Слово о Воскресении. Беседа за чаем

Я хотел сегодня коротко сказать о Воскресении Христовом. Говорить о Воскресении мне кажется всегда очень трудным. Потому что говорить о страстях, говорить о трагедии жизни Спасителя, говорить о Его учении относительно легко в том отношении, что можно ссылаться на всечеловеческий опыт: мы все знаем, что такое смерть, что такое болезнь, что такое боль, что такое страх, что такое жестокость, что такое жертва, что такое любовь, что такое ненависть, что такое преда­тельство, что значит трусость, — всё это мы знаем. И поэтому, когда мы говорим о событиях из жизни Христа и доходим до ка­ких-то моментов, когда качествуют те или другие из этих свой­ств, нам относительно легко это понять. Мы осуждаем Иуду, но, если задумаемся, можем и понять, что и в нас есть доля преда­тельства. Мы не предаем Христа, потому что не стоим перед опа­сностью, мы не предаем Христа на словах, но мы предаем Его тем, что, называя Его Господом и Богом, пренебрегаем Его уче­нием, не следуем Его примеру и т.д.

Но говорить о воскресении труднее, потому что это событие, которое было доступно физически только очень небольшому числу людей в те дни, в течение которых Христос воскресший являлся людям. В дальнейшем, это опыт, который некоторые люди про­должали получать, опыт воскресшего Христа. Но большинство людей о Воскресении Христовом знают только косвен­но. И вот мне хочется сказать о некоторых моментах этого по­знания Воскресения Христова и о том, что оно значит для нас. Ученики Спасителя, после Его распятия, смерти и погребе­ния, были совершенно расстроены и расшатаны. Они были побежден­ной группой. Они скрылись в доме Иоанна Марка, они боялись на улицу выйти. И вот в первый день после субботы, в тот день, который для нас стал воскресеньем, живой Христос стал среди них. Он стал живой, но, вместе с этим, несколько иной, чем был: «Он вошел «дверем затворенным», — значит, не усилием фи­зического тела, которое, им было так известно. Он вошел, и встал живой. Но вместе с этим, это был не дух, не привидение, И Он это хотел непременно им дать познать; потому что, когда они Его увидели, они возрадовались, да; но они, вероятно, по­думали, что это — Его душа. И Христос, для того чтобы их ут­вердить в вере, что Он воскрес телесно, попросил дать Ему часть их пищи, и Он перед ними ел, показывая этим, что Его телесность — реальная, настоящая.

И если мы себе поставим вопрос о том, какова эта телес­ность, мы можем вспомнить одно рассуждение Григория Нисского об Адаме и Еве в раю после их падения. Он говорит о том, что в раю телесность Адама и Евы была как бы легкая, прозрачная, не «не телесная», но и не такая тяжеловесная и густая, как наша. И он объясняет слова Ветхого Завета о том, что Бог сшил Адаму и Еве кожаные ризы именно тем, что, отпав от Бога, они перестали быть Ему до конца прозрачными, легкими, отяжелели и как бы сгустились. И та телесность, которую мы знаем в се­бе, это та телесность, которую мы унаследовали от наших пра­родителей после их падения. Но изначальная телесность была иная — легкая, как бы прозрачная. И эта телесность была явлена ученикам Христа после Его Воскресения. Он носил нашу плоть, при всей ее тяжести, при всех ограничениях, которые она вызывает. Он всё на Себя взял воплощением — кроме греха. Но после крестной смерти и Воскресения Он явился перед ними как человек в полном смысле слова: во всей красоте, во всей славе человека, то есть с живой человеческой плотью, так пронизанной Божеством, что она уже была не подвержена тяжести, тяжеловесности павшего мира.

