Вводное слово на общеприходском собрании, посвященном вопросу литургического языка

Перед тем как мы перейдем к дискуссии, я хотел бы сказать несколько вещей. Во-первых, это собрание можно было бы открыть начальными словами службы брака из англиканского служебника: «Возлюбленные братья и сестры! Мы собрались здесь, чтобы соче­тать браком…» — и тут, вместо имен, мы могли бы вставить «анг­лийский и русский языки». И наряду с этим, это обращение в слу­жебнике заключается призывом ко всякому, кому известны причины, почему этот брак не может состояться, встать и во всеуслышание объявить об этом — или же, сохранив молчание, примириться.

Таким введением я хотел подчеркнуть тот факт, что, может статься, мы сейчас не принимаем решений или не занимаем позиций таких же окончательных и необратимых, какими являются взаимоот­ношения любви в браке; мы в переходном состоянии, мы на пути, когда, может быть, не следует обсуждать окончательное решение, но говорить скорее о, всё более глубоком познавании друг друга и, может быть, даже о помолвке, об обручении.

Теперь (с тем, чтобы наши решения принимались на фоне реаль­ной ситуации) несколько слов о том, что представляет собой наш Приход, каковы его цели, в чем он видит свое назначение. Сорок лет назад это был чисто русский Приход; было в нем два-три англи­чанина, ставших православными через брак с православным или по личному выбору, потом присоединилось еще двое-трое либо англичан, либо людей, для кого английский был их языком. И русская группа, т.е. значительное большинство Прихода, учитывая их нужду пони­мать язык богослужения, разделять Православие так глубоко, на­сколько это возможно было сделать для них доступным, начали ду­мать о введении в службу английского языка. Для этих НЕСКОЛЬКИХ людей, а затем для возрастающего числа англоязычных прихожан, сначала начали совершаться специальные богослужения, а затем, в какой-то момент было решено обсудить возможность какого-то рода сочетания языков в богослужении. Меня очень поразило на этом собрании, теперь уже много лет назад, то, как англоязычный со­став Прихода настаивал на славянских богослужениях, считая, что нельзя лишать стареющее поколение людей, которые не могут молить­ся на языке все еще для них чуждом, единственного, что у них оставалось. Они потеряли родину, родных и близких, всё, что им было по-настоящему дорого, и последнее, что у них оставалось — это был язык и Церковь. И в то же время, русский состав При­хода, в заботе и любви к тем, которых они приняли и которые те­перь были составной частью Прихода и русского Православия, на­стаивали на том, чтобы внести известную долю английского языка. Я до сих пор с волнением вспоминаю эту встречу, то, как обе группы проявили друг ко другу уважительное внимание и заботу, так что каждая из них высказывалась как бы вопреки своим личным склонностям.

На протяжении лет мы пережили целый ряд стадий. Число рус­ских послереволюционной волны сократилось и неуклонно продолжало сокращаться, число англоязычных людей возросло, и увеличение этой группы происходило по двум линиям. С одной стороны, всё больше англоязычных людей принимало Православие по выбору: по богослов­ским мотивам, по духовным побуждениям; но также всё возрастало количество детей, родившихся в Приходе от родителей, которые при­няли православную веру, и дети эти теперь были также членами При­хода. Таким образом, вопрос стоял уже не о том, как Приходу при­способиться к пришельцам в него — хотя и это могло бы быть есте­ственным, коль скоро у нас была какая-то любовь и заботливость; но это был также вопрос о том, чтобы дать нашим детям, детям на­шего же Прихода, возможность молиться на их собственном языке. Ясно, что специально учить детей (или даже взрослых) языку, чтобы они могли молиться за славянским богослужением — немыслимо, потому что не знание языка, в семантическом смысле, в смысле способ­ности оперировать словами и фразами открывает нам доступ к молит­ве, а опыт языка, который очень глубоко уходит корнями в душу. Я научился английскому очень поздно: мне было 35 лет, когда я начал учить его, и я до сих пор чувствую, что, хотя я могу им пользовать­ся как орудием, я не владею им так, как художник владеет кистью или писатель, поэт. Словом, потому что мне не достает целого фона вещей: есть запас слов, но у них недостаточно корней, или корни неглубоки, и отзвук этих слов недостаточно мощен, чтобы привести всю душу в движение.

