Ариадна Львовна АРДАШНИКОВА
Мои встречи с митрополитом Антонием Сурожским
Встреча первая
Сегодня, 22 апреля 2020 года, я читаю исписанные листы, обрывки листов и вспоминаю пережитое мною ровно 21 год назад. В Лондоне, 22 апреля 1999 года, в четверг в 7 часов вечера по лондонскому времени я впервые в жизни увидела митрополита Антония Сурожского.
Церковь Успения Божией Матери и Всех Святых на Ennismore Gardens в полумраке. Свет только там, где стоят несколько нешироких рядов стульев, на них уже люди – ждут, а перед ними на маленьком столе разные записывающие устройства – тоже ждут. Мы пришли втроём, со мной мои друзья Яна и Борис, у них в руках небольшой магнитофончик – ждёт Владыку Антония. Все ждут. Всё ждёт.
А я никак не могу сосредоточить себя, направить к тому, кого ждут. Потеряла всякое движение ума, смяты мысли, память, чувства, фиксирую странные ненужные вещи: пол – деревянный. Надо мной высоко-высоко уходят в холодную темноту неба каменные своды храма, а подо мной пол – деревянный! Тепло пахнет воском, как в доме моего детства. Мы жили в Москве в подвале бывшего доходного дома графа Шереметева и натирали старинный дубовый паркет воском. Как нереально пахнет здесь моим детством. Да разве я сама здесь реальна? Сначала летела на нереальном самолёте; потом нереально плыла на крыше автобуса в людском море; и башенки из красного чугуна на тротуарах нереально забирали в себя людей покупать конверты и отправлять почту; и кругом деревья – цветут. И по тротуарам гуляют собаки без поводков и ни на кого не лают, даже друг на друга, – джентльмены; и в старинном метро – чёрные стены; а машины ездят по улицам не тем боком. И теперь нереальной мне, в нереальном православном храме, подобном базилике из Вероны ещё до разделения церквей, пахнет родным домом? У меня здесь нет ни возраста, ни прошлого, ни души, ни тела.
Но вдруг почувствовала, как гулко бьётся во мне сердце, и тут в тёмном воздухе у иконостаса выявился, проявился человек. Он шёл легко и стремительно к нам навстречу, на встречу. Я встала, кажется, все встали.
Митрополит Антоний Сурожский подошёл к столу. Было ровно 7 часов вечера.
Моё сердце было единственным, что не смешалось, оно гулко билось, и я закричала в сердце своём: «Это я! Вы узнали меня? Я! Которая приникла к Вам так крепко, что привыкла делиться с Вами, и обдумывать, и спрашивать… и Вы всегда отвечаете мне, всегда…». И он ответил: он улыбнулся, – мне.
Владыка сказал, что цикл бесед о молитве закончен в прошлый четверг, но он хочет ещё что-то добавить, обобщить, подвести итог. Началась лекция, нет, беседа, одновременно мышление вслух. Его мысли были не о Боге вообще, а о Боге в его сердце, в его жизни. Мысли были свидетелями этой жизни. Владыка Антоний сидел, и все сидели, но всё время хотелось встать, стоя его слушать. Лицо Ваше стало строгим, я так любила Ваш строгий взгляд на видео, сосредоточенный и направленный прямо на человека. Нет! Теперь я вижу не так: Ваш взгляд сосредоточен на Том, Кто стоит перед Вами, и через Него Вы с нами общаетесь. В каждой проповеди, в каждой беседе мы получаем Вашу любовь, омытой любовью Христа. Так Он попадает к нам в сердце.
Беседу я конспектировала, и, как всегда, было в ней прямое задание мне: «Христос даёт созревать до встречи с Ним в молитве, а дальше мы должны быть готовы то встречать Его, то искать». (Должны быть готовы! А не впадать в отчаяние и искать Его, изнывая.)
Когда Владыка Антоний закончил, он сразу стал невидим за обступившими его людьми. Все чего-то от него хотели, спрашивали, улыбались, протягивали что-то. Я подошла к столу. У меня в руках тоже какие-то бумаги для Владыки Антония от отца Александра Борисова, настоятеля нашей церкви святых Космы и Дамиана в Москве; «Приходские вести» – журналы нашего прихода, там есть мои публикации; и ещё ксерокс одной моей статьи; и ещё там была книга самого митрополита Антония «Учитесь молиться», новое издание, может, у него ещё нет.
Я стояла, бумаги в моих руках тяжелели, в голове с абсолютной ясностью всплывало: Владыке некогда и незачем читать всё это, в лучшем случае попадёт к какой-нибудь помощнице. Но тут я вспомнила про Лисичку, которая выпивала молоко, оставляемое для Бога, подошла и протянула всё сразу.
Он взял. Оказалось, что книжки у него ещё нет. Он оживлённо передал привет и благодарение отцу Александру, и, разглядывая принесённое, не сразу опустил его в потёртый кожаный портфель, довоенный, какой был у моего папы, и – посмотрел на меня. Владыка Антоний смотрел на меня… Вдруг неожиданно протянул ко мне через стол руки, обхватил меня пониже локтей и притянул к себе через стол так, что уже никого не было между нами. Мы оказались лицом к лицу. Он был ниже меня ростом, и я почему-то разволновалась. Его глаза не чёрные, не строгие, как на фото, а живые, горячие глаза были полны участия, будто спрашивали: «Ну что? Ну как Вы?». И я сказала: «Всю жизнь я хотела с Вами говорить… обо всём, о всей моей жизни… А теперь вот… стою рядом, и ничего мне от Вас не надо… только смотреть и видеть Вас». Он кивал головой понимающе: да, да, и улыбался… И не отнимал рук!
Мы смотрели друг на друга… Это было как молитва. И, как всегда в молитве, у меня закапало из глаз и из носа, и он засмеялся, даже искорками своих нечёрных глаз. Я протянула ему мой экземпляр «Учитесь молиться», чтоб он надписал мне. Он написал, и закрыл книгу, и подал мне. Я спросила: «Можно мне написать Вам?», – «Да! Да».
Меня уже оттеснили, когда он окликнул через головы: «Как Ваше имя?». Я сказала, и он повторил: «А р и а д н а » .
Я увезла надпись, не открывая книгу ни в автобусе, ни в метро. Не хотела читать на людях. Вернувшись в коттедж, наверное, столетней давности, с названием Villa Kordowel, где временно жили мои друзья, я открыла книгу: «Всегда радуйтесь, что Бог нас так любит», – а ниже: «м. Антонiй». Это был Ваш ответ на невысказанное, на незаданный Вам вопрос. В вере моя стихия была радость, и её некоторые не принимали. У меня даже стихотворение одно начиналось: «Ариадна, радуга радости…». Я опять услышала своё имя, подаренное мне голосом Владыки Антония: «А р и а д н а » .
Ариадной звали двоюродную сестру Владыки Антония, дочь композитора Скрябина, сводного брата его матери. Ариадна тоже участвовала во французском сопротивлении. Когда Париж был захвачен, фашисты потребовали свозить всех евреев на стадион для отправки их в гетто. Ариадна опубликовала свои стихи протеста и подписала их «Сарра». Потом, спустя время, её убили фашисты.
Вы сегодня сказали, Владыка, что Господь отдаёт нам Себя через наши молитвы, что «за именем Господи Иисусе Христе Сыне Божий – Сам Иисус, Любовь, Благость, Сострадание. <…> Можно переживать Его Имя как самое дорогое». Но вот Вы произнесли моё имя, и я пережила его в Вашем голосе как свою сущность. И ещё Вы связали меня с той, о которой, наверное, всегда молитесь.
Дома мы с Яной и Борей ужинали на кухне за большим столом перед стеклянной стеной, открытой в маленький внутренний садик. С четырёх сторон он закрыт каменной стеной следующего дома и заборами на улицу, так что ты в нём один на один с землёй и небом. В садике по каменным уступам росли цветы, а английским цветным кирпичом был выложен малюсенький бассейн с кувшинками. На его берег приходил к нам в гости соседский кот, большой и рыжий, у него на ошейнике висела бирочка, чтоб знать, с кем здороваешься, там было написано: Бонифаций.
Яна и Борис были молодой парой, они недавно поженились, и само собой получилось, что мы говорили о любви. У них всё было хорошо, но мне хотелось предупредить их, что любовь выстрадывается, и я сказала, что митрополит Антоний Сурожский говорит: «Если не углублять свою любовь Божией любовью, мы не удержим нашей любви к человеку».
Потом мы пошли, по-видимому, в гостиную, потому что в комнате был камин, совсем как настоящий, в чугунной старинной оправе, но с синтетическими современными «дровами», тлеющими, как настоящие, но без запаха. На камине стоял портрет двух собак. Одна собака, конечно, Пёс, большой и мудрый, смотрел в даль. А вторая, Собачка, была величиной с его лапу, глазки её блестели, выражая полную её безопасность и радость защищать друга, а из пасти её, готовой звонко лаять, торчал маленький красный язычок. На раме надпись «Sir Edwin Henry Landseer / Dignity and Impudence 1839» – Благородство и Непосредственность. В комнате был рояль, и Яна играла Баха.
Потом мы разошлись по комнатам. Меня поселили в детской на втором этаже. В ней всё было маленькое, по-старинному резное из дерева, и крепкое. Особенно хороша была кроватка-качалка, то ли люлька для новорожденного, то ли для большой куклы хозяйки комнаты. Я чувствовала там себя Гулливером, и, подняв стекло в окне, залезла в единственно взрослую – кровать, и стала вспоминать о Владыке Антонии в моей жизни. Вспоминалось почему-то одно за другим вспять, так что скоро добралась я до того, как узнала о нём…
……………………
Проснулась перед рассветом, когда ещё темнее, чем ночью; когда души людей зовут друг друга на помощь, предсмертные умирают, больные плачут, одинокие тоскуют. Я открыла блокнот и написала:
«Дорогой отец Антоний!
