Собеседование о Церкви и священниках в современном мире. Радиопередача Би-Би-Си. Часть 1

В какой мере верующему человеку нужна конкретная ор­ганизация для того, чтобы удовлетворить свою потребность об­щения с Богом?

Я думаю, что если бы дело было только в общении с Бо­гом, организация не нужна была бы никакая, потому что Бог ближе человеку, чем даже его собственное сознание. Человек коренится в Боге: поэтому для общения с Ним нужна живая душа, способная предстоять живому Богу и с Ним общать­ся — будь то в молитве, будь то в созерцании… Но есть дру­гая сторона; Бог не есть мой Бог только. Он — Бог всех. Это одно из самых потрясающих открытий, которые я сделал, ког­да впервые прочел Евангелие. В тот момент люди мне казались враждебными, чуждыми. И вдруг из Евангелия я обнару­жил, что всех их создал, призвал к бытию Бог, что все они для Него – дети, свои; какие-то родные — даже те, которые ка­зались мне самыми чудовищными и неприемлемыми. И вдруг оказа­лось, что я не живу в одиночку, даже не живу в одиночку с Богом, Которого только что, вот — открыл; а, что потому что я открыл Бога, открывается передо мной и целый мир людей.

Вот тут, не говоря сразу об организации, начинается что-то другое. Жизнь с Богом, общение с Богом предпо­лагает какое-то отношение к людям, которые вокруг нас.

Один из западных проповедников 17-18-го века говорит: Христианин — это человек, которому Бог поручил других людей… И вот сразу же обнаруживается, что есть другие люди; существуют, и не только существуют как неприятная необходи­мость, или предмет страха или отвращения, а существуют, как объект любви, живого интереса. И эти люди тоже оказываются в том же положении. И общение с Богом выливается неминуемо во встречу с людьми.

Эта встреча может быть поодиночке; но она может быть, более собирательная; люди, верующие в одного Бога, могут за­хотеть молиться вместе, выражая свою любовь к Богу вместе, а также и какое-то свое взаимное отношение перед Богом, вместе с Ним. И здесь начинается почти неминуемо какая-то органи­зованность, какой-то строй, молитвенный строй, какая-то гар­мония для того, чтобы не был просто беспорядок; есть какие-то люди, которые выделяются, своим знанием Бога, своим чутьем по отношению к людям; и начинается зачаточно то, что потом вылилось в церковную жизнь. Но когда я говорю о церковной жиз­ни, я не обязательно говорю о той форме, в которой мы ее име­ем теперь и, которая в значительной мере является окаменелостью, сужением этой жизни, а именно – о просторной, пол­новодной жизни, где есть какой-то строй, какая-то структура, где есть люди говорящие и есть люди слушающие — не обяза­тельно пассивно, а отдающие говорящему целый мир своего богатства.

Но очень часто фактически получается, что есть группа верующих, молящихся, и есть какой-то человек, «профессионал» религии, правда? (М.А.:»Да, правда»). Получается так: не мы выдвигаем из рядов группы верующих кого-то, кто действитель­но ближе нас к Богу и больше знаком с духовной жизнью, а просто кто-то становится священником, как вот я стала радио­работником, правда?

