Отрывки из интервью в связи с возведением в сан митрополита

Владыко, разрешите прежде всего поздравить Вас с высоким саном…

— Мне кажется, что теперь всё больше и больше значения приобретает человек, и это одна из проблем, которые каждый должен понять, потому что если он не сохранится человеком, а даст себя поглотить ложным представлениям, которые у других есть о его сане, он обесчеловечивается, и тогда он больше никому не нужен.

Владыко, вы поступили в Церковь сравнительно поздно…

— Я «поступил в Церковь» в техническом смысле этого слова, став священником, когда мне было 35 лет. Но намерение стать священником у меня появилось гораздо раньше. Я был неверующий; для меня обретение веры было дело внезапное, которое меня очень глубоко потрясло, и став верующим, мне одновременно стало ясно, что кроме как Евангелию не стоит ничему отдать жизнь. Но, с другой стороны, обстоятельства жизни были таковы, что надо было работать — и я вообще думал, что священник должен быть культурным, глубоко знать жизнь и ничем не быть ниже своих прихожан. Кроме того, в обстоятельствах нашей эмигрантской жизни мне казалось, что если священник может иметь работу, которая его содержит, которая ему даст возможность и приходу помогать, и бедных поддержать, то это — идеал. И я мечтал кончить — как я и сделал — медицинский факультет, поселиться где-то, где есть русские православные, но бедные и немногочислен­ные, быть там врачом и сделать возможным для этих людей иметь церковь. Ну, а жизнь повернула иначе, как обыкновенно делается, т.е. врачом я стал, но для того, чтобы поселиться где-нибудь в провинции, денег не оказалось, поэтому я начал практиковать просто в своей комнате в Париже и ходить по больным. Позже нашел маленькую дешевую квартиру, а потом развилась практика, и уже не было ни смысла, ни возможности уезжать; а тем временем, еще в самом начале войны, перед тем как попасть в армию, я принял тайный монашеский постриг и десять лет был в тайном постриге; так что эти разные стихии как-то сочетались…

 Ваш путь соответствует многим современным идеям о роли священника… и вот вы были врачом и монахом… Как на это повлияло то, что вы стали епископом?..

— Ну, в некотором отношении жизнь не изменилась, потому что я всеми силами стараюсь сохранить пастырскую, священническую связь со всеми людьми, с которыми я имел раньше дело, или с новыми людьми, которых я встречаю. Я стараюсь никогда не встретить никого в порядке администрации, а только как священник. И я воспринимаю церковную администрацию как церковное строительство, а строительство — только как духовное: и из этого может вырасти всё внешнее, но не наоборот .

Да, но традиционно епископ это именно администратор, почти в бюрократическом смысле этого слова…

— Это традиция есть и эта опасность есть, но мне кажется, что промыслительно жизнь сейчас разбивает всякую возможность — во всяком случае для нас в рассеянии — уйти в эту работу в таком духе, потому что администрировать нечего: надо создавать из ничего, и это ничто, или вернее кажущееся ничто, это — вдохновенье людей, это — спаянность, единодушие, общая молитва, сознание, что мы являемся детьми одной великой Церкви, которая сейчас вышла на вселенские просторы, и т.д.

Не кажется ли вам, что роль священника, епископа в наши дни сильно изменилась?

— Ну да, потому что он жил в обществе и даже просто в мире, который был стабильным, который казался неподвижным и как будто и никогда не мог поколебаться на своих устоях, тогда как сейчас священник живет в обществе и в мире, который в становлении, и мы ни на что не можем опираться, что было бы неподвижно, незыблемо, неизменно. Сейчас всё — в движении, всё в созидании; все возможности каждому открыты, и конечно это страшно усложняет жизнь, потому что в каждой стране, где мне приходится работать, а таких стран — вся Западная Европа, множество друг на друга непохожих проблем; и с другой стороны, везде надо именно создавать и жить в мире, который рождается.

[Вопрос]

— Там, где по несчастью существуют политические, экономические и другие / ? ? ? / и в Советском Союзе и на Западе рано или поздно всякое общество и всякий отдельный человек приходит к этим же самым проблемам; одни раньше, другие позже; одни — одним путем, другие — другим; и только путем работы в складчину, когда люди, добросовестно ища самых лучших разрешений и самой чистой правды, вместе могут думать, могут поделиться с желанием друг другу дать то, что они сами узнали иногда очень дорогой ценой, а не только отразить то, что кажется в другом неприемлемым — только в такой обстановке можно надеяться, что мир в становлении станет миром, а не просто анархическим обществом людей.

Есть ли что-нибудь, что бы вы хотели сказать особенно нашим слушателям в Советском Союзе?

— Я хотел бы сказать, думаю, верующим — что они не одни, что во всем мире есть верующие и что этот союз веры, союз нашей любви, сознание нашего единства во Христе нас делает живым и творческим телом, творческой силой в мире; а неверующим мне хотелось бы сказать, что борьбы между людьми не должно быть; что там, даже, где наши идеологии несовместимы и не могут быть никаким образом согласованы, мы должны вместе искать той истины и той правды, которая есть объективная правда; и тот, кто ошибается, должен быть готов на каждом шагу признать свою ошибку и уступить большей истине. Не должно быть такого положения, где человек держится за свое только потому что оно — своё, это не научный подход; ученые так не подходят к своим изысканиям, это не человеческий подход, потому что он бесчеловечен — он губит человека не только в противнике, но и в себе самом, и только если мы все будем искать безусловно правду, какая бы она ни была, мы сможем искать ее вместе и найти больше, чем и у нас, и у них есть.

Опубликовано: Пастырство. — М.: Никея, 2012. — С. 201-203.