О Символе веры. Часть 11
Ответы на вопросы.
Две недели тому назад я закончил курс своих бесед и сегодня, как было уже сказано, попробую ответить на вопросы, которые вы можете мне поставить. Однако мне уже было послано несколько вопросов в письменном виде, которые я как бы сорганизовал под несколькими заглавиями, и я начну с этих вопросов, попробую на них ответить и с ясностью, и покороче, так, чтобы вы могли ставить свои вопросы.
Первый вопрос, который мне был поставлен, это вопрос о соотношении Трех Лиц Святой Троицы, как это соотношение указано в Символе веры. О Боге говорится, что Он есть, о том, что Он Вседержитель, Творец неба и земли, всего видимого и невидимого. Но ничего не сказано больше, потому что Он есть как бы бездонная, невыразимая тайна Божества. Один из древних, вернее, средневековых писателей Запада говорил о Боге Отце, что Он — бездонное молчание, то есть безмолвие, в котором содержится все. И поэтому Символ веры нам ничего описательного о Нем не говорит. Он есть. Аз есмь Сущий, Я Тот, Который есть, — сказал Господь Моисею.
О Христе нам сказано, что Он Сын Единородный. И вот тут мне ставили вопрос о том, что значит, что Он Сын, Который рождается от Отца, тогда как о Духе Святом мы говорим, что Он исходит из Отца. Опять-таки, то, что мы говорим в Символе веры, в богослужебных текстах, в молитве, это не описание, это даже не определение такое, которое охватывало бы всю тайну Божию. Это какая-то попытка выразить соотношение Отца, Сына и Святого Духа между Собой и с нами, потому что мы только потому и можем ставить вопрос и только потому можем пытаться на него отвечать словесно, что эти понятия относятся к нам непосредственно, имеют для нас непосредственное значение. И вот тот же западный писатель картузианец писал о том, что если мы можем сказать, что Бог есть то бесконечное, бездонное безмолвие, в котором содержится вся мысль, все чувство, вся сущность бытия, то о Христе мы можем сказать, что Он есть то живое Слово, которое в точности, ясно выражает для нас то, что постижимо для нас из тайны о Божестве.
Есть место в литургии святого Василия Великого, где говорится о том, что Слово Божие является как бы печатью удобочитаемой (это не точные слова Василия Великого, но мысль его), которая наложена на сургуч. Если вы подумаете о печати, сложной, богатой печати, вы увидите, что ее в том виде, в каком она вырезана на дереве, прочесть невозможно; но если ее наложить на сургуч, наложить на бумагу, то вдруг она делается удобочитаемой. И вот в этом смысле Отец является для нас как бы неразрешимой, неудобочитаемой печатью, которая выражается с совершенной ясностью в Слове. А Слово рождается из мысли. Слово является выражением мысли, но Он в ней покоится и из нее рождается. С другой стороны, это Слово Божие не является просто как бы пустым звуком, словом, как мы употребляем слова. Он является тем же самым Богом, Который открывается нам в такой форме, которая для нас доступна, понятна. И это Слово звучит, он/о звучит как призыв твари явиться из небытия, он/о звучит как Слово Божие, которое является внутренним законом, который вписан в наши сердца, он/о является как учение Христа. Но оно является также как живое присутствие Христа, Который является полным, доступным (сколько нам возможно) выражением того, что непостижимо в Боге.
О Духе Святом мы говорим, что Он исходит, а не рождается. И тут, может быть, можно употребить параллель, сравнение, которое употреблялось уже давным-давно в православной литературе о том, что можно думать образно — и, конечно, несовершенно — о Святой Троице, представляя себе, что такое солнце, естественное солнце, которое мы знаем. Это солнце является абсолютной тайной для нас. Познать то, чем является солнце, невозможно. Можно было бы, если так можно выразиться, вступить в солнце и сгореть в нем. Можно было бы узнать, что такое солнце, если стать солнцем, что, конечно, немыслимо. И также немыслимо, когда речь идет о Боге. Но солнце нам доступно как форма, мы его видим, и оно доступно нам как свет и как тепло. Форма и свет — это доступное нашим чувствам выражение. Тепло нас пронизывает и приобщает тому, что представляет собой солнце, в той мере, в какой доступна для нас эта приобщенность. И вот когда мы говорим о Святом Духе, мы говорим о том, что Дух Святой нас приобщает тому, что представляет собой тайна Божества. Он нас пронизывает и делает причастниками тепла, жара, огня Божественного.
