Рождественское говение

Месяц-другой тому назад, в течение одного довольно без­радостного собеседования, которое у меня было с группой наших прихожан, которые потом от нас отделились, мне был поставлен вопрос, и в тот момент он прозвучал и неуместно, и немножко смешно, потому что ставил его очень, очень молодой человек, не успевший еще, в течение жизни, сделать решающих выводов. Я говорил о том, что мы должны всей душой, всем сердцем, всей своей крепостью, всей своей мыслью принадлежать Богу, но что эта принадлежность наша Богу обозначает также очень вдумчи­вое отношение к нашему ближнему, как можно более глубокое со­страдание и, понимание.

И вот тогда мне был поставлен вопрос: Не пора ли вам, отец Антоний, в ваши годы наконец выбрать между Хрис­том и вашими различными привязанностями — Патриаршей Церковью, Россией, людьми — ради которых, как мне кажется, я жил и хочу жить… И тогда этот вопрос прозвучал так странно, исходя от очень юного человека; а затем я над ним задумался, как бывает часто: сначала видишь вопрос с его мелкой стороны, главным образом как бы по отношению к себе; а потом ставишь вопрос вновь и вновь, но уже не от имени Павла, или Ивана, а от имени Христа: Не ставит ли Он мне этот вопрос день за днем, не пора ли выбратъ?

И этот вопрос, мне кажется, стоит перед каждым из нас, все время, так или иначе… Однако этот вопрос не может быть решен враз, потому что выбор, который перед нами стоит: между Христом и антихристом, между правдой и неправдой, между Богом и опустелым, обезбоженным миром, между собой и ближ­ним — этот выбор мы можем сделать раз и навсегда в принципе: понять, что мы выбираем Бога, что мы выбираем жизнь, а не смерть, не прозябанье, что мы выбираем любовь, а не ненависть, преданность, а не измену, ближнего, а не самого себя — и т.д. Но вместе с тем этот выбор приходится делать каждый день, почти что каждое мгновение, — все время; если мы были бы вни­мательны к самим себе, если бы мы думали не только о крупных наших поступках, но о поступках, которые кажутся нам мелкими, и тем более если мы обратили бы внимание на движенье своего сердца, на мысли, то мы увидели бы, что все время мы внутрен­не колеблемся. Колеблемся не где-то в основе: мы не отвлека­емся от Бога, мы не отворачиваемся от Христа, мы не делаемся чужими своей Церкви, своему народу, своему ближнему, своим друзьям, своей семье, даже людям совсем чужим. Но на самом деле где-то порой у нас сердце горит теплом, вдохновеньем; а порой наше сердце почти что каменно, безжизненно — бесчувст­венно. Порой мы хотим того добра, той правды, которые являются как бы внутренним содержанием нашей жизни; а порой приходит мысль: Как бы легко было, если бы это было ненужно, если можно было бы плыть по течению, если можно было бы все забыть и помнить только то, что сейчас меня занимает, радует, тешит…

И вот вопрос, поставленный мне этим юношей, стоит не от его имени, а от имени Самого Бога, самой совести передо мной и перед каждым из нас… Я думаю, что каждый из нас, совсем честно, мог бы сказать, что он когда-то в жизни сделал выбор, выбор за все то, что является красотой, истиной, правдой, и от этого выбора никто из нас никогда не отказывался. Но что случается в нашей жизни? Как часто, этот раз, навсегда сделан­ный выбор бездейственен… Вы, наверное, помните слова Хрис­товы о праздном слове, о том, что мы дадим ответ за каждое праздное слово. И большей частью люди воспринимают это так, что — неужели нельзя дружелюбно побеседовать, пошутить, сказать что-то, что вечного значения и не имеет, но что пол­но тепла, ласки, дружбы? Неужели мы призваны говорить только веские, вечные слова?

