Закон жизни. Великопостное говение

Первая беседа

Говение, это какой-то период времени, либо короткий, либо продолжительный, когда человек вдруг делается внимательным к то­му, что перед ним — вечность, и что в эту вечность можно войти только с сознанием глубины и значительности жизни. Внимательными мы делаемся, конечно, не только в моменты, когда мы собираемся на говения, но и когда вдруг перед нами станет трагичность, се­рьезность жизни; мы делаемся серьезными и глубокими перед лицом смерти, перед лицом страдания, перед лицом болезни: перед лицом всего, что ставит под вопрос нашу беспечность и нашу забывчивость. Отцы Церкви говорили, что беспечность, невнимательность, нераде­ние совершают больше зла в жизни людей, чем те или другие кон­кретные грехи. Потому что грех может нас поразить своим безобра­зием, своей пошлостью или своим ужасом; а нерадение, забывчивость того, что судьба человека глубока, что судьба человека раскры­вается в вечность и уходит в глубины Божии — это разрушает нас глубоко и, порой, окончательно; до такой степени, что человек мельчает и уже не может ни выпрямиться, ни вырасти в меру свое­го величия. А человек по призванию — велик, по призванию человек глубок. Так глубок, так велик, что Сам Бог во Христе смог стать человеком. Вот мера человеческого величия; вот о чем нам надо знать и думать в течение всей нашей жизни.

И вот говение периодически — и как редко! — нас за­ставляет остановиться и оглянуться на себя хоть на несколько часов. И оглядываясь на себя, мы в первую очередь должны поста­вить перед собой вопрос: живу ли я достойно своего человечес­кого звания, или живу я поверхностной, пустой жизнью, где забывчивость, нерадение, беспечность убивают самые благородные порывы моей собственной души и заглушают голос Самого Бога, Ко­торый нам говорит о том, что мы Ему так дороги, что Он не пожа­лел ни жизни, ни страдания, ни богооставленности, ни телесной смерти, ни сошествия во ад Своего Единородного, возлюбленного Сына… Когда мы думаем о грехе, мы большей частью думаем о злых поступках, о пустых, гнилых словах, о помыслах, которые недостойны не только Бога, но даже нас самих, о чувствах, о ко­торых мы знаем, что они пошлы, низки, недостойны нас. Но грех охватывает гораздо большие области нашей жизни, нашего сущест­вования, нашего бытия. Грех — это нарушение законов жизни; а закон жизни не заключается в том, чтобы уметь прожить светской жизнью успешно или хотя бы безопасно протянуть бытие свое в те­чение тех лет, которые нам дает Господь. Жить — это значит по­степенно открытостью души, верностью законам жизни приобщиться к жизни Самого Бога. Потому что другой жизни в полном, настоя­щем смысле слова, нет; есть существование, есть бывание, но жизнь — только Божия. И только поскольку мы приобщены этой жизни Божией, мы можем говорить о том, что мы живы. Все другие формы жизни кончатся со смертью: телесная, умственная, жизнь чувств, жизнь воли — все придут к концу, когда нас пожнет смерть. И только вечная жизнь, которой нам дано приобщиться уже на земле, как волна, вынесет нас навсегда в полноту жизни. Этим объясняет­ся то, что апостол Павел мог сказать: «Кто нарушил одну заповедь — нарушил весь закон»; не в том смысле, что мы будем отвечать за нарушение каждой заповеди, потому что мы нарушили одну; а потому что не всё ли равно, где мы перешли через рубеж, где мы перешли с одного берега на другой: мы или на одном бере­гу или на другом; мы или в стране рабства, или в стране борьбы и устремленности к полноте жизни, к земле обетованной.

Вот почему святые не считали, что есть грехи мелкие и грехи значительные, почему они плакались о том, что кажется нам ничтожным нарушением закона любви, будто они совершили убий­ство: они знали, что, нарушив закон жизни, они перешли на дру­гой берег, они уже во стране и сени смерти, и им надо покаянным трудом и верностью не только чувств и мыслей, но верностью всей своей воли и подвигом и душевным, и телесным вернуться в область жизни. Уйдя от света, надо вернуться к свету; и вновь скажу: не всё ли равно, где мы перешли этот рубеж: мы или на одном берегу, или на другом.