И вот ученики удостоверились, во-первых, что Христос поистине воскрес, во-вторых, что это не дух, а что Он воскрес и человеческой Своей душой, и телом Своим человечес­ким. Одного только апостола не было среди них: Фомы, которого мы называем всегда обидным словом «Фома неверный», то есть Фома, который не сумел поверить. И тут надо себе поставить вопрос об этом. Фома пришел, вернулся; и они в ликующей радо­сти ему говорят: «Мы видели Христа, Он воскрес!..» И Фома, ве­роятно (так мне представляется) окинул их взором, ожидая, что, встретив воскресшего Христа, они должны были стать совершенно иными людьми; и глядя на них, он этого не увидел. Они были теми же людьми, которых он оставил, когда ушел из дому. И поэтому весть о воскресении до него не дошла. А вместе с этим, он не был человеком сомневающимся, он не был Фомой «неверным».

О Фоме мы знаем одно: когда Христос ушел из Иерусалима для того, чтобы избежать преждевременной смерти, и до Него дошла весть, что умер Лазарь, Он сказал Своим ученикам: «Вернемся!..» И Ученики Ему сказали: «Как же Ты хочешь вернуться в Иерусалим, Тебя там хотели убить!..» Один только ученик под­нял голос и сказал: «Пойдем, умрем с Ним…» — и это был Фома. Поэтому говорить о том, что он был учеником сомневающимся, колеблющимся, неуверенным — грех, неправда; но глядя на дру­гих учеников, он не увидел в них никакой перемены, кроме этой ликующей радости, но эта ликующая радость не могла быть для него доказательством воскресения Христова.

И через неделю Христос снова, дверем затворенным, вошел в комнату, где они были собраны, и Фома тогда был с ними. Фома, при первой встрече с другими апостолами сказавший: «Я не поверю в Его воскре­сение, если не смогу тронуть Его язвы…» И теперь Христос про­тянул ему Свои руки, открыл ему Свой бок и говорит: «Коснись!..» Фома увидел воочию и познал Его Воскресение, то, что Христос живой, во плоти стоит, и эти раны были, может быть, большим доказательством Воскресения, этой реальности Христовой плоти воскресшей, чем видение как бы исцеленного тела. И он поклонил­ся Христу (у нас нет основания думать, что он прикоснулся к этим ранам) и сказал: «Господь мой и Бог мой! …» Это — первое.

Дальше — другой ученик, или, вернее, не ученик, а го­нитель, познал воскресшего Христа; это Павел. О Павле мы зна­ем, что он был еврей, верующий, ученик Гамалиила, что он был одним из самых страстных приверженцев своей веры, что он всей горячей, пламенной своей душой отдал себя служению и по­клонению Богу, Каким он Его знал. Он получил разрешение от синедриона идти в Дамаск для того, чтобы там гнать учеников Христа, которых он считал лжецами, которые должны были рас­пространить весть о том, что их Учитель умер, но воскрес, и что Он — Бог.

На пути в Дамаск ему было видение. Вы знаете этот рассказ, я не буду на нем останавливаться: он вдруг увидел перед собой живого Христа, в Божественном сиянии. Он упал на колени и от этого сияния он ослеп… Помните, как Моисей просил Гос­пода дать ему воззреть на Себя и как Господь ему ответил: «Человек не может Меня видеть и остаться живым…» В воплощении Христовом Бог стал доступен, у Него был человеческий лик, человеческое имя, можно было Его видеть. Воскресший Христос мог быть доступен так, как тайна Божия не может быть доступна для нас. Святой Григорий Нисский говорит о том, что Бог есть мрак, — и поясняет: «Не потому что в Нём есть какая-то темнота, а потому что Его свет таков, что он нас ослепля­ет, и мы ничего больше не видим.»

Вот так ослеп и Павел. У него был таким образом непосред­ственный, прямой опыт о воскресении Христовом. Он опытно знал, что он встретил воскресшего Христа. И потом он проповедовал именно воскресение. И вы, наверное, помните место в его посла­нии, где он говорит: «Если Христос не воскрес, то мы — самые несчастные из людей» (I Кор. 15, 14-19). И это понятно, потому что если не воскрес Христос, а мы всю свою веру Ему отдаём, если мы проповедуем Христа распятого и не воскресшего, то мы и себе лжем, и других обманываем, и живем в полной иллюзии и вне реальности. Поэтому действительно мы были бы самые не­счастные люди, живущие в каком-то дурмане. Вот еще один свидетель.

