«Если мы не стали новыми, то пора начать все сначала…»

Тема конференции – «В чем мы, пра­вославные, не оправдали своего призва­ния» — уже вызвала некоторое количест­во отрицательных реакций. Некоторые люди говорили мне: «Это неуместная те­ма. Православие ни в чем не отступило от своего призвания, ни в каком отноше­нии…» И об этом я хочу поговорить, по­тому что Православие осталось таким, каким было явлено во Христе, каким бы­ло в ранние времена, но мы, православ­ные, очень далеки от того образа, кото­рый мы находим в Евангелии и который является нашим призванием.

Подумаем о том, что случилось после Воскресения Христова и Пятидесятницы, когда двенадцать учеников, несколько женщин и немногие обращенные вышли в мир и покорили этот мир, преобра­зили и преобразовали его удивительным образом. Это совершила горстка людей, потому что в них было нечто, что люди видели, узнавали и что их убеждало. Нас, христиан, теперь миллионы, и мы достаточно никчемны. Мы — одна из многих групп различных религиозных, политических, философских направле­ний, но нельзя сказать, что мир, который мы называем христианским миром, сформировал и придал подлинную глу­бину жизни всему остальному миру. Я хочу представить этот факт не в смысле осуждения, а как вызов — каждому, из нас, нашей общине и за ее пределами — всякому, кто услышит этот вызов.

Я открыл Бога подростком, раньше Бог не существовал для меня. Я открыл Его, когда не искал Его. Возможно, Он нашел меня. На волейбольном поле ко мне подошел наш руководитель и сказал, что наступил Великий пост и приглашен замечательный священник, чтобы пого­ворить с нами, мальчиками. И моя реак­ция была очень неблагочестивой: я не верил в Бога, мне не было никакого дела до Церкви, погода была прекрасная, я боготворил волейбол и не намерен был никого слушать. Руководитель мой был мудрым человеком. Он не стал говорить, что беседа будет полезна для моей ду­ши, — на это я ответил бы, что души-то у меня нет. Но он сказал: «Ты представь, что священник (это был отец Сергий Булгаков) разнесет о нашей организации по Парижу, если никто из вас, мальчиков, не придет на его беседу. Я не прошу те­бя слушать, но хотя бы побудь там».

Я подумал, что пойду из лояльности по отношению к моей организации. Я сел в угол с намерением не слушать, но, к сожалению, отец Сергий говорил гром­ко, а то, что он говорил, так меня заде­ло и возмутило, что я стал слушать все внимательнее. Нас воспитывали как бу­дущих спасителей России: вернуться в Россию, если нужно, с оружием в руках, чтобы спасать Россию от коммунизма; или, если коммунизм переродится и ум­рет, вернуться со всем знанием, всем опытом, какие мы сможем накопить за годы, проведенные на Западе. Это гово­рило о мужестве, об ответственности, о жертвенности. А тут нам предлагали проповедь кротости, смирения, проще­ния — все, что мне казалось совершенно чуждым тому, что было нашим идеалом, и не отвечало нашему стремлению спа­сать родную страну, ради которой мы жили, учились, тренировали себя физически, умственно, нравствен­но.

Я слушал со все возрастаю­щим чувством гнева и, когда беседа кончилась, не вернулся на волейбольное поле, а по­мчался домой и спросил у ма­тери, есть ли у нее Евангелие, чтобы проверить, с твердым намерением: если в Евангелии говорится то же самое, что я слышал, я выброшу Евангелие, сорву нательный крест и по­кончу даже с внешними прояв­лениями своего христианства.

Я был хитер и, так как слы­шал, что Евангелий — четыре, решил, что одно из них короче; для на­чала я просчитал главы и, обнаружив, что короче всех Евангелие от Марка, ре­шил читать его. И я не заметил, что по­пался, потому что это Евангелие было написано для молодых язычников вроде меня. Оно было обращено к римскому молодняку. И когда я начал читать, оно было остро и доходчиво. Но меня убеди­ли не доводы. Между началом первой и третьей глав что-то произошло. Мне как-то пришлось это рассказывать, и мне сказали совершено прямо, что я сошел с ума и с тех пор я сумасшедший. Я не стал этого отрицать, но принял как тако­вое. Потому что, пока я читал, мне вдруг стало совершенно ясно, что по другую сторону стола стоит Христос. Это не бы­ло видение, я ничего не видел, ничего не обонял, не слышал, но была абсолютная уверенность в реальном присутствии Христа по другую сторону стола. Я смот­рел некоторое время, и это чувство присутствия не исчезало. И тогда я откинулся на стуле и подумал: если Христос жив и стоит тут, то все, что говорит о Нем Евангелие, — правда…

