Великопостное говение

Сегодня я хотел бы, чтобы мы подумали о Божественной литургии, подумали о том, что такое она собой представляет, и, с другой стороны, подумали о том, как мы можем в ней участ­вовать не только во время самой службы — тут мы участвуем, сколько можем, и сердцем, и душой, — но участвовать в чем-то другом, о чем не всегда и не часто люди вспоминают, но что могло бы составить очень глубокое и основное участие в ней. Об этом я буду говорить во второй беседе, а сейчас мне хотелось бы подумать с вами вслух о том, что представляет собой литургия.

В центре Божественной литургии — крестная жертва Хрис­та; и к пониманию этой Христовой жертвы нас приготавливает весь Ветхий Завет, одна, особенно, часть Ветхого Завета, ко­торую мы не всегда с большим пониманием воспринимаем, — это законоположения о жертвах. Часто ставится вопрос: почему эти жертвы? Какой смысл могло иметь приношение ягненка в умилостивление Богу? Неужели кровь бессловесных зверей может быть оправданием и очищением для человека? И вот тут надо по­нять, что происходило, и на что обращает внимание Ветхий За­вет этим законоположением. Для этого надо перенестись серд­цем, душой во времена, которые уже не наши времена, но кото­рые мы можем легко уловить, если подумать вот о чем: едет человек на автомобиле, пьяный, убивает прохожего; что случилось? — Потому что один совершил неправду, другой пострадал жизнью. В этом — самая сердцевина мысли о жертвоприношении по отношению к человеческому греху… Представьте себе обста­новку Ветхого Завета: кочевые еврейские племена, которые с собой вели целые стада овец и других зверей; у какого-нибудь хозяина, небогатого — потому что богатых не было — рождается в стаде ягненок. Мы видим, например, из рассказа Ветхого Завета о жизни царя Давида, какие отношения были между хозя­ином и пастухом и ягненком, который родился у него. Этот яг­ненок не является только будущим его богатством; этот ягне­нок родился как бы в семье, он дорог, он хрупкий, он малень­кий, он требует защиты, ему нужна ласка, тепло; и в этом рас­сказе из жизни царя Давида нам говорится, как он, соблазнив­шись, взял жену другого человека, который все время сражался на войне, и пророк Нафан к нему приходит и хочет его образу­мить; но он не прямо его упрекает, он ему рассказывает прит­чу: был бедняк, и вот всего у него была одна овечка; родилась она у него в доме, он ее вскормил, он ее уберег, он ее лас­ково полюбил; у него никого на свете не было, она ему была словно дочка; и был у него богатый сосед, к которому пришел гость. У богатого соседа было много своего скота, но ему стало жалко своего скота; он отнял этого ягненка у бедняка: закололи, попировали. И что царь на это сказал? Царь в воз­мущении сказал: Наказать надо этого человека; он отнял са­мое дорогое, что было у бедняка, у него больше ничего не ос­талось, — и тогда Нафан ему говорит: Ты — богач; у Урии было одно только сокровище — его жена, которую он любил, которая для него была всё; ты — царь, у тебя всё есть, но ты ее от него отнял… Вот в этом рассказе мы улавливаем то ласковое, теплое отношение, которое было между хозяином и овечкой, между человеком пастухом и его стадом. Это мы видим тоже в рассказе Христа Спасителя о пропавшей овце; говоря так — хозяйственно — ну, ушла овца в гору: неужели оставить девяносто девять овец, которые тоже могут разбрестись, на которых тоже может напасть волк, которых могут расхитить разбойники? Конечно, нет! Родится еще какая-нибудь овца, заменит пропавшую, и все. Но здесь — не хозяйственный подход, здесь совершенно другое отношение. Эта овца, которая ушла в горы, — это овечка его стада, она родилась в его стаде, он ее, вероятно, маленькую, в передвижении с места на место носил на плече, на руках; он ее уберег и от болезни, и от холода, и от голода, и от хищных зверей, и от грубости других овец. Она для него не просто, как для нас, непривыкших к этой жизни, — овца, которую могут заменить тысячи других овец, когда они родятся: она родная, своя… И вот он уходит ее искать… И вот, когда мы думаем о жертвоприношении Вет­хого Завета, мы должны понять, с каким чувством человек ду­мал о пропавшей овце, об овце, которая должна умереть. И вдруг Господь ему говорит: Ты — грешный человек, ты живешь нечисто передо Мной, творишь неправду; потому что ты творишь неправду, ты собственной рукой должен заколоть одну из твоих овец, причем ты должен выбрать непорочную овечку, са­мую чистую, самую прекрасную, ту, на которую ты любуешься, которая для тебя является радостью, как ребенок в собствен­ном доме, — Но почему? Почему мне это делать?! — Потому что неправда виновного ложится страданием на невинного; убей ее и поставь себе вопрос: Ты можешь снова поступить вероломно, нечисто, неправедно? Ты посмотри, кто платит за твой грех; ты посмотри, поставь себе вопрос — на кого ло­жится проклятие твоего греха?.. И так из столетия в столе­тие в Ветхом Завете люди воспитывались на том, что грех мой непременно ляжет страданием, мукой, смертью на невинно­го, никогда не на виновного; виновный себя сумеет защитить. Неправедный, подобный мне, сумеет себя защитить; а вот любимый, чистый, хрупкий, беззащитный — на того падет все страданье и все последствия моего греха. Причем Ветхий Завет в этом смысле был к человеку беспощаден: Ты должен выбрать самую чистую, самую прекрасную овечку, ты должен ее выделить из стада на смерть, ты должен ее принести в жертву, ты дол­жен воочию, почти телесно ощутить, что значит грех… Грех значит — смерть, страданье, ужас предсмертного страха для невинного существа; причем, твой грех — его или ее стра­данье. Тогда делается ясным, каким образом грех становится убийственным. Это пережила в свое время, в свою меру, боль­шую, страшную меру, женщина, взятая в прелюбодеянии. Вы, на­верное, помните, как рассказывается в восьмой главе Еванге­лия от Иоанна: взяли молодую женщину в прелюбодеянии, привлекли ее перед суд Христов: Таковых нам Моисей велел поби­вать камнями; Ты что на это скажешь?… Я сейчас не буду го­ворить о том, что Христос сказал, я хочу обратить ваше вни­мание на эту молодую женщину: она по легкомыслию, соблазнен­ная, увлеченная, согрешила; как все мы, она, вероятно, ду­мала: покаюсь в свое время, в этот раз сойдет, другого раза не будет… И вдруг оказалось, что это последний раз, пото­му что ее взяли, и она стоит перед Христом, и она знает закон. И вдруг она телесно, душевно, всем существом поняла, что грех и смерть — одно и то же: потому что она согрешила, она те­перь умрет; и что перед судом Божиим грех влечет за собой смерть… Это такого же рода опыт, как в случае пастуха и ягненка; смерть и грех нам кажутся такими различными, нам ка­жется, что они ничего общего друг со другом не имеют, — грешу каждый день, умру когда-то, позже; а вдруг окажется, что нет, что прав был апостол Павел, когда говорил, что смерть это плод греха, была права — в начале — книга Бытия, которая нам говорит, что человек согрешил — и смерть вошла в мир… Это нам кажется далеким, нереальным; а каким реаль­ным это стало для этой молодой женщины, которая за одно мгно­вение греха вдруг стала перед лицом смерти, окончательной смерти, смерти всерьез — не смерти когда-нибудь, а вот, сейчас, причем смерти жестокой: быть избитой камнями, оди­нокой, отверженной всеми другими… То же самое переживал и пастырь, который возлагал свой грех на любимую овцу, которая погибала от этого греха.

