов в Англии, — ведь эти приходы не созданы искусственно, они родились силой веры, свободно родились. И вот эта свобода, эта сила веры, она, собственно, и является той внутренней могучей духовной силой или осью жизни каждого верующего человека, который принадлежит тому или иному православному приходу Сурожской Епархии.
Здесь, в этом храме, я почувствовал какое-то особое отношение людей друг к другу. В то время, когда я сюда приехал, здесь было больше англичан, чем русских. И только в последние годы произошел наплыв русских, когда они стали членами нашего прихода.
Так вот что особое чувствуешь здесь, в этом приходе, что отличает его от обычных русских приходов в больших городах. Может быть, отсутствие черты, которая характерная для многих людей в России, особенно для людей пожилого поколения, уходящего уже: они очень большие законники, и вот это законничество, на мой взгляд, очень препятствует той живой вере, с которой человек приходит и рождается в Церковь.
Когда человек впервые переступает порог церкви, пусть даже из-за любопытства: «А что это такое?» — что он встречает? В России можно очень часто встретить — только вы переступили порог храма: ты не так стоишь, ты не так молишься, ты вот так должен повернуться, вот так то-то делать… — то есть сразу начинается поучение человеку, который совершенно ничего не знает о Церкви, о христианстве.
И вот этот момент в какой-то мере травмирует человека уже с самого начала; он встречает не любовь, не внимание, не объяснение в понятии этого человека, а — поучения. Конечно, если человек серьезный, мудрый, понимающий психологию и отношение людей, — разумеется, он поймет все, он поймет и эту старушку, которая его учит, и не осудит ее, а просто спокойно отойдет и будет сам собой занят, своими мыслями и Богом.
Но бывают моменты, когда и до грубости доходит дело, — вот это та самая черта той русской некультурности, я имею в виду церковной, которая остается до сих пор неизжитой и которая часто отталкивает людей.
Здесь я наблюдал и наблюдаю, что, как бы человек ни вошел в церковь, как бы он ни встал, — к нему никто не подходит и никто ему ничего не указывает. Он сам может разобраться и найти себя в этом святом месте. Это чисто внешний момент, но он говорит об очень многом тому, кто только что пришел в этот храм. Грубого отношения вы не увидите, — это уже хорошо.
Но это все не главное, а главное то, о чем Владыка уже сказал: та живая вера и тот дух живого чувства отношения к Богу — не формального, а живого — он является здесь доминирующим. Да, мы совершаем богослужение по православному чину на церковно-славянском и английском языках, но все это пронизано тем живым чувством молитвы, которое ощущается каждым человеком. И очень многие делились со мной этим чувством. И вот то, о чем Владыка уже сказал: здесь чувствуется присутствие Кого-то невидимого, — это присутствие чувствуется в каждом храме, и от человека зависит расположить свою душу, настроить себя, создать такую обстановку вокруг себя. Все это здесь сложилось как определенная форма службы, отношения друг к другу, то есть своя местная традиция и свой местный устав, который ничем не противоречит нашему общему Церковному Уставу.
И самое главное, о чем я хочу сказать — то, что центром духовной жизни, центром, вокруг которого, как вокруг духовного своего отца, собираются верующие дети, является сам Владыка Антоний — человек прямой и цельный. Мы в жизни не всегда встречаем цельных людей. Мы часто встречаем раздвоенность в человеке, и эта раздвоенность гибельно сказывается и на других. И вот когда мы встречаем человека цельного, который и верит, и живет по своей вере — здесь особый феномен, и поэтому это всегда притягивает и симпатии, и чувства человека, и он открывает душу навстречу.
И вот: почему так любят Владыку, и почему сам образ Владыки, не только здесь, в Англии — я имею в виду духовный облик Владыки — но и в России остается таким обаятельным, глубоким и почитаемым? Да потому что Владыка и в своих обращениях, и в своей жизни, и в своем отношении к каждому человеку, и к проблемам Церкви и духовной жизни относится, исходя из Евангельской основы. Евангелие — основа жизни. И только исходя из Истины Христовой, можно смотреть на мир и доверять той Правде, которую вещает Христос, и чувствовать, что люди это тоже понимают.