Это правда и, я бы сказал, это несчастье наше. Как это случилось — оно понятно; но что это несчастье, это, я думаю, всем очевидно, даже тем, кого мы зовем профессионалами, чиновниками церковными, потому что мы, церковные чиновники, представители Церкви как организации, тоже имеем душу и тоже что-то переживаем. И вот здесь, мне кажется, нам надо найти — и это очень нелегко — какой-то путь… Видите, в самом нача­ле было так же, как теперь есть в некоторых странах, например, в Греции, где приходы маленькие, разделенные горами, хребтами, где приходится иметь очень большое количество священников на относительно небольшое количество верующих, потому что через горный хребет невозможно пройти человеку, который слишком молод или слишком стар. Тогда выбор делается так: выбирают из среды этих же людей человека чистой жизни, умного, верующего, благоговейного. От него не ожидают ничего сверхъестест­венного, кроме того, чтобы он чистотой жизни, мудростью, кото­рую он приобрел через опыт той же самой жизни, совершением таинств питал бы народ; и от него не ожидают никакой особен­ной проповеди. Из центра, из епархиального дома, из архиерей­ского дома каждое воскресение высылают проповедника; и притом делается это очень интересно. В начале недели местный епископ собирает людей, которые способны говорить о Боге — из опыта и с проверенным знанием. Это может быть глава мест­ной милиции, доктор, аптекарь, какой-нибудь просто образован­ный человек; им дается задание: продумать евангельское чтение наступающей недели и написать проповедь. Эта проповедь пред­ставляется епископу, который даёт свои указания, если усмат­ривает какие-то недочеты. А в воскресенье все уходят по при­ходам и читают свою проповедь. Для более углубленного духов­ного руководства опять-таки из центра посылаются люди, духов­но опытные, и они обходят эти приходы и деревни, останавлива­ются на некоторое время, встречаются с людьми, у которых есть запросы, проблемы. И в этом есть что-то, очень органическое.

У нас другая проблема; в общем, мы от священника, кроме чистоты жизни, благоговения и т.д. ожидаем образованности в области богословия и в человеческой области. Потому что, ска­жем, в больших городах Западной Европы или просто во всем восточно-европейском мире, верующий должен встречаться с людь­ми инакомыслящими, обладая достаточным образованием, достаточ­ным пониманием вещей, достаточной духовностью, но вместе с этим и достаточным богословским образованием, чтобы быть в состоянии о своей вере говорить разумно, понятно, с глубиной и убедительно.

И в результате у нас всё вылилось в систему, при кото­рой молодой человек, стремящийся сам к священству, получает образование и потом посылается туда, где он нужен; но там он может быть чужим человеком; он не родился в этой среде, он не оттуда вышел. И мне кажется, что нам надо добиваться чего-то иного. В Англии, за последние двадцать лет с неболь­шим, что я нахожусь здесь, я старался осуществить именно ка­кое-то равновесие между образованностью и укорененностью в почву. Скажем: все те молодые священники, которые у нас есть, и почти все священники из нашего прихода или из провинции, все прошли университетский стаж. Затем начали чувствовать в себе призвание заботиться, во имя Божие, о людях. Призвание, которое можно выразить словами, которые я сказал раньше: что христианин — это человек, которому Бог других людей пору­чил. Ради этого они под моим руководством и под руководством других людей начали изучать православную веру, Священное Писание, творения святых отцов, вообще всё то, что относится к вере; и я никого до сих пор не рукоположил, кого бы люди сами сначала не захотели иметь священником.

Правило, которое я себе положил, это ждать момента, когда кто-нибудь мне скажет: почему вы Сережу, или Мишу, или другого кого не делаете священником? У нас же у всех к нему такое доверие, что мы хотели бы у него исповедоваться… Вот, в момент, когда я слышу, что у того или у другого хотят испо­ведоваться, я знаю, что он готов; и что люди готовы; и из него можно сделать священника, т.е. человека, который на себя берет других людей. Но это можно сделать, к сожа­лению, только в исключительных обстоятельствах нашей жизни; у нас здесь относительно немногочисленная русская эмиграция, у нас довольно высокий культурный уровень, у нас есть молодые люди, желающие стать священниками, и у нас здесь та­кая обстановка, что стать пленником каких-то церковных струк­тур, организационной жизни невозможно; потому что каждый священник живет в очень непохожей на другие города среде, и каждый должен по-своему отвечать на запросы, кото­рые перед ним.