Вот смысл ветхозаветного жертвоприношения, и вот почему Ветхий и Новый Завет, Ветхий Завет — в пророчестве, Новый Завет уже воочию нам говорит о Христе как об агнце: Агнец Божий, вземляй грех мира — Который на Себя берет весь грех мира; Он, непорочный, чистый, безгрешный, должен умереть, потому что Он захотел, вольной волей захотел стать нам сво­им, родным, Он уже не только Бог небесный, Он — человек на земле. Человек, правда, безгрешный, чистый, как овца была чистая, непорочная, и потому что вокруг Него качествует грех, этот грех ложится на Него проклятием и смертью. Хрис­тос рождается на смерть; уже Младенец Вифлеемский, как но­ворожденное овча, рождается с тем, чтобы быть кровавой жертвой, и когда в рождественскую ночь мы предстоим перед яслями Христовыми, мы должны понимать, что это значит:.. Обыкновен­но икона Рождества Христова нам представляет ясли; есть древ­няя греческая икона, где все изображено, как нам привычно, — и пещера, и Дева Богородица, и Иосиф, и пастухи, и анге­лы, и звери, и волхвы; только одно в ней не похоже на дру­гие иконы: вместо обычных яслей Христос лежит на жертвен­нике. Высокий каменный жертвенник, и Он лежит как агнец. Он лежит, потому что Он родился с тем, чтобы быть закланным за человеческий грех; в первый же момент Его бытия, как чело­века, Он — жертва. И в Крещение Господне тот же образ всплы­вает; тогда, в рождественскую ночь, Спаситель родился изво­лением Отца, послушной, любовной волей Сына. Но теперь это уже не младенец, теперь это уже зрелый человек, Иисус Хрис­тос. Тогда Божественный Совет, Божественное решение определи­ло наше спасение через крестную смерть Богочеловека; но те­перь это уже не только Бог решает — человек Иисус Христос должен на Себя принять и осуществить то, что Бог воплотившийся (пропуск)… символически, образно омыть свои грех. Они погружались в эти воды, и эти воды как бы отяжелевали человеческим грехом; они смывали грех, и этот грех в этих водах как бы оста­вался тяжестью, мертвостью убийственной силы греха. И вот в эти воды погружается безгрешный, невинный Христос; Ему не­чего смывать с Себя, Он чист, но Он погружается в эти мерт­вые и мертвящие воды, погружается в человеческий грех и восходит из этих вод как бы взяв на Себя этот грех и эти воды очистив Своим погружением в них. Воды иорданские носят на себе чистоту, которую они приобрели тем, что Христос весь грех из них взял на Себя, их освятил прикосновением к Богочеловеческий Природе. Мы по отношению ко Христу в том же положении, как пастырь, как пастух, как хозяин ветхозавет­ный по отношению к тому ягненку, той овце, которую он дол­жен заколоть, которую он предаёт на смерть, потому что он грешен. Мы это не умеем чувствовать; Христос жил две тысячи лет тому назад, иконы облагородили эти страшные об­разы, богослужение облагородило все случившееся; мы смотрим на иконы, изображающие распятие, но мы не видим человека Иисуса Христа, умирающего на кресте; покой победы лег на эти страшные картины; но мы не смеем этого забывать, как можем мы это забыть, как можем мы в литургии видеть только прекрасную службу, богослужение, которое так много нам говорит и так бесконечно много нам дает?! Разве мы не умеем видеть, насквозь, через эту красоту, жуткую, траги­ческую реальность, то, что она изображает? Смерть красивой не бывает, она может быть величественна, но она не красива; мученическая смерть может быть грандиозно величественна, — но она красивой не может быть, и мы должны вырваться из при­вычных образов, которые нам представляет церковное богослу­жение, в реальность самих событий. И это везде, во всем бо­гослужении мы можем пережить; крест, распятие, на которое мы смотрим, изображает нам жертву и победу Христа, но мы не смеем видеть в ней только победу; священническое облачение изображает нам царственную славу победившего Христа, — но мы не смеем забывать, какой ценой это воцарение обошлось Сыну человеческому. Часто говорят о том, что архиерейское богослужение все как-то сосредоточено вокруг архиерея; да, если мы умеем только видеть, что он собой представляет; если мы сумеем вспомнить в разных действиях, которые его ок­ружают, страшные, а не светлые образы Нового и Ветхого За­вета: архиерей входит в храм, он стоит в середине, на виду у всех, и с него снимают верхнюю одежду, — разве это не об­раз того, что в страстную ночь со Христа совлекли Его Одеж­ды и Он остался один, на виду у всех, готовый к избиению, к посрамлению, к насмешкам? Христос говорит Петру: Придет время, когда ты возведешь руки свои, и другой тебя препояшет, и пойдешь ты, куда ты не хочешь… Архиерей тоже под­нимает руки, и на него возлагают пояс, который значит готовность на подвиг, на труд. Мы можем в этом увидеть только прислуживание архиерею; мы можем увидеть и этот страшный об­раз, который стал перед Петром, когда Христос его предупреж­дал о той смерти, которой он умрет. Митра изображает собой терновый венец; мы вольны видеть или не видеть это, мы слепы или нет… И перед всем этим священник перед службой на­девает на себя белую рубаху, которая изображает собой непо­рочность, чистоту, ту самую чистоту агнца, овцы, которая идет на заклание. Это всё — образы, но мы можем их видеть или быть слепыми.