После Павла, в течение всей церковной истории, тысячи и тысячи людей встречали воскресшего Христа. С самого начала есть рассказы в житиях святых о том, как Христос им являлся, как Он их учил, как Он их спасал, как Он их наставлял.

Поэтому есть в течение всей истории из века в век живые свидетели о том, что они знают опытно, лично, что Христос воскрес, люди, которые могут сказать: «Я Его встретил лицом к лицу, я достоверно знаю, что Иисус из Назарета, Который был распят на Голгофской горе, Который умер, Который был по­гребен, на самом деле, как и Евангелие говорит, как и Его ранние свидетели провозглашают, воскрес и жив.»

И мы можем верить этим свидетелям; но на каком основа­нии? И почему нам люди так трудно верят? Мне кажется, что ответ на это мы можем найти отчасти в рассказе о Фоме, отчас­ти глядя на то, каковы были святые. В рассказе о Фоме — я вам говорил о том, что Фома не мог поверить слову апостолов, потому что в них он видел только ликование, но не видел пе­ремены. Таково и наше положение. Мы верим в воскресение Христово; некоторые из нас знают о воскресшем Христе; но могут ли люди, глядя на нас, сказать: «Это люди, которые оказались в какой-то момент жизни лицом к лицу с живым, воскресшим Хрис­том и которые так переменились благодаря этой встречи, что мы видим, что они — люди иного рода, что они не таковы, каковы все люди; что, употребляя слова английского пи­сателя Льюиса, если мы можем рассматривать всех людей как из­ваяния, как статуи, эти люди — статуи ожившие. Разница между верующим и неверующим, говорит Льюис, именно такова: человек неверующий подобен изваянию, человек верующий — это изваяние, которое стало живым.

И вот вопрос, который перед нами стоит: каковы мы? Рассказываем ли мы только с чужих слов о Воскресении Христа? Ра­дуемся ли мы действительно полным сердцем о том, что мы в этом убеждены, только потому что другие люди это знают и мы им можем верить, или же с нами эта весть что-то сотворила, и зная, что воскрес Христос, зная опытно, что Он вос­крес, мы уже не можем быть теми людьми, какими были раньше.

И мы это можем знать опытно различным образом. Мы можем это знать в молитве, прикосновением краю ризы Христовой; мы можем Его познать в какие-то моменты, когда вдруг мы чуем, что невидимо, но реально Он перед нами, и Он живой стоит, хо­тя я Его не вижу, не слышу, не воспринимаю своими чувствами — но Он тут. И мы можем это воспринять тоже, каким-то не­постижимым образом, в причащении Святых Тайн. Я помню молодую женщину, которая мне говорила, что она не верит ни в Бога, ни во Христа, ни в таинства… Я рассказывать сейчас не стану о деталях, но я ей сказал: «Я буду служить в Великую суббо­ту, ты подойди к Чаше причащаться, но раньше, чем причастить­ся, ты встань лицом к лицу с Богом, в Которого ты не веришь, и скажи: «Ели Ты есть, я тебе говорю, что ни семья, ни свя­щенники, ни Церковь мне Тебя не открыли, — они предали и Тебя и меня. И теперь я Тебе ставлю вопрос: «Существуешь Ты или нет? Если Ты мне не ответишь, то я окончательно от Тебя уйду…» И она причастилась, и написала мне потом записку: «Я еще не знаю о Боге, но одно я знаю достоверно: то, что я получила в Причастии, было не хлеб, не вино, а что — я не знаю…» Вот таким образом некоторые люди познают.