Этим объясняется и то, что и апостол Павел, и святой Симеон Новый Богослов говорят: «Постольку или пока мы во Христе — мы вне греха; как только мы выпадаем из этого единства со Христом, мы — в области греха». Бывают в жизни каждого из нас моменты, когда мы, погруженные в молитву, глубоко ли задумав­шись, или просто по какому-то чуду Божией близости, вдруг чув­ствуем, что всё злое, всё мертвящее, всё нечистое и оскверняю­щее, всё темное, всё пошлое отошло от нас так далеко, что даже кажется непонятным, как мы могли этим жить? Охватывает нас чув­ство, что всё это нам чуждо до конца, и единственное, что имеет смысл, является содержанием нашей души, нашего сердца, мысли, охватывает самое тело наше — это жизнь, это Бог. В такие минуты мы действительно вне области греха. Но остаться вне этой области мы можем отчасти силой благодати Божией и отчасти беспо­щадной верностью тому, что мы пережили, тому, что, как мы вдруг осознали, является действительно содержанием нашей собственной души и нашей собственной жизни. И поэтому грех не просто наруше­ние Божией воли, будто Божия воля нам как бы навязана извне, как указание извне о том, как жить для того, чтобы Ему угодить. Грех — это нарушение самого опыта жизни, который в нас есть, это пре­ступление против нас самих, это самоубийство. И самоубийство в очень страшном, очень сильном смысле этого слова, потому что это убийство в нас самих вечной жизни; это извержение из нас Божией жизни; это отречение от жизни Божией ради того, чтобы жить поверхностно, бесчувственно, легко, как нам кажется. И опять-таки, это объясняет слова апостола, который говорит: «Грех — это вражда против Бога, это извержение Бога из нашей жизни»; не только со­вершаемый грех, но греховное состояние, при котором мы не хотим вторжения Божия в нашу жизнь, не хотим, чтобы Он ворвался в эту жизнь и ее изменил. Грех в этом смысле — да, вражда, без слов, даже почти без действий — только оттого, что мы отворачиваемся от Бога и говорим: «Мне не нужно этого! Мне довольно того, что дает земля: здоровье, успех, дружба, любовь, пища, красота — мне всего этого довольно, мне не нужно чего-то большего, я до конца удовлетворен…» Так можно, как нам кажется, жить, — на самом деле прозябать, существовать, влачить свое существование. Потому что в нас всё равно остается искра жизни, которую в нас вложил Господь. Мы думаем, что мы живем земным, тогда как на самом деле мы живем еще не исчерпан­ной Божией жизнью в нас, дыханием жизни, которую Он вдохнул в нас, силой и порывом жизни, которые Он нам даровал.

И вот в эти периоды говения, в минуты, когда собирается в нас вся наша вдумчивость, вся серьезность наша, нам надо по­думать именно о грехе не только в наших поступках или словах, чувствах или мыслях, а в этом основном аспекте греха: грех как отречение от закона жизни, как отказ от жизни. Конечно, с этим связано многое, что мы привычно называем грехом: нарушение за­поведей Ветхого Завета, нарушение заповедей Христовых, попира­ние Блаженств. Но заповеди, данные нам, даны нам во исцеление насмерть заболевших наших души и тела. Мы ранены насмерть.

И мы можем исцелиться, т.е. вновь стать цельными, целыми, только если мы будем верны тому пути, который ведет в жизнь — хотя бы пути, если мы еще не знаем самой жизни, если нас еще не может вдохновить сознание, что мы живы, и что для сохранения этой жиз­ни стоит сделать что угодно, только бы ее не потерять, только бы не растратить ее вновь. И понимая, что грех есть нару­шение закона жизни, отвращение от Бога, вражда с Ним, мы справед­ливо обращаемся к тем заповедям, которые нас могут привести об­ратно хотя бы к тому рубежу, который надо перейти, уже не из страха, не в надежде, что за труд нас вознаградит Господь, а по любви к Нему, возлюбив жизнь, возлюбив свет, став детьми света.