И то же самое мы можем говорить о всем, что в церкви происходит, только — очень страшно, когда мы даем себя ослепить красотой, одурманить гармонией всего то­го, что есть, и не видим, что, это собой представляет. Хрис­тос — Агнец, родившийся в смерть, положений в ясли, кото­рые уже представляют жертвенник; родившийся в пещере, ко­торая предвещает уже пещеру Гефсиманского сада, где Его бездыханное тело, или скажем просто, резче, труп, будет положен после страшной смерти на кресте. Христос воспринимает весь наш грех, погружается в него, принимает вместе с грехом на­шим осужденье смерти в водах Иорданских. И весь путь Его жизни — и, наконец, Тайная Вечеря. На Тайной Вечере у разных евангелистов довольно-таки полно изображена еврейская пасхальная вечеря, но одного в ней не хватает: центром ев­рейской пасхальной ночи был ягненок, закланный, который бу­дет разделен; не упоминается ни у одного из евангелистов агнец, потому что центр Тайной Вечери это Тот, Который является Агнцем: агнец Ветхого Завета, агнец жертвоприношения был только образом, подготовкой нашей к тому, чтобы мы су­мели понять и увидеть. Здесь он не нужен; среди учеников — Агнец Божий, вземляй грех мира, грядущий на смерть, на рас­пятие. О содержании Тайной Вечери в другом отношении я ска­жу позже, во второй беседе, но сейчас я хочу обратить ваше внимание на некоторые ее особенности в ту ночь и на нашей литургии. Я вам только что старался объяснить, что жертво­приношение Ветхого Завета являлось уже видением того, что должно совершиться уже реально, в порядке нашего спасения; это притча, это образ; этот образ делали, может быть, более ярким и понятным пророки; помните, например, пророка Исаию, который говорит о Христе: Вот раб Мой… как многие изумлялись, смотря на Тебя, сколько был обезображен паче всякого человека лик Его, и вид Его — паче сыновьев челове­ческих! так многие народы приведет Он в изумление, цари закроют пред Ним уста свои, ибо они увидят то, о чем не было говорено им, и узнают то, чего не слыхали. Господи, кто поверил слышанному от нас, и кому открылась мышца Господня? Он взошел перед Ним, как отпрыск, как росток из сырой земли, и нет в Нем ни вида, ни величия; мы видели Его и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был и презрен и умален перед людьми, муж скорбей и изведав­ший болезни, и мы отвращали от Него свое лицо. Он был презираем, и мы ни во что не ставили Его. Но Он взял на Себя наши немощи, понес наши болезни, а мы думали, что Он был поража­ем, наказуем и уничижен Богом. Но Он был изъязвлен за грехи наши, и мучим за грехи наши; наказание мира нашего было на Нем и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали как ов­цы, совратились каждый на свою дорогу и Господь возложил на Него грехи нас всех. Он истязуем был, но страдал добровольно, и не открывал уст Своих: как овца веден был на заклание, как агнец перед стригущими его безгласен, так Он не отверзал уст Своих. От уз и суда Он был взят; но род Его кто изъяснит? Ибо отторгнут Он от земли живых, за преступ­ления народа Моего претерпел казнь. Ему назначили гроб со зло­деями, но Он был погребен у богатого, потому что не сделал греха, и не было лжи во устах Его. Но Господу было угодно поразить Его, и Он предал Его мучению, когда же душа Его при­несет жертву умилостивления, Он узрит потомство долговечное, и воля Господня благоуспешно будет исполняться рукой Его. На подвиг души Своей Он будет смотреть с довольством, через по­знание Его Он, Праведник, Раб Мой, оправдает многих и грехи их на Себе понесет. Посему Я дам Ему часть между великими, и с сильными будет делить добычу за то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих, и за преступников сделался ходатаем.

И о Божией Матери: Возвеселись, неплодная, нерождающая, воскликни и возгласи, не мучившаяся родами; потому что у оставленной гораздо более детей, нежели у имеющей мужа, говорит Господь… Вот эти образы жертвоприношения, эти пророческие слова: весь Ветхий Завет готовился к тому, чтобы пришел Агнец Божий, родился в смерть, взял на Себя грех, проповедо­вал правду, явил святость, отдал Себя свободно на истяза­ние, умер на кресте, и смертью победил смерть. Но в эту ночь случилось что-то особенное; особенно было то, что Христос, Который является великим Пастырем, Первосвященником Церк­ви, Сам совершал эту божественную службу. Он преломлял хлеб, Он раздавал чашу, — а вместе с тем, ученики, принявшие приобщение этому хлебу и этой чаше, остались такими же, ка­кими они были раньше; каким это образом? Потому что эта Тайная Вечеря, совершенная Христом еще на земле, сама была прообразом того, что должно было случиться в течение наступающих дней, того, что мы называем Страстной Седмицей. Это было как бы видение той литургии, которую после Креста, Вос­кресения, Вознесения и Пятидесятницы мы совершаем здесь. Она была еще прообразом потому, что самая сущность тайны не была еще совершена. Гефсиманская ночь, предательство Христа, Страстные дни, крест, воскресение и прославление Спасителя еще не были совершены, и дар Святого Духа, Кото­рый должен был придти на учеников с тем, чтобы сделать их способными принести плод того, что им дается, еще не был им дан. В этом смысле, каким-то непостижимым, страшным обра­зом эта Тайная Вечеря, когда Христос совершал самое действие ее, сама была еще ожиданием будущего, большего, более реаль­ного, и со стороны учеников, и по отношению к совершаемому действию.