Теперь, говоря о Слове еще. Мы знаем, что это Слово является творческим Божественным Словом, и это Слово надо понимать не только (как мы говорим о словах) как звук, это Слово есть то, что на греческом языке выражается как Логос, то есть строй, осмысленность, порядок. И Логос — это тот порядок, который устанавливается творческим Божественным Словом. Вот, говоря коротко, и говоря только образно, потому что большего я сказать не умею, я хотел вам передать об этих двух выражениях, — о Слове, которое рождается, как мысль рождает себе выражение и слово, и как смысл через это Слово достигает других людей, просто людей вокруг, их приобщает к тайне, которая содержится в глубинах Божественной премудрости. Это первый вопрос, который мне был поставлен с разных точек зрения.
Второй вопрос связан с Духом Святым. Почему мы говорим в Символе веры, что Он глаголал пророки, то есть что Он говорил через пророков. Тут мы должны помнить, что слово «пророк» употребляется нами в очень ограниченном смысле, — в том смысле, что были и продолжают быть люди, которые прорекают будущее. Но слово «пророк» не обязательно и не только это обозначает, особенно на греческом языке оно обозначает то, что кто-то говорит от имени Божия, по вдохновению, что его слова являются Божиими словами. Он произносит для нас слова, которые доносят до нас истину, которую Бог хочет нам передать. И это значит, что Святой Дух и в древности, в Ветхом Завете и во всей истории мира, и в Новом Завете, приобщает нас Божественной мудрости и дает нам возможность говорить за Бога. То есть, не каждому из нас, а в меру нашей святости, вернее, в меру святости святых дает им возможность говорить и приобщать нас премудрости Божественной.
Другой вопрос был мне поставлен — вопрос о Церкви. Я в первой части наших бесед довольно долго говорил о Церкви, но не с той точки зрения, с которой поставлен мне вопрос. Вопрос поставлен так: что значит слово «Церковь», чем она является? И где границы Церкви?
Есть два выражения, относящиеся к Церкви. Это, то греческое слово, кириакон дома, которое значит «дом Господень», дом, понятый не только как здание, а как место, где Бог живет, и где мы можем жить с Ним. Это слово, кириакон, дало слова Kirk, church, Kirche, Церковь. С другой стороны, на греческом языке Церковь обозначалась как экклесия, это слово дало французское Eglise, и целый ряд слов, которые относятся к этому. Экклесия это особое слово, относящееся к греческой культуре. Это собрание полноправных граждан, то есть граждан, которые приняты как граждане данным градом, и с другой стороны, которые за него ответственны, и которые должны действовать от имени этого города. Они полноправные граждане. И мы в этом смысле полноправные граждане того таинственного общества, которое называется Церковью, если мы остаемся верными Господу, Который управляет Церковью.
Я уже говорил об этом и коротко повторю, что Церковь является, да, домом Божиим, местом встречи, местом, где Бог весь в полноте Своей присутствует среди людей, которые Его верой и верностью принимают, которые являются Его учениками, Его последователями и Его посланниками. Церковь это богочеловеческое общество. В центре Церкви в нашем опыте Господь наш Иисус Христос.
Но после Его Вознесения, как я вам уже говорил на прошлой беседе, Спаситель нам послал Своего Духа. Духа, Который нам, по Его слову, все будет напоминать из того, что Он нам говорил, и больше того, нам открывать те тайны, которые тогда были еще недоступны, но которые постепенно раскрываются, разверзаются, углубляются в сознании Церкви. Это та Божественная сила премудрости, которая нас побуждает к тому, чтобы тосковать по Богу, мечтать о том, чтобы из малого знания, из малой близости, которая у нас есть, могла бы вырасти глубинная близость, чтобы мы так могли соединиться с Богом, чтобы Его познать, — и это слово апостола Павла — как Он нас познает. Конечно, не во всей Его глубине, но с тем совершенством полноты, на которую мы способны. И это Утешитель, Который нас утешает о том, что мы отделены от Бога, и вместе с этим дает нам силу, мужество, крепость рваться к Нему и быть Ему верными в той жизни, в тех обстоятельствах, в которых мы находимся и в которых живем.