Некоторые люди познают Христа тоже причащением, участием в таинствах, но несколько иначе: через то, что совершается в них, когда они принимают участие в таинственной жизни Церк­ви. Есть рассказ из жизни Филарета Московского, как у него была пропащая деревня, которая спилась вконец, и в другом месте священник, который был вечно пьян. И он решил, что ни тех, ни того нельзя исцелить, и направил пьяного священника в пьяную деревню: «Погибайте вместе.» И священник, достигши своего места назначения, сказал своим прихожанам: «Меня к вам послали, по­тому что меня считают пропащим и вас считают пропащими. Но я, как священник, обязан совершать литургию каждое воскресенье и в каждый праздник, и причащаться Святых Тайн. Я такой же, как и вы — приходите со мной причащайтесь, но не как на праздник, а с ужасом о том, что мы собой представляем, и с изумлением о том, что Бог так снисходит к нам, что Он нас до­пускает до причащения. И давайте попробуем из благодарности жить достойно того, что Он нам дает…» И через какое-то время вся деревня изменилась, и священник изменился.

Вот тут мы видим, как Причащение Святых Тайн, исповедь, миропомазание, помазание святым елеем, как различные церков­ные действия могут менять человека изнутри: и если он только задумается над собой, он не может не поверить в то, что это совершается силой Божественной, которая дается через Христа, распятого и воскресшего.

Теперь я хочу перейти к другому вопросу. О чем же нам говорит Воскресение Христово помимо этого? Воскресение Христово, вместе со Страстной седмицей, нам говорит о том, как нас любит Господь. Вы, наверное, помните место Еван­гелия, где говорится, что ни в ком нет такой великой любви, как в том, кто свою жизнь готов положить за друзей своих. И апостол Павел говорит: «И за друзей мало кто жизнь свою поло­жит; но Христос положил Свою жизнь за нас, когда мы были еще врагами Его, противниками, чуждыми Ему. Воскресение Хрис­тово это победа любви; оно нам говорит о том, что любовь, которая принимает смерть, тем самым делается бессмертной, делается сильнее смерти…» Ветхий Завет нам го­ворит: «Любовь, как смерть, крепка (Песнь песней, 8, 6), это единственная сила, которая может сразиться со смертью и не быть побежденной.» Тогда это говорилось о другом: о том, что, когда человек умирает, оставшиеся на земле продолжают его любить той же любовью во веки вечные, пока они живы и пока они сами не перешли в вечность.

Но здесь речь идет о чем-то другом: о том, что любовь Божественная сразилась со смертью, приняла смерть; смерть как бы раскрылась для того, чтобы поглотить Божествен­ную любовь, и была этой любовью преображена. Образно — это рассказ о сошествии Христа в ад, как Он душой Своей челове­ческой сошел в ад, туда, куда всякая человеческая душа схо­дила с тех пор, как человек пал, и как ад широко раскрылся, чтобы уловить человека — и оказался лицом к лицу с Богом, с душой человеческой, пронизанной Божеством, сияющей Божест­вом, и мрака не осталось в нем, и победа была одержана, и, как говорит Иоанн Златоуст в своем «Слове»: «Мертвых ни един во гробе» …

В этом смысле это — победа любви, это торжество любви; но это тоже говорит нам о разных других вещах. В Свя­щенном Писании говорится о том, что Бог воскресил Христа (Кол. 2,12). И это очень важное слово, мне кажется, потому что Господь Иисус Христос Свою жизнь отдал, Свою смерть принял для нашего спасения, и это было сделано — простите за такое выражение – «всерьез», это не было нечто кажущееся. Христос принял смерть со всеми последствиями, и у Него как бы не было власти Себя воск­ресить; Он отдал Себя на смерть для нашего спасения, и Бог, в ответ на Его крестную любовь, Его вызвал обратно к жизни, соединил душу Христову с телом Христовым и явил Его миру воскресшим Христом.

