Евангельские чтения подготовительных к Великому посту недель

… что несмотря на нашу убогость, на несовершенство, на изуродованность нашу, мы являемся все-таки образом Божиим, иконой, и к этой иконе мы должны относиться с величайшим благоговением. Если мы ее видим прекрасной, если нам дано видеть, что, несмотря на нашу греховность, Божественная красота все же пребывает в нас, сияет, освящает нас, мы можем молчать, глядеть, слушать. А если мы видим этот образ как бы оскверненный тем, чем мы являемся на самом деле, тогда к тому, что мы видим, мы должны отнестись с болью в сердце, с покаянным сознанием, как мы отнеслись бы к иконе — древней, освященной, намоленной, но которая была изуродована или временем, или человеческой небрежностью, или человеческой злобой. С каким благоговением мы к такой иконе отнеслись бы! — словно это икона-мученица. Икона, которая сохраняет в себе всю свою святость и которую человеческая неправда осквернила. Мы эту икону берегли бы, старались бы вглядеться в нее и увидеть, чтo осталось от первобытной, первозданной красоты этого лика, мы искали бы то, что осталось самое выразительное, самое истинное. И постольку, поскольку нам это дано самим и при помощи других людей, более нас просветленных, могли бы начать эту икону очищать, снимать с нее то, что накопилось на ней грязи, тьмы; а еще при помощи других людей мы могли бы начать эту икону реставрировать.

И вот так мы должны относиться к тому, что мы видим в глубинах своих. Мы видим, мы можем видеть какие-то отблески, проблески Божественной красоты, которая в нас вложена; и мы должны — и это непременно мы должны — также увидеть все темное, что накопилось путем нашей жизни или даже путем наследственности нашей, и приступить к очищению. Кроме того, в этих глубинах мы не только видим отражение лица Божия, — если слух наш чуток, если мы внимательны к тому, что слышим, мы можем слышать или то, что апостол Павел называет неизреченными воздыханиями Святого Духа, как бы стон глубинной нашей природы, которая рвется к своей полноте в Боге и прорваться не может через тьму и грех наш; или, порой, ясное слово Святого Духа, Который в нас говорит: «Авва, Отче», Который называет Бога нашим Отцом, потому что во Христе, со Христом мы — Его дети (правда, несовершенные, еще на пути истинного сыновства). В каком-то смысле мы еще усыновленные дети, но мы призваны, как святой Ириней Лионский дерзновенное сказал, силой Святого Духа в единстве со Христом когда-то стать, каждый из нас и все мы в совокупности, единородным сыном Божиим. Это наше призвание, и ради этого, конечно, не жаль погрузиться в те глубины, которые в нас есть и которые так сияют Божественной красотой.

Но в эти глубины мы погружаемся редко и со страхом, потому что для того, чтобы дойти до этих глубин, надо пройти через ту тьму, которая нас от них отделяет. И эта тьма очень реальна. Она раскрывается в течение подготовительных недель Великого поста каждым евангельским воскресным чтением, где нам бывает показано то, что стоит абсолютной преградой между нами и оправданием нашим.

Вы, наверное, помните (я только коротко напомню), что первое чтение из Евангелия подготовительных недель — это рассказ о слепом Вартимее. Был ли он слеп от рождения, ослеп ли по собственной небрежности или по человеческой жестокости, потому что мир наш так уродлив, что случается с нами очень страшное даже без нашей вины, — он был слеп и всю жизнь был лишен зрения той красоты, которую Бог создал, красоты того мира, который Бог создал, того мира, который является как бы свидетельством о Боге (Небеса поведают славу Божия, и творение рук Его возвещает твердь\», — говорит один из псалмов). И работать он не мог, и не нужен он был никому, так что он кончил свою жизнь при дороге нищим, прося милостыни. Однажды мимо него проходила какая-то толпа. Вернее, толпа все время шла по дороге, но в этой толпе была какая-то сердцевина, то была не просто неорганизованная толпа, а толпа вокруг Кого-то, — и он узнал, что мимо него проходит Христос. И слепой стал кричать, просить о том, чтобы Христос на него обратил внимание. Вероятно, люди его старались остановить: ведь Господь с кем-то беседует, Он проповедует, Он говорит мудрые вещи; как ты смеешь Его перебить?.. А он кричал, потому что знал, что в этот момент Христос ему доступен, как не был доступен до того и не будет потом, когда пройдет мимо. Ничто его не остановило; и его крик достиг Христа; и Христос оставил всю толпу и обратил внимание на него одного.

Это мы видим постоянно в Евангелии. Кровоточивая женщина: со всех сторон на Христа напирали люди; она прикоснулась Его одежды, и Он только ее обнаружил. Другие давили Его; она — лишь прикоснулась… И еще вспомните исцеление бесноватого. Казалось бы, Христос пришел спасать весь мир; и вот Он как будто забывает всю вселенную, потому что одному человеку нужна Его помощь. Это так потрясающе в личности Христа в том, как Бог относится к нам! Каждый из нас для Него так значителен, так дорог, его жизнь и вечное спасение так важно, что, как Он Сам говорит в притче, добрый пастырь оставляет девяносто девять овец для того, чтобы пойти и взыскать одну овцу, которая потеряна в горах.

И вот Христос остановился и слепца исцелил. Он ему дал зрение; этот человек прозрел, открыл глаза, и первое, что он увидел, это Лик Иисуса, Сына Божия, ставшего сыном человеческим. Он увидел Лик Божий, он увидел в глазах Христа Божественное сострадание и любовь, он встретился лицом к лицу с Богом в Его спасительном действии.