И я начал читать там-сям, без систе­мы, и напал на отрывок, который оказал­ся для меня очень важным и так много значил для меня все эти годы: место в Евангелии от Матфея, где говорится, что Бог светит Своим солнцем на добрых и на злых. И я снова задумался: Бог любит равно добрых и злых, Он не делает раз­личия между ними. И, если я хочу быть с Богом, я должен научиться не разли­чать. Это было очень значительное пе­реживание, потому что мой опыт жизни до тех пор был очень тяжелый для маль­чика моего поколения. Было голодно и бездомно, но еще хуже была отвержен­ность. К десятилетнему возрасту я на­учился считать всех окружающих опас­ностью, жизнь — джунглями, населенны­ми хищниками; и, чтобы выжить, надо стать жестким и бесчувственным, как сталь. И вот — заповедь…

Помню, я сказал себе: я хочу быть с Богом, и даже если все вокруг меня — враги, что бы они мне ни сделали, я бу­ду любить их даже ценой собственной жизни. Разумеется, я не прожил так, но это была непосредственная, решитель­ная реакция четырнадцатилетнего под­ростка. И, когда на следующий день я вышел на улицу, я смотрел на толпу, ко­торая торопилась на поезд, и думал: они могут меня ненавидеть, они могут сде­лать со мной что угодно, но я хочу быть с Богом, и, что бы они ни сделали, я бу­ду продолжать их любить…

Позже я встретил доказательство это­му. Вернее, я встретил это доказательст­во раньше, но тогда не понял его. В одном из ранних лагерей для детей, где я был, когда мне было десять лет, был священ­ник, который казался нам глубоким стари­ком, хотя ему было лет тридцать, и у него было свойство, которого мы не могли се­бе объяснить: он любил нас всех, мальчи­ков, равно, и его любовь никогда не коле­балась. Когда мы были «хорошие», его любовь была ликованием; когда мы были злы, его любовь становилась острым страданием, но это всегда была та же лю­бовь — глубокая, нежная, но такая креп­кая, неколебимая. Я не понял тогда, что вижу икону, живую икону Бога.

Я вам это рассказываю, потому что в тот момент, когда Бог вошел в мою жизнь, я понял, что нет другого смысла в жизни, как поделиться с другими этим опытом — нет, не опытом, но Богом, Ко­торого я ощутил.

И теперь я перехожу к предмету на­шей беседы.

Где мы в этом отношении? Я получил пару писем, где говорилось: «Ваша бе­седа будет бессмысленна; нам так хоро­шо в Церкви, у нас богослужение, мы молимся, нам уютно с Богом, чего боль­ше?..» Чего больше?! Христос сказал Своим ученикам: «Я вас посылаю, как овец среди волков, Я посылаю вас во весь мир нести Благую весть — не наслаждаться ею, а поделиться ею…

Многие годы я чувствовал, что этот мой опыт в 14 лет столь драгоценен, что я не могу допустить, чтобы кто-нибудь его коснулся, приблизился к нему. Я создал заповедный сад, куда мог войти и быть с Богом и с этим опытом, — отку­да все прочие были исключены…

Много лет спустя, когда 50 лет назад я стал священником в этой стране, я был приглашен выступить в числе прочих: была открытая встреча, дискуссия меж­ду двумя верующими и двумя неверую­щими. И каждый из нас, вернее, осталь­ные трое выступали, а я сидел тихо, по­тому что очень плохо говорил по-англий­ски и всякий раз, как открывал рот, воз­никало больше смущения, чем пользы. Но, когда те трое уже выступили, встал рабочий в глубине зала и сказал: «Я не понял ни слова из того, что говорили эти господа. Я хочу спросить вон того чело­века, который так чудно одет, в черное платье: почему он верит в Бога?»