Раньше я не знала, что надо “Владыка Антоний”, думала, что “отец” обращаются ко всем священникам, и про себя всегда называю Вас: дорогой отец Антоний.
Мне хочется рассказать Вам, как познакомилась с Вами, безымянным, и что Вы сделали со мной и моею жизнью. Это было 30 лет назад во время гастролей в Ленинграде. Я исполняла то ли “Стихи Марины Цветаевой”, то ли “Поэзия и проза И.А. Бунина”. Моноспектакль мой проходил в концертном зале почти напротив дома, где умер Пушкин. После выступления многие зрители провожали меня до гостиницы. У дверей в “Европейскую” кто-то протянул мне пакет, сказал на ухо, что это самиздат до завтрашнего дня, и исчез. Дарили мне часто самиздат запрещённых произведений нашей классики, наверное, я вызывала доверие… В пакете оказалась большая толстая тетрадь в твёрдой обложке, амбарная книга. В ней на каждой странице с обеих сторон была приклеена папиросная бумага, пропечатанная на машинке. Видимо, дела с самиздатом были налажены в городе Ленина. Конспирация тоже соблюдена: книга никак не называлась и не имела имени автора. Только на первой странице над текстом – слово мелким шрифтом “проповеди”. Мне было 33 года, я ни разу не была в церкви, видела священника только в кино и не знала значения слова “проповеди”, кроме студенческого “не читай мне проповеди”, что означало “избавь от назиданий, от нотаций”. Полистав амбарную книгу, увидела опечатки, ошибки, отсутствие синтаксиса, папиросная бумага сборила, но рассказы (я решила, что это рассказы) небольшие, и открыла наугад.
Рассказчик, по-видимому священник, объявляет, что украли икону Богородицы. Я уже решила не читать и почти закрыла книжку, но краем глаза захватила следующие строчки, где он просит всех помолиться, чтоб Богородица принесла в дом вора добро и мир.
Это было невероятно. Нет, не только то, что просили, как я понимала, изображение на доске, а то, о чём просили. Ничего подобного в жизни не слышала. Разве кто-нибудь из людей желает добра тому, кто причинил ему зло? Не ловить вора? Не наказывать? Не обвинять людей, которые допустили воровство? Кто написал этот рассказ про священника? Где на земле могут быть люди, которые думают так, как он? И если это не рассказ писателя, то кто этот священник?
Дальше из другой проповеди узнаю, что икону вернули. И что же!? Священник снова поставил всех на молитву и благодарил икону, что она вернулась в церковь. Что же это такое? Ему вернули икону. Ему! Значит, он видел вора, он его теперь знает. Почему же он не говорит людям, кто украл? Почему не выставляет его на позор для наказания? Он благодарит Богородицу на иконе за очищение сердца того, кто украл? За вора, который теперь перевоспитался? Но так не бывает. Разве кто-нибудь из тех, кого знаю, так думает? Разве я знаю или слышала о ком-нибудь, кто так сделал, как этот священник и эта Богородица?
Я ничего не понимала, и это “ничего” всё время разрасталось и охватило всё и всех людей. Мои взгляды на жизнь, хорошо утрамбованные советской “высокой нравственностью”, они поломались, разлетелись. И я стояла на обломках чего-то стыдного, у моей жизни будто не стало основания. И всё же почему-то эти рассказы были об очень важном, может быть, главном, чего не было в моей жизни. Короче говоря, к концу второй проповеди мне мучительно хотелось думать и жить именно так, как этот священник. Он будто обращался ко мне лично, и я поняла, он говорит: “Надо полюбить вора”. Он имеет право так говорить потому, что сам полюбил, отвечает за сказанное своей жизнью. Где же она, такая жизнь, и есть ли она теперь, ведь это, наверное, было в каком-нибудь XVI веке!
Мне было 33 года, я никогда не держала в руках Евангелия и считала Христа мифическим героем. Когда спустя годы впервые читала Вашу книгу (тоже подаренную на спектакле, в Риге, теперь уже самиздат по тамиздату, переснятый и в переплёте), я сразу узнала в ней “своего” священника. Там были небольшие сведения из Вашей биографии. Это была дивная радость, – оказалось, что Вы не умерли в XVI веке, а живёте в Лондоне!
Долго я не могла, не умела найти Бога. Но Он нашёл меня. Он послал мне знакомство с отцом Александром Менем. Этот святой человек повернул мою жизнь к Богу. В 1981 году я приняла крещение и попала к людям, которые читают Ваши книги. Девять лет отец Александр был мне духовным отцом, но у меня не получилось стать ему духовной дочерью. В 1990 году его убили. Храню Ваше письмо к нам, прихожанам, когда мы осиротели.
После убийства отца Александра как-то незаметно, не сразу, всё начало меняться и во мне, и в моей жизни. Вопросы и поиски ответов превратились в постоянное движение, а в Евангелии оказалось – всё имеет ко мне отношение. Переживание веры естественно стало жить во мне, оттеснив все другие переживания. Смерть отца Александра будто разорвала оболочку моего внутреннего зерна, оно умерло, а я возродилась к новой жизни и новому служению. Мы назвали его в приходе “Моя семья и Бог”. Эти встречи, на которых я пользуюсь и Вашими, Владыка, книгами, проходят с 1994 года. Господь подарил мне тёплую дружбу с нашим новым настоятелем, отцом Александром Борисовым, он с детских лет был другом отца Александра Меня, он для меня очень близкий человек.
Как хочется написать Вам, дорогой отец Антоний, чтоб было глубже моих впечатлений, эмоций, мечтаний и сентиментальности. Как бедны мои слова, как мало могу выразить ими… Письма, наверно, не закончу и не отдам Вам…
Вчера, когда подошла к Вам в церкви, как бы всё знала уже, какой Вы, но не всё, – нет! Вы – тёплый. Мне всегда нравилась Ваша строгость, собранность, но увидела Вас иным, и сразу Вашу простоту и открытость к общению приняла вместе со строгостью, хотя не знаю, как это может быть в одном человеке, но вот – есть, в Вас – есть, с той же достоверностью, как Любовь Божия, что живёт в Вас и исходит от Вас к нам…»
……………………
Письмо не кончалось, а за окном Villa Kordowel по синему небу шли розовые полосы зари, и на их фоне – густо-красная крона неведомого дерева. Такого не бывает. И того, что со мной происходит, тоже не бывает.Встреча вторая
Перебрала много записей. Но нет ничего записанного о второй встрече. Я так и думала. Ничего нет. Хочу написать, что помню, но боюсь доверить слова бумаге, вдруг они, как медузы, вынутые из моря, превратятся на бумаге в сухие шкурки. Этот страх уже был однажды в моей жизни. Господи, помоги мне, пусть то, что хочу записать, будет то, что Ты мне напомнишь. Аминь.
Был четверг 6 мая 1999 года, была окончена беседа Владыки Антония. Все давно ушли. И свет уже погасили. Я ждала Владыку Антония у дверей, в которые он ушёл из «церкви для всех» в «церковь для тех, кто в ней служит». Я ждала…
Вспомнилось, что в воскресение 2 мая Владыка Антоний служил литургию на английском языке. На проповеди микрофон под его рукой выстукивал по жезлу, как метроном. Сквозь этот звук несуетные медленные слова Владыки шли сквозь время. Говорил он, как всегда, в Присутствии, через Стоящего перед ним – людям. Наверное, поэтому я что-то поняла, хотя языка не знаю.
А я на встречах «Моя семья и Бог» говорю, говорю… как бы в долг, а молюсь только до и после, а во время беседы – всё в долг беру. Впрочем, со временем Бог дал мне быть на встречах с людьми вместе, свидетельствовать перед ними как наедине с каждым, бывает исповедально.
А сегодня Владыка Антоний говорил о молитве как о встрече, и будто мне говорил, что «легко употребляем слова, которые были криком святых» (здесь и далее тексты в кавычках взяты из моих конспектов бесед Владыки Антония); «Посмотреть надо вглубь своей греховности и эту греховность включить в молитву»; «Если каждую молитву переживать всё глубже, глубже – они будут преобразовывать нашу жизнь»; «В молитвах мы должны приобщаться к опыту и жизни людей, бо`льших, чем мы сами». (Господи, то, что Тебе послужит, учи меня делать, учи!..)
О величии Бога Владыка Антоний сказал: «Путь Его – приобщение ко всему ужасному на земле. <…> Погибнуть, чтоб вместе молиться об убийцах. <…> Принял Бессмертный – смертность». (О-о! Какой силы у Вас, Владыка, слово «вместе»!)
(Встреча с Вами, дорогой отец Антоний, дала мне понять нечто о смирении, что давно пора было понять. Нельзя всё время самой в себе выжигать плохое и вырывать недостатки, чтоб быть безгрешной, всё время собой заниматься и растить в себе самодовольство. Надо смиренно принять свою греховность и изо всех сил стараться преобразить её молитвой. Преобразить-то возможно только любовью – к Богу, к людям и к дарам Бога в себе. А выжигает зло Господь. Он Сам, Своей Любовью. Моё дело – соглашаться на боль ожогов.)
А ещё та чудесная мышь, что слушала Вашу молитву, Владыка Антоний, к другому святому, который умел разговаривать с живыми тварями. Вот мышь послушала, что надо уходить, послушала и пошла всем мышам сообщила. Все мыши и ушли. Я давно это Ваше свидетельство слышала, и мне так хотелось попросить: «Помолитесь обо мне за меня, дорогой отец Антоний, чтоб мне приобщиться хоть к самой малой частичке Вашего опыта служить Христу всем, что Вы делаете, что говорите и думаете, – всем, всегда и везде».