Но вот те, которые прошли через богословскую школу — что с ними делать? Их нельзя послать в приход, где они выросли и откуда они появились, потому что некоторые приходы дали многих кандидатов, другие приходы не могли этого сделать. И вот тут начинается проблема, которую вы ставите: священни­ка, который в какой-то мере — чужой человек, пока не при­вьется…

В чем первая роль священника? С одной стороны, свя­щенника — духовного руководителя, с другой стороны, все-таки, священника — представителя организации, потому что, как ни огорчаться тем, что Церковь в организационном смысле как бы окаменела, как ни радоваться, что есть такие случаи, как в Греции или в Англии, где действительно Церковь и жизнь как-то органически связаны. Все-таки священник в большинстве слу­чаев и в большинстве стран является только что не чиновником своей церковной организации, а ведь, кроме того, что он испо­ведует и причащает людей, окормляет их физически церковными таинствами, у него есть и другие задачи, правда? В чем заклю­чаются задачи священника?

Мне кажется, что тут два вопроса. Пока мы будем воображать, что церковная организованность, структура играет ту большую роль, которую мы ей придаем, священнику в этой структуре будет тесно и будет трудно. Надо ставить вопрос об этой структуре. Я сейчас вовсе не говорю, что не должно быть епископов, священников или диаконов, что не должно быть церковного строя; но есть канцелярский строй и есть церковный строй, и это разные вещи. И мне кажется, что жизнь — сла­ва Богу! — разбивает канцелярский строй для того, чтобы выпустить на свободу подлинно церковный строй. Это — первое.

Затем: в промежуточной стадии церковного обновления, в которой мы находимся — не в смысле обновленческой Церкви, а в смысле новой жизни, т.е. притока древней, искон­ной жизни в современность — нам надо считаться с тем, что структуры эти есть, что все больше и больше и миряне, и свя­щенники, и епископы сознают их относительность, их служебное значение, а не основное значение, но что надо как-то постепенно в них вырасти, если можно так выразиться, как цыпленок растет в яйце — пока не вылупится; но разбивать яйцо слишком рано — тоже бессмысленно. И вот, мне кажет­ся, священнику должна быть дана большая свобода при очень глубоком общении его с другими священниками и с его епис­копом. Должно быть такое равновесие, при котором священник не является только чиновником, выполняющим какие-то задания, но вместе с этим, где есть общение, где люди могут делиться опытом, где старший может просто свой опыт предоставить дру­гим, не заставляя их принять его, не навязывая его, не делая из этого какое-то административно-канцелярское обязательство, и наоборот, вызывая к жизни — не самодеятельность, потому что это слово несколько легкомысленное — а творческую, вдум­чивую деятельность.

Теперь, в чем я вижу свою задачу, сначала как свя­щенника и затем как епископа? Во-первых, в том, что я нашел веру не через Церковь, не через организацию церковную; а нашел свою веру непосредственно, от Бога и от Евангелия. И поэтому я глубоко верю, что первое, о чем священник должен заботиться, это о своей вкорененности в молитву, в общение с Богом, должен постепенно углубляться в понимание евангель­ского слова, евангельского свидетельства, евангельской про­поведи, и это живое слово Самого Бога проповедовать; т.е.: во-первых, ознакомлять людей с этим словом; а во-вторых, до­водить до их сознания его жизненность, его глубину, его твор­ческую силу. Начинается все с того, чтобы услышать слово Божие и произнести это слово. Как говорил апостол Павел: Горе мне, если я не проповедую… И в каком-то отношении я мог бы сказать тоже: Горе мне, если я не проповедую. Я не могу не го­ворить о Боге просто потому, что для меня встреча с Богом была такой значительной, это было для меня началом жизни после це­лого периода какой-то внутренней смерти в отчаянии, в бессмыс­лице. Другое, что говорил апостол Павел — Я послан проповедо­вать, а не крестить… В какой-то мере я чувствую, что моя за­дача — именно живое слово и что другие формы церковной деятель­ности для меня, может быть, менее значительны.