И в тот момент я почувствовал, что передо мной абсолютно решающий вы­бор. Либо я скажу: «Потому что прочел Евангелие и там столько убедительных мест, я могу вам их привести» (хотя он, вероятно, слышал их в воскресной служ­бе своей церкви, какая бы она ни была); либо я расскажу, что случилось. Но я чувствовал, что если расскажу это, то откроюсь, все отдам, ничего не останет­ся от моей такой личной, интимной жиз­ни с Богом. И я подумал: Господи, пусть я все потеряю, но что-то дам этому че­ловеку… И я рассказал впервые всему собранию, но в частности этому челове­ку, что случилось со мной. Я не знаю, что с ним сталось, но в тот единственный раз я снес стену своего сада. И мне ка­жется, что к этому мы все и призваны.

Мой отец, когда мне было лет семна­дцать, как-то спросил меня: «Как ты себе представляешь вечное блаженство?» Я ответил: «Быть с Богом вдвоем, наеди­не». И тогда он сказал: «Значит, ты еще не начал становиться христианином, по­тому что забыл всех людей на свете…» Быть с Богом значит одновременно отно­ситься ко всему творению так, как Он от­носится, — в меру собственных сил и способностей, конечно. Но если я гово­рю: мне все равно, что этот человек уми­рает от голода, — я в созерцательной молитве нахожусь… — нет, спасибо. Од­но и другое должно соединиться; не за­менить или как бы вытеснить одним дру­гое, но любовь к Богу должна соединить­ся с заботливой любовью к тем, кого Он любит. Он жизнь Свою отдал за всех нас.

В одной из книг К.С. Льюиса есть ме­сто, где он говорит: когда неверующие встречают верующего, они должны были бы воскликнуть: «Что случилось? Статуя стала живым человеком!» Вы знаете, что такое статуя: она может быть прекрасна, но она — только камень или дерево; че­ловек может быть очень непривлекате­лен, но, если он верующий, если он в общении с Богом, если он является хра­мом Святого Духа, люди, глядя на него, слушая его, должны бы сказать: «Мы ви­дели, мы слышали то, чего никогда раньше не видели…» Вы помните место из Евангелия от Иоанна, где говорится, что слова Христа смутили окружавших Его людей. Они ушли от Него, и Он об­ратился к ученикам и сказал: «Не хотите ли, и вы уйти?» И Петр, говоря от лица всех, ответил: «Куда мы уйдем? У Тебя глаголы жизни вечной…» Но, если по­смотреть в Евангелие, Христос нигде там не описывает вечную жизнь. Слова, которые произносил Христос, достигали самых глубин их души и пробуждали в них жизнь, вечную жизнь, которую Бог вложил в самую глубину их существа. И позже, когда им явился Христос, вос­ставший из гроба, они стали новой тва­рью, иной, и потому им можно было по­верить. То, что они возвещали, не укла­дывалось в философские выражения, богословские понятия, в слова земной мудрости; это было очень просто, примитивно по форме, но произносил это тот, кто сам был доказательством, что вечная жизнь пришла, что она внутри не­го и он делится ею. И они делились ею, и делились дорогой ценой.

Платим ли мы какую-то цену? Мы не делимся, так что нам не за что и платить. Когда мы говорим с людьми, то ради то­го, чтобы исправить их богословские по­грешности. Но идем ли мы к людям це­ной собственной жизни? Ранние мучени­ки убеждали своих мучителей тем, как они отдавали себя на смерть, свидетель­ствуя этим свою веру во Христа и в жизнь вечную. Я не хочу сказать, что мы должны отдавать жизнь в этом смысле, но отдаем ли мы свою жизнь хоть каким-то образом кому-либо? Я недавно приво­дил случай с женщиной, которая во вре­мя жестоких гонений в Риме бежит к месту мучений с маленьким ребенком. И кто-то из друзей язычников ей говорит: «Куда ты бежишь? Там убивают христиан, а ты бежишь туда с ребенком, он погиб­нет. Если ты готова на смерть, спаси хоть мальчика…» И мать ответила: «Неужели я лишу его чести и славы умереть за Хри­ста?!» И они оба умерли мучениками.