Каждый из нас в той или другой мере слеп, но мы себе не отдаем в этом отчета: ведь мы всё видим вокруг себя, не видим только того, что кроется за видимым. Вы, наверное, помните псалом, где говорится о бесе полуденном. Если задуматься о том, что это за бес полуденный, — подумайте о том, что происходит в южной стране, когда в полдень бьет солнце. Все получает новый рельеф, краски делаются более яркими, тени более густыми, и воздух дрожит, и видимое делается таким интенсивным, что за этим видимым не узреть невидимого. Вот так бывает и с нами — не так драматично, я бы сказал: не так прекрасно, а наоборот, очень страшно, что видимое нам не дает прозреть невидимое, что мы не умеем посмотреть друг на друга и увидеть не лицо, а лик, мы не умеем общаться друг с другом так, чтобы то, что бросается в глаза, то, что нас задевает в словах, в движении, не мешало нам увидеть то, о чем я в начале говорил: образ Божий, скрытый в человеке, как град Китеж, ушедший под воды озера.

И в течение всей истории мы видим, как подвижники именно так относились к приходящим к ним и мимо них проходящим. Есть рассказ из жизни Амвросия Оптинского о том, как он с группой посетителей говорил о духовной жизни, и вдруг прекратил свою беседу, вызвал из толпы крестьянку, сел с ней рядом и начал ей объяснять, как ей надо кормить индюшек. Когда он вернулся к беседе о духовной жизни, его слушатели ему сказали: «Как ты мог бросить эту беседу ради того, чтобы о каких-то индюшках говорить с этой старухой?» И он ответил: «Знаете, эта старуха пасет индюшек у богатого крестьянина. Они у нее стали умирать, и крестьянин решил, что, если так будет продолжаться, он ее сгонит со двора; ей жить будет не с чего, она с голову помрет. Для вас духовная беседа — это добавок к тому, что у вас есть, а для нее эти индюшки — жизнь или смерть».

Из этих двух рассказов надо выделить, мне кажется, вот что: мы все в той или другой мере слепы и должны себе в этом отдать отчет: отдать отчет в том, что мы настолько слепы, что не можем окружающих видеть, как икону; мы видим зло в них, но редко мы видим добро. Святой Иоанн Кассиан об этом пишет: что человек, который духовно созрел, перестает видеть зло кругом, потому что видит только добро и, поддерживая в этом человеке добро, воспитывая добро, защищая это добро, помогает человеку изжить то зло, над которым он не имеет никакой власти все равно. И поэтому нам надо помнить о нашей слепоте и делать все возможное, чтобы прозреть. А прозреть мы можем, вслушиваясь в евангельские слова Христа, когда Он нам говорит именно о той красоте, которая нам доступна по призванию; Он нам говорит о тех грехах, которые мешают нам быть прекрасными или видеть красоту в других людях.

И еще мы можем получить очень многое, если только иметь мужество, храбрость прислушиваться к тому, что другие о нас говорят и думают, смотреть в Евангелие, словно в зеркало, смотреть в эти подготовительные чтения Великого поста, как смотрят в зеркало, и посмотреть на мнение других людей о нас со вниманием, потому что они, может быть, и ошибаются, но если они в нас видят уродливо, это не только потому, что у них испорчено зрение, это может быть потому, что, как говорили в древности, подобное подобным познается. Да, они, может быть, сами плохи, но потому что они сами плохи, они уловили в нас нечто дурное, уродливое, чего человек более, скажем, чистый, наивный может не заметить. Значит, первая наша задача в том, чтобы вспомнить, что мы слепы и что нам нужно прозрение, и что нам надо ловить момент, когда Христос мимо нас проходит. Потому что не в каждый момент нашей жизни Христос к нам настолько близок, что мы могли бы Его остановить и сказать: «Спаси! Я слеп…» Есть моменты, когда вдруг коснется нашей души Божия благодать, когда слово евангельское, икона, слово другого человека или просто какое-то углубление в себя нам позволяет увидеть Его проходящего, — и тогда надо просить о прозрении.

Второе Евангелие, которое читается в подготовительные недели, это рассказ о Закхее. Те из вас, кто был на службе, слышали, что я говорил, но я хочу очень коротко сказать, может, немного по-иному. Закхей был человек богатый, знатный в своем городе. Мы не знаем, каким он был раньше, но из того, что он сам говорит о себе, мы знаем, что он и вымогал деньги, и был несправедлив, и поэтому у него совесть была нечиста. А вместе с этим что-то ему говорило, что быть таким, какой он есть, нельзя, так не может продолжаться. Что-то с ним должно произойти, он должен как-то перемениться, иначе жизнь не стоит того, чтобы жить. И вот когда он услышал, что Христос приходит в Иерихон, он захотел Его увидеть, посмотреть, хоть посмотреть, стоит ли к Нему обратиться за помощью; а может быть из рассказов о Христе в нем уже созрело сознание, что — да, это Тот, Который меня может спасти… Но он был мал ростом и из толпы не мог увидеть Христа. И представьте себе, какая была в нем тяга, какая тоска, какой внутренний крик души: я должен Его увидеть, — что он, знатный гражданин, полез на дерево перед лицом всех, кто его окружал; он влез на это дерево, и вероятно, люди оборачивались к нему и смеялись над ним. Вы представляете себе, чтo было бы, если бы в небольшом городке городской голова или директор банка, или кто-нибудь из всеми уважаемых людей вдруг полез бы на дерево, как мальчишка, для того, чтобы увидеть проходящего мимо проповедника. Закхею это было настолько нужно, что ему было все равно, что над ним будут смеяться, что он не изживет этого никогда, что это ему будет вспоминаться, пока он жив будет. И Христос опять-таки в этой толпе, которая Его давила со всех сторон, увидел только его, Он остановился и сказал: «Сойди, слезь с дерева, Закхей, Мне к тебе нужно идти». И вот здесь речь идет о тщеславии. Святой Иоанн Лествичник говорит, что тщеславный человек дерзок перед Богом и труслив перед людьми. И это такая правда! Потому что если мы только зависим от человеческого суда, от одобрения или неодобрения, от поругания или от похвалы, то мы забываем, каков Божий суд, и забываем также суд нашей собственной совести. Для нас остается важным только одобрение или рукоплескание других людей, а что совесть наша говорит, что Бог говорит о нас, как Он судит о нас, мы забываем. И кроме того, есть в тщеславии еще одна черта: это то, что мы ищем одобрения от людей не за великие подвиги, не за стоящие дела, а за такие вещи, которые могут быть приманкой для их одобрения, за тщетные дела, за то, что ничего не стоит, но за что меня можно похвалить. И вот Закхей нам показывает, что единственный способ отделаться от тщеславия, то есть от такого отношения к жизни, при котором я дрожу перед судом людей и забываю о суде Божием, заключается в том, чтобы пренебречь человеческим судом и обернуться к суду собственной совести, и за ней — к суду Божию, в Евангелии или в наставлениях святых отцов.