На это можно ответить две вещи и, мне кажется, надо эти две вещи помнить: первое то, что русское слово «праздное» зна­чит «бездейственное», лишенное содержания, пустое. Праздное слово — это такое слово, которое как пустоцвет, как пустой звук: прогремел и не принес никакого плода; это слово, в ко­торое не вложено содержания, это слово, которое не творит жизнь, ни свою, ни чужую, которое порой отражается в чужой жизни больше, чем в моей собственной… И вот, за такие слова, нам придется отвечать; не за всякую шутку, не за лас­ковое слово, а за пустое, мертвое, бездейственное слово, за те слова, которые такие святые, на которые мы так расточитель­ны, и которые, как будто, плода в нас не приносят, как будто к нам не относятся. Я вам дам пример; меня много раз поражало другое изречение Евангелия о том, что от слов своих оправдишься, от слов своих осудишься; мне вспоминаются эти слова каж­дый раз, как я провожу беседу, говорю проповедь, встречаюсь с человеком, который ожидает от меня доброго, животворящего слова; и мне делается боязно и жутко и больно о том, что за жизнь собралось столько добрых, правдивых мыслей, столь­ко правды, и что этой правдой можно поделиться, и вместе с этим, с ужасом думаешь о том, — но я-то все это знаю, обо всем этом говорю, других вдохновляю, а сам остаюсь мертв, бездейственен… И мне вспоминается тот пример, с которого я начал. Был в одном из больших европейских городов священник, замечательный проповедник, человек, который мог довести до сердца, до ума, до воли, до жизни людей евангельские слова. Я тогда был юношей, и занимался юношеской работой, и мы реши­ли пригласить этого священника провести беседу с детьми, что­бы он нам показал, как говорят о Боге, как можно довести до души живого человека живого и животворящего Бога. И он провел беседу перед детьми разного возраста и в присутствии подростков и молодых людей, которые занимались этими детьми. Все взрослые были от этой беседы в восторге. Когда эта бесе­да кончилась, мы спросили одного из детей, маленького маль­чонка, лет 7-8: Ну как — интересно было? — И он сказал одну из самых страшных вещей, которые я в жизни слышал о пропове­ди, о лекции, о беседе, о встрече; он сказал: Замечательно было! Как жалко только, что батюшка не верит в то, что он говорит….

И вот это очень страшно; я сейчас не думаю о том, каков был этот священник, он был гораздо глубже и гораздо более за­мечательный человек, чем этот ребенок мог уловить; но он го­ворил с детьми не от своей души в их душу, а стараясь слова­ми их уловить; он не умел с детьми говорить; и его слова ос­тались для детей пустыми. То, что могло быть святыней, ока­залось пустословием…

И вот опять ставишь перед собой вопрос: А мои слова, а моя жизнь — чем они являются по отношению к людям? Когда я говорю «моя», я о себе думаю; но когда вы слышите «моя», вы можете подумать о себе самих; чем представляется ваша жизнь, чем представляется ваше слово по отношению к другим людям?

Но тогда встает второй элемент: с одной стороны, наши слова должны быть полны содержания, которое может идти только от сердца, только от правдивой мысли, только от правды сердца. Но не обязательно эти слова должны быть громки, не обязательно в этих словах должно звучать имя Божие; можно говорить о чем угодно, лишь бы в этих словах была любовь, за­бота, чистота сердца и ума, правда житейская. Есть рас­сказ из жизни Амвросия Оптинского; он как-то беседовал на по­лянке с несколькими людьми, которые ставили ему вопросы о ду­ховной жизни. И вдруг посреди беседы, в момент, когда, каза­лось бы, они говорили о самом святом, он вдруг прервал разго­вор, врезался в толпу, вызвал, выудил из этой толпы какую-то старушку-крестьянку, посадил рядом с собой, и долго, долго с ней говорил о том, как надо гусей кормить; и когда он кон­чил свою беседу и вернулся к своему первому собеседнику, ему был поставлен вопрос: Как вы могли это сделать? Вы же с этим человеком говорили о Боге, о духовной жизни, о спасении души. И что — вы это прервали для того, чтобы говорить о пустяках с какой-то старушкой из соседней деревни? — И Амвросий тог­да сказал замечательную вещь; он сказал: Беседа, которую мы вели с вами, была роскошью; вы и без меня много знае­те, а на том, что вы знаете, вы прожить можете и в Царство Божие войти. Но для этой старушки ее гуси — вопрос жизни и смерти; она нанята пасти гусей; ничего другого в жизни и не умеет делать; и гуси мрут. Ее выгонят и она будет нищей…

И вот Амвросий своим прозорливым умом и просветленным сердцем сделал этот выбор: говорить о самом простом, но о том, что имеет абсолютное значение для человека, вместо того, чтобы говорить громкими словами о том, что может подождать, — не потому, что Бог второстепенен, а потому, что Бог есть лю­бовь! И не потому, что этот человек, ставящий вопрос о духов­ной жизни, не нуждался в спасении; а потому, что он знал достаточно и без того, чтобы спастись. Потому что спастись можно очень не на многом, достаточно одну заповедь прожить до конца, одно слово евангельское выполнить до конца и стать святым. Примеров у нас в житиях святых сколько;