Но с языком связано еще нечто; не только — и, я бы сказал, не в первую очередь — понимание слов и словосочетаний позволяет нам проникнуть в глубинное значение того, что мы слышим. Для славян Православие явилось откровением в Константинополе; чужестран­цами они прибыли в высококультурный город. Греческого они не зна­ли, и вот они стояли в Софийском соборе с таким чувством, по их собственным словам, что они не знают: на земле они или на небе? Они переживали присутствие Божие, но это Присутствие им передава­лось через всё, что они видели, всё, что они слышали — просто самым звуком молитв, и также через молитву людей, заполняв­ших церковь. И мы должны отдавать себе отчет, что многое из того, что передается нам службой и в службе, не сводится чисто к семан­тике…

В последние годы мы переживали продолжительный период, когда англо- и русскоязычные прихожане нашли некий совместный модус вивенди; сейчас назрела новая ситуация; не критическая, но такая, когда нам предложена возможность проявить друг к другу творческую любовь.

С одной стороны, у нас продолжает возрастать число детей, которые молятся вместе с нами и которые не станут молиться нигде в другом месте, потому что они чувствуют, что тут их духовный дом; и они имеют право получить от нашей общины всё, что она может дать: духовный опыт, опыт Бога, познавание Православия. И поэтому английский язык нужно принимать в расчет, может быть, еще даже больше, чем в прошлом.

С другой стороны, за последний год всё увеличивается приток русских из Советского Союза, приезжающих либо на продолжительный срок, либо чтобы обосноваться здесь, а иногда проездом, на короткий срок. Многие из них жили в таких уголках страны, где к церкви доступа не было, одни из них крещеные, другие нет; они стремятся узнать Православие как можно более глубоко: сейчас их шанс.

И вот нам необходимо думать и о детях, которым нужен английский (также как и взрослым, но мысль о детях вызывает во мне чувство особой щемящей заботы), и о приезжих из России, для которых одна служба, одна литургия, одна молитва могут быть откро­вением и началом новой жизни.

В заключение я хочу сказать, что мы никак не должны смеши­вать этническое начало и духовную традицию в Церкви. Мы являемся Церковью русской традиции, и эту традицию лелеем, как сокрови­ще, не в противопоставлении ее другим, а как нечто для нас живое, глубокое, живоносное. Но это не означает и не может означать, что мы должны стремиться быть этнической группой: русской или какой бы то ни было. В силу того, что нас так немного, одна из характер­ных черт и этого Прихода и нашей Епархии та, что мы глубоко во­влечены в жизнь здешней страны. Мы, русские, с самого начала, вот уже, по меньшей мере, сорок лет, положительно считали, что мы по­сланы в эту страну, чтобы принести сюда Православие, разделить самое драгоценное, что у нас есть, дать его всякому, кто бы в нем нуждался: не насильственно, не прозелитизмом, но провозглашая его и делясь им. И в этом смысле, да: русская группа в начале сделала выбор и решила пожертвовать сколько-то своей русскостью, своим комфортом, чтобы иметь возможность делиться с другими чем-то, что не земное, а небесное, Божие. И это мы должны всегда помнить. Мы являемся Русской Церковью, потому что мы принадлежим духовной традиции русского Православия, а не потому что мы этническая группировка или потому что мы русские; точно так же, как мы не можем ставить целью никакую этническую сгруппированность: британскую англий­скую, шотландскую или иную: Православие открытое, предло­женное всякому, кто в нем нуждается…