Конечно, не всякое небрежение к суду человеческому является победой над тщеславием, потому что тщеславие можно победить либо смирением, когда мы стоим перед судом Божиим, либо пренебрежением не только Божиим судом, но и судом человеческим. В жизни Аавы Дорофея есть рассказ о том, как он посетил один из своих монастырей и застал там молодого монаха, совсем недавно пришедшего в обитель, которого все хвалили за его изумительное духовное величие. Авва Дорофей спросил, в чем дело. «Знаешь, его смирение таково, что его можно унижать, уничижать, бить, гнать — он никогда не сердится». Дорофей, из глубины многолетнего опыта познавший, что не так легко дается смирение, пошел к этому юноше и говорит: «Как ты достиг того, чтобы никогда не возмущаться тем, что тебе делают или говорят другие?» Юноша на него посмотрел и ответил: «Стану я возмущаться лаем этих псов!..» То есть мы видим, что он никакого тщеславия не имел, но и смирения в нем не было. Тщеславие в нем было побеждено, или, вернее, отстранено гордыней: ни Божий, ни человеческий суд никакой роли не играл. Поэтому нам надо опять-таки быть осторожными, когда думаем, что постепенно освобождаемся от тщеславия: мы должны быть осторожными и взвесить, насколько мы действительно принимаем укоризны с благоговением, как урок, как слово Божие, которое к нам обращено для нашего спасения, или насколько мы просто презрительно отстраняем суд человеческий, потому что кроме нашего собственного суда не признаем ничего… Вот и Закхей нас чему-то научил.

Дальше идет рассказ о мытаре и фарисее. Рассказ очень простой и ясный, он обращен как бы упреком ко всем нам, благочестивым людям. Мы приходим в церковь, считая, что это наше право; мы православные христиане, да, мы грешники, но для того и существует Бог, чтобы нас прощать. И мы входим в храм, как к себе… нет, даже не как к себе домой, потому что порой мы осторожнее входим в свою квартиру, чем в храм Божий. Говоря образно, когда мы приходим к себе домой с улицы, мы вытираем башмаки о коврик у дверей, останавливаемся на минуту, снимаем верхнюю одежду, входим по внутренние покои уже в другом строе души и подготовленные телесно. А как часто бывает, что человек входит в храм, быстро перекрестится, даже не думая о том, чтo он делает, и сразу же берется «за дело». К Богу он еще не обратился, но он пошел за свечкой, подошел к иконе, он встретил каких-то знакомых и с ними перемолвился несколькими словами, и потом устраивается где-нибудь в храме в ожидании, что начнется служба; а пока не началась служба, он свободен. Как мне говорила жена Владимира Николаевича Лосского: так часто видишь, что люди приходят в церковь, и пока первый возглас не прозвучал, они ведут себя, будто, пока служба не началась, Бог еще в храм не пришел, это пустое место… Именно так, как будто, Фарисей относился к храму иерусалимскому. Он пришел «по праву», он соблюдает все законы, все правила, Богу не на что жаловаться, и он пришел к себе. Да, Бог тоже там живет, но они на равных началах, фарисей даже может похвалиться перед Богом, что он такой верный Ему слуга. Такой добродетельный; и внутренне он даже переживает Божию похвалу, одобрение: «Да, да, ты прав…»

А мытарь? Мытарь пришел и остановился у притолоки. Для него пространство храма — святыня, потому что в этом мире, который весь предан, то есть предательски отдан во власть сатаны, зла, почва которого насыщена кровью, где совершается все зло земли — этот маленький участок земли вырван из-под власти сатаны и отдан Богу в полное владение. Это место, которое принадлежит Богу нераздельно, это место, куда нельзя войти иначе — говоря словами Ветхого Завета — как сняв свои башмаки, сапоги, как было сказано Моисею, когда тот подошел к купине неопалимой. Это место, где горит присутствие Божие, куда войти нельзя иначе, как пройдя через суд над собой, осудив себя, испросив прощение… И мытарь остается у двери. Он кается, он признает свое не достоинство, но все равно стоит, потому что это место, это земля свята, это храм, эти своды — место, где Бог живет.