И в этом отношении Дух Святой является как бы жизнью, жизненной силой Церкви. И во Христе, и во Святом Духе мы соединены с Богом — не полностью, но в такой мере, в какой соединены люди между собой, скажем, ребенок, который рождается в семье и еще не сознает своего положения по отношению к родителям и к окружающему миру, но этот ребенок зачаточно уже несет в себе все, что его сделает постепенно младенцем, мальчиком или девочкой, подростком, взрослым человеком. И вот в этом смысле Церковь является богочеловеческим обществом, где полнота Божества присутствует, где все нам дано как возможность, и вместе с этим, которое, по словам апостола Павла, несет святыню как бы в глиняных сосудах. То есть мы, конечно, не являемся тем совершенством, о котором мы проповедуем и которое мы постепенно познаем, в которое мы вырастаем.
Отец Георгий Флоровский сказал как-то, что Церковь является эсхатологическим обществом, то есть таким обществом, где все уже дано и все еще в становлении. Все нам дано, потому что Бог пришел, потому что Бог нас соединил с Собой, а вместе с этим эта Церковь в постоянном становлении, потому что каждый из нас должен себя перерастать и вырастать в, полную, меру своего призвания, которое есть образ Господа Иисуса Христа. Вот в этом смысле Церковь является домом Божиим, местом встречи, самой тайной этой встречи и этого освящения, этого обновления и новой жизни уже пришедшей, но вместе с этим по слову Христа, Церковь является обществом ответственных граждан, экклесия, и эти ответственные граждане являются посланниками Божиими в мир. Наше призвание, если мы только получили познание о Боге, если мы только знаем, что такое новая жизнь, которая нам дается во Христе, в Евангелии, наше призвание в том, чтобы идти во весь мир и приобщить весь мир к тому чуду, к той радости, к тому вдохновению и к той новой жизни, которая нам открыта в Церкви. И если мы этого не делаем, если мы довольствуемся тем, что мы все получили и с нас довольно, мы изменники нашего призвания, мы уже не являемся экклесией, то есть Церковью в этом смысле. Мы являемся как бы, ну, почти что паразитами в ней, мы являемся недорослями, мы являемся людьми, которые все готовы принять, но еще не поняли, не повзрослели достаточно, чтобы от полноты своей радости быть готовыми отдавать радость и новую жизнь другим.
Вопрос, который связан с Церковью, тоже в том, где ее границы. И тут есть две фразы, которые мне хочется вам повторить. Первая — это слово митрополита Платона о том, что разделения человеческие до неба не доходят, что мы разделены на земле непониманием, греховностью, чем хотите, но эти стены ограничены. Второе это то, что мне один раз сказал отец Георгий Флоровский в разговоре об одном богослове. Я с ним говорил об одном писателе церковном и его спросил: «Как вы думаете, он еретик или нет?» И отец Георгий мне со своей обычной едкостью ответил: «Для того чтобы быть еретиком, надо сначала быть христианином!». И вот это очень важный момент, не по отношению к этому писателю, а по отношению к тому, что когда мы говорим, что какой-то человек, какие-то люди еретики, мы этим же утверждаем, что они принадлежат к той области опыта, пусть поврежденного, или понятий, которое является христианством. Потому что мы не называем ни буддиста, ни мусульманина, ни язычника еретиком, мы просто считаем, что они не приобщены той области, в которой действует учение Христа. И это нам очень важно помнить, потому что мы можем осуждать учение и не отвергать до конца того человека, который или в плену этого учения или даже виновен в нем.