Павел Препростый, из египетской пустыни, был крестьянином египетским, душа его тосковала по Боге, по вечности, по свя­тости; он пришел в пустыню к святому Антонию: Что мне сделать, чтобы спастись? — Стань монахом и спасешься — был ответ. — А что же это значит? — Будешь жить в пустыне, спать на голой земле, жить впроголодь, жаждать, трудиться сверх твоих сил, молиться. — Павел ему отвечает: Все, что ты в начале сказал, я же всю жизнь делаю, я же нищий крестьянин, постели у меня никогда не было, сытым я никогда не бывал, пью гнилую воду из соседнего источника, работаю сверх сил — а вот молиться не умею, не знаю: как это делают? — Антоний ему ответил: Просто! Каждый день наизусть говори псалтирь. — Но я не знаю! — Сядь рядом со мной, будем плести корзину; я буду говорить, а ты будешь повторять. Когда затвердишь — будешь самостоя­тельно молиться… Вот они сели; плели корзину, и Антоний сказал первые слова первого псалма: Блажен муж, который ни­когда не ходил на совет нечестивых… Павел повторил раз-другой и сказал: Позволь, я похожу и затвержу эти слова… Ушел и не вернулся. Прошли годы… Лет через сорок Антоний его встретил в пустыне: Что же с тобой случилось? Ты хотел от меня научиться псалтири, услышал только первые слова пер­вого псалма и ушел? — и тот со слезами ему говорит: Да, отче! Вот уже сорок лет я стараюсь стать человеком, который никог­да не ходит на совет нечестивых, который никогда не прислуши­вается к голосу беса, который никогда не слушает внутренних голосов, зовущих его ко злу… И всю свою святость, под­линную, глубокую чистоту души, ума, сердца этот человек пост­роил на одной строчке из Псалтири… Мы так много знаем, так страшно много знаем, но это остается праздным знанием, бесплодным; это знание лежит в нас, как книга лежит на полке — в любую минуту можем взять и прочесть, и перечесть, и можно о ней говорить — но это не жизнь. А одно слово, прожитое до конца, могло бы из нас сделать другого человека…

Примеров героического или простого подвижничества бес­конечно много; но все подвижничество сводится к тому, что человек не дал слову залежаться, что человек не дал слову звучать пустым звуком, а из него сделал жизнь.

И вот я возвращаюсь вновь к поставленному мне тогда воп­росу: Не пора ли выбор, когда-то сделанный принципиально меж­ду правдой и неправдой, светом и тьмой, жизнью и смертью, Бо­гом и обезбоженностью жизни — не пора ли осуществить? Молоды ли мы, стареем ли мы, очень ли мы стары — это не важно, по­тому что духовная жизнь не мерится временем, духовная жизнь это просто жизнь, и у каждого из нас есть где-то такое мгно­вение, когда все было реально, когда все могло быть, а потом — что-то случилось, источник занесло песком. Но всегда можно к нему вернуться, он в нас есть, журчит вода под песком, живая, светлая струя… Как часто нам думается: Столько было надежд в молодые годы, столько было возможностей — пропущены возможности, потускнели или завяли надежды… Неправда! В одно мгновение все возможности могут стать реаль­ностью. Я не говорю о вещественных возможностях, а я говорю о возможностях стать внутренне тем человеком, о котором каж­дый из нас мечтал, — каждый из нас когда-то мечтал о свете, о чистоте, о глубине, о любви, о какой-то прозрачности души, о бесстрашной смелости во имя правды и Бога и человека, — все это возможно. Только надо для этого куда-то вернуться; не в пространстве, а в глубину.