Были мне от Владыки Антония будто живые тайны. Он спрашивает: «Что мешает человеку войти в контакт с другим человеком?». И отвечает: «Одна из причин – занятость собой». (Это про меня!) «Что мешает человеку услышать другого? – Когда слушаешь человека, надо самого себя забыть, не думать, что отвечать и советовать, а услышать его. <…> Надо переживать людей через отношения Господа к ним». «Самого себя забыть и погрузиться в другого человека. В опыт и сердце другого, забыв себя. <…> Отрекись от себя, чтобы видеть и слышать, что` другим приносится тебе от Бога. Не просто будь внимателен, а отрекись от себя». (Это мне наказ. Не отречёшься от себя – не возьмёшь креста своего у Христа, не возьмёшь – не пойдёшь за Ним.)
«Без опыта поиска Бога не может быть встречи с Ним. Из поисков вырастает верность, крепость. Надо созреть тоской о Боге, голодом по Нему так, чтобы мы могли отозваться всем своим существом на встречу с Ним». «Готовы ли мы опустошить свой ум и сердце, чтобы Он мог вселиться в таинственные глубины?» «Мы и к Богу приходим не к Нему, а приносим себя и свои проблемы. Он как источник радости и спасения. Но хотим ли мы Его встретить, каким бы Он ни был?» (Я хочу, отец Антоний. Хочу Его встретить и униженным, и измученным, любым. Я не знаю, как это – Он; знаю об Его присутствии: такая собранность внутри, до бесстрашия, и концентрированность такая, что слова не тебе принадлежат; а иногда – ты объят таким безмолвием, что в нём всё тонет, а там в груди, где солнечное сплетение, тепло…)
Господи, благодарю Тебя за встречу с Владыкой Антонием! Сотвори плод от этой поездки, какой Ты Сам хочешь…
Владыка не выходил. Я ждала…
……………………
Завтра уеду из Лондона. Какую поездку мне подарили мои друзья и почти крестные дети – Лондон! Прежде любила города моих гастролей, особенно провинциальные и зарубежные. Чужие города надо было не спеша разглядывать, впитывать и постепенно разгадывать, пока они подобно ролям не вбирались в мою жизнь, не становились моими. Гастроли давали мне свободу от семейного быта, внутреннее одиночество и питали актёрскую работу над ролями и моноспектаклями.
Но Англия была во мне уже давно. Её подарила мне Елизавета Первая Английская. Я играла её в дипломной работе «Встреча двух королев», сцена из драмы Шиллера «Мария Стюарт». Режиссёром моим была Елена Александровна Полевицкая, известная в России и за рубежом драматическая актриса, многоопытный и интереснейший человек. Она вернулась из эмиграции в пятидесятых годах, сыграла главную роль в спектакле Вахтанговского театра «Винтовки Терезы Ракэн» Б. Брехта, снялась в кино в фильмах «Муму», «Пиковая дама» и преподавала в нашем Театральном училище при Театре Вахтангова. У меня сохранилась рабочая тетрадь роли королевы Елизаветы, полная тонких замечаний Елены Александровны и строгой требовательности ко мне в психологической разработке роли.
Неожиданно для себя споткнулась я на возгласе Елизаветы по поводу дяди Марии Стюарт: «На Англию кого не ополчал он!..». Елена Александровна была не просто недовольна мною, но говорила, что я всю работу перечеркнула. Десятки раз повторяла я: «На Англию кого не ополчал он!». Как произнести имя страны, которой я, Елизавета, владею? Великая страна, лучший в мире флот, великое искусство, необыкновенной красоты остров!.. Меня распирало намозоленным советским патриотизмом, советской пропагандой любви к родине как к самой-самой – великой, нерушимой, единой, непобедимой. Меня раздувало от любви к Англии, как от любви к Советскому Союзу. Измучившись моим извращённым надутым патриотизмом, Елена Александровна потеряла терпение и раздражённо и едко почти закричала: «Да видели ли Вы Англию? Хоть на карте!». Я представила Англию на карте и, глядя в возмущённое недоброе лицо Елены Александровны, увидела маленький, такой худенький островок среди морей. Меня наконец-то сдуло. Дрогнуло во мне сердце великой королевы, лишённой детей, – она любила Англию материнской любовью! Маленькую юную страну-девочку, вверенную ей судьбой, омытую со всех сторон морями, окружённую интригами врагов и натиском завоевателей, она должна её защитить своей любовью. «Англию», – наконец сказала я с нежностью и теплотой, будто брала её на руки, как ребёнка.
Вот теперь, через четыре с половиной столетия, в апреле 1999 года Англия – вне меня, вокруг меня, – всё равно такая маленькая, старая девочка. В ней метро XIX века, в ней существуют улицы со старинными домами, в одном из которых временно живут мои друзья, в старом элитном районе с за`мком и храмом. А напротив нашего домика – такие же домики, как невесты на смотре, все умытые, цветами увитые, с синеглазыми окнами, небо в них смотрится. А туманы и смоги остались позади, вот бы Пушкину теперь взглянуть на «туманный Альбион».
Весь мой теперешний Лондон тонет в моей жажде напитаться этой жизнью, в которой я здесь оказалась, с музеями, парками, за`мками и храмами, концертами классической музыки и очень вкусной едой. Закрепить всё в памяти, чтоб эта жизнь не промчалась встречным поездом мимо, чтоб стала моей внутри и уехала со мной в Москву.
Я была здесь, в Лондоне, сама собой и одновременно другой женщиной, как это бывает в жизни на сцене. Одна «я» ждёт Владыку Антония, которому не написала (!), а «другая я», про неё хочется говорить «она». «Её» вчера друзья повели в лавку с древними сувенирами, и «она» рассматривала там бутылку, внутри которой закупорен корабль. «Ей» даже сняли бутылку с полки и дали в руках вертеть. Корабль пиратских времён с такими деталями, до невозможности настоящими. В пиратской бутылке он доплыл до Лондона из каких-то океанов! И был выловлен несколько веков назад. Я, то есть «она», была восхищена не менее мальчишки какого-нибудь XVIII века! А потом эта «она» сфотографировалась с манекенами, одетыми в пиратские костюмы пиратских времён.
А ещё эта «она» позволяет себе бегать вместе с детьми за старинной коляской на высоких колёсах, которую везёт премиленькая лошадка. И звучит мелодия старинной шарманки из музыкальной шкатулки. А купив у возницы мороженое, можно лизать его под музыку! И эта «она» стояла и лизала вместе с детьми.
А вчера «она» медленно шла никуда по узеньким тротуарчикам узеньких улиц, на которых стояли красные чугунные башенки, и вдруг навстречу большая рыжая собака, с растрепанными ушами, прогуливается себе, одна, хозяина не ищет, останавливается передо мной, то есть перед «ней», как перед своей родственницей (тоже куртка рыжая и голова растрепанная). «Она» тоже остановилась, стоят обе. «Она» решила имя прочесть на бирочке у ремешка вокруг шеи, но смутилась, а руку-то протянула. Пёс и положил в неё свою. И разошлись, пожав руки. Поздоровались по-английски.
А в коридоре метро, на выходе, «она» видела на тёмном кафельном полу, до блеска вымытом чем-то пахучим, в белоснежных простынях очертания двоих, закрытых с головой, – в тишине близости. Во сне? Или после… И кто-то, проходя, положил красный цветок на полу рядом с ними.
А я увезу с собой «Мадонну в гроте» Леонардо да Винчи. Это моё «открытие», «она» тут уже не при чём. Я смотрела в картину, наверно, больше часа. И ещё приходила и смотрела. Леонардо пугает меня своими чарами, и я очень жалею его, как жалеют близкого человека, когда он тянет неподъёмный груз. У Леонардо этот груз – гениальность. В сочетании с целеустремлённостью, бесстрашием и аскетизмом она лишила своего носителя даже некоторых черт человечности. Его волнует запредельное. Меня тянет к Леонардо, как в детстве зимой в Звенигороде на краю заснеженного обрыва тянуло вступить на снежную порошу, под которой бездна. Сам Леонардо хотел, чтобы его картины «брали в плен душу». Странные у меня, будто запретные, свидания с Леонардо. Его сердечный мир приоткрыт мне в любви к нему и верности ему Франческо Мельци – друга, ученика и поверенного, который сказал о Леонардо: «Не во власти природы cотворить другого такого человека». Да, без участия Бога – невозможно. Леонардо считал, что «живопись – внучка природе и родственница Богу». Леонардо видел замысел Бога о человеке, которого писал.
Богородица в гроте – с Младенцем Иисусом и мальчиком Иоанном, будущим Крестителем. Иоанн – слева, Младенец – в центре, у ног Матери на земле, а справа – Ангел. Лик Мадонны и Лик Ангела – оба совершенной красоты и повторяют черты друг друга. Это и есть моё «открытие». Но Ангел лишён пола, очищен от плотского пола. У Девы Марии чуть круглее губы, чуть мягче линии подбородка. У Ангела верхняя губа – мальчиковая.
Мадонны у Леонардо – это божественная красота и грация. Когда он пишет женщину, он будто разгадывает, какой она будет в Раю. На вопрос, как мы, мужчины и женщины, будем жить в Раю, Христос отвечает: «В воскресении ни женятся, ни выходят замуж; но пребывают, как Ангелы Божии на небесах» (Мф 22:30). Такова на картине близость Ангела к Мадонне.
Между Мадонной и Ангелом будто идёт внутренний разговор: у Девы Марии чуть сжаты губы, у Ангела – чуть приоткрыты. И какая грусть исходит от Лика Матери, от прикрытых веками глаз, знающих слёзы. Она смотрит на Младенца и, будто предчувствуя будущие жертвенные страдания Сына Своего, Сына Человеческого, хочет Его защитить. А Ангел, чуть прикрыв глаза, несущие свет, смотрит на Младенца и провидит в Нём новую Вселенную после того, как в неё вошёл Сам её Творец, и он провидит будущее спасение всего Мира. И грот тоже участвует светом и тенью в этой внутренней беседе любви. «Вся материя этого мира призвана к Вечной судьбе» (митрополит Антоний Сурожский). Мадонна, Младенец, Иоанн, Ангел, грот. Какое счастье видеть живопись Леонардо в подлиннике!