Но вот Христос совершил все дело спасения, все со­вершилось, нечего к этому прибавить в порядке Божественного промышления, и мы совершаем литургию: но и она является толь­ко прообразом того, чего мы ожидаем; несмотря на ее непости­жимое величие, несмотря на то, что в ней реально, веществен­но, духовно нам преподается вечная жизнь, мы все-таки ожидаем чего-то большего; после причащения священник в короткой молитве говорит: Дай нам истее — то есть, более истинно — Тебе причащаться в невечернем дне Царствия Твоего,… Пото­му что эта Божественная литургия представляет собой одновре­менно и тайну спасительного подвига Христа, и тайну будущего века, который раскроется в полноте и во всей славе и силе только после Второго пришествия Христова. Но вместе с этим, это не только ожидание, это не только образ; Божественная литургия не является притчей, она является реальностью, но реальностью, которую мы еще не можем воспринять в полно­те, и которая не может нам быть дана во всей силе и славе. В Божественной Литургии совершается чудо; чудо этой литур­гии в том, что все, ожидаемое нами в будущем, в доступной нам мере дается нам сейчас. В одной из тайных молитв священника нам говорится: Дай нам сегодня участвовать в Твоем Царстве, которое еще грядет: дай нам сегодня приобщиться тому, что еще впереди, потому что литургия — не только образ и не притча, а предвкушение, и предвкушение тем, что в Божественной литургии уже сейчас, теперь, мы находимся на мгновение и в той мере, в которой это нам доступно по нашей воплощенности, по нашей греховности и по греховности всего мира, мы уже предвкушаем вечность, участвуем в ней, приобщаемся ей. И в этом основной смысл, при совершении таинств, призывания Святого Духа; Свя­той Дух это знак того, что будущий век уже настал; будущий век, мы сами знаем, настал для нас только частично; искуп­ленные — мы все-таки грешные; получив приобщенность ко Хрис­ту, мы не являемся непорочным агнцем, которым Он был; полу­чив дар Святого Духа, мы горим не ярким пламенем, а туск­ло и мгновениями. И в этом смысле будущий век, приобщенность и к полноте того, что человек собой представляет во Христе, и приобщенность к жизни духа в нас только частична; и поэтому этот пир вечности, в котором мы участвуем, в какой-то мере является ожиданием, предвкушением, тоской по нему, и только частично полной реальностью. Мы зовем Святого Духа; Он сходит, Он исполняет Собой всё: хлеб и вино действительно делаются Телом и Кровью Христо­выми; но мы их не видим горящими, сияющими в Божественной приобщенности. И мы принимаем тайны, и в нас загора­ется на мгновение свет Божественного присутствия, — но тускло, тихо, ненадолго. И вот мы живем, с одной стороны, той полнотой, которая нам дается, и которая нам дается не мерой, но которую мы принимаем в меру наших сил, и живем ожиданием того, что эта Божественная литургия когда-то ста­нет не богослужением, а реальностью всей жизни, когда уже, как говорит книга Откровения, в Новом Иерусалиме не будет больше храма, потому что Бог является храмом, не будет больше богослужения, не будет больше жертв, а будет только одно — жизнь Божия, потоком, ключом бьющая в нас.

Вот, чего мы ожидаем; но в Божественной литургии, как мы ее знаем теперь и какую мы празднуем, есть уже победоносная, побеждающая грех, смерть, рознь реальность. Это еще предвкушение последней славы и торжества, но это уже победа Божия на земле и наше приобщение в этой победе.

И вот, если подумать о всей этой грандиозной линии со­бытий, мы видим, что на каждом шагу каждое событие является как бы предзнаменованием, видением того, что будет, и, вмес­те с этим, уже приобщенностью того, что грядет, потому что то, что грядет, — в Боге, в Его премудрости, Его любви, уже является реальностью: кровь агнцев уже очищала ветхозавет­ное человечество, ввиду грядущего Агнца; кровь Агнца Христа уже совершила тайну Божественной литургии, хотя то, что совершилось на Тайной Вечере, было только прообразом того, что совершится на страстной и в пасхальные дни, и того, что будет совершаться из столетия в столетие в наших скромных храмах. Тогда Христос совершал богослужение. Он, Агнец, — но событие еще не было совершено, и оно осталось прообразом; теперь мы совершаем это богослужение, хотя событие совершено, и реальность приобщения вся тут, но то, что совершает ее не Сам Христос, напоминает нам, что это — еще на земле, и мы ожидаем будущей славы небесной.

II

Из моей первой беседы мне хотелось бы, чтобы у вас осталось в памяти и в сердце то, что я говорил о жертвах, — имен­но, что по железному какому-то закону грех одного человека всегда ложится на другого, и жесточе всего, суровее всего он ложится на невинного человека. Это относится ко всем нам; мы все грешим, и плод этого греха является зло, страданье вокруг нас. Второе это то, что мы в Божественной литургии ожидаем еще большего, чем то, что нам даже в ней дается; а дается нам очень много: дается приобщенность ко Христу, дается дар Святого Духе, дается просто жизнь. И вместе с этим, хотя дается нам все, но воспринимаем мы это в меру, и большей частью в такую небольшую меру, что как бы ни были глубоки наши собственные переживания, видя нашу жизнь, слыша наши слова, окружающие нас люди себе ста­вят вопрос: Получил ли он вообще что-нибудь? Есть ли в этом чуде приобщенности, о котором христиане говорят, какая-то реальность? Или это только переживание, благочестивое, теп­лое, но того же порядка, как бывает переживание в семейный праздник, когда ненадолго у всех хорошо на душе, у всех чувство благожелательности по отношению друг ко другу, и когда это все через самое короткое время забывается, не выдерживает встречи с твердой, жесткой жизнью…