Второе — это, может быть, несколько противоречит тому, что я сейчас сказал — я чувствую, что Божью жизнь нельзя ни передать, ни привить одним словом, одной речью. Иногда, когда вы говорите слова Божии, Христовы, они с такой силой бьют в душу, так глубоко пронизывают ее, что, почти, несмотря на вас они действенны, эти слова действительно — жизнь. Но, кроме этого, жизнь Божья может быть дана, внедрена в человека, который ее хочет, который ее ищет, который ей открывается, мо­жет быть внедрена через церковные таинства. Потому что таинст­ва это не магические какие-то действия, или просто образные действия. Таинства это действия Самого Бога, через которые Он, правда, при соучастии людей, употребляя тварное вещество этого мира, доносит до нас Свою Божественную жизнь, вкладывает ее в нас, так что мы ее имеем в себе в большей полноте, чем в сво­ем сознании; мы уже пронизаны этой жизнью до того, как мы ее осознаём. И центральный момент христианской педаго­гики, мне кажется, в том, чтобы — ребенку, юноше, взрослому человеку, всё равно — дать самую божественную жизнь через жи­вотворное слово и животворные таинства, и потом ему помочь осознать то, что он получил, то, чем он уже обладает, и раскрыть всю глубину и весь объем этого опыта божественной жизни.

И тут третья задача священника: духовное руководство, просвещение тех, кто ему Богом поручен; причем духовное руко­водство вовсе не означает, что он выше других, умнее других, и что он «куда-то» их ведет. Путь один — это Христос, и нет такого пути, по которому священник может вести человека за руку, стадия за стадией, «куда-то». Всё, что он может сделать, это человеку помочь войти внутрь себя самого и там научиться смотреть, видеть, открывать те глубины Божии, которые в нем есть. И это руководство не заключается в том, чтобы ему навязывать взгляды или что бы то ни было, а его научить самостоятельно и творчески осмысливать и осуществлять жизнь, ко­торая в нем есть.

Ну, наряду с этим, священник, конечно, встречается с трагедиями жизни, с проблемами жизни: сколько у него есть опы­та, он может в этом помочь. Но, может быть, больше чем из сво­его опыта, он должен научиться помочь своей благоговейной, скром­ной любовью; благоговейной по отношению в человеку; скромной в том смысле, что он не должен вторгаться в чужую жизнь, а стоять, прямо, как слуга — доверчиво, с почтением, готовый услужить — не навязывая себя. И любовь должна быть; т.е. такое чувство, которое позволяет священнику забыть себя, потому что другой человек для него гораздо важнее и значительнее. Вот то, что мне кажется основным в священнике.

Теперь, если вы меня спросите о том, как я себе пред­ставляю свою роль, как епископа: я старше тех священников, которые у меня есть, возрастом, рукоположением и с момента, когда я вступил на этот путь, до того, как я стал священником, у меня была довольно длинная жизнь в совершенно другой области. Я жил в миру, был врачом, участвовал в войне; у меня есть какой-то кругозор, которого, может быть, у них не хватает — по моло­дости, по обстоятельствам, потому что мы все разные.

И вот пришли ко мне раз мои молодые священники и сказа­ли: Ты нас приготовил к священству, ты нам дал священство, а теперь поделись с нами твоим опытом… И мы собираемся раз в месяц. И мы делимся всем опытом жизни, который у нас есть, по поводу конкретных проблем, которые встают — то у одного, то у другого. И моя роль, мне кажется, — роль человека более опытного, более, может быть, успокоенного — хотя у меня огонь не погас еще, — который видел и слышал больше, который может собрать этих молодых лю­дей и их научить вместе думать, вместе жить, вместе творчески углубляться в пути Божии и в пути человеческие. Но ни в каком случае не навязывать им каких-то своих, суживающих их сознание, путей.

Административно, вы можете сказать, от этого жизнь, вероятно, страдает; нет, не страдает. Потому что административная жизнь заключается в том, чтобы создавать строй, стройность, гармонию, единодушие. И творческую силу высвобождать, а вовсе не вгонять в какие-то рамки.

Вот всё, что я могу сказать об этом; что касается до внешней, структурной администрации, мне кажется, что при взаим­ном понимании, при творческом сотрудничестве она сама собой за­меняется чем-то гораздо более значительным: силой, действием, веянием Святого Духа и следованием по пути, который есть Сам Христос, а не по какой-то дорожке, которая куда-то ведет, боль­шей частью в лес…

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007; Континент. 1992. № 2 (72)