Пусть хранится у меня в памяти таинственная жизнь картин Леонардо да Винчи, вмещающая жизненную судьбу изображённого человека таким удивительным образом, что ты воспринимаешь его вне времени исторического, сразу всё существует. На картине Мария не только Матерь Младенцу, Она Святая Девственница всего человечества, и Святая Матерь всех людей, и Царица Мира.
Это в литературе умел делать Достоевский. Закат космический, громады столетних домов, извечное одиночество, тягучая болезнь, и вдруг – луч солнца запечатлел всё сразу, вот сейчас и навсегда. У Леонардо лучом был его взгляд, проникающий материю до истоков промысла о ней.
О Господи! Благодарю Тебя за Леонардо, за всё его человеческое и надчеловеческое, за его сложность и неуёмность, за его свершения и беды, за птиц, которых он покупал, чтобы запустить их в небо на свободу – в Благовещение!
……………………
Я ждала, а Владыки Антония всё не было. Может, он не выйдет сюда? Может, уже ушёл через какой-нибудь другой выход? Забыла, что он живёт в церкви, и боялась, что он совсем не появится. Что-то, что проносилось во мне, спутывалось, мысли и образы воспоминаний свивались, как под ветром облака на небе, и потом становились тучами. Стоят, не задевая внутри чего-то главного… Надо лететь в Москву, чтоб успеть написать внуку обещанные шпаргалки по истории к вступительным экзаменам в институт. Мне надо лететь. Мне только надо дождаться Владыки Антония, чтобы… Чтобы что-о? Главное опять уплыло куда-то… «Я слово позабыл, что я хотел сказать, слепая ласточка в чертог теней вернулась…» Вернулась… Что-то переживалось мною как утрата, в этом навороте впечатлений и удовольствий – горькая утрата… Я не написала письма Владыке Антонию. Вами дарованная мне возможность писать Вам как путь длящихся отношений с Вами… Но разве не длится он уже много лет? Разве Вы не говорите со мной словами того бесценного наследия, что оставляете людям? Я знаю звук Вашего голоса, он встаёт во мне ещё одним свидетелем Вашего внутреннего мира. Я не написала письма… Не написала. Нет.
Совсем стемнело. Пахло чем-то домашним, это воск… воск… И тут сквозь всё пробилось, девятым валом поднялось во мне: я могла все, все дни проводить в этой церкви, его церкви! Что-то делать, помогать, не важно что. И зачем все эти музеи, концерты и прогулки! Вся моя поездка могла стать только паломничеством, единственным необходимым паломничеством к отцу Антонию, к нему самому, не знающему, что ведёт меня по жизни столько лет.
И тогда вдруг вместо боли несбывшегося: могло, но не стало, – всё вспученное во мне, светское, актёрское, женское, что накатило тучами, вдруг улеглось послушно, как бурное море перед Христом. Движение воздуха за моей спиной, как голос Христа, погрузил всё в тишину – я обернулась.
Он шёл мимо меня, своей решительной походкой, будто не притягиваясь к земле. В темноте лицо его, округлое и светлое, от какого-то луча светилось нимбом лёгких седых волос. Он шёл мимо меня! И мне нечего придумать, чтоб его остановить, и не написано письмо, чтоб сейчас его отдать, я завтра улечу в Москву, он сейчас исчезнет в дверях, и я никогда его больше не увижу, никогда!
—Отец Антоний… – он обернулся, я забормотала:
—Вот улетаю… Сама не знаю почему… почему не ушла… Всё стою и стою… Всё, всё – вот!..
Помню, что последнее слово «вот» глупо прозвучало, будто не знаю, что мне со всем этим делать. Он подошёл совсем близко, взял меня опять за обе руки повыше локтя, такой невысокий и как-то по-детски старый. И руки мои были в его руках. И, заглядывая в мои глаза снизу вверх, он сказал, тихо улыбаясь:
—Вы будете обо мне хорошо вспоминать…
Хорошо вспоминать – будете?
Душа моя захлебнулась от близости, которую он мне доверил. Больше ничего не помню. Кто проводил меня к выходу? Кто запер за мной двери церкви? Ничего не помню. На улице было темно, лил дождь. Я шла и плакала в майском дожде от нежности к этому удивительному святому человеку – дорогому отцу Антонию. Свершилось главное: я увозила прикосновение его руки, души, голоса, сердца. «Хорошо вспоминать будете?» И всё твердила ему, молитвенно, сквозь дождь, конец ненаписанного письма: «Живите, Владыка. Живите, дорогой мой отец Антоний. Живите на земле уже на Небе. Живите во веки веков и после них. Живите… С молитвенной близостью и любовью в Господе Ваша навсегда Ариадна… Навсегда Ваша. Навсегда.»
Встреча третья
В больничной палате, где я лежала поздней осенью 2018 года, выходившая во двор стена была вся стеклянная. Доковыляв до подоконника, я оперлась и стала смотреть в окно. Весь воздух был полон большими снежинками, они почему-то никуда не летели, а порхали напротив меня туда-сюда. Приподнимутся – приопустятся, зависнут и покачаются, такие малюсенькие белые бабочки – не могут в небо подняться, не хотят на землю упасть, кружатся. И уносит их к какому-то невидимому горизонту. Неведомо, как попа`дали из облака, неведомо, как уйдут гибнуть в землю. Может, ещё поживут под холодной луной, выморозившей себе мутное пятно в облаках…
У меня странно болела голова. Будто купальная резиновая шапочка маленького размера сдавливает всю голову, а внутри неё всё колючки – в голову вонзаются. Приковыляв к постели, я и ложилась, и садилась, и дышала, и полотенцем обвязывалась – ничего не помогало. Соседка моя давно заснула, свет выключили, я мучаюсь. На часах 0:30. Я ещё в коридор не могла выходить после инсульта, но видела в открытую дверь, что в ординаторской свет горит, и пошла по стеночкам, еле-еле.
Там был юноша. Я подумала, что студент дежурит ночью. Оказалось, он уже не студент, а врач в ординатуре. Рассказала ему про боль, он предложил снотворное. Но я принимала психотропные лекарства после инсульта и побоялась соединять. Говорю: «Можно с Вами посижу, посмотрю, может, лучше станет». Не могла же я ему сказать, что мне страшно одной. Вот напасть какая! Мне уже восемьдесят третий год шёл, смерти давно не боюсь, приготовилась к уходу, время было, а тут вдруг – страшно. Стыдно сказать. А мальчик – оживился: «Садитесь, садитесь, поговорите со мной, мне сказали – Вы верующая, к Вам даже священник приходил». Ну, мы и разговорились, уж очень мне хотелось хоть и терпеть голову, да о ней не думать. Он спрашивал, я отвечала. Всё больше о любви говорила, как взять её для любимого у Христа. И слова Владыки Антония вспоминала. Часа через полтора попрощались, он меня проводил.
Легла спокойно, думала, что сейчас терпеть можно, но не лучше мне станет, а хуже. Приготовилась, отцу Антонию в молитве сказала, что буду встречи с ним ждать. И в боли своей заснула.
И вот снится мне: в клубах ветра скрюченная, ноги к животу пригнула, руками в солнечное сплетение упираюсь, голову нагнула и в плечи вобрала, а меня несёт, так что свист в голове и шум в ушах, а куда несёт – не видно, лечу по узкому пространству, земли не касаюсь и знаю, что это – смерть моя и теперь надо куда-то лететь. А клубами ветра закручивает, всё черным-черно кругом, и страшно до жути, и я закричала: «Отец Антоний, дайте мне руку! Как тому мальчику, что на войне умирал, отец Антоний! Отец Антони-и-ий!». И вдруг он слева от меня, рядом, а земли не касается и своей рукой – берёт мою руку левую.
Я проснулась, было утро. И прежде всего посмотрела на руку. Рука как рука, только в ней прикосновение живёт явленное. Я глаза закрыла и всё чувствовала свою руку в его руке.
Да! Голова не болела. И всё пошло на поправку. Вот уже второй год живу после нашей встречи третьей с Владыкой Антонием.
……………………
Вот и закончились мои воспоминания.
Все мои отношения с Владыкой Антонием стали неотправленными письмами. Нашла на вырванном из блокнота листке: «Мне так хочется, чтобы где-то когда-то Вы сказали: “Одна женщина мне написала…”, – и этой женщиной была бы я». Нет, не потому, что могу написать что-то нужное Вам, а для того, чтоб пережить реальность встречи с Вами. Нет, реальность встречи не в том, чтоб письмо моё дошло к Вам, а в том, что я его пишу и пишу длиною в оставшуюся мне жизнь. Реальность связи в Любви Христа. В Ней – любовь и к Вам, и ко мне, Она нас соединяет. Я знаю, что Любовь Бога – источник и залог в жизни
и творчества, и по-двига в вере, и вдохновения, – всякой истинной любви на земле.
……………………
А в день Вашей смерти шла домой после панихиды по Вам в Боровском Свято-Пафнутьевом Монастыре, и небо будто приникло к земле. И, видимо от какого-то самолёта, от самого горизонта нарисовался огромный, в полнеба, белый крест, как тот, на котором погиб святой Пётр. Конечно, я плакала, провожая Вас, но на душе было спокойно и возвышенно: Вы у Господа. Для меня так ценно быть ближе к Вам, хочу и дальше писать Вам и оставаться с «воздыханиями неизреченными».
О Господи, Радость моя несказанная! Ты так возлюбил нас, что даруешь нам через Себя общение с теми, кто был для нас в жизни Светом Твоим.
……………………
«…русское слово “встреча” – это событие, когда два человека или несколько человек, которые друг друга не знали или которые знали, но вдруг на какой-то глубине – встречаются, оказываются вместе. Но что меня поразило, это то, что один серб мне сказал, что на сербском языке слово “встреча” значит “радость”. И вот это совпадение встречи в русском смысле слова и радости, мне кажется, очень значительно, и важно, и красиво просто». (митрополит Антоний Сурожский)
город Боровск
эпидемия коронавируса
весна – лето, 2020 год
Встреча первая
Сегодня, 22 апреля 2020 года, я читаю исписанные листы, обрывки листов и вспоминаю пережитое мною ровно 21 год назад. В Лондоне, 22 апреля 1999 года, в четверг в 7 часов вечера по лондонскому времени я впервые в жизни увидела митрополита Антония Сурожского.