В разные времена это присутствие Божие в храме сказывалось различно. Помню, когда я впервые был в России после более сорока лет отсутствия, и вошел в храм, меня поразили две вещи: неописуемая красота храма по сравнению с улицей и, с другой стороны, сознание, что в этой стране, где Бог законом отвержен, храм — это место убежища для Бога. Это место, где Бог имеет право жить, быть, это место, которое Ему уделено подвигом и, порой, мученичеством верующих людей: это святыня. Благодаря человеческой вере и крови — это место, где Он имеет где главу преклонить… Так ли мы входим в храм?..

И когда я говорю о храме, я думаю, конечно. в первую очередь об этом храме или любой другом церкви, но есть храм еще более сокровенный и, в каком-то отношении, более святой: это таинственные глубины нашей души. Как мы входим в эти глубины? Как любопытные, безответственные люди, которые войдут, посмотрят и уйдут, как только им станет не по себе? или как люди, готовые погрузиться в самое страшное, что только может быть: суд совести и суд Божий? Потому что, когда мы приходим в этот храм или в другой, или, когда мы входим вовнутрь себя, мы вступаем в область, где происходит последний над нами суд — суд нашей совести, освещаемой, озаряемой лучом Божией правды. Это еще не тот Страшный суд, который настанет, но это уже суд, от которого зависит, чтo со мной станется в будущем, пока я еще жив на земле, или в вечности.

Вот о чем нам говорит эта притча. Это не значит, что Бог отвергает того, который по безумию, по непониманию вступает в храм, как фарисей. Сказано в Евангелии, что мытарь пошел к себе более оправдан, чем фарисей. Да, Бог оценил у фарисея его верность закону, его формальную праведность, но Он оценил еще больше внутреннюю правду кающегося грешника. Это не значит, что можно легко относиться к собственной греховности и сказать: пусть я греховен, но я каюсь и поэтому я приемлем для Бога… Нет, мы не можем быть приемлемы себе самим в нашей греховности! Бог может нас помиловать, но мы не можем себя простить.

Дальше идет притча о блудном сыне. Эта притча, опять-таки, всем нам известна, и я хочу выделить лишь несколько моментов, над которыми я хотел бы, чтобы вы задумались в период молчания после беседы.

Евангелие очень ясно нам описывает слова юноши, с которыми тот обращается к своему отцу: «Отче, дай мне теперь ту долю твоего имущества, которая мне все равно достанется после твоей смерти…!» Но что это значит? Это значит: во мне кипит жизнь, я хочу жить, я не могу дождаться момента, когда буду в обладании всего того, чем хочу обладать. Ты зажился; пока ты умрешь, цвет моей юности уже пройдет. Сговоримся: в том, что касается меня. Ты мертв, и дай мне то, что мне полагалось бы после твоей смерти; я уйду, а ты доживай свой век, но для меня ты больше не существуешь, мне нужно от тебя то, что ты собрал трудом, усилием за долгую жизнь…

И вот это мы — так или сяк — сами говорим. Мы говорим это Богу не в такой форме, но поступаем так. Мы от Бога не только принимаем, — мы берем все то, что только Он нам дает. Помните, как апостол Павел говорит: «Что у тебя есть, чего бы ты не получил? А если ты получил, то чем ты хвастаешься?..» Мы берем все то, что Бог нам дает: Он нам дал тело, Он нам дал мысль, Он нам дал сердце, Он нам дал волю, дал бытиё, Он нам дал жизнь, Он нам дал познание Его Самого, Он дал нам любовь окружающих нас людей, Он нам дал обстоятельства жизни, которые нам позволяют жить и т.д. Мы все это принимаем, но какой плод от этого? Что мы делаем с этим? Неужели мы приносим плод вечности, или мы не приносим вечного плода? Неужели мы тоже, как этот юноша, все это берем, уносим в страну далекую от Бога и там расточаем? Расточаем свои физические силы, расточаем умственные способности, расточаем свои чувства расточаем свои взаимные отношения с людьми, все расточаем, все это превращаем из серебра в медяки?.. И это так! И когда у нас больше ничего нет, когда все это уйдет, когда даже и медяки уйдут, тогда те люди, которые вокруг нас были и всячески нас окружали, тоже уходят, потому что им до нас никакого дела нет, и мы остаемся одни. Одним с чем? — с голодом, с опустошенностью и души и жизни. И что тогда бывает? Бывает разное. Бывают люди, которые кончают самоубийством; бывают люди, которые уходят в еще худшее распутство, чтобы забыться, в пьянство, в наркоманию, во что угодно… И есть люди, которые вспоминают, что когда-то, когда-то было не так; что когда-то у них был родной дом, был когда-то отец, была мать, был брат, было окружение — и все это было отброшено. И если только вспомнить так, то можно сделать еще следующий шаг, потому что вспомнить недостаточно: вскользь можно вспомнить и жалеть, жалеть, жалеть… А следующий шаг — надо быть готовым к тому, чтобы вернуться и признаться в том, как мы плохо поступили, как мы были не правы, когда мы так поступили по отношению к отцу и ко всему тому, что нас окружало. И юноша этот так и поступает. Он говорит себе: «Пойду домой и скажу: «Отец, я согрешил против неба и перед тобой, я уже недостоин называться твоим сыном; прими меня, как одного из твоих работников…» Он готов на это унижение. В предельном смысле мы находим такого рода покаяние у разбойника, который был распят по правую руку Христа и другому разбойнику говорил: «Мы поделом страдаем, Он — невинно…» Это предельное покаяние, когда на кресте, умирая, вынося предельную муку, он говорит: это справедливо, это праведно…