И вот готовясь к исповеди — общей ли, частной ли — нам надо вдуматься в эти заповеди, которые Господь нам дал. Они все сводятся к вопросу: любишь ли ты Бога, почитаешь ли ты Его, или хотя бы уважаешь ли Его? Любишь ли ты ближнего? Любишь ли ты самого себя — не каким ты сегодня есть, а себя, каким ты мо­жешь себя опознать в моменты просветленности и вглядываясь во Христа и зная, что Он — образ, Он — предел той вечной красоты, которая нам заповедана и к которой мы призваны.

Нельзя начать путь покаянный, не обратив взора к Богу; и поэтому первые заповеди Ветхого Завета говорят именно о люб­ви к Нему, о поклонении, о признании Его как своего Бога, Твор­ца, Спасителя, Святыни. И нам нельзя отнестись легко к этим за­поведям, нельзя исповедоваться, говоря: «Я всем согрешил…» Да — в мысли, в чувстве, в начаточных действиях, мы, действительно, вероятно, все согрешили против каждой заповеди. Но если бы мы только осознали смертоносную силу греха, мы задумывались бы над каждой из них, взвешивая — как далеко эта смерть, этот яд проникли в меня? Поскольку грех стал владеть мной? Поскольку я возлюбил грех вместо Бога? И не надо нам говорить о том, что, конечно, мы любим Бога, а ненавидим грех; потому что вопрос стоит так: чью волю ты творишь? Чему посвящена твоя жизнь? Чего хочет твоя душа? И если мы можем сказать, что колеблется наша душа между соблазном и заповедью, между голосом сатаны, который нас зовет в область смерти, обещая — ложно, по­тому что он всегда лжет — блага, которые он нам не может дать, и голосом Божиим, которым Бог нас зовет к величию, к благородст­ву, к жизни, — если мы колеблемся, то мы уже должны каяться; потому что это значит, что сердце наше, по меньшей мере, раз­делено, и говорить о любви к Богу мы не имеем права. Да, о проблесках любви, но не о той глубокой любви, о которой мы все знаем более или менее по отношению к людям.

И тот же вопрос стоит, когда мы задумываемся над запо­ведями о человеке: о зависти, о злобе, о хищничестве, о нечисто­те. Тогда становится ясным, что о любви говорить рано. Потому что любовь заключается в том, в конечном итоге, что любимый делается для нас важнее нас самих, значительнее нас самих, и мы можем себя забыть ради любимого. А мы, большей частью, любим себялюбивой, жадной, хищнической любовью: это не любовь. И когда мы нарушаем этот закон любви к Богу и любви к ближнему, тогда мы совершаем, как я уже сказал, медленное самоубийство, принимая отраву, из года в год ее пьем, пока она нас совершенно не сгноит.