От нас не требуется такой жертвы. Но я помню человека, который говорил о каких-то людях в своем окружении: они были неверующие, и в большом горе, и не знали, как быть. Я сказал: «Почему ты не поговоришь с ними о своей вере? По­делись с ними своей верой, помоги им в их страдании…» И он ответил: «О, нет! Я не могу! Я не хочу, чтобы кто-либо знал о моей потаенной жизни с Богом». И так этот человек дал другим людям вокруг остаться мертвыми, лишь бы не снести стены своего тайного, заповедного сада. То, что я говорю, относится ко мне лич­но, потому что я порой колеблюсь от­крыть сердце и пойти на риск потерять всю жизнь, но не сомневаюсь, что это отчасти относится также и к вам. И я не оскорбляю вас — я просто знаю, я свя­щенник вот уже почти 50 лет, я изъездил всю страну, обращаясь к людям, и знаю, как люди реагируют: не выставляйте нас на люди, мы хотим тихо быть с Богом…

И что мы сделали из нашего богослу­жения? Мы приходим в храм, наслажда­емся службами, любим пение, мы восхи­щаемся тем, что происходит, — и всё. Разве это театр, куда приходят для собственного удовольствия, получить вдохновение, воодушевление, уйти до­мой в возвышенных чувствах? Нет, Цер­ковь, понимаемая в богословских терми­нах, это место встречи Бога и челове­ка. Церковь — таинственное место этой встречи и общения, но также место, где Бог, ставший человеком, чтобы умереть за спасение мира, говорит нам: «А теперь иди в мир и принеси Благую весть…» Ес­ли мы получили вдохновение, радость, надежду, новизну жизни, мы должны это нести тем, у кого нет всего этого, кто ну­ждается в этом, кто в отчаянии, сам не зная почему; кто голоден — тем дать пи­щу. В конце римско-католической мессы священник говорит: «Ite, missa est — Иди­те, служба окончилась». Это не значит: «Можете идти домой, теперь вы свободны». Община отвечает на это: «Слава Богу», — но не в смысле: «А, кон­чилось!» Мы благодарим Бога за то, что Он посылает нас в мир. Французский пи­сатель в замечательной книге «Святые идут в ад» переводит эти слова (хотя и неверно с точки зрения языка) так: «Иди­те, ваша миссия начинается». Если литур­гия имеет для нас какой-то смысл, то по­тому, что мы причастились Богу, Который пришел в мир ради его спасения; и если мы идем домой, просто радуясь своим переживаниям или чтобы с удовольстви­ем пообедать в семейном кругу, то мы предаем Бога. Мы теряем Божие время, пока были на службе.

И еще одну вещь мы должны понять: церковь — не то, за что мы ее принима­ем, не место прибежища. Мы бросаем­ся в церковь, когда у нас какая-то нуж­да, когда мы в беде. Мы идем к Богу, чтобы Он помог нам, покрыл, поддержал… Когда у нас радостное событие — крещение, брак, — мы спешим туда, чтобы Он дополнил Своим Божествен­ным участием наше человеческое при­ношение. И в результате Бог — Тот, Кто всегда дополняет, дает, дает… Но что мы приносим в мир из того, что получи­ли? Я говорю о себе и о всех нас, это касается каждого лично, но и всех нас в совокупности.

Литургия — действие всей Церкви. Что мы видим в православных церквах? Людей, которые очень часто не понима­ют, что происходит, потому что, когда они приходят в церковь, они никогда не дают себе труда заглянуть в текст и по­стараться понять, что нам передает служба. Разве мы приходим в церковь, исключив все праздные мысли, и даем в себе место уму Христову и благодати Святого Духа? Так часто, когда мы при­ходим в церковь, нас трогает то, чего там нет. Вот пример: я помню пожилую женщину, которая говорила: «Как заме­чательно, что в православном богослу­жении все присутствуют, даже живот­ные». – «Какие же там животные?!» — «Ну, как же, «я крокодила пред То­бою» … (искаженное «яко кадило пред Тобою»). Она говорила это с вдохнове­нием. Может быть, то было самое глав­ное, что ей передавала вечерня, — «она крокодила»; и это образ ее устремления к Богу. Это, может быть, очень крайний пример, но разве не может каждый из нас привести подобные примеры, когда что-то понято неверно в действиях, в пе­нии, в том или другом.