И вот этот юноша идет с готовностью на унижение, на распятие своей гордости, своего самолюбия. Отец его встречает; и замечательно сказано, что отец его издали видит. Сколько раз отец выходи на дорогу в надежде: авось вдруг вернется мой мальчик… И вот в этот раз, после стольких, может быть, лет, он посмотрел и увидел: бродяга идет, нищий идет; и этот нищий — мой сын, мой мальчик!.. И он к нему спешит, он не ждет у двери, чтобы тот пришел, пал на колени, стал просить прощения; отец бежит и берет его в свои объятия. И сын ему говори: «Отец, я согрешил против неба и перед тобой, я недостоин быть твоим сыном…» И заметьте: тут его отец обрывает. Он не дает сыну досказать фразу; потому что недостойным сыном или дочерью каждый, каждая из нас может быть, но перестроиться на достойного поденщика, рабочего, раба — нет. Отец никак не может принять этих новых отношений: «Ты мой сын, кающийся или согрешающий, уходящий и возвращающийся, но ты никак не можешь быть наемником у меня…» И он обращается к слугам и говорит: «Принесите его первую одежду.» Евангелие, и на греческом и на славянском языке, говорит «первую», и это часто толкуется: «самую лучшую одежду, какую найдете в доме». Думаю, что это не так; каким-то внутренним убеждением я уверен, что отец сохранил ту одежду, которую сын, уходя, снял, сбросил с плеч: это мне больше не нужно, я теперь наряжен в городские одежды, домашнее платье мне не нужно!.. Ее отец сложил и положил в сторону. И теперь, когда вернулся сын нищим, отец ему дает эту одежду, как бы говоря: ты ушел разодетый горожанином, возвращаешься в лохмотьях; сними лохмотья, облекись в первую одежду, которую ты носил: ты снова сын, ты снова дома. Посмотри: ничего не случилось, твое покаяние все сняло, все смыло, новая жизнь начинается; или как бы продолжается та жизнь, которая как будто прервалась было, но сейчас снова слилась в единый поток отношений сына и отца, — но сына, созревшего через испытания, через покаяние, через возвращение к отцу.

На этом я кончу предварительную беседу и предлагаю вам сейчас в течение получаса посидеть здесь или в церкви, помолчать и подумать о слепоте, о тщеславии, о фарисее, о мытаре, о блудном сыне, об его отце, и подумать: что я в себе нахожу из всего этого? — посмотреть на все это, как смотрят в зеркало.

…………………

Страшный суд мы называем страшным, потому что в нем есть нечто окончательное, какой-то итог подводится; но если думать сейчас не о Страшном суде, какой он будет в конце нашей жизни и в конце времен, а о том, что мы можем сделать для того, чтобы стать если не оправданными, то достойными оправдания, то мы можем обратиться к самому тексту Евангелия. Чтение этого дня — так называемый отрывок об овцах и козлищах. В нем раскрывается картина Страшного суда, и Христос сравнивает этот суд с тем, как пастырь, пастух отделяет козлищ от овец, чистых от нечистых зверей. А дальше Он говорит о том, какие условия этого Суда. И меня поражает каждый раз с большой силой, и вдохновляет, и радует, что вопрос не ставится о том, как ты верил, как ты богословствовал, сколько ты молился; вопрос ставится только так, был ли ты человечным или бесчеловечным, был ли ты человеком или не был даже человеком. Вопрос ставится так: вы видели голодного, — накормили? Вы видели нищего, — одели? Вы видели бродягу, — ввели его к себе? Кто-то вам знакомый попал в тюрьму, — вы его посетили… или постыдились, что другие узнают, что у вас такие знакомые?.., и т.д. Вот единственный вопрос, который ставится в этом Евангелии. И мне кажется, что это играет огромную роль, имеет большое значение. Потому что мы часто думаем, будто можем обойтись благочестием, исповеданием чистой веры и т.д. Это не так. В Евангелии сказано также Христом: «Не все те, которые говорят Мне теперь: «Господи, Господи», войдут в Царство Небесное. Я им отвечу: где вы были? Вы не исполняли заповедей Божиих, вы были чужды Мне, это было благочестие только на словах, уходите…» И вот это очень важно: себе ясно представить, что если мы не будем в полном, подлинном смысле человечны, достойны звания человека, то не можем перерасти это звание и приобщиться к Божественному. Обoжение, то есть приобщение наше жизни Бога, невозможно, если мы находимся на ступени ниже самого обыкновенного человека. И этот вопрос нам надо поставить перед собой, потому что тут очень конкретно говорится о том, какие признаки простой человечности. Что же касается до Страшного суда Божия, то он начинается в нашей совести теперь. Когда мы проходим мимо человека, который в той или другой нужде. И закрываем глаза, наша совесть хоть на одно мгновение нам говорит, что так поступать нельзя. Но мы ее заглушаем, мы находим причины, почему вполне естественно так или сяк не поступить. Но, как сказано опять-таки в Евангелии, нет ничего более требовательного, чем совесть. Она, как враг, нас преследует в течение всей нашей жизни, и она нас рано или поздно, как соперник на суде, приведет к Судье и нас обличит; и тогда нам некуда будет уйти от нее. Поэтому если мы думаем о том, каков будет суд над нами, мы должны помнить, во-первых, что суд будет о том, был ли ты настоящим человеком или нет, а во-вторых, как ты отреагировал на требования собственной совести? Ты знал вместе с совестью; ведь слово «со-весть» значит: то, что в тебе, вместе с тобой ведает, знает. Она все знает о тебе и тебя обличает; как ты на это ответил, что ты сделал? И когда-то она приведет тебя к суду. И в Евангелии замечательно сказано: примирись с твоим соперником, пока вы еще на пути, чтобы он тебя не довел к судье… Надо примиряться со своей совестью, не то что ее «уломать», заглушить, а именно вслушаться в нее и соответственно себя вести, если нужно, переменить свою жизнь, пока еще есть время. Потому что придет момент, когда время истечет, придет момент, когда смерть нас застанет, готовыми или неготовыми; и тогда мы станем пред окончательным судом, где совесть наша не будет на нашей стороне, где совесть будет на Божией стороне, потому что она — Божий голос внутри нас; и тогда действительно будет страшный момент. И если задуматься над тем, о чем говорит эта притча, то мы видим, что она вся говорит о милосердии, о жалости, в конечном итоге — о любви. И когда мы станем на суд Божий, все, что мы делали, все, что мы говорили, думали и т.д. — все будет расцениваться именно по признаку милосердия, жалости, любви. Потому что Царство Божие — это Царство торжествующей, восторжествовавшей любви. Если мы чужды этому, то мы не принадлежим этому Царству, вот и все. Вопрос не в том, чтобы Бог нас принял или не принял, вопрос в том, что нам там места нет. Если бы даже мы были впущены в это Царство, мы чувствовали бы себя совершенно чужими. И над этим нас Церковь призывает задуматься сегодня и завтра: как мы относимся к голосу нашей совести? Прислушиваемся к ней или нет? Делаем ли мы усилие ее услышать или закрываем свои уши? Когда она звучит слишком громко, не стараемся ли мы ее заглушить? И, когда услышали ее голос, как мы поступаем? Потому что каяться, то есть выражать свое сожаление — мало; надо, чтобы покаяние стало жизнью. Вот следующая тема, над которой нам надо задуматься.