И тут есть разные моменты, связанные с литургией, уже не в ней самой покоящиеся, а в нас, не зависящие от Бога, а зависящие от нас, на которые нам надо обратить внимание. Первое, это то, что когда мы идём причащаться, приобщаться, мы забываем ус­ловие, которое Сам Господь положил этому приобщению, когда Он говорит: Если ты принесешь свой дар в храм и вспомнишь, что кто-либо имеет что-либо на тебя, — оставь свой дар, пойди примирись с тебя опечалившим, и тогда принеси дар… Потому что пока есть кто-то, кто стоит перед Богом с откры­той раной души, кто взывает к Богу и говорит: Господи, он меня унизил, он меня оскорбил, он меня обошел, он меня обо­брал, он меня ранил, отверг — даже если этот человек не просит отмщения, — все равно, этот крик, который подымается от земли к небу, громче нашей молитвы. И это нам надо помнить; нельзя мириться с Богом, оставляя в стороне примирение с людьми; этого нельзя делать. Господь нам явно говорит: Прос­тите — и вам простится… Но кроме того, мы должны дру­гому человеку помочь исцелиться от горечи и боли, стра­данья, униженья, обиды, которые мы причиняем. И если мы это­го не делаем, мы забываем что-то основное. Вы, наверное, помните притчу Христову о том, как один человек другому был должен, а первый был должен своему господину. У него не было чем отдать долг, но он умолил господина переждать; а выходя от него, он встретил своего должника, и стал требовать от него долга. И когда хозяин узнал об этом, он потребовал в свою очередь всего сполна… Мы не можем, с одной стороны, просить Бога о том, чтобы Он нам оставил все, начиная с коренной нашей к Нему неверности, начиная с нашего безраз­личия по отношению к Нему, к Его жизни, к Его смерти, к Его Кресту, к Его учению — и одновременно не отпускать другим. Так что вот, это первое и основное и очень существенное усло­вие. Разумеется, если мы сделали все, что в наших силах, и другой человек не простил, не примирился, тогда мы можем придти к Богу и сказать: Мы все сделали… Но нам надо быть в этом смысле осторожными; не легко говорить: Я сделал всё, что мог, просто потому, что я подошел и сказал: Я тебя, кажется, обидел, — когда я достоверно знал, что я обидел, но «кажется» смягчает мою собственную униженность — прости! — и на этом успокоиться… Теперь второе: когда мы причащаемся, мы всегда думаем о том, что мы хотим приобщить­ся к жизни Христовой, к вечности Христовой, к воскресению Христову, к Его сыновству, — ко всему тому, что является плодом Его святости и Его спасительного подвига. Но редко, редко мы думаем о том, что приобщенность это значит общая с кем-нибудь жизнь; а делят жизнь или полностью или вовсе нет. Те люди, которые бывают друзьями солнечных дней, а в тёмные дни забывают нас — нам не друзья. И вот, если мы хо­тим причаститься, стать как бы частицей Христова тела, если мы хотим приобщиться, то есть, вместе с Ним иметь об­щую жизнь, то мы должны быть готовы приобщиться всему тому, что Собой представляет Христос. Не только славе Его воскре­сения, Его победе, одержанной Им, в Его теле, в Его душе, на кресте, а приобщиться всему… Как-то в Еван­гелии, на пути в Иерусалим, где Христос должен был умереть, Он начал говорить Своим ученикам о том, что вот, они восхо­дят в Иерусалим, и Сын человеческий предастся в руки человек грешных; и оплюют Его, и избиют Его, и убьют Его. А в третий день Он воскреснет… Двое из Его учеников, причем из свет­лых, из великих Его учеников, святые Иоанн и Иаков, подошли к Нему и стали просить о том, что бы когда Он придет в Своем Царстве, уже победив, Он им дал сидеть по правую и левую ру­ку от Себя… Из всего того, что слышали они от Христа, они услышали только о Его победе; и единственная мысль, которая удержалась в их сознании, это что когда придет победа, Хрис­тос им может дать встать одесную и ошуюю Себя. Они не заметили как бы, что Христос говорил о том, какой ценой эта победа будет одержана. Они могли остановиться только на этом; это же было самое главное, потому что этому над­лежало случиться с их учителем, с их другом: нет, — они про­шли мимо этого, и только подумали о том, что с ними бу­дет тогда, когда победа придет. И Христос тогда им сказал: Можете ли вы креститься тем крещением, которым Я буду крес­титься? Можете ли пить чашу, которую Я буду пить?.. Крестить­ся и по-славянски и по-гречески значит «погрузиться»: Готовы ли вы погрузиться, с головой уйти во все то, что со Мной сей­час случится? Готовы ли вы пить чашу до дна, которую Я буду пить?.. И ученики сказали: Да… И Христос сказал вещь очень для нас важную; Он сказал: Крещением, которым Я буду креститься — и вы будете креститься; чашу, которую Я буду пить — и вы будете пить; а сесть по правую и ле­вую руку от Меня — Я не могу дать; это может сделать Отец в Своей мудрости… Это не угроза, и это не обещание. Можно это перевести так: Неужели в момент, когда Я иду на смерть, вы можете думать только о том, что с вами будет после победы? Готовы ли вы со Мной разделить Мою судьбу? Если вы готовы разделить со Мной Мою судьбу, — можете не тревожиться о сво­ей; Я сумею разделить ее с вами…

И вот об этом нам говорит Христос, когда мы идем прича­щаться: Не беспокойтесь — небо к вам сойдет; вопрос, который ставлю Я перед вами, это: Готовы ли вы на земле быть со Мной?.. После Своего воскресения Спаситель говорит ученикам: Как Меня послал Отец, так и Я вас по­сылаю… В Евангелии от Матфея, в 10-й главе, Хрис­тос говорит: Я вас посылаю, как овец среди волков… И воп­рос, который нам ставится, когда мы идем к чаше, которая представляет собой излитую кровь и распятое тело, — вос­кресшее, прославленное, но все равно: и распятое, и излитая — это: что я готов сделать? Какое положение мое по от­ношению к тому, что мне дается? Я приобщаюсь Агнцу, заклан­ному за спасение мира; неужели вся моя приобщенность только в том, чтобы через Его крест дойти до моего спасения? В этом ли моя дружба со Христом? Кто же Он для меня? Неужели Он — просто дверь: Он о Себе говорит: Я — дверь; неужели Он — только путь, то есть, как бы, неужели я вижу в Нем только обстоятельство, предмет — или это живой человек, живой Бог? Но и живой человек, потому что когда Он умирал на кресте, умирал человек на кресте — живой, молодой, тридцати трех лет, которому неза­чем было умирать, потому что в Нем не было греха — значит, не было и семени смерти; который умирал моей смертью и твоей, и вашей, и нашей… Так, когда я иду причащаться, — к чему я хочу причаститься? Неужели это все сводится к тому, что я Христу готов сказать: Тебе — крест, а мне — воскресение? А к этому сводится, когда мы идем причащаться только в надежде, что мы оживем душой, что мне ста­нет лучше и я вернусь в свою жизнь в лучшем расположении духа, с новыми силами, тогда как вступая в причащение, я вступаю в Его жизнь и, в каком-то смысле, выхожу из своей жизни. И если мы этого не понимаем — Бог нам дает: жизнь дает, прощение дает, Свое Тело и Кровь дает, вечность нам открывает; Он не запирает дверь; но я-то как должен себя чув­ствовать, если я просто рассматриваю всю тайну спасения как мост, перекинутый через бездну, по которому я буду идти, не обращая внимания на то, что этот мост — живой мост? Вот это другая сторона причащения, на которую нам надо обратить внимание, если мы хотим вырасти в какую-то христианскую, просто, меру.