Церковь Успения Божией Матери и Всех Святых на Ennismore Gardens в полумраке. Свет только там, где стоят несколько нешироких рядов стульев, на них уже люди – ждут, а перед ними на маленьком столе разные записывающие устройства – тоже ждут. Мы пришли втроём, со мной мои друзья Яна и Борис, у них в руках небольшой магнитофончик – ждёт Владыку Антония. Все ждут. Всё ждёт.
А я никак не могу сосредоточить себя, направить к тому, кого ждут. Потеряла всякое движение ума, смяты мысли, память, чувства, фиксирую странные ненужные вещи: пол – деревянный. Надо мной высоко-высоко уходят в холодную темноту неба каменные своды храма, а подо мной пол – деревянный! Тепло пахнет воском, как в доме моего детства. Мы жили в Москве в подвале бывшего доходного дома графа Шереметева и натирали старинный дубовый паркет воском. Как нереально пахнет здесь моим детством. Да разве я сама здесь реальна? Сначала летела на нереальном самолёте; потом нереально плыла на крыше автобуса в людском море; и башенки из красного чугуна на тротуарах нереально забирали в себя людей покупать конверты и отправлять почту; и кругом деревья – цветут. И по тротуарам гуляют собаки без поводков и ни на кого не лают, даже друг на друга, – джентльмены; и в старинном метро – чёрные стены; а машины ездят по улицам не тем боком. И теперь нереальной мне, в нереальном православном храме, подобном базилике из Вероны ещё до разделения церквей, пахнет родным домом? У меня здесь нет ни возраста, ни прошлого, ни души, ни тела.
Но вдруг почувствовала, как гулко бьётся во мне сердце, и тут в тёмном воздухе у иконостаса выявился, проявился человек. Он шёл легко и стремительно к нам навстречу, на встречу. Я встала, кажется, все встали.
Митрополит Антоний Сурожский подошёл к столу. Было ровно 7 часов вечера.
Моё сердце было единственным, что не смешалось, оно гулко билось, и я закричала в сердце своём: «Это я! Вы узнали меня? Я! Которая приникла к Вам так крепко, что привыкла делиться с Вами, и обдумывать, и спрашивать… и Вы всегда отвечаете мне, всегда…». И он ответил: он улыбнулся, – мне.
Владыка сказал, что цикл бесед о молитве закончен в прошлый четверг, но он хочет ещё что-то добавить, обобщить, подвести итог. Началась лекция, нет, беседа, одновременно мышление вслух. Его мысли были не о Боге вообще, а о Боге в его сердце, в его жизни. Мысли были свидетелями этой жизни. Владыка Антоний сидел, и все сидели, но всё время хотелось встать, стоя его слушать. Лицо Ваше стало строгим, я так любила Ваш строгий взгляд на видео, сосредоточенный и направленный прямо на человека. Нет! Теперь я вижу не так: Ваш взгляд сосредоточен на Том, Кто стоит перед Вами, и через Него Вы с нами общаетесь. В каждой проповеди, в каждой беседе мы получаем Вашу любовь, омытой любовью Христа. Так Он попадает к нам в сердце.
Беседу я конспектировала, и, как всегда, было в ней прямое задание мне: «Христос даёт созревать до встречи с Ним в молитве, а дальше мы должны быть готовы то встречать Его, то искать». (Должны быть готовы! А не впадать в отчаяние и искать Его, изнывая.)
Когда Владыка Антоний закончил, он сразу стал невидим за обступившими его людьми. Все чего-то от него хотели, спрашивали, улыбались, протягивали что-то. Я подошла к столу. У меня в руках тоже какие-то бумаги для Владыки Антония от отца Александра Борисова, настоятеля нашей церкви святых Космы и Дамиана в Москве; «Приходские вести» – журналы нашего прихода, там есть мои публикации; и ещё ксерокс одной моей статьи; и ещё там была книга самого митрополита Антония «Учитесь молиться», новое издание, может, у него ещё нет.
Я стояла, бумаги в моих руках тяжелели, в голове с абсолютной ясностью всплывало: Владыке некогда и незачем читать всё это, в лучшем случае попадёт к какой-нибудь помощнице. Но тут я вспомнила про Лисичку, которая выпивала молоко, оставляемое для Бога, подошла и протянула всё сразу.
Он взял. Оказалось, что книжки у него ещё нет. Он оживлённо передал привет и благодарение отцу Александру, и, разглядывая принесённое, не сразу опустил его в потёртый кожаный портфель, довоенный, какой был у моего папы, и – посмотрел на меня. Владыка Антоний смотрел на меня… Вдруг неожиданно протянул ко мне через стол руки, обхватил меня пониже локтей и притянул к себе через стол так, что уже никого не было между нами. Мы оказались лицом к лицу. Он был ниже меня ростом, и я почему-то разволновалась. Его глаза не чёрные, не строгие, как на фото, а живые, горячие глаза были полны участия, будто спрашивали: «Ну что? Ну как Вы?». И я сказала: «Всю жизнь я хотела с Вами говорить… обо всём, о всей моей жизни… А теперь вот… стою рядом, и ничего мне от Вас не надо… только смотреть и видеть Вас». Он кивал головой понимающе: да, да, и улыбался… И не отнимал рук!
Мы смотрели друг на друга… Это было как молитва. И, как всегда в молитве, у меня закапало из глаз и из носа, и он засмеялся, даже искорками своих нечёрных глаз. Я протянула ему мой экземпляр «Учитесь молиться», чтоб он надписал мне. Он написал, и закрыл книгу, и подал мне. Я спросила: «Можно мне написать Вам?», – «Да! Да».
Меня уже оттеснили, когда он окликнул через головы: «Как Ваше имя?». Я сказала, и он повторил: «А р и а д н а » .
Я увезла надпись, не открывая книгу ни в автобусе, ни в метро. Не хотела читать на людях. Вернувшись в коттедж, наверное, столетней давности, с названием Villa Kordowel, где временно жили мои друзья, я открыла книгу: «Всегда радуйтесь, что Бог нас так любит», – а ниже: «м. Антонiй». Это был Ваш ответ на невысказанное, на незаданный Вам вопрос. В вере моя стихия была радость, и её некоторые не принимали. У меня даже стихотворение одно начиналось: «Ариадна, радуга радости…». Я опять услышала своё имя, подаренное мне голосом Владыки Антония: «А р и а д н а » .
Ариадной звали двоюродную сестру Владыки Антония, дочь композитора Скрябина, сводного брата его матери. Ариадна тоже участвовала во французском сопротивлении. Когда Париж был захвачен, фашисты потребовали свозить всех евреев на стадион для отправки их в гетто. Ариадна опубликовала свои стихи протеста и подписала их «Сарра». Потом, спустя время, её убили фашисты.
Вы сегодня сказали, Владыка, что Господь отдаёт нам Себя через наши молитвы, что «за именем Господи Иисусе Христе Сыне Божий – Сам Иисус, Любовь, Благость, Сострадание. <…> Можно переживать Его Имя как самое дорогое». Но вот Вы произнесли моё имя, и я пережила его в Вашем голосе как свою сущность. И ещё Вы связали меня с той, о которой, наверное, всегда молитесь.
Дома мы с Яной и Борей ужинали на кухне за большим столом перед стеклянной стеной, открытой в маленький внутренний садик. С четырёх сторон он закрыт каменной стеной следующего дома и заборами на улицу, так что ты в нём один на один с землёй и небом. В садике по каменным уступам росли цветы, а английским цветным кирпичом был выложен малюсенький бассейн с кувшинками. На его берег приходил к нам в гости соседский кот, большой и рыжий, у него на ошейнике висела бирочка, чтоб знать, с кем здороваешься, там было написано: Бонифаций.
Яна и Борис были молодой парой, они недавно поженились, и само собой получилось, что мы говорили о любви. У них всё было хорошо, но мне хотелось предупредить их, что любовь выстрадывается, и я сказала, что митрополит Антоний Сурожский говорит: «Если не углублять свою любовь Божией любовью, мы не удержим нашей любви к человеку».
Потом мы пошли, по-видимому, в гостиную, потому что в комнате был камин, совсем как настоящий, в чугунной старинной оправе, но с синтетическими современными «дровами», тлеющими, как настоящие, но без запаха. На камине стоял портрет двух собак. Одна собака, конечно, Пёс, большой и мудрый, смотрел в даль. А вторая, Собачка, была величиной с его лапу, глазки её блестели, выражая полную её безопасность и радость защищать друга, а из пасти её, готовой звонко лаять, торчал маленький красный язычок. На раме надпись «Sir Edwin Henry Landseer / Dignity and Impudence 1839» – Благородство и Непосредственность. В комнате был рояль, и Яна играла Баха.
Потом мы разошлись по комнатам. Меня поселили в детской на втором этаже. В ней всё было маленькое, по-старинному резное из дерева, и крепкое. Особенно хороша была кроватка-качалка, то ли люлька для новорожденного, то ли для большой куклы хозяйки комнаты. Я чувствовала там себя Гулливером, и, подняв стекло в окне, залезла в единственно взрослую – кровать, и стала вспоминать о Владыке Антонии в моей жизни. Вспоминалось почему-то одно за другим вспять, так что скоро добралась я до того, как узнала о нём…
……………………
Проснулась перед рассветом, когда ещё темнее, чем ночью; когда души людей зовут друг друга на помощь, предсмертные умирают, больные плачут, одинокие тоскуют. Я открыла блокнот и написала:
«Дорогой отец Антоний!
Раньше я не знала, что надо “Владыка Антоний”, думала, что “отец” обращаются ко всем священникам, и про себя всегда называю Вас: дорогой отец Антоний.