И так же можно задуматься над заповедями Христа. Заповеди Христа не говорят нам только о том, что надо делать. В форме за­поведей Христос нам дает картину внутреннего строя человека, для которого так жить, как сказано в заповедях, стало естественным законом или, вернее, благодатным законом его жизни. Исполнять заповеди, будто они просто Божии приказы, веления — недоста­точно. Надо, чтобы наша воля и Его воля слились в одно, чтобы исполнением Его воли мы научились чувствовать и мыслить, как чувствует и мыслит Господь, и чтобы исполнение заповедей стало для нас внутренней необходимостью, так же как устремленность к здоровью, к цельности, к внутреннему строю являются для нас не­обходимостью. Один из отцов Церкви, святой Марк Подвижник гово­рит: «Если даже Господь тебе дает заповедь, и ты сердцем не мо­жешь ответить «Аминь!», то ты ее не исполнил, даже если ты делом ее совершил…» Нам надо над этим задумываться, и задумываться серьезно, потому что жизнь течет, время приближается, когда каж­дый из нас встанет перед Божиим лицом; и тогда будет так больно, и жалко, и стыдно, что целую жизнь мы отдали всему, кроме как подлинной, истинной любви, и никогда не жили, потому что ни­когда не жили Божией жизнью. А время течет, и годы про­ходят; но и на молодость ссылаться не приходится, потому что, как говорится в покаянном каноне, и сильные, и молодые умирают, и сколько, сколько сейчас таковых умирают по лицу всей земли. Поэтому встанем перед лицом вечности не со страхом, не испуган­ные смертью, а понимая, что дверь приоткрывается каждый день всё больше и больше, и что в какой-то момент она торжественно распахнется, и голос скажет каждому из нас: «Гряди, иди, приди!» И тогда мы войдем в область жизни — с чем? Мертвыми? Трупами? Или уже приобщенными, сколько это возможно на земле каж­дому из нас, вечной жизни? Вольемся ли мы в эту жизнь торжествую­ще, ликующе, как возвращаются домой, на родину, в отчий дом — или остановимся мы на пороге в недоумении, видя, что область жизни нам неизвестна?..

В течение получаса, который теперь последует за этой бе­седой, рассеемся по храму, и пусть каждый из нас задумается над тем — живет ли он или прозябает, находится ли он в стране жиз­ни или в стране смерти? Задумаемся над заповедями Ветхого Заве­та хотя бы; над заповедями Христа, над заповедями Блаженств; по­ставим перед собой вопрос: выражают ли они наш опыт жизни? выра­жают ли они то, к чему мы стремимся? выражают ли они то, как мы живем? И произнесем над собой честный суд: строгий — да; но суд, который не имеет целью омрачить нашу радость, а вдохновить нас на то, чтобы то малое, что мы знаем о вечной жизни, того нам держаться изо всех сил, взрастить, чтобы со временем нам войти в вечность с открытым лицом, с радостью. А до этого — чтобы, когда мы становимся на молитву, встреча с Богом была для нас радостью, тихой, глубокой, вдохновляющей радостью, счастьем: «Наконец, Господи, мы вдвоем с Тобой! Наконец я могу жить! Нако­нец радость пришла!..»

Вторая беседа

Вторую нашу беседу я хочу начать с чтения отрывка из 58-й главы пророчества Исаиина: «Вот пост, который Я избрал: [говорит Господь] разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого — одень его, и от единокровного твоего не укры­вайся. Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твое скоро возрастет, и правда твоя пойдет пред тобою, и слава Гос­подня будет сопровождать тебя. Тогда ты воззовешь, и Господь услышит, возопиешь — и Он скажет: «Вот Я!» Когда ты удалишь из среды твоей ярмо, перестанешь поднимать перст и говорить оскорбительное, и отдашь голодному душу твою, и напитаешь душу страдальца, тогда свет твой взойдет во тьме, и мрак твой будет, как полдень; и будет Господь вождем твоим всегда, и во время засухи будет насыщать душу твою и утучнять кости твои…»

После первой беседы мне был поставлен вопрос: как же на­учиться жить с такой глубиной, так истинно, чтобы преодолеть не­правду, победить нерадение, забывчивость? И отцы Церкви нас учат этому шаг за шагом. И первое их наставление: Имей память смерт­ную — не в том смысле, чтобы мы жили, как испуганные, и мысль о смерти отравляла бы каждое мгновение нашей жизни, чтобы вся­кая радость была помрачена, чтобы надежда наша умирала при мысли о том, что нет дела, которое стоит начинать, потому что мы, мо­жет быть, его не совершим.