Но это говорит нам тоже о чем-то ином; это говорит нам нечто о человеке. Мы всё говорим о нашей «вере в Бога»; но Евангелие всё пронизано верой в человека. Это очень нам важ­но помнить; потому что если мы не верим в человека, то мы ничего на земле построить не можем; если человек для нас — мразь, если человек для нас — преходящее явление, если чело­век для нас — только падшее существо, безнадежно падшее, то строить из града человеческого Град Божий нельзя. Жизнь, во­площение Христово нам говорит вот о чем: о том, что человек, даже в его падшем состоянии, настолько глубок, настолько по­тенциально свят, что он может в себе вместить присутствие Божие, что он может быть местом Боговселения. Как говорит апостол, вся полнота Божества обитала во Христе телесно. И воплощение, по словам святого Максима Исповедника, мы можем представить себе так: вложите меч в огонь и посмотрите, что будет: вы его вложили серым, холодным; вы его вынимаете сияю­щим огнем, пламенеющим; жар и железо пронизали друг друга так, что, не переставая быть самими собой — жар жаром и железо железом — теперь можно резать огнем и жечь железом. Таково (говорит Максим) было воплощение Христово.

И это значит, что каждый из нас призван и способен вмес­тить в себя Бога; причем не как сосуд, который остается чуж­дым тому, что он содержит, как чаша, которая не делается как бы причастной той влаге, которую в нее вливают, — нет, мы мо­жем быть пронизаны так, что уже не слиянно, не смешанно, но ре­ально мы соединены с Божеством.

И это нам очень важно в наш век помнить. Потому что че­ловек — это единственная точка соприкосновения между верую­щим и неверующим, между всяким человеком и другим человеком; какова бы ни была его вера, каково бы ни было его неверие, человек — это та реальность, которая составляет тему жизни всякого человека. Да, наше представление о человеке может быть очень разное; безбожный человек видит в человеке только не­коего рода наиболее совершенное животное; для нас, верующих, человек в полном смысле слова — это человек приближающийся к тому, каким явил Себя Христос в Своем человечестве. Иоанн Златоустый в одном из своих писаний говорит: «Если хочешь уз­нать, что такое человек, не взирай к палатам царским, а подними глаза к Престолу Божию, и ты увидишь Человека, сидя­щего одесную Бога и Отца.»

Вот о чем нам говорит Воскресение: без Воскресения Христос телом лежал бы во гробе, душой был бы пленником ада. Воскресением Он воссел одесную Бога и Отца, и туда Он призыва­ет нас поднять взор для того, чтобы видеть, что такое человек, каково наше величие, к чему мы призваны. Ириней Лионский, опираясь на слова апостола Петра, очень смело говорит об этом, — о том, что наше призвание — стать причастниками, то есть участниками Божественной природы. Он говорит, что придет время, когда, соединившись со Христом силой Святого Духа, все человечество станет единородным сыном Бога и Отца. Вот наше призвание, вот о чем в конечном итоге, нам говорит вопло­щение, жизнь, Страстная неделя, крест, живоносный гроб, сошествие в ад и Воскресение Христово: о человеке, о том, что человек значит для Бога и как велик потенциально человек. Это и нас призывает к тому, чтобы вырасти трудом, подвигом, или вернее, открытостью Богу в эту меру, для того, чтобы град человеческий постепенно вырос в меру Града Божия, то есть стал так глубок, так широк, так возвышен и так свят, что первым гражданином этого Града мог бы быть Иисус из На­зарета, Сын Божий, ставший сыном человеческим. Вот это наше призвание, это — цель мироздания, это — надежда наша.

Претерпели? Мне некоторые говорят, что я всё одно и то же повторяю… Так что ничего не поделаешь…

• А мы всё одно и то же не понимаем! …

Есть рассказ из жизни английского архиепископа Уильяма Темпла. Он четыре воскресенья сряду говорил в Кентербери одну и ту же проповедь. Какой-то прихожанин к нему подошел и гово­рит: «Вы не сочтите за дерзость, но смею ли я обратить Ваше внимание на то, что Вы уже четыре раза ту же проповедь про­чли!..» И Темпл к нему обернулся и говорит: «А вы — исполнили то, что я говорил в проповеди? — …Нет! — Так я ее прочту и в следующее воскресенье…»

Каждый год читают одни и те же главы Евангелия — и как новые…

Если они новые, это еще ничего; беда в том, что они бы­вают очень старые. Я помню страшное слово, которое один париж­ский прихожанин сказал: «Самое страшное в священниках то, что они развивают иммунитет даже к Евангелию, они привыкают, они так часто его читают, объясняют, проповедуют, что чут­кость теряется.» И этого допускать нельзя. Есть способы для священника -то не допускать, но есть тоже способ и для миряни­на этого не допускать. Во-первых, вчитываться, не бегло, а по возможности вглубь; а во-вторых, поставить себе правилом: что до твоего сердца и ума дошло — то выполнять. И как только за это возьмешься, то слова начинают делаться более резкими, в том смысле, что они режут глубже, делаются более живот­ворными.