А в воскресенье, которое за этим следует, мы призываемся примирится друг с другом. Примириться друг с другом, то есть вступить в пост уже не нося как бы на своей спине свое прошлое. В Евангелии есть несколько мест, где Христос говорит: если ты хочешь молиться, раньше всего примирись с теми, на которых у тебя есть обида или кого ты обидел… И второе: молись об обидчиках. И в Молитве Господней мы говорим: «Остави нам долги наши, так же, как и мы оставляем должникам нашим…» Именно: так же. И еще сказано: суд без милости тому, кто не оказал милости… Мы предупреждены очень прямолинейно, строго об этом. Поэтому вопрос о прощении обид мы должны поставить перед собой не тогда, когда окажемся на вечерней службе и будем друг к другу подходить, а должны этот вопрос продумать заранее: на кого у меня есть обида? Как это случилось? С чего это началось? Кто был в этом по видимости виноват? Человек меня обидел, но не довел ли я этого человека до момента, когда он не мог больше вытерпеть?.. И дальше: кого я обидел? Кого я обошел вниманием? Кого я унизил? Кого ранил сознательно или полусознательно? Сколько было во мне злорадства, злобы, сколько было невыдержанного порыва, от которого мне стало стыдно, но еще более стыдно было попросить прощения и исправить сделанное? Тут встает целый мир вопросов о том, кого я обидел, или кто меня обидел, и могу ли я с этим примириться, и как можно примириться… Часто мы в обиде на человека, который нам высказал справедливо то, что другие бояться высказать, сказать нам; мы трудно прощаем людям, которые нам в лицо говорят правду о нас. Также нам трудно принять незаслуженный, может быть, упрек. Сколько у нас заноз осталось в душе, сколько неисцелённой раны у нас в душе… И вот о всем этом нам надо подумать заранее, потому что есть люди, которых мы не встретим в церкви на обряде прощения; есть люди, которые давно отошли куда-то, которым мы могли бы написать, которым могли бы выразить свой стыд, свое сожаление о том, что были же мы когда-то друзьями или просто знакомыми, и вдруг превратились в чужих или во врагов. Есть люди, которых мы можем еще успеть встретить, по отношению к которым можно исправить сделанное.

Я вам хочу дать пару примеров о последнем, о том, как исправлять. Несколько лет тому назад во время литургии в храме пропала Иверская икона Божией Матери. Сторож пришел в алтарь, спросил, я ли ее снял с аналоя.  Нет… Я ему сказал: «Положите другую, чтобы никто пока не заметил»; через две недели, и та ушла… Тогда мы решили в приходе, что для того, чтобы человек дважды украл иконы во время службы, он должен быть или в крайней материальной нужде, или в крайней душевной растерянности; и молились о нем, о неизвестном воре. Много месяцев спустя, за неделю до Рождества позвонил в дверь приходского дома некто. Я открыл: стоит человек, говорит: «Я хотел бы исповедоваться». И почему-то я подумал: что-то не то; и ответил ему: «Нет, вы хотите за исповедью спрятаться. Скажите мне, в чем вы хотите исповедоваться, а потом будем разговаривать». Он ответил: «Я — вор, который украл ваши иконы». Я его спросил тогда, крал ли он другие вещи. «Да, я у друзей своих крал». – «Ну так вот что: идите домой, положите в чемоданчик все краденное и ходите по друзьям; краденное в почтовый ящик не бросайте, а звоните в дверь, объясните, что вы украли у них это, что вы сожалеете, просите прощения, и отдайте. Если за это получите пощечину и вас спустят с лестницы, подберитесь, скажите: «Так мне и надо», и идите к следующему. «Когда сможете вернуться?» — «Часам к десяти вечера…» В полночь его еще не было; я решил: струсил. На следующий день около десяти утра он появился. Я говорю: «Мы же сговаривались на вечер!» — «Да, — говорит,- но столько было краденого, что я только сегодня утром управился. Последнее, что я принес — иконы, которые я у вас украл». Это такой резкий пример о том, что значит исправить сделанное.