Мне хочется рассказать Вам, как познакомилась с Вами, безымянным, и что Вы сделали со мной и моею жизнью. Это было 30 лет назад во время гастролей в Ленинграде. Я исполняла то ли “Стихи Марины Цветаевой”, то ли “Поэзия и проза И.А. Бунина”. Моноспектакль мой проходил в концертном зале почти напротив дома, где умер Пушкин. После выступления многие зрители провожали меня до гостиницы. У дверей в “Европейскую” кто-то протянул мне пакет, сказал на ухо, что это самиздат до завтрашнего дня, и исчез. Дарили мне часто самиздат запрещённых произведений нашей классики, наверное, я вызывала доверие… В пакете оказалась большая толстая тетрадь в твёрдой обложке, амбарная книга. В ней на каждой странице с обеих сторон была приклеена папиросная бумага, пропечатанная на машинке. Видимо, дела с самиздатом были налажены в городе Ленина. Конспирация тоже соблюдена: книга никак не называлась и не имела имени автора. Только на первой странице над текстом – слово мелким шрифтом “проповеди”. Мне было 33 года, я ни разу не была в церкви, видела священника только в кино и не знала значения слова “проповеди”, кроме студенческого “не читай мне проповеди”, что означало “избавь от назиданий, от нотаций”. Полистав амбарную книгу, увидела опечатки, ошибки, отсутствие синтаксиса, папиросная бумага сборила, но рассказы (я решила, что это рассказы) небольшие, и открыла наугад.
Рассказчик, по-видимому священник, объявляет, что украли икону Богородицы. Я уже решила не читать и почти закрыла книжку, но краем глаза захватила следующие строчки, где он просит всех помолиться, чтоб Богородица принесла в дом вора добро и мир.
Это было невероятно. Нет, не только то, что просили, как я понимала, изображение на доске, а то, о чём просили. Ничего подобного в жизни не слышала. Разве кто-нибудь из людей желает добра тому, кто причинил ему зло? Не ловить вора? Не наказывать? Не обвинять людей, которые допустили воровство? Кто написал этот рассказ про священника? Где на земле могут быть люди, которые думают так, как он? И если это не рассказ писателя, то кто этот священник?
Дальше из другой проповеди узнаю, что икону вернули. И что же!? Священник снова поставил всех на молитву и благодарил икону, что она вернулась в церковь. Что же это такое? Ему вернули икону. Ему! Значит, он видел вора, он его теперь знает. Почему же он не говорит людям, кто украл? Почему не выставляет его на позор для наказания? Он благодарит Богородицу на иконе за очищение сердца того, кто украл? За вора, который теперь перевоспитался? Но так не бывает. Разве кто-нибудь из тех, кого знаю, так думает? Разве я знаю или слышала о ком-нибудь, кто так сделал, как этот священник и эта Богородица?
Я ничего не понимала, и это “ничего” всё время разрасталось и охватило всё и всех людей. Мои взгляды на жизнь, хорошо утрамбованные советской “высокой нравственностью”, они поломались, разлетелись. И я стояла на обломках чего-то стыдного, у моей жизни будто не стало основания. И всё же почему-то эти рассказы были об очень важном, может быть, главном, чего не было в моей жизни. Короче говоря, к концу второй проповеди мне мучительно хотелось думать и жить именно так, как этот священник. Он будто обращался ко мне лично, и я поняла, он говорит: “Надо полюбить вора”. Он имеет право так говорить потому, что сам полюбил, отвечает за сказанное своей жизнью. Где же она, такая жизнь, и есть ли она теперь, ведь это, наверное, было в каком-нибудь XVI веке!
Мне было 33 года, я никогда не держала в руках Евангелия и считала Христа мифическим героем. Когда спустя годы впервые читала Вашу книгу (тоже подаренную на спектакле, в Риге, теперь уже самиздат по тамиздату, переснятый и в переплёте), я сразу узнала в ней “своего” священника. Там были небольшие сведения из Вашей биографии. Это была дивная радость, – оказалось, что Вы не умерли в XVI веке, а живёте в Лондоне!
Долго я не могла, не умела найти Бога. Но Он нашёл меня. Он послал мне знакомство с отцом Александром Менем. Этот святой человек повернул мою жизнь к Богу. В 1981 году я приняла крещение и попала к людям, которые читают Ваши книги. Девять лет отец Александр был мне духовным отцом, но у меня не получилось стать ему духовной дочерью. В 1990 году его убили. Храню Ваше письмо к нам, прихожанам, когда мы осиротели.
После убийства отца Александра как-то незаметно, не сразу, всё начало меняться и во мне, и в моей жизни. Вопросы и поиски ответов превратились в постоянное движение, а в Евангелии оказалось – всё имеет ко мне отношение. Переживание веры естественно стало жить во мне, оттеснив все другие переживания. Смерть отца Александра будто разорвала оболочку моего внутреннего зерна, оно умерло, а я возродилась к новой жизни и новому служению. Мы назвали его в приходе “Моя семья и Бог”. Эти встречи, на которых я пользуюсь и Вашими, Владыка, книгами, проходят с 1994 года. Господь подарил мне тёплую дружбу с нашим новым настоятелем, отцом Александром Борисовым, он с детских лет был другом отца Александра Меня, он для меня очень близкий человек.
Как хочется написать Вам, дорогой отец Антоний, чтоб было глубже моих впечатлений, эмоций, мечтаний и сентиментальности. Как бедны мои слова, как мало могу выразить ими… Письма, наверно, не закончу и не отдам Вам…
Вчера, когда подошла к Вам в церкви, как бы всё знала уже, какой Вы, но не всё, – нет! Вы – тёплый. Мне всегда нравилась Ваша строгость, собранность, но увидела Вас иным, и сразу Вашу простоту и открытость к общению приняла вместе со строгостью, хотя не знаю, как это может быть в одном человеке, но вот – есть, в Вас – есть, с той же достоверностью, как Любовь Божия, что живёт в Вас и исходит от Вас к нам…»
……………………
Письмо не кончалось, а за окном Villa Kordowel по синему небу шли розовые полосы зари, и на их фоне – густо-красная крона неведомого дерева. Такого не бывает. И того, что со мной происходит, тоже не бывает.
Встреча вторая
Перебрала много записей. Но нет ничего записанного о второй встрече. Я так и думала. Ничего нет. Хочу написать, что помню, но боюсь доверить слова бумаге, вдруг они, как медузы, вынутые из моря, превратятся на бумаге в сухие шкурки. Этот страх уже был однажды в моей жизни. Господи, помоги мне, пусть то, что хочу записать, будет то, что Ты мне напомнишь. Аминь.
Был четверг 6 мая 1999 года, была окончена беседа Владыки Антония. Все давно ушли. И свет уже погасили. Я ждала Владыку Антония у дверей, в которые он ушёл из «церкви для всех» в «церковь для тех, кто в ней служит». Я ждала…
Вспомнилось, что в воскресение 2 мая Владыка Антоний служил литургию на английском языке. На проповеди микрофон под его рукой выстукивал по жезлу, как метроном. Сквозь этот звук несуетные медленные слова Владыки шли сквозь время. Говорил он, как всегда, в Присутствии, через Стоящего перед ним – людям. Наверное, поэтому я что-то поняла, хотя языка не знаю.
А я на встречах «Моя семья и Бог» говорю, говорю… как бы в долг, а молюсь только до и после, а во время беседы – всё в долг беру. Впрочем, со временем Бог дал мне быть на встречах с людьми вместе, свидетельствовать перед ними как наедине с каждым, бывает исповедально.
А сегодня Владыка Антоний говорил о молитве как о встрече, и будто мне говорил, что «легко употребляем слова, которые были криком святых» (здесь и далее тексты в кавычках взяты из моих конспектов бесед Владыки Антония); «Посмотреть надо вглубь своей греховности и эту греховность включить в молитву»; «Если каждую молитву переживать всё глубже, глубже – они будут преобразовывать нашу жизнь»; «В молитвах мы должны приобщаться к опыту и жизни людей, бо`льших, чем мы сами». (Господи, то, что Тебе послужит, учи меня делать, учи!..)
О величии Бога Владыка Антоний сказал: «Путь Его – приобщение ко всему ужасному на земле. <…> Погибнуть, чтоб вместе молиться об убийцах. <…> Принял Бессмертный – смертность». (О-о! Какой силы у Вас, Владыка, слово «вместе»!)
(Встреча с Вами, дорогой отец Антоний, дала мне понять нечто о смирении, что давно пора было понять. Нельзя всё время самой в себе выжигать плохое и вырывать недостатки, чтоб быть безгрешной, всё время собой заниматься и растить в себе самодовольство. Надо смиренно принять свою греховность и изо всех сил стараться преобразить её молитвой. Преобразить-то возможно только любовью – к Богу, к людям и к дарам Бога в себе. А выжигает зло Господь. Он Сам, Своей Любовью. Моё дело – соглашаться на боль ожогов.)
А ещё та чудесная мышь, что слушала Вашу молитву, Владыка Антоний, к другому святому, который умел разговаривать с живыми тварями. Вот мышь послушала, что надо уходить, послушала и пошла всем мышам сообщила. Все мыши и ушли. Я давно это Ваше свидетельство слышала, и мне так хотелось попросить: «Помолитесь обо мне за меня, дорогой отец Антоний, чтоб мне приобщиться хоть к самой малой частичке Вашего опыта служить Христу всем, что Вы делаете, что говорите и думаете, – всем, всегда и везде».
Были мне от Владыки Антония будто живые тайны. Он спрашивает: «Что мешает человеку войти в контакт с другим человеком?». И отвечает: «Одна из причин – занятость собой». (Это про меня!) «Что мешает человеку услышать другого? – Когда слушаешь человека, надо самого себя забыть, не думать, что отвечать и советовать, а услышать его. <…> Надо переживать людей через отношения Господа к ним». «Самого себя забыть и погрузиться в другого человека. В опыт и сердце другого, забыв себя. <…> Отрекись от себя, чтобы видеть и слышать, что` другим приносится тебе от Бога. Не просто будь внимателен, а отрекись от себя». (Это мне наказ. Не отречёшься от себя – не возьмёшь креста своего у Христа, не возьмёшь – не пойдёшь за Ним.)