Мы говорили опять-таки с отцом Георгием Флоровским однажды о ересях древности, и он мне сказал вещь, которая мне запала в душу — о том, что Церковь была права, когда она осудила учения тех или других еретиков, но что Церковь еще не ответила на их вопрошания. И пример, который он мне тогда давал, это учение Ария, — учение Ария, которое ставит под вопрос и Божество Христа, и всю тайну нашего спасения. И он говорил о том, что Арий ставил перед собой вопрос о том, какое соотношение времени и вечности, какое соотношение пространства и бесконечности, и он мне сказал: знаете, в то время эти понятия философски не были разработаны достаточно, чтобы он мог понять, в чем дело. И он мне тогда процитировал физика, математика Emile Borel·, который написал значительнейшую книгу о времени и пространстве, и сказал: вот, если бы Арий знал то, что в начале двадцатого века Борель знал о времени и о пространстве, он не сделал бы своей богословской ошибки… И мы справедливо отвергаем учение Ария, так же как мы справедливо отвергаем целый ряд других учений, но мы должны были бы с большей зрелостью в них вглядеться и поставить вопрос: откуда же могла родиться такая ошибка, такое непонимание. Сказать, что это просто от их греховности, что если бы они были немножко посвятей, они не могли бы так говорить о Боге, о Христе и о Божественных предметах, очень легко. Но вопрос стоит порой гораздо, гораздо глубже: почему этот человек стал таким, почему он таков?..
Я не помню, рассказывал ли вам или нет один пример, который запал мне в душу много уже лет уже тому назад, относящийся к большому моему другу. Я слышал разговор между этим человеком и старым русским епископом, который кончил свою жизнь в Печерском монастыре, митрополитом Вениамином Федченковым. Этот человек, который пел в хоре, любил церковность, однако считал, что он в Бога верить не может. Он говорил, что ему невозможно верить, потому что вся культура, которую он получил, все знание, которое он получил, ему мешает. Владыка Вениамин был человек очень цельный и простой в каком-то отношении. Я помню, как он на него посмотрел и сказал: Эх, Сашенька, Сашенька! Поставь себе вопрос: какую гадость ты сделал в жизни, ради которой тебе надо было убить Бога, чтобы Его не было и твоя совесть была спокойна… И Сашенька пошел домой и стал себе ставить этот вопрос. Ему тогда было за сорок лет, ему пришлось идти шаг за шагом вглубь времен, и вдруг он вспомнил, что с ним случилось, когда он был мальчиком шести-семи лет.
Он был очень набожным мальчиком, верующим, как ребенок бывает верующим, любил церковную службу, пение, любил красоту церковную и всегда стремился в церковь на богослужение. И вот когда он шел в церковь совсем маленьким, его водили туда, а когда уже подрос, ему было шесть-семь лет или немножко больше, церковь была только за углом, родители разрешили идти в церковь одному. И ему давали грош, который он должен был положить в шапку нищего, который сидел у паперти церковной. И вот Саша ходил в церковь, держал грош в кулаке, когда он сравнивался с этим нищим, он его приветствовал, клал ему в шапку грош, нищий был слепой, но узнавал и голос, и шаг этого мальчонки, и они обменивались несколькими словами. И все было так хорошо в течение долгого времени, как вдруг случилось страшное искушение.
В городке, где они жили, в лавке он обнаружил деревянную лошадь, которая ему так полюбилась, что он что угодно бы сделал, чтобы она была его. И вот он подумал: что если я не давал бы этого гроша нищему, а положил бы в карман, потому что эта лошадь стоит шесть копеек; за шесть недель я соберу достаточно денег чтобы ее купить. И он, когда ходил в церковь, вместо того чтобы класть копейку в шапку, только трогал шапку, чтобы зазвенели чужие копейки, и потом входил в храм. Но он вдруг почувствовал, что стоять, как он раньше стоял, посреди церкви перед иконостасом, перед царскими вратами, глядя Богу в глаза, он уже не мог, ему стыдно было, и он стал молиться в темном уголку. А родители стали восхищаться: вот как наш Сашенька вырос, вот какой он стал глубокий. Он уже не как маленький мальчик стоит перед всеми и перед царскими вратами, он уходит в сторону для того, чтобы втайне молиться, как в Евангелии сказано… Одна неделя прошла, другая… Настала пятая неделя, и у него был грош, и он подумал: если сегодня вместо того чтобы грош положить, я возьму один грош, то я на этой же неделе могу купить лошадку… И он украл грош у слепого. Теперь у него шесть грошей было, он лошадку эту смог купить, но уже стоять перед лицом Божиим он не мог. Бог, Который был ему сначала другом, стал для него страхом. И к тому времени из университета приехал его брат, который тогда нахватался безбожия, которое было в ходу, и который его начал обучать, что это все сказки, что Бога нет.. И наш Сашенька ухватился за это. Потому что если Бога нет, то он ничем ни перед кем не виноват, что он украл эти деньги — никакой роли не играет, что совесть у него спокойна, в том смысле, что у него никакой совести-то и нет… И так с восьмилетнего возраста до сорока с лишним он прожил безбожником, потому что убил Бога в своей жизни. И только тогда, когда владыка Вениамин ему сказал: А скажи, какую ты гадость в течение жизни сделал, ради чего тебе нужно было убить Бога? — он вдруг обнаружил, в чем дело.