Нет! Память смертная, о которой говорят отцы — творчес­кое, животворящее отношение к жизни и к смерти. Это приходится и себе, и другим напоминать часто, всё время. Если бы я себе от­давал отчет с совершенной ясностью, с неумолимой ясностью, что то, что я сейчас делаю, может быть последним моим действием, я, вероятно, рассматривал бы каждое свое действие и задумывался бы над каждым своим словом так, чтобы оно было завершением всей жизни, чтобы в каждом слове была воплощена вся любовь, на кото­рую я способен, всё понимание, на которое я способен, вся забот­ливость о человеке, на которую я способен. И, с другой стороны, если каждый из нас знал бы, что слова, которые он слышит, или действия, в которых он принимает участие, могут быть последними — как бы мы слушали эти слова! Спаситель говорит: «Будьте внима­тельны к тому, как вы слышите: чтобы слышанное не скользнуло бы по сознанию, не задело бы только поверхность нашего сердца, не встрепенуло бы нас только на мгновение, а, чтобы каждое олово, если только в нем есть правда, врезалось в наше сознание, ушло корнями, глубоко в наше сердце, подняло нашу волю на дейст­вие, и не на мгновение только, а, может быть, навсегда, чтобы оно нас стегнуло, как кнутом можно стегнуть лошадь.»

Так надо было бы нам учиться слышать доброе слово; а если мы слышим слово гнилое, пустое, развращающее, тогда мы должны научиться той трезвости, которая распознает мгновенно правду от неправды, чистое от нечистого, безобразное от прекрасного, чтобы закрыться от всего, что оскверняет, разрушает. Но вместе с этим, отозваться всей душой, всем ужасом души на то, что человек, го­ворящий злое или творящий зло, стоит в смертной опасности, и что, если мы это узнали, почувствовали — мы должны немедленно обратился к Богу с мольбой о том, чтобы ему его слово и действие были прощены, он был очищен, и сила Божия его спасла от того па­губного и губительного пути, на котором он стоит. На зло нам на­до научиться отзываться совершенной закрытостью к нему, и вместе с этим — с глубоким состраданием к тому, кто его совершает. И тогда не будет вставать вопрос о том, что мы «видели зле и уязвилисъ горько», как говорится в каноне Андрея Критского, что мы слышали и сами оказались ранены, что мы осудили и этим себя сде­лали сопричастниками, соучастниками зла. Из видения зла вырастало бы тогда в нас сострадание, выражающееся перед Богом в заступ­нической молитве, перед человеком — в готовности простить и го­товности, чем только мы можем, ему помочь найти правый путь, утешить, укрепить и вдохновить на добро. Это всё может вырасти только из острой, яркой памяти о смертности — моей и моего со­беседника, моей и тех людей, которые меня окружают. И это отно­сится, конечно, в обратном направлении к каждому из нас. И толь­ко если мы эту память имели бы, то путь жизни перед нами вставал и простирался бы, как он сейчас не простирается, потому что надо было бы, по слову апостола Павла, по слову Иоанна Кронштадт­ского, спешить, спешить творить добро; и не толь­ко внешне, но внутренне отдаться добру. Потому что, как апостол Павел говорит, дни лукавы, обманчивы.