«Без опыта поиска Бога не может быть встречи с Ним. Из поисков вырастает верность, крепость. Надо созреть тоской о Боге, голодом по Нему так, чтобы мы могли отозваться всем своим существом на встречу с Ним». «Готовы ли мы опустошить свой ум и сердце, чтобы Он мог вселиться в таинственные глубины?» «Мы и к Богу приходим не к Нему, а приносим себя и свои проблемы. Он как источник радости и спасения. Но хотим ли мы Его встретить, каким бы Он ни был?» (Я хочу, отец Антоний. Хочу Его встретить и униженным, и измученным, любым. Я не знаю, как это – Он; знаю об Его присутствии: такая собранность внутри, до бесстрашия, и концентрированность такая, что слова не тебе принадлежат; а иногда – ты объят таким безмолвием, что в нём всё тонет, а там в груди, где солнечное сплетение, тепло…)
Господи, благодарю Тебя за встречу с Владыкой Антонием! Сотвори плод от этой поездки, какой Ты Сам хочешь…
Владыка не выходил. Я ждала…
……………………
Завтра уеду из Лондона. Какую поездку мне подарили мои друзья и почти крестные дети – Лондон! Прежде любила города моих гастролей, особенно провинциальные и зарубежные. Чужие города надо было не спеша разглядывать, впитывать и постепенно разгадывать, пока они подобно ролям не вбирались в мою жизнь, не становились моими. Гастроли давали мне свободу от семейного быта, внутреннее одиночество и питали актёрскую работу над ролями и моноспектаклями.
Но Англия была во мне уже давно. Её подарила мне Елизавета Первая Английская. Я играла её в дипломной работе «Встреча двух королев», сцена из драмы Шиллера «Мария Стюарт». Режиссёром моим была Елена Александровна Полевицкая, известная в России и за рубежом драматическая актриса, многоопытный и интереснейший человек. Она вернулась из эмиграции в пятидесятых годах, сыграла главную роль в спектакле Вахтанговского театра «Винтовки Терезы Ракэн» Б. Брехта, снялась в кино в фильмах «Муму», «Пиковая дама» и преподавала в нашем Театральном училище при Театре Вахтангова. У меня сохранилась рабочая тетрадь роли королевы Елизаветы, полная тонких замечаний Елены Александровны и строгой требовательности ко мне в психологической разработке роли.
Неожиданно для себя споткнулась я на возгласе Елизаветы по поводу дяди Марии Стюарт: «На Англию кого не ополчал он!..». Елена Александровна была не просто недовольна мною, но говорила, что я всю работу перечеркнула. Десятки раз повторяла я: «На Англию кого не ополчал он!». Как произнести имя страны, которой я, Елизавета, владею? Великая страна, лучший в мире флот, великое искусство, необыкновенной красоты остров!.. Меня распирало намозоленным советским патриотизмом, советской пропагандой любви к родине как к самой-самой – великой, нерушимой, единой, непобедимой. Меня раздувало от любви к Англии, как от любви к Советскому Союзу. Измучившись моим извращённым надутым патриотизмом, Елена Александровна потеряла терпение и раздражённо и едко почти закричала: «Да видели ли Вы Англию? Хоть на карте!». Я представила Англию на карте и, глядя в возмущённое недоброе лицо Елены Александровны, увидела маленький, такой худенький островок среди морей. Меня наконец-то сдуло. Дрогнуло во мне сердце великой королевы, лишённой детей, – она любила Англию материнской любовью! Маленькую юную страну-девочку, вверенную ей судьбой, омытую со всех сторон морями, окружённую интригами врагов и натиском завоевателей, она должна её защитить своей любовью. «Англию», – наконец сказала я с нежностью и теплотой, будто брала её на руки, как ребёнка.
Вот теперь, через четыре с половиной столетия, в апреле 1999 года Англия – вне меня, вокруг меня, – всё равно такая маленькая, старая девочка. В ней метро XIX века, в ней существуют улицы со старинными домами, в одном из которых временно живут мои друзья, в старом элитном районе с за`мком и храмом. А напротив нашего домика – такие же домики, как невесты на смотре, все умытые, цветами увитые, с синеглазыми окнами, небо в них смотрится. А туманы и смоги остались позади, вот бы Пушкину теперь взглянуть на «туманный Альбион».
Весь мой теперешний Лондон тонет в моей жажде напитаться этой жизнью, в которой я здесь оказалась, с музеями, парками, за`мками и храмами, концертами классической музыки и очень вкусной едой. Закрепить всё в памяти, чтоб эта жизнь не промчалась встречным поездом мимо, чтоб стала моей внутри и уехала со мной в Москву.
Я была здесь, в Лондоне, сама собой и одновременно другой женщиной, как это бывает в жизни на сцене. Одна «я» ждёт Владыку Антония, которому не написала (!), а «другая я», про неё хочется говорить «она». «Её» вчера друзья повели в лавку с древними сувенирами, и «она» рассматривала там бутылку, внутри которой закупорен корабль. «Ей» даже сняли бутылку с полки и дали в руках вертеть. Корабль пиратских времён с такими деталями, до невозможности настоящими. В пиратской бутылке он доплыл до Лондона из каких-то океанов! И был выловлен несколько веков назад. Я, то есть «она», была восхищена не менее мальчишки какого-нибудь XVIII века! А потом эта «она» сфотографировалась с манекенами, одетыми в пиратские костюмы пиратских времён.
А ещё эта «она» позволяет себе бегать вместе с детьми за старинной коляской на высоких колёсах, которую везёт премиленькая лошадка. И звучит мелодия старинной шарманки из музыкальной шкатулки. А купив у возницы мороженое, можно лизать его под музыку! И эта «она» стояла и лизала вместе с детьми.
А вчера «она» медленно шла никуда по узеньким тротуарчикам узеньких улиц, на которых стояли красные чугунные башенки, и вдруг навстречу большая рыжая собака, с растрепанными ушами, прогуливается себе, одна, хозяина не ищет, останавливается передо мной, то есть перед «ней», как перед своей родственницей (тоже куртка рыжая и голова растрепанная). «Она» тоже остановилась, стоят обе. «Она» решила имя прочесть на бирочке у ремешка вокруг шеи, но смутилась, а руку-то протянула. Пёс и положил в неё свою. И разошлись, пожав руки. Поздоровались по-английски.
А в коридоре метро, на выходе, «она» видела на тёмном кафельном полу, до блеска вымытом чем-то пахучим, в белоснежных простынях очертания двоих, закрытых с головой, – в тишине близости. Во сне? Или после… И кто-то, проходя, положил красный цветок на полу рядом с ними.
А я увезу с собой «Мадонну в гроте» Леонардо да Винчи. Это моё «открытие», «она» тут уже не при чём. Я смотрела в картину, наверно, больше часа. И ещё приходила и смотрела. Леонардо пугает меня своими чарами, и я очень жалею его, как жалеют близкого человека, когда он тянет неподъёмный груз. У Леонардо этот груз – гениальность. В сочетании с целеустремлённостью, бесстрашием и аскетизмом она лишила своего носителя даже некоторых черт человечности. Его волнует запредельное. Меня тянет к Леонардо, как в детстве зимой в Звенигороде на краю заснеженного обрыва тянуло вступить на снежную порошу, под которой бездна. Сам Леонардо хотел, чтобы его картины «брали в плен душу». Странные у меня, будто запретные, свидания с Леонардо. Его сердечный мир приоткрыт мне в любви к нему и верности ему Франческо Мельци – друга, ученика и поверенного, который сказал о Леонардо: «Не во власти природы cотворить другого такого человека». Да, без участия Бога – невозможно. Леонардо считал, что «живопись – внучка природе и родственница Богу». Леонардо видел замысел Бога о человеке, которого писал.
Богородица в гроте – с Младенцем Иисусом и мальчиком Иоанном, будущим Крестителем. Иоанн – слева, Младенец – в центре, у ног Матери на земле, а справа – Ангел. Лик Мадонны и Лик Ангела – оба совершенной красоты и повторяют черты друг друга. Это и есть моё «открытие». Но Ангел лишён пола, очищен от плотского пола. У Девы Марии чуть круглее губы, чуть мягче линии подбородка. У Ангела верхняя губа – мальчиковая.
Мадонны у Леонардо – это божественная красота и грация. Когда он пишет женщину, он будто разгадывает, какой она будет в Раю. На вопрос, как мы, мужчины и женщины, будем жить в Раю, Христос отвечает: «В воскресении ни женятся, ни выходят замуж; но пребывают, как Ангелы Божии на небесах» (Мф 22:30). Такова на картине близость Ангела к Мадонне.
Между Мадонной и Ангелом будто идёт внутренний разговор: у Девы Марии чуть сжаты губы, у Ангела – чуть приоткрыты. И какая грусть исходит от Лика Матери, от прикрытых веками глаз, знающих слёзы. Она смотрит на Младенца и, будто предчувствуя будущие жертвенные страдания Сына Своего, Сына Человеческого, хочет Его защитить. А Ангел, чуть прикрыв глаза, несущие свет, смотрит на Младенца и провидит в Нём новую Вселенную после того, как в неё вошёл Сам её Творец, и он провидит будущее спасение всего Мира. И грот тоже участвует светом и тенью в этой внутренней беседе любви. «Вся материя этого мира призвана к Вечной судьбе» (митрополит Антоний Сурожский). Мадонна, Младенец, Иоанн, Ангел, грот. Какое счастье видеть живопись Леонардо в подлиннике!