И вот, когда мы думаем о людях, которые вне церкви, часто приходится поставить перед собой вопрос: что их увело из/отвело от церкви? Собственный ли грех? Это возможно. Окружение, учение, которое они получили, невежество, непонимание? А может быть, сама Церковь… Глядя на нас, они не могли поверить в Евангелие, они не могли поверить в Бога и во Христа: если таковы Его ученики, то не дай Бог мне стать одним из этих учеников…
И поэтому, когда мы думаем о людях, которые чужды Церкви, людях иноверных, которые не во всем правы с точки зрения православного вероучения, когда мы думаем о людях, которые искажают это учение больше или меньше, когда мы думаем о людях, которые отвергают это учение, мы можем поставить себе вопрос: а какова моя ответственность в этом? Сумел ли я при встрече выслушать этого человека так, чтобы понять, почему для него недоступна вера, и открыть ему путь?
Я вам дам еще пример и на этом закончу это вступление и дальше предоставлю вам время ставить вопросы. Много уже теперь лет назад я был на съезде Всемирного Совета Церквей в маленькой группе, где обсуждались вопросы о вере, о богослужении в современном мире. И между нами (нас было восемь человек в этой группе) был очень известный тогда американский богослов ван Бюрен, один из основателей учения о том, что «Бог умер», что Он когда-то был понятием живым, но теперь и само понятие умерло, и значит, о Боге и говорить не надо. И мы должны были вести беседу о вере, о богослужении, о духовной жизни, и я сказал, что я с ван Бюреном не в состоянии вести диалог, потому что ничего между нами общего нет, что я прошу разрешения у председателя и у других членов группы позволить ван Бюрену и мне провести диалог. Я хочу его понять, раньше чем я смогу с ним общаться или тем более спорить. И все согласились. И я ему поставил вопрос об этом, и после целого ряда удачных или не удачных подходов, он мне сказал: «Дело вот в чем. В моем опыте я знаю только Евангелие как нравственное учение. Христос для меня абсолютная истина с точки зрения подлинного человека, но я еще не дошел до Христа как Сына Божия. Мне понятно Его распятие как Человека, Учителя, Который был недоступен, неприемлем для Его окружения и, Которого надо было вывести за строй, уничтожить, потому что было невыносимо Его учение». Вы представьте себе, что значит учение, которое ставит как абсолют любовь такую, что ты должен забыть себя всесовершенно, для того чтобы всю свою жизнь и смерть, если нужно, отдать другим людям. Это же или полнота жизни, торжество жизни, ликование, или это предельный страх и ужас: что же со мной будет!…
Если вы думаете сейчас о том, что было на Голгофе (я сейчас сделаю отступление), представьте себе, что тогда было. Стоял крест. На этом кресте умирал Господь наш Иисус Христос; а вокруг была толпа. У подножия креста были Его распинатели, которым было совершенно все равно, кого они распинают. Это были ремесленники, солдаты, которые распяли бы кого угодно, их не интересовало это. Они разделяли добычу, хитон Христов и другие предметы. Два разбойника умирали как бы поделом. У подножия креста стояла Божия Матерь, Которая была едина с Ним во всем и Его отдавала на смерть людям для их спасения и Богу с тем, чтобы Сын Ее вернулся в недра Отчии. И ученик Христов Иоанн, самый близкий Ему, потому что он был близок Ему всем сердцем, а не только рассудочным умом. Поодаль группа женщин, которые Ему служили и следовали за Ним все время Его служения земного, которые Его и тогда не оставили, хотя ничего не могли сделать. А толпа, пестрая человеческая толпа? Толпа людей, в которой одни пришли на зрелище. Вы себе не можете этого представить, но я могу, потому что когда я был юношей, во Франции была еще смертная казнь, и на казнь смертников открывали