Поэтому сейчас для всех нас очень дорого присутствие Владыки Антония. Он является духовным отцом прихода, он его возродил, он родил ту общину, которая является живой Церковью, и мы должны только молиться, чтобы эта община, впитав в себя благодать Святого Духа и живя этой благодатью, возрождала бы саму себя и своих детей и влияла бы своей духовной жизнью и на других людей. Поэтому те слова Николая Александровича Бердяева, которые упомянул Владыка, что нас жизнь бросила сюда, чтобы быть свидетелями православия, — эти слова и вы должны уразуметь и сделать для себя какой-то вывод.
Не просто мы приехали сюда, чтобы здесь жить лучше, но наша жизнь зависит от того, что Бог спросит с каждого из нас: а чем ты свидетельствовал твою веру в Церковь, во Христа, когда ты жил среди инославных или нехристиан? Кого ты обратил ко Христу, а может быть, оттолкнул от Христа?
Вот то, о чем сказал Владыка, а я только выразил свое отношение. Спасибо за внимание.
Митрополит Антоний: Я не ожидал, что Владыка Анатолий будет обо мне говорить, и я хочу ему «отомстить», сказав два слова о нем.
Я имел счастье принимать участие в его архиерейском поставлении в Москве. Я его не знал. Меня попросили участвовать, и после его хиротонии я решил попробовать его на зуб: что он за человек? Я, помню, рассказал ему две или три сказки, чтоб посмотреть, как он отреагирует. Я вам одну из них повторю, о том, как в бедной арабской деревушке жило два бедняка, особенно бедных. Умер глава этой деревушки, и одного из них выбрали главой деревни. Он поселился в шатре, где были ковры, подушки и — чудо из чудес — золоченый стул, который в свое время был украден у европейцев, и на котором только глава этого племени имел право сидеть.
И его посадили на этот стул. И он так был поражен честью, которую ему оказали, что все забыл, — про своего друга забыл, про свою прошлую жизнь забыл; и сидел на этом стуле, красовался.
Недели через три он вспомнил о существовании своего друга и велел ему прийти. Тот вошел и, вместо того, чтобы прямо к нему идти, стал оглядываться, поднимать подушки, глядеть за занавески. Его друг говорит: «Ты что, меня не видишь?» «Ох, прости меня, — говорит бедняк, — я совершенно был ослеплен твоим золоченым стулом и тебя не заметил на нем».
Я решил: если Владыка Анатолий воспримет это хорошо, дружелюбно, со смехом или улыбкой, значит, его прихожанам будет с ним хорошо. Если он напыжится и скажет: «Как же это так? Я имею право на золоченом стуле сидеть», — пропало дело. Он проявил первое.
А второе, я хочу вам дать рецепт того, как можно было вызволить человека из тогдашнего Советского Союза. Я обратился в Патриархию с просьбой дать мне викарного епископа. И, конечно, как вы знаете, мне ответили: «Да, да, мы подумаем». Говорю: «Нет, я хочу решения, а не дум». (Вы, наверное, помните, что Пушкин слово «думать» производил от немецкого слова «dumm» — «глупый»). «Ну, хорошо, тогда давайте соберемся за столом и поговорим». Я объяснил, что нам нужно было. И мне тогда говорят: «Да, хорошо, мы соберемся и подумаем». Я говорю: «Нет, я хочу сейчас решить. Я вам даю свои условия. Я хочу Владыку Анатолия. Если вы кого-нибудь другого назначите, я так устрою, чтобы он никогда не получил въездной визы в Англию». И так я разом получил Владыку Анатолия.
Опубликовано: Соборный Листок № 316, февраль 1998, и № 317, март 1998 г.