Вы, наверное, помните, как в конце Евангелия от Матфея ангел говорит ученикам Христовым после Его воскресения: Идите в Галилею, там вы Его встретите… Казалось бы — зачем ходить в Галилею? Разве Христос не явился им в первую ночь после Своего воскресения в самом Иерусалиме? Зачем надо было возвращаться вдаль? А вот подумайте о том, чем была Галилея для этих людей; это было местом их детства, местом, где они были подростками и юношами, местом беззаботных дней, местом цветущих надежд, и местом, где они впервые встретили Христа, когда не было на небе ни одной тучи, когда все казалось та­ким простым, лучезарным, возможным, свежим, как весна. Это действительно была весна их жизни; после этого прошли годы — всего-то три года, но как эти годы были тяжки, сколь­ко они увидели вокруг себя ненависти, злобы, подозрения, сколько они пережили за Христа и за себя. И Христос им говорит: Оставьте эти годы позади, вернитесь туда, где жизнь зачиналась, нарастала, стала бить ключом, где раскрылась перед вами возможность — вернитесь туда, вернитесь к весне своей жизни, там Я вас снова встречу, и там вы познаете, что Воскресение это действительно весна, и дар Святого Духа излившийся — тоже весна, начало, начало полной жизни, непобе­димой жизни… И каждому из нас говорит Господь: Вер­нись в Галилею, вернись куда-то в свое прошлое, вернись… Есть у каждого из нас несколько таких мест, — это могут быть оазисы в очень жгучей пустыне; а то, это может быть то место, где все началось — мгновение, или годы… И каждому из нас надо вернуться к этим мгновениям, к этим годам, к этим истокам жизни. И если вернуться, тогда можно снова начать жить… Но жить не значит «переживать»; это значит вернуться в ту сердцевину жизни, где слово «любовь» значит ликующая отдача себя Богу, людям… В молодые годы нам кажется, что надо это сделать как бы телесно, всем трудом ума, тела. В старые годы делается ясно, что это можно сделать только сия­нием любви из сердца, из глаз, любовью слова, молитвой, забо­той… И, вот, когда мы приходим на говенье, снова встает воп­рос: вот мгновение какое-то, которое мы можем использовать; мы можем попробовать в течение вот этих немногих часов вернуть­ся в эту глубь, вспомнить светлое — светлое, и поверить, не только в Бога, но и в себя, поверить, что раз это в тебе было и живет — всё возможно; как говорит Господь словами Павла: Все мне возможно в укрепляющем меня Господе Иисусе Христе, ибо сила Божия в немощи совершается…

 Вторая беседа

Если принять те положения, которые я старался в первой беседе вам представить, если принять, что Сам Господь обраща­ется к каждому из нас, все время, с этим вопросом — Не пора ли? Не пора ли тебе поверить в себя самого? Не по­ра ли тебе поверить, что все, на что ты надеялся или надея­лась, все перед тобой лежит, вся красота, в которую ты верил, вся правда, в которую ты верил, что все, все перед то­бой открыто — надо поставить и другой вопрос: Какое, в ко­нечном итоге, именно последнее содержание жизни? Если все перегорит, если все пройдет — что останется? Вот апос­тол Павел говорил о том, что есть люди, которые строят из де­рева, кто из соломы, кто из камня, кто из золота или серебра, и что когда пройдет пламя — что останется? В конечном итоге останется человек; человек без прикрасы, человек, не защищен­ный никакой видимостью, человек, которому не за что прятать­ся, человек, которому некуда прятаться. И вот, что это за человек? Неужели останется только какой-то мертвый костяк? Или неужели войдут с нами в вечную жизнь те вещи, которые мы уже на земле почитаем за мелкие, которыми мы забавляемся, или которые одурманивают нас — что останется в конечном ито­ге? Серафим Саровский, раговаривая с кем-то из посетителей, ему раз сказал: Средняя полоса жизни всегда бурная — этим смущаться не надо; важно, как жизнь начинается и чем жизнь кончается… Если поставить вопрос о том, начинается ли она в благополучии, счастье, окруженная заботой, или наоборот, — голодная, холодная, обездоленная — тогда недоумение бе­рет: неужели это важно? И когда думается о конце жизни — она кажется очень разнообразной, а в конечном итоге приходит момент, когда каждый человек — один, перед лицом своей собственной смерти. Есть какой-то момент, когда человек даже не окружен любимыми и еще, как бы, не вошел в веч­ность, когда земля куда-то уходит далеко-далеко, а небо только-только отверзается: неужели это последнее?.. Мне ка­жется, что и первое, и последнее, зачаток и последний итог жизни, это то, что доступно и малому ребенку, и ветхому ста­рику. Малому ребенку, в котором еще не развились все умствен­ные его силы, еще не окрепло тело, и ветхий старик, от которо­го все это ушло. И что же в этот момент есть? Что может остаться или что было изначального? Помните, как Христос говорит: Если не будете как дети, не войдете в Царст­во Божие… Каковы эти свойства ребенка, которые предлагаются нам в пример? Ясно, что не детскость, а что-то другое. Посмотрите на детей: при каждой нужде — голодно ли ему, холодно ли ему, тоскливо ли ему — он плачет и взывает о том, чтобы ему было дано… И делает он это потому, что он обманом жизни не потерял еще доверчивости; ребенок довер­чив до конца; он верит в любовь; ему не страшно именно пото­му, что он в любовь верит. И когда он чего-то испугается, он, опять-таки, верит, что в своей беззащитности, беспомощнос­ти он непременно найдет любовь, которая его защи­тит, мать, отца, которые его подымут на руки. Ребенок беспо­мощен и доверчив, он бесстрашен, потому что он верит в лю­бовь, он беззащитен и вызывает жалость, но не унижающую жа­лость, а ласковую, теплую жалость… И еще: как умеет ребе­нок радоваться, как он умеет смеяться; как он благодарен за дар жизни и за все, что эта жизнь ему дает.