ворота тюрьмы, и толпа имела право прийти и посмотреть, как под гильотиной погибает человек. И толпа приходила, и смотрели, и переживали, и уходили домой, и обсуждали, что случилось. Такие люди, наверное, были вокруг креста, на котором был распят Спаситель. А потом были люди, которые пришли с надеждой: а вдруг, как бы отзываясь на вызов, саддукеев, фарисеев, книжников, которые говорили: если Ты Сын Божий, сойди с креста и тогда мы Тебе поверим, — многие прислушивались и думали: Да, если бы только Он сошел с креста, мы могли бы поверить Ему, тогда мы могли бы стать Его верными учениками без страха, без опасности: Он доказал бы, что Он победитель и что это Евангелие любви возможно, что Он нас защитит против всего… А были такие, которые думали: только бы не сошел с креста! Потому что если Он сойдет, мы должны Ему поверить; если Он умрет, мы свободны от этого ужаса евангельской крестной жертвенной любви…
И вот таков был и ван Бюрен. Он видел Христа умирающего, но как человека, но он не видел ничего за этим. И он мне сказал: «Вот в это я верю, в эту любовь, в эту жертвенность, в это великодушие, в это учение, которое Он доказал готовностью умереть за него, — да, я верю, но я Его как Бога еще не встретил и через Него не встретил и Самого Бога. Я верю во Христа и не могу верить в Бога». И вот с этого момента стало возможно ему и мне разговаривать друг с другом. Потому что тогда я мог говорить ему о том, почему я, как бы за пределом того, что он познал, верю во Христа как в воплощенного Сына Божия. И у нас получился глубинный разговор, из которого я ушел обогащенный несравнимо, но он ушел с новыми мыслями о том, что да, можно верить в Бога. Христос распятый стал для него прозрачен, и через эту прозрачность человечности для него начал сиять свет Божества.
И вот когда мы встречаемся с людьми, которые инакомыслящие, которые, да, принадлежат к церкви, учение которой мы отвергаем, которое является с нашей точки зрения — и я бы сказал: с объективной точки зрения — неправильной, мы должны ставить вопрос: как? Почему? чем я могу ему помочь познать истину с новой глубиной? Не тем чтобы ему сказать: завираешься, неправду говоришь, тебя учили не так, ты еретик! — а поставить вопрос о том: вот, ты все это знаешь. Я тебе могу сказать нечто, что обогатит твое познание, твой опыт; поставь перед собой вопрос… И как говорил один русский миссионер советского времени, Владимир Филимонович Марцинковский, надо говорить не против человека, потому что тогда он будет защищаться, а выше человека, с тем чтобы вдруг он увидел, до какой меры он может вырасти, как может расцвести его понятие, его опыт.
В этом смысле можно сказать, что да, в каком-то отношении Православная Церковь является Церковью в абсолютном смысле слова: в том, что она учит, в ее опыте, но не обязательно в словах, которые она употребляет, и еще меньше в нашем лице. А вокруг есть люди, которые своей жизнью могут показать, что они ученики Христа, хотя по обстоятельствам, потому что их не так учили, потому что жизнь проходила в областях, где они не могли познать православную истину в полноте, не встречали святого, не встречали Серафима Саровского, даже не читали о них, — что им можно открыться и они могут открыться. Во время войны это так явно было, — как люди инакомыслящие на словах вдруг являлись учениками Христа, с которыми сравниться страшно, которые отдавали жизнь свою
…
…на те вопросы, которые мне были поставлены. Простите, я говорил очень долго, но я постарался ответить на эти вопросы, сколько умел. Теперь мы можем какие-то полчаса или немножко больше, если у вас хватит терпения— и вы не стесняйтесь, уходите, если вам нужно уходить или уже надоело. Есть ли у вас какие-нибудь вопросы, которые вы хотели бы поставить?