Это первое; второе, что каждый из нас может сделать, это продумать свои отношения с окружающими людьми. В отрывке, который я читал, говорится «отпустите пленников на свободу», «разрешите всякое ярмо»; нам часто кажется, что мы человека лю­бим, а ему наша любовь кажется пленом; как часто хотелось бы сказать человеку: «Люби меня меньше, но дай мне дышать! Или на­учись любить меня иначе, чтобы твоя любовь была для меня свобо­дой, чтобы мне не быть пленником человека, который лучше меня знает, как я должен жить, в чем мое счастье, какой мой путь, духовный или житейский.» Каждый из нас может это сделать; каждый из нас может себе поставить вопрос о том, что представ­ляет собой любовь, о которой он говорит, которую он переживает. Я уже это говорил много раз, но опять-таки повторю: так часто бывает, что, когда человек говорит: «Я тебя люблю» — всё ударе­ние на слове «я»; «ты» — это предмет моей любви, а «любовь» — та цепь, которой я тебя опутал и которой я тебя держу в плену. Как часто бывает, что любовь человека к другому превращает его в пленника или в раба. Тогда слово «люблю» не является творческим, животворящим началом; слово «люблю» является как бы связ­кой, удочкой, на которую пойман другой человек. И если мы обнару­живаем, что такова наша любовь к людям или к одному, особенно любимому человеку, мы прежде всего должны осознать ужас того, что я себя считаю центром, что сводится всё ко мне: всё — и события, и люди, всё рассматривается с точки зрения моей выгоды, моей радости, моей жизни, и никто и ничто не случается и не существует иначе как в каком-то соотношении ко мне. И если это осознать, если нас охватит стыд и ужас, тогда мы можем на­чать, отвернувшись от себя, смотреть в сторону другого человека, и попробовать различить его черты, понять его, осознать его су­ществование, как существование лица, отдельного от нас, иного, человека, который связан с Ботом таинственно и вне нас. И соот­ветственно себя по отношению к нему вести. В первой стадии этот «ты», который был такой незначительный, только предмет, должен вырасти в наших глазах, в нашем сознании, в нашей любви, в наших действиях в меру независимой от нас особи, человека, который име­ет для Бога абсолютную, безусловную, всеконечную ценность. И ког­да мы так посмотрим на нашего ближнего, на нашего родного, на самого любимого, тогда начнем мы различать в нем ту неизъясни­мую красоту, которую в нем видит Господь, и начнем себя забывать от того, что вся мысль наша приковывается всё больше и больше к видению другого человека, к созерцанию другого человека. В конеч­ном итоге мы можем прийти к тому состоянию, которое пронизывает всё Евангелие, — к способности себя забыть совершенно, до конца, в созерцании другого человека, в созерцании Бога, и в служении другому человеку, в служении Богу. Христос нам говорит: «Если ты хочешь за Мной последовать — отвернись от себя»; это — первое, что мы должны сделать: оторвать свое внимание от себя самих и обратить его на Бога и на Его пути, на человека и на людей, на события, на всё, только бы не заглядеться на себя. И толь­ко тогда сможем мы увидеть вещи, как они есть, и людей, как они есть. Потому что нас ослепляет, именно страх о том, как события отзовутся на нашей судьбе, как человек повлияет на нашу судьбу. Это второе, что мы должны сделать.

И третье заключается в том, чтобы вглядеться, вдуматься, вчитаться в пути Божии, узнать из Евангелия — как Бог относится ко мне и к другим? Каковы пути Божии и каковы пути смерти? И выбрать Божий путь, и этим путем идти. Осознать, что Господь мне дал Его познать, в Него уверовать, и, следственно, доверить­ся Ему, и что Он поручил мне — не потому что я чем-нибудь хорош, а потому что я о Нем знаю, тогда как, может быть, другой меньше знает или вовсе не знает о Нем — поручил мне заботу о моем ближнем, поручил, мне быть взором, которым Господь видит че­ловека, быть словом, которым Господь говорит с человеком, быть руками, которыми Господь творит добро окружающим меня людям. И не искать в этом себе ни утешения, ни особенной радости, и, конечно, не сознания своего величия или своей значительности, а только и просто быть посланником Божиим. Если ничего другого мы не можем сделать, то без всякого особенного чувства мы долж­ны делать Божие дело, иногда даже не сознавая и не зная в точ­ности что мы делаем; как, бывает, почтальон может принести письмо, которое человеку всю жизнь перевернет, принесет ему ве­личайшую радость или самое страшное горе; и он не знает, что он принес, но он исполнил чью-то волю, волю пославшего его и письмо, и этим он сделал больше, чем сам мог уразуметь или даже захотеть.