А третье, это вот что, что я скажу сейчас, я скажу коротко, на примерах; но самую тему, я думаю, каждый из нас должен был бы развить, продумав каждый из моментов крестной тайны Христа. На Тайной Вечере Христос преломил хлеб, приго­товил чашу и сказал Своим ученикам: Творите сие в Мое воспо­минание,.. И — справедливо — Церковь восприняла эти слова, как продолжение, в Божественной литургии, преломления хлеба и разделения чаши. Но все ли к этому сводится? Говорил ли Христос только о том, что Он теперь учреждает священный пир, что с этой ночи начинается христианская встреча вокруг таинственного стола, на котором вместо агнца теперь предлежит Хлеб и Вино, Агнец Божий, силой Святого Духа реальный и при­сутствующий на каждой литургии? Я думаю, что этого мало; мы не призваны только совершать священный обряд; также как я старался вам показать, что так эта Тайная Вечеря явилась прообразом того, что будет совершаться во время крестных дней, этот образ остался образом в том смысле, что видя совершаемое Христом над этим хлебом и над этим вином, мы должны перенестись мыслью, сердцем, волей, жизнью всей к тем действиям, которые выражены, изображены этим обрядом. И это значит, что если это преломление хлеба и эта чаша, раздаваемая всем, представляет собой Агнца Божия, отдающего Себя на крестную смерть нашего ради спасения, то все, что составляет страстную тайну, мы должны выполнить, если мы хотим, чтобы это приобщение было полной реальностью. Если мы хотим приобщиться этому телу, ломимому, этой Крови изливаемой, этой жизни отдаваемой в таинстве приобщения, мы должны приобщиться этому же в таинстве жизни, каждодневной жизни.

И вот подумаем о том, что это может значить. Первое, что приходит на ум, это то, что вся страстная седмица, начи­ная с Входа Господня в Иерусалим, продолжая самой Тайной Вечерей и вплоть до самого распятия, проходит под знаком не­доразумения, непонимания, какой-то безнадежной, отчаянной путаницы: ослепленности, с одной стороны, и вырастающей страш­ной карикатуры, с другой стороны. Христа принимает народ в Иерусалим со славой: Вход Господень. Но почему? Потому что они думают — ошибочно — что Он — Царь, который сейчас возь­мет в руки власть, освободит их от рабства римлянам и восста­новит царство Израилево. И в мгновение, когда они обнаружи­вают, что их национальные, политические, мессианские надежды, в том виде, в каком они их понимают, обмануты, — они отвер­гают Христа и они — та же самая толпа — через очень мало дней будут кричать: Распни, распни Его… Нет у нас царя, кро­ме кесаря… Во время Тайной Вечери, если вы внимательно прочтете первосвященническую беседу Христа, которую мы чи­таем в виде первого Евангелия в Великий четверг вечером: все — недоумение, все — непонимание, все — недоразуме­ние. Христос старается ученикам сказать, — они не понимают, они не могут понять, они не могут воспринять. И из этого вырастает следующее: страшное человеческое одиночество Спасителя; Он не понят; Он оставлен один с тайной спасения. Даже Петр, который на пути из Кесарии Филипповой, озарением свыше, провозгласил, что Он, Христос, есть Сын Божий, — и он через мгновение к Нему подходит и гово­рит, после того, как Христос им открыл тайну Своего распя­тия: Не дай этому случиться, пожалей Себя… С этого мгновения, в самом основном, Христос остается один. Он идет Своим путем; ученики следуют за Ним, окружая Его, но все время обманываются, все время думают одно, тогда как совер­шается другое…

И вот первые две вещи, с которыми мы можем столкнуться; если мы хотим быть заодно с Христом Спасителем, разделить с Ним все то, что составляет тайну спасения, когда вся наша жизнь является недоразумением, когда все, что мы говорим или делаем, все, что мы собой представляем, самая наша сущность остается непонятой, когда все вокруг нас живет иллюзией и непониманием, мы должны от Христа научиться, как тогда от­носиться к тем, которые не понимают, которые ожидают ино­го, которые, через мгновение, обманутые своей иллюзией, ко­торая разбилась об нашу реальность, нас отвергнут и прокля­нут, когда мы оставлены одинокими — способны ли мы тогда, как Христос, идти дальше своим путем, не в одиночку, не ос­тавив других в стороне, а живя и умирая для этих именно лю­дей, которые и не понимают, и только слишком поздно поймут? Вот, где начинается страстной путь… А дальше — мы можем взять картину за картиной: Христос среди Своих учеников; Он знает, что грядет на Него смерть, а ученики спорят о том, кто между ними больший. Христос совершает последнюю вечерю, последний обед со Своими учениками, празднует последнюю символическую пасху, перед тем, как Пасха станет реальностью плоти и крови Сына человеческого, Агнца Божия, — за тем же столом сидит Иуда: как Христос к нему относится? Он с ним делится хлебом; и когда уже что-то очень страшное случилось и путь иудин определился бесповоротно, Христос ему говорит: Друг, иди и сделай то, что ты должен сделать… Как мы отно­симся к тому, кого мы считаем изменником, предателем?… Перед Тайной Вечерей собрались ученики; ни один из них не позаботился о том, чтобы умыть ноги Христу или другим; это дело, которое в древности предоставлялось самому низкому, ничтожному из рабов; снимает с Себя верхнюю одежду, препоясы­вается полотенцем, берет умывальницу Христос. Он — как раб, как слуга среди Своих учеников; Он берет на Себя то, что слишком низко и унизительно для других. Тогда ученики начи­нают переживать; Петр говорит: Не умыеши мне ноги вовек… Но тогда уже поздно… Способны ли мы поступить как Христос? Готовы ли мы взять на себя самое низкое, самое ничтожное служение просто потому, что нужно кому-то? Или думаем мы о том, что есть младше меня, есть беднее меня, есть такие, которые по — долгу должны были это совершить? А вместе с этим Христос нам говорит: Не учитель ли Я ваш? И вот Я среди вас как слу­га; Я вам дал пример, чтобы вы следовали… Есть ли у нас достаточно заботливой любви для того, чтобы не считать ничего слишком мелким, ничего слишком унизительным, слиш­ком ничтожным, что нужно для другого человека? Готовы ли мы сделать что угодно, не ставя даже перед собой вопроса о том, кто он, кто — я? Христос не ставит вопрос; Он его ре­шает. Мы его ставим все время, и не решаем по Христову.