Откуда пошла идея схождения в ад Христа?

Я не знаю точно, с чего это пошло; но это естественная мысль, потому что во всей истории Ветхого Завета было представ­ление, что с тех пор, как человек потерял Бога, с момента па­дения, после смерти он уже к Богу вернуться не мог просто по­тому только, что он умер, и все уходили в какие-то глубины, которые были местом не специального мучения, а просто отсутст­вия Божия. Бога для них не было на земле, Бога для них не было и после смерти. Об этом говорит и Евангелие, например, притча о Лазаре: он умер, и тоже сошел в ад, но не в ад мучений; бо­гач был как бы в другом «отделении» ада, потому что богач об­ращается к Аврааму, на лоне которого находится Лазарь, и го­ворит: «Пошли Лазаря к моим братьям…» Так что состояние душ, уходящих в эту бездну было разное. Это было место как бы упокоения, или вечного сожаления, но это было место, где встречи с Богом не было, той встречи, о которой мы говорим и мечтаем после нашей смерти, что мы встанем лицом к лицу с Жи­вым Богом. И всякий умирающий уходил в эту бездну. И когда Христос умер естественной человеческой смертью, то телом Он лег в могилу, но душой ушел туда, куда уходят все, которые уми­рают в условиях падшего мира и человечества. Но Он ушел-то туда не как падший человек, потому что Он не падал. Душа Его ушла во славе Своего Божества. И когда Он вошел в это место, где Бога не было — оказалось, что там теперь Бог есть! И тут разгадка, мне думается, отрывка из псалма, где говорит­ся: «Куда мне бежать от Лица Твоего? На небе Ты еси, земля — подножие ног Твоих, во аде — Ты тоже есть» (Пс. 138, 7-8). И это было отрицание всего того, во что Ветхий Завет верил, потому что ад именно тем определялся, что там Бога нет; не тем, что там «плохо», а отсутствием. И сказать, что в аде, то есть в месте, где Тебя нет — Ты есть, было пророческое слово, или абсурдное слово, одно из двух. И оно оправдалось, когда Христос сошел в ад, и действительно, этого ада уже нет, не стало, нет такого места, куда не проник бы Гос­подь и которым не овладел бы Бог.