Вот это мы теряем, все это мы теряем во взрослой нашей жизни. Мы теряем доверчивость, потому что жизнь нас учит тому, что она порой обманывает, обманывает человек, обманывают ожи­данья, надежды, мечты, и мы не умеем справиться с этим обма­ном. И вместе с этим, пока мы не научились справиться с обма­ном, с изменой, мы будем до конца зависеть от событий и от лю­дей, и мы можем быть сломлены, разбиты… Ребенок еще не по­нял, что есть на свете обман, измена, и он не боится; но взрос­лый, который это знает, может научиться тому, чтобы не быть побежденным ни изменой, ни обманом. Вспомните Христа — Он был окружен ненавистью; и Он не отозвался никогда ненавистью на ненависть; Его старались обойти и обмануть, соблазнить, и Он с простотой и цельностью отзывался на все и никогда не допустил разочарования. Ему не нужно было, чтобы Ему о чело­веке что бы то ни было говорили, Он Сам о нем знал все; но глубже, чем видимость, более реально для Него, чем веществен­ная очевидность, был человек, человек иногда глубоко, глубо­ко зарытый за или под обломками жизни. И Он в этого человека верил и в человеке Он умел возродить и воскресить эту веру. И когда дело дошло до измены, когда Иуда решил изменить, Хрис­тос ему сказал — «Друг!» — другом назвал — «иди и делай то, что ты задумал…» Он не покусился на его свободу, Он не стал защищать Себя; Он Себя отдал. И потому что Он Себя отдал до конца, с первого мгновения и до последнего, Он был без стра­ха; отнять у Него никто не мог ничего, потому что Он уже все отдал. Никто у Меня не отнимает жизни Моей, — ска­зал Он Своим ученикам в конце жизни, на Тайной вечере, — Свою жизнь Я отдаю свободно… И отдав ее, Он был бесстрашен, и зная человека, Он не мог быть «разочарован», потому что Он не был «очарован», Он видел человека, каким он есть, Он ви­дел грех и грешника и, однако, глубже еще, чем изуродованность, Он видел образ Божий, который может в одно мгновение восстать (воссиять?) и возродиться. Мы должны научиться не той невиннос­ти, которая делает ребенка бесстрашным, доверчивым, открытым в любви, беспомощным — с какой легкостью! — мы должны от не­винности перейти к святости, к той опытности, которая нас учит видеть вещи какими они есть, видеть человека, какой он есть, и однако во все верить, на все надеяться и иметь любовь, кото­рая никогда не перестает. Так о любви, о надежде, о вере хрис­тианской говорит нам апостол Павел. И беспомощность не страш­на, когда ты отдал все; беспомощность страшна, когда у тебя могут отнять что бы то ни было, но отдавши себя и свое Богу и людям, не ставя условий, оставаясь только человеком, мы мо­жем быть бесстрашны, доверчивы, истинны и правдивы, целостны, радостно — беспомощны… Мы ничего не имеем, но мы всем облада­ем,- говорит апостол Павел, — ничего своим не почитаем, но Бог нам дает всё! Мы богаты — нашим нищенством, мы нищи — и многих обогащаем…