Но на этом не надо останавливаться; когда мы приносим че­ловеку весть, когда мы участвуем в его жизни, вступаем в эту жизнь во имя Божие, мы часто вступаем без чувства, а толь­ко с сознанием, что так должно быть. Но если мы обратим внимание на то, что бывает с человеком, кому мы принесли весть о Боге или от Бога, кому мы совершили какое-то дело, которое Господь положил нам на сердце и которому Господь нас вразумил, для которого Он нам дал силы и обстоятельства устроил — если мы только взглянем на этого человека, то мы уже станем участниками того, что в нем тогда происходит. Мы сможем прочесть в его глазах радость, воссиявшую, блеснувшую в его сердце; мы можем прочесть в чертах его лица горе или ужас, или страх. И тогда, как человек, отзывающийся на человека, мы уже можем отозваться сердцем на то, что мы совершили над чело­веком своим словом или своим действием. И тогда мы уже с ним встретились глубоко и, может быть, навсегда. Тогда мы, посланники Божии, не только исполнили внешне дело своего посланничества, но совершили его в глубинах нашей души. И тогда дело Божие делается для нас живым делом, делом, в котором, по слову апостола Павла, мы становимся со-работниками Божиими, сотруд­никами Его, и умно, сердечно, всей волей, всем сознанием, всей готовностью нашей на жертву соучаствуем в деле Божием.

Вот некоторые вехи, которые нам могут помочь исполнить то, о чем я говорил в начале. Но ничего из этого нельзя исполнить, если не оставаться в контакте с Богом, если дать прерваться жи­вой связи, которая должна существовать между нами и Богом. А для этого надо учиться молиться. Не вычитывать молитвы, не молитвословить, не отстаивать службы, а молиться, доводя слова молитвы до нашего сердца и сознания, или произнося из нашего сердца и со­знания эти молитвенные слова с живым чувством к Богу. Для этого нужны два условия; во-первых, нужна с нашей стороны правдивость; только правдивая молитва, только молитва, где мы говорим то, во что мы верим, что составляет наше убеждение, что мы понимаем, до нас доходит. До Бога то оно дойдет, а до нашего сердца оно иначе не дойдет. И второе: для того, чтобы говорить с Богом, надо каждому из нас найти свои точки соприкосновения с Богом. Так же как с людьми: мы с каждым человеком говорим по-иному, по­тому что с каждым человеком у нас иные точки соприкосновения. У нас общего с этим человеком много, с другим — меньше; и общее, что у нас есть с одним человеком, может быть очень непохожим на то общее, которое у меня есть с другим. И вот нам надо искать, первым делом, что у меня лично общего с Богом; т.е. читая Еван­гелие, ставить себе вопрос: что во Христе такого, что мне делает Его близким, родным, понятным? Что в Нем такого, что меня с Ним сближает? В чем у меня с Ним одни мысли, одни чувства, одни на­мерения, желания, волеизъявления? Чем я на Него похож? Потому что каждый из нас создан по образу Божию, и в чем-то, чем-то по­хож на Спасителя Христа. Если только найти это созвучие, эту гармонию, которая существует между Господом и каждым из нас в той или другой мере, тогда, становясь на молитву, мы можем всту­пить с Ним в разговор живой, личный, правдивый. И тогда, даже если мы будем употреблять слова, когда-то сказанные святыми, в псалмах ли царем Давидом, из молитвослова ли, всеми подвижни­ками Церкви, мы сможем до конца быть правдивыми, потому что тог­да мы сможем, читая молитву, остановится и сказать: «Господи, всем сердцем я это могу Тебе сказать, всей душой я в это верю, это правда до конца…». А то мы сможем Ему сказать: «Господи! Эти слова превышают мое понимание, превосходят мой опыт, эти слова я могу произнести только по доверию к тому, кто их из глубин своего опыта сказал, и приобщиться его опыту краем моей души, потому что я не знаю, о чем он говорит…» А еще, порой, приходится сказать: «Господи — я знаю, что это так, и однако, не могу я этого сказать честно и правдиво; мое сердце бунтует, я отталкиваюсь от этих слов, я не могу их произнести, будто это мои слова, это было бы ложью на моих устах…» И если мы так бы молились утренними, вечерними молитвами, псалмами, тогда наше отношение с Богом делалось бы более и более правди­вым, прямым, и тогда мы познавали бы и свои глубины, и Господа нашего, и пути Божии в опыте святых, как иначе мы не можем их познать. И только если мы будем глубоко врастать в наши отноше­ния с Богом, только если мы будем в глубинах наших с Ним общаться, сможем мы тоже и в жизни быть Его глазами, Его голосом и Его руками, Его действием и Его присутствием… И это — наше призвание.