Пусть хранится у меня в памяти таинственная жизнь картин Леонардо да Винчи, вмещающая жизненную судьбу изображённого человека таким удивительным образом, что ты воспринимаешь его вне времени исторического, сразу всё существует. На картине Мария не только Матерь Младенцу, Она Святая Девственница всего человечества, и Святая Матерь всех людей, и Царица Мира.
Это в литературе умел делать Достоевский. Закат космический, громады столетних домов, извечное одиночество, тягучая болезнь, и вдруг – луч солнца запечатлел всё сразу, вот сейчас и навсегда. У Леонардо лучом был его взгляд, проникающий материю до истоков промысла о ней.
О Господи! Благодарю Тебя за Леонардо, за всё его человеческое и надчеловеческое, за его сложность и неуёмность, за его свершения и беды, за птиц, которых он покупал, чтобы запустить их в небо на свободу – в Благовещение!
……………………
Я ждала, а Владыки Антония всё не было. Может, он не выйдет сюда? Может, уже ушёл через какой-нибудь другой выход? Забыла, что он живёт в церкви, и боялась, что он совсем не появится. Что-то, что проносилось во мне, спутывалось, мысли и образы воспоминаний свивались, как под ветром облака на небе, и потом становились тучами. Стоят, не задевая внутри чего-то главного… Надо лететь в Москву, чтоб успеть написать внуку обещанные шпаргалки по истории к вступительным экзаменам в институт. Мне надо лететь. Мне только надо дождаться Владыки Антония, чтобы… Чтобы что-о? Главное опять уплыло куда-то… «Я слово позабыл, что я хотел сказать, слепая ласточка в чертог теней вернулась…» Вернулась… Что-то переживалось мною как утрата, в этом навороте впечатлений и удовольствий – горькая утрата… Я не написала письма Владыке Антонию. Вами дарованная мне возможность писать Вам как путь длящихся отношений с Вами… Но разве не длится он уже много лет? Разве Вы не говорите со мной словами того бесценного наследия, что оставляете людям? Я знаю звук Вашего голоса, он встаёт во мне ещё одним свидетелем Вашего внутреннего мира. Я не написала письма… Не написала. Нет.
Совсем стемнело. Пахло чем-то домашним, это воск… воск… И тут сквозь всё пробилось, девятым валом поднялось во мне: я могла все, все дни проводить в этой церкви, его церкви! Что-то делать, помогать, не важно что. И зачем все эти музеи, концерты и прогулки! Вся моя поездка могла стать только паломничеством, единственным необходимым паломничеством к отцу Антонию, к нему самому, не знающему, что ведёт меня по жизни столько лет.
И тогда вдруг вместо боли несбывшегося: могло, но не стало, – всё вспученное во мне, светское, актёрское, женское, что накатило тучами, вдруг улеглось послушно, как бурное море перед Христом. Движение воздуха за моей спиной, как голос Христа, погрузил всё в тишину – я обернулась.
Он шёл мимо меня, своей решительной походкой, будто не притягиваясь к земле. В темноте лицо его, округлое и светлое, от какого-то луча светилось нимбом лёгких седых волос. Он шёл мимо меня! И мне нечего придумать, чтоб его остановить, и не написано письмо, чтоб сейчас его отдать, я завтра улечу в Москву, он сейчас исчезнет в дверях, и я никогда его больше не увижу, никогда!
—Отец Антоний… – он обернулся, я забормотала:
—Вот улетаю… Сама не знаю почему… почему не ушла… Всё стою и стою… Всё, всё – вот!..
Помню, что последнее слово «вот» глупо прозвучало, будто не знаю, что мне со всем этим делать. Он подошёл совсем близко, взял меня опять за обе руки повыше локтя, такой невысокий и как-то по-детски старый. И руки мои были в его руках. И, заглядывая в мои глаза снизу вверх, он сказал, тихо улыбаясь:
—Вы будете обо мне хорошо вспоминать…
Хорошо вспоминать – будете?
Душа моя захлебнулась от близости, которую он мне доверил. Больше ничего не помню. Кто проводил меня к выходу? Кто запер за мной двери церкви? Ничего не помню. На улице было темно, лил дождь. Я шла и плакала в майском дожде от нежности к этому удивительному святому человеку – дорогому отцу Антонию. Свершилось главное: я увозила прикосновение его руки, души, голоса, сердца. «Хорошо вспоминать будете?» И всё твердила ему, молитвенно, сквозь дождь, конец ненаписанного письма: «Живите, Владыка. Живите, дорогой мой отец Антоний. Живите на земле уже на Небе. Живите во веки веков и после них. Живите… С молитвенной близостью и любовью в Господе Ваша навсегда Ариадна… Навсегда Ваша. Навсегда.»
Встреча третья
В больничной палате, где я лежала поздней осенью 2018 года, выходившая во двор стена была вся стеклянная. Доковыляв до подоконника, я оперлась и стала смотреть в окно. Весь воздух был полон большими снежинками, они почему-то никуда не летели, а порхали напротив меня туда-сюда. Приподнимутся – приопустятся, зависнут и покачаются, такие малюсенькие белые бабочки – не могут в небо подняться, не хотят на землю упасть, кружатся. И уносит их к какому-то невидимому горизонту. Неведомо, как попа`дали из облака, неведомо, как уйдут гибнуть в землю. Может, ещё поживут под холодной луной, выморозившей себе мутное пятно в облаках…
У меня странно болела голова. Будто купальная резиновая шапочка маленького размера сдавливает всю голову, а внутри неё всё колючки – в голову вонзаются. Приковыляв к постели, я и ложилась, и садилась, и дышала, и полотенцем обвязывалась – ничего не помогало. Соседка моя давно заснула, свет выключили, я мучаюсь. На часах 0:30. Я ещё в коридор не могла выходить после инсульта, но видела в открытую дверь, что в ординаторской свет горит, и пошла по стеночкам, еле-еле.
Там был юноша. Я подумала, что студент дежурит ночью. Оказалось, он уже не студент, а врач в ординатуре. Рассказала ему про боль, он предложил снотворное. Но я принимала психотропные лекарства после инсульта и побоялась соединять. Говорю: «Можно с Вами посижу, посмотрю, может, лучше станет». Не могла же я ему сказать, что мне страшно одной. Вот напасть какая! Мне уже восемьдесят третий год шёл, смерти давно не боюсь, приготовилась к уходу, время было, а тут вдруг – страшно. Стыдно сказать. А мальчик – оживился: «Садитесь, садитесь, поговорите со мной, мне сказали – Вы верующая, к Вам даже священник приходил». Ну, мы и разговорились, уж очень мне хотелось хоть и терпеть голову, да о ней не думать. Он спрашивал, я отвечала. Всё больше о любви говорила, как взять её для любимого у Христа. И слова Владыки Антония вспоминала. Часа через полтора попрощались, он меня проводил.
Легла спокойно, думала, что сейчас терпеть можно, но не лучше мне станет, а хуже. Приготовилась, отцу Антонию в молитве сказала, что буду встречи с ним ждать. И в боли своей заснула.
И вот снится мне: в клубах ветра скрюченная, ноги к животу пригнула, руками в солнечное сплетение упираюсь, голову нагнула и в плечи вобрала, а меня несёт, так что свист в голове и шум в ушах, а куда несёт – не видно, лечу по узкому пространству, земли не касаюсь и знаю, что это – смерть моя и теперь надо куда-то лететь. А клубами ветра закручивает, всё черным-черно кругом, и страшно до жути, и я закричала: «Отец Антоний, дайте мне руку! Как тому мальчику, что на войне умирал, отец Антоний! Отец Антони-и-ий!». И вдруг он слева от меня, рядом, а земли не касается и своей рукой – берёт мою руку левую.
Я проснулась, было утро. И прежде всего посмотрела на руку. Рука как рука, только в ней прикосновение живёт явленное. Я глаза закрыла и всё чувствовала свою руку в его руке.
Да! Голова не болела. И всё пошло на поправку. Вот уже второй год живу после нашей встречи третьей с Владыкой Антонием.
……………………
Вот и закончились мои воспоминания.
Все мои отношения с Владыкой Антонием стали неотправленными письмами. Нашла на вырванном из блокнота листке: «Мне так хочется, чтобы где-то когда-то Вы сказали: “Одна женщина мне написала…”, – и этой женщиной была бы я». Нет, не потому, что могу написать что-то нужное Вам, а для того, чтоб пережить реальность встречи с Вами. Нет, реальность встречи не в том, чтоб письмо моё дошло к Вам, а в том, что я его пишу и пишу длиною в оставшуюся мне жизнь. Реальность связи в Любви Христа. В Ней – любовь и к Вам, и ко мне, Она нас соединяет. Я знаю, что Любовь Бога – источник и залог в жизни
и творчества, и по-двига в вере, и вдохновения, – всякой истинной любви на земле.
……………………
А в день Вашей смерти шла домой после панихиды по Вам в Боровском Свято-Пафнутьевом Монастыре, и небо будто приникло к земле. И, видимо от какого-то самолёта, от самого горизонта нарисовался огромный, в полнеба, белый крест, как тот, на котором погиб святой Пётр. Конечно, я плакала, провожая Вас, но на душе было спокойно и возвышенно: Вы у Господа. Для меня так ценно быть ближе к Вам, хочу и дальше писать Вам и оставаться с «воздыханиями неизреченными».
О Господи, Радость моя несказанная! Ты так возлюбил нас, что даруешь нам через Себя общение с теми, кто был для нас в жизни Светом Твоим.
……………………
«…русское слово “встреча” – это событие, когда два человека или несколько человек, которые друг друга не знали или которые знали, но вдруг на какой-то глубине – встречаются, оказываются вместе. Но что меня поразило, это то, что один серб мне сказал, что на сербском языке слово “встреча” значит “радость”. И вот это совпадение встречи в русском смысле слова и радости, мне кажется, очень значительно, и важно, и красиво просто». (митрополит Антоний Сурожский)
город Боровск
эпидемия коронавируса
весна – лето, 2020 год