Но мы не всегда вещественно друг друга обижаем. Хотя бывает и так, что, например, мы берем вещи в долг и не отдаем. И недостаточно говорить человеку: «Мне очень жаль, что я у вас занял деньги и не вернул, или: взял книгу, и она у меня так хорошо на полке стоит…» — надо вернуть. И можно очень многое вернуть в этом отношении. Даю примеры грубые, вещественные, но часто можно человеку душу как-то поставить на место, сказав: «Да, мы с тобой поссорились, но я теперь понимаю, что я в этом виноват, и пришел у тебя просить прощения; примирись, прими меня, как друга. Если не можешь меня принять как друга, хоть попробуй, сделай попытку, посмотри, на что я теперь стал похож, потому что я изменился с тех пор…»

Есть еще одна черта, которую я хочу отметить. Часто люди, когда стареют, начинают вспоминать прошлое, и вспоминается им все мрачное, тяжелое, греховное, злое, что было в жизни, — я говорю не об обстоятельствах, а о том, что они сами сделали, о поступках, которые они совершили, о сказанных словах… Помню, как одна наша старушка пришла и говорит: «Я не знаю, что делать, — ко мне все время возвращается мое прошлое, и всегда мрачное, всегда самое уродливое. Я не могу спать; я обратилась к доктору, который мне дал пилюли, но в результате вместо мыслей в течение всей ночи сплошной бред. Что мне делать?» Я ей тогда сказал: «Знаете, нам дано пережить нашу жизнь не один раз, а несколько раз, не в том смысле, что мы перевоплощаемся, а вот в каком. Какое-то время нашей жизни мы поступаем — в пределах нашего непонимания, незрелости, несовершенства — не правильно. Потом проходят годы, в течение которых мы чему-то все-таки научаемся. И Господь нам дает периодически вспоминать те уродливые моменты нашего прошлого, которые остались неразрешенными. Он их ставит как бы перед нашими глазами, перед нашим сознанием, и нам говорит: «Вот кем ты был, вот что ты сделал, что ты сказал. Вернись к этому положению таким, каким ты сейчас являешься, и скажи: ты так поступил бы? Ты так бы сказал?.. И если ты можешь от всей души, до самых глубин сказать: нет, при теперешней моей бoльшей зрелости, бoльшем понимании я так ни за что не мог бы поступить, — от тебя это уйдет. Но пока ты не можешь этого сказать, пока ты сознаешь: да, пожалуй, поступил бы; или: м-да, может и не поступил бы…, пока есть какое-то раздвоение в душе, это воспоминание будет возвращаться и требовать от тебя ответа, но ответа покаянного, ответа, который свидетельствует о том, что ты переменился, стал другим человеком.» Это очень важно, потому что тут вопрос не в возрасте. Мы все периодически там или сям вспоминаем что-нибудь случившееся, когда это уж очень мерзко, очень неприятно, мы это отталкиваем: это мое прошлое, значит, это не мое настоящее… Неправда! Если оно возвращается, значит, это твое настоящее, оно возвращается, пока не изжито до конца. Вот на это надо возвращать внимание, особенно тем, кто уже в зрелом возрасте или начинает быть пожилым человеком, потому что это момент, когда два, три, четыре, десять раз Бог возвращает нас к какому-то моменту нашего прошлого и ставит вопрос: а ты отрекаешься? Каешься? Это уже не ты? Или все еще ты? Если все еще ты, надо все заново делать… Это очень важно.

Встает еще другой вопрос: что нам делать, когда человек, которого мы обидели или кому нанесли большой вред, уже скончался? Я уже некоторым, может быть, и многим, рассказывал, но все равно расскажу еще раз для тех, кто не слыхал, потому что это очень разительный случай. Ко мне пришел один человек исповедоваться. После исповеди он меня попросил поговорить и рассказал следующее: «Когда я был молодым, двадцати с небольшим лет, офицером во время гражданской войны, мы защищали Перекоп, шли последние бои. В нашей части была молодая сестра милосердия, которую я любил всей душой, и она меня любила, и мы решили, что если вырвемся, то поженимся. Во время боя она высунулась не вовремя, и я ее застрелил, насмерть. И вот уже (говорил он) шестьдесят с лишним лет я не могу прийти в себя. Я убил человека, который меня любил, убил человека, которого сам любил безоглядно, прервал жизнь, которая только расцветала; что мне делать? Я делал все, что мне советовали: исповедовался, постился, причащался, раздавал милостыню, и все равно у меня на душе камень…» Я ему тогда сказал: «Знаете что, вы обращались ко всем, кого ничем не оскорбили: Христа вы не убивали, священникам, которым исповедовались, вы зла никакого не совершили; единственный человек, к которому вы никогда не обратились, это Маша, которую вы убили…» — «Но она умерла!» — «И что? – или вы верите, что есть вечная жизнь, тогда она жива, она теперь в полноте жизни, приобщена тайне божественной любви и прощения; или, если вы не верите в это, то и говорить не о чем, тогда ничего вообще не случилось». – «А что же мне делать?» — «Вот, после вечерних молитв сядьте, посидите спокойно перед лицом Божиим, а потом поговорите с Машей, все ей скажите, что за эти шестьдесят с небольшим лет произошло в вашей душе; все скажите, и попросите ее помолиться о вас и, если она вас простила, умолить Христа, чтобы Он послал мир вашей душе». Он так поступил, и оно с ним так и случилось. Он долго ей все рассказывал, не только о том, как он ее убил, а о том, как он все эти десятилетия не мог прийти в себя; и попросил ее помолиться, И потом он говорил мне: вдруг сошел на меня такой мир, которого я никогда в жизни не испытал…

Значит, и смерть не может в этом отношении нам помешать примириться; а может помешать примириться, конечно, наше легкомыслие, наша окаменелость, жестокосердие, ложный стыд, тщеславие, гордыня, мало ли что. Но это все наши грехи, это не грехи того человека, перед которым мы виноваты или который перед нами виноват. И нам надо обратить сугубое внимание на это примирение, потому что когда мы станем на суд Божий, итог жизни только в этом: стяжал ли ты всепрощение, стяжал ли ты любовь, жалость, милосердие? Потому что в Царствии Божием нет праведности в том смысле, в каком мы думаем о ней на земле, есть одно только чудо: быть любимым и любить взаимно. Вот о чем говорит нам Прощеное воскресенье. И обряд прощения нам надо принимать серьезно, к нему надо готовиться.