Общая исповедь

Начальные молитвы, затем:

«Господи, предстою ныне пред лицом Твоим так, как буду стоять на Страшном суде, в день последний; предстою ныне так, как трепетно будет предстоять душа моя перед Тобой в час умира­ния, в час, когда всё земное отойдет и останется только правда вечная: призри. Господи, на каждого из нас, в покаянии перед Тобой предстоящего! Помяни, Господи, всю жизнь нашу, и прости нам прегрешения наша и вольные и невольные, и ведомые и неведо­мые, и исповеданные и преданные забвению, и скрытые стыдом и страхом. Боже! Ведче, знающий всё о нас, Господи, помяни нас милостью Твоей, — пришел бо еси на землю не судить, но спасти… Господи! И учением в детстве моем, и словом церковным, и святым Твоим Евангелием, и благодатью Твоей в течение всей жизни моей раскрывалась передо мной правда Твоя и любовь Твоя; и, Господи, сколько раз я предавал забвению каждое Твое животворящее слово! Сколько раз я сознательно, злой волей закрывался от наставления, от предупреждения; сколько раз, Господи, я сознательно отвора­чивался от Тебя! Однако, Боже, я знаю, что только в Тебе жизнь, только в Тебе очищение, и спасение, и правда жизни… Боже, сколько раз переходил я различным способом рубеж между жизнью и смертью, между Твоим Царством и царством тьмы, потому что мысли мои были темные, потому что сердце мое было помрачено; потому что беспечность, лень и страх одолевали. Господи: где же верность, где же доверие, где же вера? Прости, Господи!.. Боже, не только Ты поверил мне, уверовал в меня, сотворив меня, при­звав, открыв Себя, но и мои родители, мои ближние доверили мне Твое имя в крещении; Господи, и их, и Тебя я обманул всей жизнью своей: кто во мне может видеть образ Твой, кто может узнать в мо­их словах Твои слова, — в моих действиях — Твои действия, в моей жизни — Твою жизнь? И, однако, Господи, я смею называть себя Тво­им именем, и смею исповедовать веру православную, веру Церкви неразделенной, истину Твою, правду Твою, жизнь Твою: прости, Гос­поди! Прости обман лицемерия, прости обман малодушия, прости, Господи, обман всей жизни… Господи, Иисусе Христе, Боже наш, пришедший грешного спасти, спаси каждого из нас, Господи! Каж­дый из нас различно и часто грешит перед Тобой… Боже, сподоби нас и в грехе научиться смирению перед Тобой, жалости друг ко другу, и познать Твою бесконечную милость… Боже, если бы Ты судил нас по правде — никто бы не мог устоять; но Ты — Спаси­тель наш и Бог… Боже, сподоби нас искренним сердцем покаяться во всей жизни нашей! Сподоби нас положить начало благое обращен­ности к Тебе, посильной верности, изо всех наших сил… Исцели наши души, просвети наш ум светом разумения святого Евангелия Твоего, благой вести о пути жизни и о спасении! Душу просвети лю­бовью Твоего Креста! Сердце наше очисти чистотой слова Твоего! Мысль нашу сохрани смирением, и воздвигни нас, Господи! Дай нам поклониться Тебе всей жизнью, и умом, и сердцем, и каждый дейст­вием нашим.

Всесвятая Владычице, Богородице! Во время жизни нашей не остави нас, заступи и помилуй нас! Все упование наше на Тя возлагаем, Мати Божия, сохрани нас под кровом Твоим! Преславная Присно Дева, Мати Христа Бога! Принеси нашу молитву Сыну Твоему и Богу нашему — да спасет Тобою души наши…»

Опубликовано: Человек перед Богом. М., 1995, под названием: Закон жизни. (кроме общей исповеди)