Вопрос о Введении Пресвятой Богородицы в храм
Я вам отвечу так, как я понимаю. Первое, это то, что несомненно исторически введение в храм, не только в самый храм, в тот отдел, который посвящен женщинам, но во Святая Святых, куда священник входил только один раз в году и то только после специального очищения, немыслимо. Но у нас есть целый ряд понятий, которые выражены образно. И скажем, когда мы смотрим на икону, мы не всегда видим исторический факт. Когда мы смотрим на икону Святой Троицы Рублева, Святая Троица никогда не сидела в виде Трех Ангелов вокруг стола. Хотя это относится к рассказу Ветхого Завета о дубе Мамврийском, но это не попытка изобразить то событие, это попытка перенести то событие в глубины Святой Троицы.
Причина тому — я остановлюсь на минуту на этой иконе — что когда эти Три Странника (слово «ангел» значит «посланник») пришли к Аврааму у дуба Мамврийского, замечательная вещь была в том, что они говорили о Себе, о Троих — в единственном числе: Я. И это было воспринято еще в древности как откровение о Боге, Который Един во множественном числе. Тут я не могу вдаваться в еврейский язык, но есть два слова на еврейском языке, и которые значат «единый» или «единственный», арифметическая единица или единство в возможном множестве. И вот о Боге говорится именно как о единстве, а не как о единице. И основываясь на этом историческом факте Трех Странников, пришедших в Аврааму, на том, что Они говорили в единственном числе о Себе Самих, Рублев выразил учение о Святой Троице в виде этих Трех Ангелов, восседающих вокруг стола, странниками у дверей Авраама.
Есть другие праздники или другие иконы, которые не делают попытку изобразить событие каким оно было, а изобразить его смысл — деталями, скажем. На целом ряде икон изображены здания. По непонятным как будто причинам здания стоят на трех колоннах, а не на четырех, а третья висит в воздухе. Мне объясняли, что это указывает на то, что все земное непрочно, что это нам указывает на то, что, да, стоит, но стоит только по милости Божией, но никак не может стоять на своих правах, на своих четырех как бы колоннах.
Теперь что касается до праздника Введения во Храм. Мы его находим в так называемых Апокрифических Евангелиях, то есть в текстах, которые были написаны в первых столетиях христианской жизни и, в которых была сделана попытка выразить сущность чего-то, а не обязательно всегда картинно историческое событие. И сущность этого праздника в том, что с самого младенческого возраста, когда начал открываться ум, и сердце, и воля, и зрелость, пусть младенческая, Божией Матери, Она была приведена родителями и отдана как бы на попечение Самому Богу. И Ее Ангел хранитель как бы ввел во Святая Святых, то есть шаг за шагом в те глубины Ее собственного сердца, Ее опыта Бога, которое является Святое Святых. У нас есть целый ряд других рассказов, в житиях святых, например, и в других изображениях, где образно передается нечто, что нельзя было бы конкретно передать. И вот тут я думаю, что это не историческое событие, как оно описано, но историческое событие, потому что оно говорит о том, что на самом деле случилось. Что Владычица Богородица вошла в глубины приобщенности к Богу, питалась манной, то есть Божественной пищей, углублялась в Божественные тайны, и вырастала в то совершенство чистоты, девства и смирения, которое сделало возможным для Нее сказать: Се, Раба Господня, да будет Мне по воле Твоей… Лучше я ответить не могу…
вопрос не слышно+
Я думаю, что самое последнее ваше замечание неприемлемо в том смысле, что если бы весь Израиль уверовал во Христа и что через Израиль и остальной мир стал бы приобщенным к тайне Христа, то мир мог бы быть спасен и без распятия. Распятие является как бы необходимостью в том контексте, в котором оно происходило. Если бы все уверовали, началось бы Царство Божие…
Что касается до принятия и непринятия Христа Израилем, у апостола Павла есть место, где он говорит о том, что заблуждение Израиля временное и что оно открыло дорогу язычникам. Если себе представить, что целокупность еврейского народа приняла бы Христа как Мессию и замкнулась бы вокруг Него, как она замкнулась было в Ветхом Завете, как избранный народ, чуждый окружающему, то спасения мира не было бы, потому что это было бы закрытое царство. То, что еврейский народ не принял Христа — трагедия для еврейского народа, и трагедия, которая должна разрешиться; когда — нам не известно, разумеется. Но благодаря этой трагедии Евангелие было проповедано во всем мире.