Я думаю, вот оттуда и пошла идея сошествия в ад и того, что в Англии называют harrowing of hell: разрушение ада, победа над адом, попрание ада, порабощение ада. И пошли иконы, которые мы называем иконами Воскресения, которые, в сущности – иконы утра Великой Субботы. Меня что очень трогает в Великой Субботе: в Великую пятницу мы говорим, что Христос почил от дел Своих, и настала благословенная Суббота, когда Господь почил от Страстей. А что в это время происходило? Именно это: сошествие во ад, поражение ада, воскрешение всех, которые там были — то есть встреча их с Жи­вым Богом. До нас эта весть еще не дошла — но там оно уже случилось. И вот икона сошествия Христа в ад, которую мы называем постоянно иконой Воскресения — это именно чудесная икона о том, что мы на земле еще только верой знаем, мы только ночью узнаем воочию, что это случилось, потому что мы придем к гробу — и он пуст, и мы будем петь воскресение — и мы сейчас это знаем! Тогда они не знали — но мы знаем! И мне кажется, что эта служба субботняя такая дивная именно тем, что до нас эта весть дошла, нам как бы сказана на ухо, нам сказано: «Жди!» Потому что вот до тебя дойдет! Придет момент, когда у дверей храма, который изображает собой гроб Господень, будет спето: «ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!», когда разверз­нутся эти двери, и свет вольется в эту тьму, и будет петься Воскресение Христово. Есть люди, которые жалуются, что в пас­хальную ночь заутреня такая как бы шумная и беспорядочная, — почему не служить мерно и торжественно. У этих людей не хвата­ет воображения, мне кажется. Потому что представьте себе, что мы все пришли ко гробу Господню; а на камне, отваленном от гроба, сидит ангел и нам говорит: «Воскрес Христос!!!» Неужели вы думаете, мы бы чинно встали и хорошо поставлен­ным голосом, в тон богослужебной традиции, сказали: «Благосло­вен Бог наш…» и так далее?! Нет, мы бы «завыл» от радости, начали бы кричать, обнимать друг друга, петь: «Христос воскресе!» Невозможно служить эту службу стройным, мерным образом, как служишь панихиду. Это, во всяком случае, не в моих силах, я этого не могу. Хор поет, мы, свя­щенники, выходим, приветствует вас словами: «Христос воскресе! Христос воскресе! Христос воскресе!!!» — покрываем пение хора. Потому что хор нам говорит, что воскрес Христос, а мы на это отвечаем, и мы не можем просто стоять себе и ждать, когда же они кончат: мы не можем стоять и ждать, чтобы эта служба отошла, и только тогда отозваться! В момент, когда мы первый крик о Воскресении слышим, мы не можем уже удержаться — или, если можем, то значит до нас не дошло.

Идея ада — значит, ее уже больше нет?

Адa Ветхого Завета, места безнадежного отсутствия Божия, нет; трудно описать; разные духовные писатели говорят разно, просто потому что не опишешь. Если в центре себе представить Бога как Огнь пожирающий или как Свет, или как Полноту красо­ты, то люди, умирающие доходят до какой-то меры и дальше идти не могут, потому что их слепит свет, их дальше сжег бы огонь. И получается «иерархия» между самой близостью к Богу, и боль­шей отдаленностью. И ад, конечно, не заключается в том, чтобы тебя бросили в огонь, и ты бы там горел вечно, а в том, как Достоевский в «Братьях Карамазовых» говорит — это момент, когда «поздно»: «Я теперь только понял, в чем смысл жизни: в любви, в красоте, в правде и т.д. — и теперь поздно, я этого творить больше не могу, я умер» … Тут «поздно», тут раскаяние, тут покаяние и тут что-то с тобой должно случиться. А случиться может, во-первых, преображающая сила твоего покаяния, потому что покаяние нас меняет, в этой жизни или в иной. Ведь покая­ние — это не сожаление о том, что «промахнулся, прошел мимо жизни — ах!». Покаяние в том, что ты понял бессмысленность той жизни, которую ты вел, и теперь «если бы можно было начать — да, я начал бы по-иному» И в меру того, какой материал в человеке собран, что он может использовать, чтобы двинуться ближе к Богу покаянием, он и движется.

И кроме того, мне кажется, справедливо сказать, что человек не кончает свою жизнь в момент своей смерти в том смысле, что человек, проживший на земле, наложил свою печать на всех, кого он встречал, в жизни. И каждый человек от него по­лучил добрый пример или злой пример, получил семя жизни или семя смерти. И всякий человек, который знал усопшего, и который его вспоминает, и который от него учится жить более достойно, который приносит плоды этого сеяния — в какой-то мере продолжатель его жизни. И в какой-то момент, я уверен, что каждый человек, который благодаря учению, примеру, образу другого человека стал иным, более светлым — или просто святым, встанет перед Богом, и скажет: «Господи! То, что Ты доброе видишь во мне — не мое! Это только плод того, что он посеял в моей жизни, это его! Я — только поле, на котором выросла эта пшеница. Но пшеница-то его, потому что семя было им посеяно!..»