Дальше — Гефсиманский сад; Христос перед лицом Своей смерти — и перед лицом Своей жизни; потому что смерть или завершит эту жизнь, или обессмыслит ее, и жизнь дает смысл этой смер­ти или нет. Христос стоит перед всей Своей жизнью и всей Своей смертью; Он ищет поддержки; трех самых, может, близких Своих учеников Он просит побдеть с Ним, не спать; три раза Он к ним подходит, три раза Он их находит спящими. Разве это не страшно похоже на нас, когда кто-нибудь нам близкий в борении, болезни, предстоит перед смертью или пе­ред устрашающим его решением; мы рядом с ним находимся; а потом мы устаем, устаем с ним делить его борение, его скорбь, его болезнь — и мы уходим. Мы уходим подышать, подышать воз­духом, посмотреть вокруг себя, вырваться из этого напряжения комнаты, где болеет человек или умирает человек, или обста­новки, где слишком много горя или страха. Мы уходим; нам надо отдохнуть; но человек, который на самом деле в сердцевине этого ужаса — ему некуда уйти!.. Ученики проспали; мы про­сыпаем так значительную долю нашей жизни — и чужой жизни… А вместе с этим, в этом тоже могло бы быть исполне­ние Христовой заповеди: Сие творите в Мое воспоминание… Я был голоден, Я был наг, Я был холоден, Я был один, Я был в больнице, Я был в тюрьме, и вы Меня не посетили… А если посетили — разделили Мое страданье на мгновенье, так, чтобы оно не слишком тяжело легло на наши души…

И дальше — предательство Иуды, и снова: Друже!.. И бегство уче­ников, и суд перед первосвященниками, суд перед Пилатом; кле­вета; убийственная клевета, от которой Христос умрет — как мы относимся к клевете, когда на нас клевещут?… А когда не клевещут, а просто сплетни распространяют, злословят, насмехаются — как мы относимся: по Христову или иначе?.. Я говорил о карикатуре — страшный момент, когда перед Пила­том стоит Христос, и Пилат спрашивает народ: Кого вы хотите, чтобы я вам отдал — Иисуса, называемого Христа, или Варавву? Иисуса, Сына небесного Своего Отца — и Варавва по-ев­рейски значит «сын отчий», и Израиль выбирает Варавву, само­званца, лжеца… Как мы относимся, когда встречаются такие подмены в нашей жизни, когда выбирают ложь вместо правды, подлог вместо истины?.. Что бывает, когда, в конечном итоге, все от нас отвернутся?… Христа еврейский народ отверг: Не знаем мы царя, кроме кесаря.

Ему не было места в человеческом граде, Ему надо было умереть вне стен. Но этого было мало; Он был оставлен Богом: Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?.. И вот отвергнутый людьми, отвергнутый Богом, Он остался верен до конца и людям, и Богу: Прости им, Отче, они не знают, что творят… В руки Твои, Господи, предаю дух Мой… Что бывает, когда мы бываем отвергаемы? Что бывает, когда нам кажется, что Бог нас забыл? Что бывает, когда на нас находит душевное страданье, когда в нашу малую, может быть, меру, но в полную ме­ру нашу, мы оказываемся в Гефсиманском саду? Что бывает, когда физически мы страдаем, когда боль проникает в наше тело, как Христово тело на кресте?..

И в этом во всем есть две стороны; я до сих пор все время говорил о том: вот, мы не поняты, оставлены, отвергнуты, преданы, забыты, окружены клеветой, унижены и оплетены сплетнями — и так далее. Умеем ли мы поступить как Христос? Но есть еще другая сторона, может быть, более страшная, но такая же ре­альная, когда мы хотим произвести суд над своей душой: во всем, что я говорил, я предполагал, что мы хоть в доста­точной мере Христовы, чтобы стоять там, где Христос; но не бывает ли, что мы в толпе тех, кто не понимает, что в той или другой мере мы занимаем положение Иуды, Петра, трех уче­ников, клеветников, сплетников, неправедного судьи, трусливо­го, малодушного судьи? распинателя? сбежавшего ученика? — и так далее. И вот тут, и в том и в другом случае, перед нами стоит тайна Божественной литургии как призыв, как вы­зов, как суд, как требование : «Творите сие в Мое воспоминание» не значит только: «Совершите церковную служ­бу, приобщитесь чудом ставшему плотью и ставшему кровью Христовыми хлебу и вину»; это значит «приобщитесь всему тому, всему без остатка, что представляет собой Тайная Вечеря как образ Страстной седмицы»: Тайная Вечеря — не только образ страстей, но победы, но жизни, но торжества, она — начало будущего века, она уже — пир вечности, пир Агнца. Но не об этом речь идет, — к этому мы всегда готовы приобщиться! — но Христос сказал «Творите сие в Мое воспоминание»: не только преломляйте хлеб, не только разделяйте чашу: вы — тело Христо­во, вы — тот Агнец, который ломим и который истекает кровью; Я вас посылаю, как Отец Меня послал.. И вот воп­рос, который перед каждым из нас стоит, перед каждым прича­щением, после каждого причащения: Принял ли я участие только в таинственной литургической вечере или по­грузился в тайну Христову и вступаю я, в свою очередь, в эту тайну со Христом?…

Вот мысли, которые я хотел вам представить в надежде, что они сделают Божественную литургию более реальной, бо­лее страшной! — более требовательной; и что когда вы буде­те задумываться над своей совестью перед приобщением святых Тайн, вы поставите себе вопрос не о мелочах жизни, — ко­торые тоже имеют свое место, потому что и мелочью мы грешим, и крупными грехами, — но поставите себе вопрос основной, о том, где я? Кто я по отношению ко Христу? Кто я и где я по отношению к приобщенности, по отношению к тайнам и по отношению к тайне спасения?…

Ответы на вопросы: О жертвоприношении

Во-первых, в жертве есть разные моменты; я на этом не остановился сегодня, потому что это не составляло цели мое­го слова; но есть в жертве три, может быть, момента. Первый, центральный момент, это то, что жертва — или человек, или предмет, или состояние, которое берется от земли, возносит­ся Богу, делается Его собственностью и приобщается через это Его святости и приобретает силу освящать. Скажем, го­воря о том, о чем сегодня утром речь шла: первое действие в жертвоприношении, это выбрать совершенную жертву, выделить ее из общего стада; выбрать потому, что она совершенная, и потому, что это ее как бы земное совершенство ее де­лает, в мере тварности, достойной Бога.