И еще: мы приходим в церковь с опо­зданием, потому что нам так удобно. По­думайте: могли бы мы прийти на Тайную вечерю и сказать Христу: «Господи, я знал, что оно продлится долго, будет бе­седа, будут глупые вопросы других уче­ников, поэтому я пришел к еде…» Но мы делаем это, когда приходим поздно, хо­тя собираемся причаститься. Другие слушали, беседовали, Христос говорил, но мы пришли к трапезе. Это очень ре­ально, это относится ко всем нам в том или ином отношении.

Опять-таки — достаточно ли мы вни­мательны? Я помню двух русских женщин старшего поколения, поколения моей матери. Они встали на общем собрании и сказали: «Отец Антоний, с тех пор как вы стали нашим приходским, священником, невозможно молиться в полной собранно­сти. Дети бегают, шумят, отвлекают нас». Я сказал: «Да, действительно, я об этом не подумал, но даю вам честное слово, что ни один ребенок не произнесет ни звука, не сойдет с места с того дня, когда вы обе подойдете ко мне после службы и скажете: отец Антоний, у меня не было ни одной праздной мысли за всю службу. По­тому что ваши праздные мысли оскорбля­ют Бога, а беготня ребятишек и плач мла­денцев – нет». Спросим себя, каждый из нас: как мы слушаем богослужение, на­сколько мы сливаемся с богослужением, или мы сосредотачиваемся лишь на тех моментах богослужения, которые относят­ся к нам? Когда мы молимся о спасении всего мира — ну, этим займется Бог; но когда говорится: «Заступи, спаси, поми­луй, сохрани нас…»» — о да, не забудь!

И еще: мы приходим в церковь как ин­дивидуумы. Индивидуум — это осколок че­ловечества, за его пределом человечество уже не может быть разделено, потому что, если разделить индивидуум, вы полу­чите тело и душу. Так что индивидуум — это то, что осталось после разделения. И мы часто действительно индивидуумы в церкви. Мы приходим, покупаем свечку, подходим к иконе, обращаемся к святому, которого особенно любим по какой-то причине или просто так; мы стоим и слушаем то, что читается, и не сознаём, что литургия совершается всей церковью. Вся церковь, все присутствующие — участники литургии. Она совершается не в алтаре, а всецелой церковью. Диакон — ми­рянин, который послан в алтарь, чтобы пред­ставлять в алтаре нас, он руководит нашей молитвой, призывая нас: «Исполним молитву нашу Господеви…» Не вы молитесь Богу, по­тому что мы, в алтаре, и так молимся, это очевидно… Хотя это и не всегда очевидно. Бывает, что диакон может также руководство­ваться другими соображениями. Я помню диакона в России, который вышел и произнес ектенью, как будто то был концерт. Когда он вернулся в алтарь, я сказал: «Прекрати! Мо­лись!» И он ответил: «Извините, Владыко, я оперный певец, я даю церкви лучшее, что мо­гу». Но от него ожидалась молитва, а не кон­цертное выступление. Наши диаконы так не делают, да, но сознаём ли мы, что каждое слово, которое произносит диакон, — это на­ша молитва, которая приносится от нас и вы­ражается одним голосом к Богу?

И священник… Я сам священник, так что могу себе позволить высказаться критически. Священник очень часто воображает, что он получил образование, получил рукоположе­ние и, значит, обладает всеми дарами Духа, может быть духовным наставником, учителем. Я как-то говорил о священстве в Загорске, в Академии. И молодой человек встал и сказал: «Я не могу принять того, что вы говорите о священнике. Я получил священническое руко­положение, я — живая икона Христа». Я тогда спросил: «Ты знаешь, что такое икона?» — «Да, это священное изображение». – «Икона начинается с того, что это кусок дерева. Де­лается доска, ее приготавливают, затем на ней пишут, и она становится иконой, когда ее освящают. Она становится иконой, когда лю­ди смотрят на нее и видят уже не ее, а того, кто на ней изображен. Святой Иоанн Златоуст говорит: если хочешь молиться, встань перед иконой и закрой глаза, потому что икона — открытое окно к Богу, к святым. Пока ты не стал таковым, ты просто раскрашенная дос­ка, а не икона Христа». Я не уверен, что он оценил мой ответ, но это применимо ко всем нам, священникам.