Вот этот строй ребенка, который изначально дается, который потом теряется в течение жизни тем, что мы называем жизненным опытом, мы должны приобрести; потому что если мы его не приобретем, мы остаемся изуродованными жизнью. О, иног­да страшно опытными; порой — неуязвимо крепкими, защищенными; но — мертвыми. Жизни уже больше нет, любовь уже обусловлена, благодарность дается скупо, за что-то, она не является ликованием души…

И в конце жизни: когда мы вглядываемся в образ людей, которые сумели стареть, которые постарели не обветшав, кото­рые не износились, а стали тонки, прозрачны, мы видим то же самое — та же беспомощность. И вместе с этим, потому что эта беспомощность осознана так глубоко — бесстрашие, доверчивость, и такая благодарность за всякий признак тепла, любви, забо­ты… Когда до человека доходит беспомощность такая, что уже он ничем себя не может защитить, он может или придти в отчаяние, или стать свободным. Старик, который сумел поста­реть, именно делается свободным, и тогда открывается перед ним Царство Божие, Царство любви, потому что самое его су­ществование, его условия, содержание этого существования за­висят всецело от чужой любви, чужой заботы — Божией и чело­веческой равно, Божией через людей; и непосредственно Божией, когда Господь Свое слово кладет в человеческую душу, прикаса­ется этой души Своей лаской, Своей благодатью. Мечется старею­щий человек тогда, когда он хочет сохранить свойства юных дней — и не может их сохранить; когда он хочет удержать гас­нущие силы, гаснущий пыл души, тускнеющую ясность ума, кре­пость, независимость, т.е., в конечном итоге, способность жить без любви, не завися от того, чтобы другие любили или чтобы Бог любил. Пока человек старается сохранить пламен­ность, он может только отчаиваться о том, что эта пламенность проходит. Один из французских писателей, описывая старика, говорит: Виден огонь в глазах юноши — виден свет в глазах старика…

Вот тот переход, который творчески может нас делать деть­ми, когда мы уже перешли грань детства; вернуться в детство не в дурном смысле этого слова, не «впасть» в детство, а вернуться в Галилею, вернуться к весне, когда мы были просты, беззащитно-доверчивы, способны верить в любовь, и любить, и так быть благодарны за все. И когда я говорю «за все», мне ка­жется, надо это понять в самом сильном смысле этого слова: не только за то, что мы считаем благодеянием со сторо­ны людей и со стороны Бога, а за все, что Бог, люди, об­стоятельства, судьба — назовите это как хотите — вливают в нашу жизнь, все, из чего постепенно сплетается наша челове­ческая личность, все, благодаря чему мы вырастаем в полную меру роста Христова. Быть благодарным за благодеяния явные, простые — доброе здоровье, успех в жизни, счастье — не труд­но, казалось бы; но и тут мы не умеем быть благодарными, и тут нам кажется, что могло бы быть, однако, лучше; и мы не умеем благодарить от всего сердца, как ребенок благодарит за малый подарок, потому что он заполняет всю его душу, все его сознание, потому что самое мелкое проявление любви для него есть любовь, вся любовь. Но труднее помнить вещи, которые мы считаем естественными, лишение которых мы считаем уродством: здоровье, друзья, счастье, сколько дру­гих вещей. Порой мы доходим до кощунства: жизнь нам не в жизнь, словно жизнь только тогда является жизнью, когда она соответствует нашим желаниям… А благодарить за то, что Бог нам так поверил, так нам доверился, что Он нас, при всей нашей хрупкости, всей нашей худости, посылает в жизнь творить добро, посылает в тьму, чтобы быть искрой све­та, свечкой, которую не может погасить вся тьма мира, собрав­шись против нее, посылает нас туда, где есть злоба, чтобы нести любовь, гнев — чтобы нести терпение, обезбоженность чтобы через нас Бог мог войти в эту обстановку. Как мы редко благодарим за то, что Бог нас посылает в самые страшные обстоя­тельства — или просто в тяжелые или неприглядные — забывая, что, делая это, Он нам говорит: Я тебе доверяю, пойди, будь Моим присутствием, открой Мне путь, будь предтечей Моим или просто будь привратником, который хоть щель откроет, или дверь распахнет, чтобы Я мог войти и принести тот мир, который мир дать не может, который может дать только Бог излиянием Свято­го, животворящего Своего Духа… И как мы мало умеем благода­рить за страшные обстоятельства. Я раз-другой упоми­нал здесь рассказ о польском раввине 18-го века, о котором пи­шет Мартин Бубер в одной из своих книг, который жил в голоде, в холоде, в нищете, в обездоленности, оставленный, который каждое утро пел хвалу Богу и благодарил Его за все Его благо­деяния. И как-то один из его соседей к нему пришел и говорит: Слушай — как ты можешь быть таким лицемерным? Неужели Бог мо­жет поверить в твою благодарность, когда Он знает, что Он же ничего тебе не дал, ничего тебе не сделал, кроме зла?.. И старик на него посмотрел и сказал: Как ты мало по­нимаешь в жизни! Бог взглянул на мою душу и подумал: Что нуж­но этому человеку, чтобы он вырос в полную меру свою? Ему ну­жен голод, холод, нищета, обездоленностъ, оставленность; тог­да он, обнаженный, лишенный и освобожденный, будет стоять пе­редо Мной как человек — и Он все это мне дал в таком изобилии, что я Его днем и ночью благодарю… Да, эта мера благодарности, которая нам не по плечу, недоступна; но она нам говорит о том, что такое благодарность и что такое прозрение в пути Божии…