И поэтому мне кажется, что в этом отношении мы все содействуем вечному спасению усопших. В частности, важно то, что в двух Евангелиях, у Матфея и у Луки, нам дается генеало­гия, родословная Христа. Неужели мы можем себе представить, что те люди, которые были как бы корнем и стволом, на котором выросла Дева Мария, Матерь Божия, останутся чуждыми тому, чем была Пресвятая Богородица и чем был Христос? Спаситель и Божия Матерь как бы носители плоти, жизни, судьбы всей этой линии человеческой; и Они как бы ее восполняют; Они — последнее слово этой линии… Мне помнится озадачивший меня разговор, когда мне было лет 19, я встретил священника в Париже, такого отца Михаила, который был очень странен и озадачивал меня своей личностью. Я ему поставил вопрос: «Почему вы стали священником?» Не в грубом смысле, что, мол, будучи таким, какой вы есть, вам бы лучше не становиться священником, а — что его побудило к этому? (Я тогда сам думал, мечтал о священстве). И он мне ответил: «Потому что мой прадед совершил убийство…» Я ему сказал, что это могло бы быть причиной не становиться священником! — и он ответил: «Нет, потому что все мои предки живут во мне; и когда я узнал об этом, я подумал: я так проживу, чтобы весь свой род принести в дар Богу и оправдать всё прошлое…» И это мне понятно.

А как же «плачу и рыдаю» по отношению к смерти?

Я думаю, что, когда в церковной песни говорится «плачу и рыдаю», это не потому, что смерть страшна, а потому что ее не должно бы быть: человек не был создан для того, чтобы быть смертным. Смерть вошла грехом. И когда мы видим перед собой смерть, мы видим, что что-то случилось очень страшное: бессмертное — по призванию — существо стало смертным. Это ужасно и потому что смертность заменила бессмертие, и потому что смертность является результатом потери Бога; вот почему «плачу и рыдаю, егда помышляю смерть».

Конечно, есть и другой момент: боль о разлуке. В нашей службе отпевания сочетаются как бы разные моменты. Мы прихо­дим с раздирающей душу болью и скорбью о том, что мы расста­лись с любимым человеком. Если мы думаем в порядке веры, мы думаем именно то, что я сейчас сказал: «Какой это ужас!» Этот человек должен был бы быть бессмертен, должен был бы вырастать из славы в славу, но грехом — и первоначальным, и личным — смерть вошла в жизнь и смерть покосила этого человека. И это значит, что целая жизнь прошла в какой-то мере в отлучении от Бога. Теперь будет встреча — но только теперь. С другой стороны, сколько нам нужно веры перед лицом смерти, гроба, тела любимого человека, чтобы сказать в начале службы «Благословен Бог наш!..» Это значит, что Он благословен теперь, перед лицом этой смерти, как я Его благословлял при жизни… И потом, как бы из гроба слова псалма нам звучат: «Жива будет душа моя, и восхвалит Тя!..» Как бы усопший нам говорит: «Да! Я умер для земли; но душа-то моя — жива, и она восхвалит Господа…» И на это Церковь отвечает прокимном перед чтением апостольского послания: «Блажен путь, в оньже идеши днесь, душе, ибо уготовася тебе место упокоения…» Это опять-таки движение веры; мы с верой говорим, что блажен этот путь, путь смерти, смерть, которая, как дверь, открылась для того, чтобы человек вошел в вечность; как апостол Павел говорит, для него умереть — не значит совлечься временной жизни, а облечься в вечность…

Но в нашей службе есть замечательная черта, — то, что в ней есть место для скорби, для горя, для плача, но и для веры, и для благодарения. В одной из своих проповедей перед чьим-то гробом Феофан Затворник говорит: «Братья! Станем плакать, но станем плакать как христиане… — да, о разлуке, но не без надежды.» И я думаю, что, когда мы находимся перед лицом смер­ти, если мы не сосредоточены только на самих себе, мы не можем не пережить того, что случилось; это — таинство; того, что случилось, невозможно охватить умом.

Опубликовано: «Беседы о вере и Церкви». – М.: «Омофор», 2017 (только основной текст о воскресении, без вопросов и ответов)

Труды. Т.1. — М.: Практика, 2002.