Я могу дать другой пример. Много лет на­зад, когда я хотел узнать что-нибудь о пропо­веди, я набрел на книгу проповедей русского священника в Китае, которую он издал там за свой счет. Там была проповедь о Страшном суде: овцы и козлища. И священник говорил: «Дорогие братья и сестры, дети мои во Хри­сте! Когда я читал вам этот отрывок Еванге­лия, я видел, как вы радовались, когда Хри­стос говорил об овцах, что вы — овцы стада Христова. Это говорит о том, что вы никогда в деревне не были. Иначе вы бы знали, что овца — самое грязное, жадное, глупое живот­ное. И вот почему я сюда назначен вашим пастырем…» Мало кто из священников ре­шится сказать что-либо подобное, но не так мало священников, особенно среди молодых, которые чувствуют, что так оно и есть: у меня богословское образование — у них нет; надо мной совершено таинство священства — над ними нет; я облачен в священные одежды, я — живая икона… Ну, подумаете вы, это вина священника… Нет, не только священника, по­тому что, если бы община смотрела на своего священника реалистично, видела в нем хруп­кое существо, которое стоит на месте, где только Бог один может стоять, она бы прояв­ляла сочувствие и поддержку.

Я помню одного молодого священника, ко­торый должен был совершать литургию. Он стоял у святого престола, и вдруг его охва­тил ужас: «Я не могу этого совершить! Толь­ко Бог может совершить это! Я сгорю дот­ла…» И он сказал: «Господи, я отойду, я не могу совершать службу…» И в тот момент он почувствовал, что Кто-то стал между святым престолом и им самим, и ему пришлось от­ступить. И он всю литургию произносил сло­ва и совершал действия, но знал, что Тот, Кто стоит здесь, — Он Совершитель литургии. Единственный, Кто совершил тайны, Кто умер и воскрес — Христос; и Свя­той Дух, Которого Он дал Церкви. Вот что должны бы чувствовать мы, священники, и что вы, миряне, должны чувствовать по отно­шению к священнику: они стоят там, где мо­жет стоять только Бог.

В Ветхом Завете есть пример, который от­носится не к священникам, а к царям. Когда пророк Самуил стал стареть, израильтяне ска­зали: «Мы не видим, кто тебе наследует, твои сыновья никуда не годятся; дай нам царя…» Народ потерял доверие к божественному во­дительству, он захотел быть «как прочие наро­ды» и неуверенности божественного водитель­ства предпочел безопасность земного. И Са­муил обратился к Богу и сказал: «Господи, они отвергли меня, что мне делать?» И Бог сказал ему:» Они отвергли не тебя, они отвергли Ме­ня. Дай им царя, как они хотят, но предупреди, что будет…» И первый царь, которого избрали, был Саул. И что же? Он стоял там, где только пророк мог стоять, не Бог, но пророк, и он не мог этого вынести и лишился рассудка. Любо­му священнику, который воображает, что сто­ит вместо Христа, грозит эта опасность. И вся община должна сознавать это, и поддержи­вать его, и учить его славе его положения и смирению, с которым он должен его прини­мать, — иначе он погиб.

Я не стану говорить о других категориях злых дел епископов, но я только скажу: так часто епископ чувствует, что он главный, при­казывает другим и забывает, что Христос ска­зал: «Кто хочет быть первым, да будет послед­ним.» И никто не может стоять на возвышении в церкви, только Христос может там стоять. И епископ должен быть слугой каждого священ­ника, каждого диакона, каждого мирянина; только так он может исполнить свое призва­ние. Иначе он осужден и погиб. Но у вас есть своя роль в том смысле, что тем, как вы ду­маете о епископе или священнике, давая ему понять, что он существо иного мира, иного ранга и сорта, вы можете заставить его вооб­разить, что это действительно так. Я не раз говорил священникам и епископам: «Знай, кто ты такой. Ты слуга, ничего больше. И ко­гда люди окружают тебя почтением, которое относится к твоему сану, а не к тебе, остано­ви их, останови, потому что тебя могут совра­тить их похвалы и выражения почитания». Это важно, на всех вас ответственность за ваше­го епископа, вашего священника, вашего диакона, за каждого, кто имеет служение в церкви и может спутать его с положением власти.