Все уходит, остается только одно, в конечном итоге, ос­тается живое сердце, которое никто не может сделать мертвым кроме нас самих, если мы его закроем, окаменим — да, оно будет лежать камнем у нас в груди. Но если мы его откроем, ес­ли в течение всей своей жизни мы с готовностью будем принимать всякую радость и каждое страданье, каждую скорбь, каждую боль, только бы не заглохло наше сердце, только бы оно не окаменело; если мы не будем бояться пережить боль и стра­данье до конца, если ни в какое мгновение мы не за­кричим: Нет! довольно! а скажем: Господи — да будет воля Твоя, — тогда наше сердце будет вспахано, станет глубоким, бездонным и чутким; и став чутким, оно станет способным лю­бить безоговорочно, и тогда, по мере того, как эта чуткость сердца будет расти, будет расти в нас и изумление перед Бо­гом и жизнью, и благодарность за все, без остатка. Книга От­кровения нам говорит о том, что в конце времен мученики вста­нут из гробов и воскликнут в один голос: Господи, Ты был прав во всех путях Твоих; во всех Твоих путях Ты был прав; не напрасно лилась наша кровь, не напрасно терзалось наше сердце, не напрасно рвали нашу плоть, не напрасно мы вошли во тьму; в сердце этой тьмы — свет Христов; Ты был прав, Господи; за все благодарим!…