Второе — она возносится Богу и Ему отдается, и в этом действии человек отказывается от своих прав на тот предмет или на человека, которые он приносит в жертву, и Бог делает­ся собственником; этот человек, животное или предмет дела­ются собственностью Бога и как таковые приобщаются всему то­му, что собственно Божие: Его святости, и так далее. Когда я говорю: человек, предмет или животное, я имею в виду что-то очень определенное. О животном мы сегодня утром говори­ли; предмет или место могут быть посвящены Богу так же, скажем, как мы посвящаем Богу место, которое мы называем храмом; это место, которое Ему принадлежит безраздельно, где Он — хозяин, в мире, в котором мы живем, где столько у Него отнято злой волей, это место убежища для Бога, и место, где мы находимся на небесной территории как бы.

Если говорить о человеке — я сейчас имею в виду, скажем, праздник Сретения, приношения Спасителя во храм, — но это частный случай общего закона, где перворожденный мальчик каждой семьи должен был быть принесен в храм. Он через это делался собственностью Бога, Который над ним имел право жизни и смерти, как это ясно для нас из 12 и 13 главы книги Исхода: в выкуп за первенцев египетских Израиль приносит своих первенцев, за то, что они должны были погублены быть, чтобы спасти Израиль, все первенцы Израиля принадлежат Богу по праву жертвы. И Бог допускает замену этой человечес­кой жертвы агнцем или птенцами голубиными до момента, когда в храм приносится Его собственный Единородный Сын, над Ко­торым Он совершает кровавое жертвоприношение голгофского креста. И вот, в жертве есть эти разные моменты: избрания, со стороны человека — отказа, со стороны Бога — приятия, и в результате — освящения; но из этого принятия Богом и приобщенности Его святости, то, что приносится Ему в жерт­ву, приобретает как бы освящающую силу, этот агнец, прине­сенный Богу, потому что он — Божий, кроплением Своей крови может очищать грехи. И это уже не только прообраз, но прообраз, который содержит в себе какую-то долю реаль­ности самого явления, ввиду того, что явление будет; как, например, апостол Павел говорит, что все крестились в грядущего Христа. Теперь: если событие уже имело место и оно образно повторяется, это не просто воспоминание в том смысле, что мы себе напоминаем о чем-то, что было и чего больше нет, потому что то что раз случилось — пребывает вовек; и потому в литургии есть, — во-первых, два основ­ных ряда освящения. С самого начала литургии параллельно приносятся Богу в жертву хлеб и вино, с одной стороны, и каждый член народа Божия, который собрался здесь. И это видно из целого ряда молитв литургии, и эти два ряда вст­речаются в момент, когда священник провозглашает «Святая святым», то есть: то, что освящено, — тем, которые освящены; то, что посвящено, — тем, которые посвящены. И только потому, что есть народ, который может принять дар, имеет смысл дар освящать; в пустой церкви, ни для кого, если бы священник, скажем, сам не причащался, немыслимо совершение такого таинства, потому что самый смысл этого приношения — то, что он возносит Богу и возвращается к людям благодатью. Теперь, если говорить о воспоминании: есть разные, в этом смысле, стороны; не то, чтобы отдельные, противоречивые толкования, а просто разные подходы. Во-первых, есть западный очень, но тоже встречающийся и у восточ­ных писателей, подход, что литургия, как воспоминание, это напоминание Богу и Отцу о Сыновней жертве Христа, что мы Ему приносим как бы образ случившегося, как бы напо­миная Ему то, что мы — Христовы, что мы тоже — на Тайной Вечере, и что все обетования, данные Христом Своим учени­кам, относятся к нам поэтому же. Есть второй смысл этого воспоминания, — это что Церковь и Бог нам напоминают то, что мы так легко и так постоянно забываем. А третье — это то, что совершенная один раз и неповторимая жертва напоминается нам, вспоминается Богом и веянием Свя­того Духа, Который разверзает историческое время в размер вечности, она делается реальностью для нас, те­перь; та самая, не другая. В каком-то смысле она неповторима, потому что Христос был распят раз — и этим все исчерпано. С другой стороны, приношение хлеба и вина — повторимо; но то, что случилось в основе, не повторяется, а этот хлеб, это вино включается в тайну раз и навсегда слу­чившегося. Потому это не новая жертва, которая что-либо прибавляла бы к случившемуся, но это не Тайная Вечеря, кото­рую ученики разделили со Христом: потому что та была прооб­разом, а наша — уже реальность, хотя она является, так ска­зать, прообразом большего. И вот в этом смысле реальность и воспоминание неразделимы, так же как в нашем опыте, в сущ­ности; когда мы вспоминаем что-то нам безразличное, мы вспо­минаем головой и объективно; когда мы вспоминаем что-то, что для нас в жизни сыграло решающую роль, мы мгновенно пе­реносимся туда, и мы переживаем, мы вновь живем всем тем, что тогда было. И в этом смысле воспоминание в себе со­держит как бы всю динамическую силу самого события, также как прообраз и предвкушение там, где действует Бог, не яв­ляется только мечтой, а является уже предвкушением чего-то реального; например, когда апостол Павел определяет надежду, он ее не определяет как мечту о том, что все будет хорошо, а как уже совершившееся то, чего ты ожидаешь. В каком-то отношении это не совершилось; в каком-то отношении, потому что между тобой и Богом союз любви, веры и так да­лее, — это уже есть, потому что это в Боге есть как обетование и как готовый дар. В каком-то смысле такое пророческое, ожидательное приобщение в надежде не может иметь той полноты, какую имеет реальность; но оно не пусто. Когда, скажем, в Ветхом Завете кровью жертв на­род был окропляем, ему действительно давалось прощение…

Опубликовано: «Беседы о вере и Церкви». – М.: «Омофор», 2017.