Есть и другие аспекты жизни Церкви, кото­рые я только упомяну, потому что я уже гово­рил гораздо дольше, чем следовало бы. Я не­давно получил письмо от отца М, который был нашим прихожанином, а теперь священ­ник в Америке. И он пишет, что видит опас­ность для Церкви в этничности, в чувстве, что «наш народ», «наша национальность», «наши» — вот истинная Церковь. Я помню, как одна­жды на вокзале Виктория ко мне подошел но­сильщик. Он увидел мой крест и сказал: «Вы православный священник?» Я ответил: «Да». – «Греческий?» — «Нет, русский». – «Невоз­можно! Если православный — то грек!» Дру­гой пример: архимандрит, который тогда слу­жил в Глазго, говорил с членом Русской Церкви, и, когда тот упомянул русских верую­щих в России, священник сказал: «Нет, рус­ских верующих нет; в России есть небольшие группы греков, они православные; остальные – атеисты». Вот вам архимандрит… Ну, это этничность, но это относится ко всем наро­дам, всем разновидностям.

Есть и расизм. В нашей церкви мы, слава Богу, не делаем различий между разными цветами кожи, но я знаю общину, которая фактически выгнала негритянскую семью тем, как к ней относились. Да, они были пра­вославные, но — чернокожие, им там места не было…

Есть еще историчность, «историцизм», тот факт, что мы оборачиваемся к прошлому, чтобы разрешить все проблемы настоящего дня, забывая, что в прошлом эти проблемы были именно проблемами настоящего дня. И это очень важно для нашего понимания пре­дания. Предание — это живая память Церкви, это не антикварная библиотека. Нам надо вернуться к прошлому опыту и знанию Церк­ви, но мы не можем применить сегодня то, как Церковь поступала тогда. Богословская мысль развивалась. Опыт остался тот же, но мы должны быть осторожны, чтобы не приме­нять сегодня то, что принадлежит истине вче­рашнего дня. Например, есть канон, который запрещает православным молиться вместе с еретиками. Сегодня он применяется очень широко в некоторых группах православных — у староверов, старостильников. Но канон был установлен, когда проблема заключалась в том, православный ты или член одной из группировок, которые отвергают человечест­во или Божество Христа. Конечно, с ними нельзя было общаться. Но христиане нашего времени не таковы…

Любим ли мы друг друга? О да, любим тех, кто нам нравится. Но готовы ли мы принять трудного, невыносимого человека? Я помню прихожанку старого поколения, она как-то по­дошла ко мне и сказала: «Отец Антоний, сколько нам еще терпеть такую-то в церкви, не можете ли вы выбросить ее вон? Она ме­шает нам молиться в тишине». Я ответил: «Ну потерпите, она понемногу успокоится и пере­менится». — «Сколько же мне ждать!?» Я ска­зал: «Трудно будет первые двадцать пять лет». И так оно и вышло: после двадцати пя­ти лет с этой женщиной стало гораздо легче иметь дело. Но надо быть готовым к этому: да, Христос пришел, чтобы спасти эту невы­носимую женщину. Если бы каждый был заме­чательным, святым созданием, вроде меня или вас, не было бы нужды Христу воплощать­ся и умирать на кресте. Он пришел именно ради этого человека, а не ради меня, если уж я чувствую себя таким замечательным.

Вот то, что я хотел отметить, когда предло­жил такое название нашего съезда: где мы, православные, изменили своему христиан­скому призванию?.. Я могу продолжить и дать примеры других деноминаций, но я задаю этот вопрос себе и каждому из вас, всем вам, и за пределами нашего собрания — всем: где мы?

Можем ли мы сказать, что это не вызов, что всё в порядке? Можем ли мы забыть, что в мире, откуда Христос был исключен, в ми­ре, который предал Его и перешел на сторо­ну врага, храмы, которые мы строим, — не места прибежища для нас, но стали местом прибежища для Бога, изгнанного из мира? Он — Гость, мы принимаем Его. И Этот Гость да­ет нам то, чего никто не может дать. Но мы должны отозваться достойным поклонением Ему тем, что сами выйдем в мир, чтобы ка­ждому принести Его. Не полемически, не прозелитизмом, не с конфронтацией, но раз­делив с каждым чудо, счастье, изумление тем, что мы встретили Бога лицом к лицу и стали новыми… А если сознаем, что не стали новыми, то пора начать всё сначала!..

Пер. с англ. Е. Майданович (с незначительными сокращениями).

Опубликовано: «Русская мысль». № 4234, 6-12 августа 1998.