Вот это никто не может отнять ни у кого, и когда Сера­фим Саровский говорит о том, что важно, что в начале и что в конце жизни, мне думается, что он об этом говорит. Ребенок, в начале его невинности, нетронутости, как ясная заря, как ранняя весна. А затем — годы, порой тяжелые годы испытания, когда предается пробе вся жизнь, все, что внутри человека, и в конце, если только человек сумел жить не напрасно, не безумно, он остается только с тем, с чем он родился: с своей беспомощностью, своей доверчивостью, своей любовью, своей благодарностью. Таковых Царство Небесное, тех, кто стал как дети. Но этому надо учиться изо дня в день, это не случается, когда человек прожил безумно, бессмысленно, ког­да он закрывал свое сердце, отталкивал своего ближнего, не подпускал к себе Бога, когда он замуровывал себя в защищенность — стены не падут сами собой; сердце не растает без под­вига и без предельного сокрушающего страданья; бла­годарность не родится из горького нутра. Надо в течение всей своей жизни учиться тому, что Христос хотел этим сказать, что на опыте испытал и словом выразил Серафим Саровский: итог жизни — благодарность. Единственное конечное содержание жиз­ни — любовь; все остальное пройдет. И не только в том смысле, что всем ясно: тело ветшает, силы уходят, ум слабеет, чувства притупляются, способности гаснут — не только в этом смысле. А в том, что если у нас нет любви, то у нас нет ни понимания людей, ни понимания Бога, ни понимания жизни. Объективное, холодное понимание ума — это не понимание: да, можно разло­жить умом на составные части жизнь, поступки, людей, их строй — да, это можно сделать; но понять нельзя… Есть ка­кое-то страшное, жуткое понимание у ненависти, страшная зря­честь у ненавидящего; но эта зрячесть не показывает тому, кто всматривается в другого, в Бога, в события злым взором ненависти, ни путей Божиих, ни образа Божия в человеке. Не­нависть показывает карикатуру, изуродованность; она ложь и клевета. Только любовь позволяет видеть — бесстрастно, прозрачно видеть, приобщаясь через любовь к тайне того, что Бог нам показывает. В конечном итоге на земле путь — вера, надежда. На земле содержание жизни — постепенное рождение, воз-рождение потускневшей, поколебавшейся любви, и последнее ее содержание — любовь. И на пути все время, все время — благодарение; благодарение за крест, благодарение за избав­ление; благодарение за оставленность — и за поддержку; благо­дарение за жизнь — и за смерть; за скорбь и за радость. Не тусклое, скучное приятие горького, и ликующее, радостное при­ятие светлого – нет! А вдумчивое, благоговейное благодарение: Дивен еси , Господи, во всех путях Твоих… Да, — Твои пути — не мои пути, — но дивны пути Твои, Господи… Да, — они тьма, они — тайна; но они — путь и они жизнь. И этому учиться через то, что Отцы Церкви называли страхом Божиим — не боязнь перед Богом, не испуганность, а трепетное от­ношение перед Тем, Кто так велик, так свят, так непостижим, что, в конечном итоге, единственный к Нему под­ход — это трепетное доверие; единственное отношение, кото­рое с Ним можно создать, это радостная, трепетная, застенчи­вая радость о том, что на Него можно положиться; поэтому все будет: не только я могу верить и довериться — я могу это сделать, пусть с робкой радостью, которую мы называем на­деждой; и когда опыт нам показал, что можно, на самом деле можно довериться Богу, на самом деле можно в самой сердцеви­не тьмы робкой радостью ожидать света, тогда рождается ласковая любовь и благодарность. Страх Божий — это то чувство, которое в святых мы находим; трепет перед Его величием, пе­ред Его святыней, перед Его красотой, трепет перед Его любовью: как это может быть, что Бог меня может лю­бить! Господи, какое это чудо, как это возможно, как может Он меня любить!! И если Он меня любит — ни за что, по любви: что я могу сделать, чтобы выразить свою благо­дарность за это, свое умиление перед этим? Что воздам Господеви о всех яже воздаде ми? — Что я могу сделать, чтобы Ему выразить свои чувства о том, что Он сделал для меня? Чашу спасения прииму, имя Господне призову, хвалу воздам Ему во дворех Его — говорит псалом. Сверх всех даров приму еще боль­ший дар и только буду петь свою благодарность и свою любовь.

Страх Божий несовместим с любовью, если о страхе думать как об испуге или о боязни; но вот тот страх, который святые называют сыновним страхом: как бы не огорчить, как бы не об­мануть, как бы не разочаровать любимого — этот страх рождает­ся от нарастающего опыта, от нарастающего знания Живого Бога — и людей, потому что они неотрывно связаны; нельзя любить Бога и ненавидеть людей… Так возлюбил Бог мир, что Сына Своего Единородного дал для спасения каждого…

Подумаем над этим, скажем, какие-нибудь двадцать минут, до половины третьего, а потом соберемся здесь на общую испо­ведь, помолимся вместе; для тех, кто не испытал общей испо­веди, я скажу о ней вот что: мы грешим каждый врозь, как бы одиноко; но мы грешим друг против друга, а не только перед Богом, и мы грешим вместе тем, что мы не являемся в этом мире истинным телом Христовым, местом, где люди могут узнать Бога, взглянув на наше общество; они не видят в нас Божест­венной любви, они не находят среди нас спасения. И вот мы должны вместе каяться — и врозь. Я буду каяться вместе с вами и за вас, и за себя, исповедовать те грехи, которые всем нам лично и вместе принадлежат; если то, что будет ска­зано в исповеди, выразит и вашу душу, — примите с доверием, без дальнейшей личной исповеди, отпущение грехов; если вы считаете нужным придти на исповедь еще что-то сказать, лич­но, что вас отделяет от Бога, что требует открытого призна­нья — тогда после чая я буду исповедовать до всенощной. А теперь, до половины третьего помолчим, либо в храме, либо здесь, — но помолчим, не будем друг другу мешать молчать и готовиться к исповеди. И будем радоваться, что Господь нас собрал. Потому что действительно Бог нас собрал; Своей любовью нас собрал; дал нам такой малый хотя бы зачаток взаимной любви, взаимного доверия, желания стать Христовыми — будем это беречь и пусть милость Божия с нами будет.

Опубликовано: «Пути христианской жизни». – М.: «Практика», 2018.