У нас сейчас две недели, в течение которых мы можем вспомнить, сколько способны, свою жизнь, начиная с сегодняшнего дня и дальше назад, назад, в глубь времен, и никого не забывать. Если мы не можем войти в контакт с человеком, хоть мысленно примириться, но не просто «ну, Бог с тобой!», а именно: чтобы Бог был не только с ним, но и со мной тоже, с нами. А практически я заметил, что очень часто во время обряда прощения люди подходят с большой охотой и открытостью к тем людям, кого они никогда не обижали и от кого ничего не ожидают плохого: «Прости меня Христа ради!» Тот отвечает: «Бог простит», потому что думает: мне-то что прощать? я тебя даже в лицо не знаю… А с какой осторожностью люди часто проходят за спиной тех, кого они обидели, «не замечают». На это надо обратить внимание.

И еще одно: мы не можем ни давать, ни принимать прощение как бы даром. То есть мы должны иметь мужество подойти и сказать: «У меня все еще кипит злоба против тебя, я тебя простить не могу; пожалуйста, помолись Богу, чтобы Он рано или поздно мне дал силы тебя простить» … Или наоборот: если человек просит прощения, честно ему сказать: «Не могу простить, во мне еще слишком жива обида; помолись, чтобы мне была дана сила тебя простить». Но говорить человеку: «Бог простит», и за этим прятаться — просто нечестно, и это лишает самый обряд прощения всякого содержания и смысла. Поэтому, когда через неделю мы будем все молиться о том, чтобы Господь нас помиловал, простил, будем именно так подходить друг к другу. Если не в чем просить прощения — ну, поклонимся друг другу и можем даже сказать: «У меня никакой злобы на тебя нет; если я тебя чем-нибудь обидел, ты мне скажи»; или можем пройти и честно сказать другому человеку, могу или не могу простить. Тогда это — отношение правды, а только на правде можно строить какие-то церковные отношения.

А затем (у меня еще несколько минут осталось) мы вступаем в Великий пост. И эти подготовительные недели — те недели, в течение которых мы должны испытывать свою совесть с тем, чтобы войти в Великий пост уже не думая постоянно о себе.

Дальше мы будем праздновать Торжество православия, мы будем праздновать святых, которые оказались достойными той благодати, какую они получили. Мы сможем тогда в них вглядываться и учиться от их примера, их учения и, конечно, попутно испытывать свою совесть; но эти недели, которые вот сейчас прошли и остаются еще, это время, когда мы должны произнести над собой окончательный суд; и когда мы вступим в Страстную неделю, тогда никакого места не должно быть для оглядки на себя; войдя в Страстную, мы должны видеть только совершающееся там. Если бы кто-нибудь из нас должен был присутствовать на суде или при распятии, или повешании, или расстреле самого близкого человека, мы тогда не о себе думали бы, мы думали бы только о жертве. Мы могли бы тоже думать, скажем, о его матери. Да, мы можем вместе с Божией Матерью проходить этот путь; можно думать о самых близких Христу людях, о Его учениках, — это справедливо. И можно влиться в эту толпу и поставить перед собой вопрос: кто же я в этой толпе? Могу ли я — речь не идет о том, конечно, чтобы отождествиться в какой бы то ни было мере со Христом, речи нет о том, чтобы разделить с Божией Матерью ужас того, что совершается; но учеников — да, ученики очень нам близки во многом. Петр трижды отрекся, другие ученики бежали, Иуда предал Христа; Иоанн только потому мог присутствовать на суде, что был, как говорится в Евангелии, знaем архиерею, то есть был другом дома тех людей, которые сейчас судили Христа и осудили Его на смерть. Поэтому мы можем найти свое место там и не судить их, но вместе с этим знать, что мы можем где-то их понимать.

Но кроме того есть вся остальная толпа, та толпа, которая кричала: «Осанна Сыну Давидову!», а перед Пилатом будет кричать: «Распни, распни Его!» Поэтому вдумайтесь в эту толпу и подумайте о том, ктo вы в этой толпе. Если бы тогда вы были там, сколько трусости было бы или сколько мужества, сколько преданности Христу или сколько осторожности — как бы вас не заметили… Продумайте это в течение всех этих недель, с тем, чтобы быть готовыми войти в страстные дни, уже зная свое положение и уже начиная вырываться из толпы в малое стадо и, может быть, стоять, как женщины стояли недалеко от Креста, единственные, которые не убежали, когда убежали все ученики, все мужчины; или как сотник, который в последнюю минуту прозрел: да, это был Сын Божий!.. или как Иоанн Богослов, который стоял, только стоял у Креста.

Вот на этом я кончу свои беседы; мы можем теперь до половины третьего помолчать, как молчали раньше, а потом мы соберемся среди церкви и помолимся вместе и проведем общую исповедь.