Теперь: что касается до самого еврейского народа и его исторического положения, то (я сейчас иду немножко дальше вашего теперешнего вопроса и возвращаюсь к тому, что вы мне говорили года два тому назад об этом), мне кажется, что сужение и отпадение от своего призвания у древнего Израиля происходило очень постепенно, но шаг за шагом. Можно бы сказать, что первый период — это патриархи, которые общались непосредственно с Богом, которым открывалась истина из сердца в сердце. Вы помните, наверное, рассказ о том, как Бог разговаривал с Авраамом о судьбе Содома и Гоморры. Это было непосредственное, простое общение. Второй период — постепенно это общение стало невозможным, потому что люди перестали всецело, с такой же глубиной как бы принадлежать к Божественному миру, все же оставаясь на земле. И начались судьи, то есть люди, которых Бог избирал и которые вещали правду и вершили правду среди евреев [простите, мне немножко трудно говорить сейчас], потому что в целокупности своей еврейский народ уже не был в состоянии эту правду воспринимать непосредственно.
И трагический момент здесь играет в книге Царств рассказ о том, как евреи пригляделись к детям Самуила и решили, что они недостаточно святы и хороши, чтобы быть после смерти Самуила проводниками Божией правды, истины и жизни. Они не поставили перед собой вопрос о том, что Бог может кого угодно избрать, это не наследственное как бы пророческое дело. И они обратились к Самуилу с просьбой: Дай нам царя, чтобы нам быть, как все другие народы… В этот момент они отказались от своего единственного положения на земле: быть народом Божиим, Царь которого — только Бог. Самуил пришел в ужас и обратился с молитвой к Богу о том, что вот, меня отвергли!… И Господь ему ответил: Нет, не тебя отвергли, — Меня отвергли. Дай им царя, но предупреди их о том, каков будет этот царь, как он будет властвовать и т.д. — ну, картина земного царя, земного властелина. И царь им был дан. И примечательно то, что первый царь, который был дан еврейскому народу — Саул, сошел с ума, потому что этот человек не по Божию призванию, а по человеческому выбору был поставлен на то место, где только мог стоять божественный пророк. Пророк — это человек, который должен был согласовать пути Божии с путями человеческими и сделать пути человеческие путями Божиими. Ему было дано откровение о путях Божиих, и его роль — посильное согласование этих двух путей, потому что полного послушания со стороны людей, конечно, нельзя было ожидать. А тут оказался человек, который, будучи сам просто человеком, стоял на той грани, где, в конечном итоге, может стоять только Христос или избранник Его, пророк, или, в очень относительном отношении, в совершенно другом смысле — священник, когда он совершает таинства. Это был момент, когда Израиль отказался от того, чтобы быть всецело, исключительно Божиим народом.
А последний момент, это когда Христос был судим Пилатом, и Пилат поставил вопрос: Кого же я распну? Царя ли вашего?.. И народ, наущенный первосвященниками и старцами, ответил: Нет у нас царя, кроме кесаря… В этот момент они отказались даже от своей самобытности. И вот с тех пор началась трагедия.
И сейчас, когда мы смотрим, скажем, на Израильское государство, мы видим государство, которое является светским государством, гражданским государством, это не избранный народ (я говорю с точки зрения структур и действий). И сейчас, с тех пор как было сказано это слово, Израиль стоит в трагедии. Он как бы раскололся, и родился то, что апостол Павел и другие апостолы называют Новым Израилем, то есть народом, который принял Христа, принял Бога, при всем своем несовершенстве, как своего исключительного Вождя и Господина, и который то возрастает, то падает, но продолжает быть Божиим народом в древнееврейском смысле слова, и в ожидании того момента, когда Израиль проснется, вернется к сознанию своего первородства и примет Христа, и сыграет свою решающую роль в возрождении и спасении мира.
Но то, что я сейчас говорил, это не учение Церкви как таковое, это то, как я понимаю то, что я продумывал, читая Ветхий и Новый Завет.
Вы говорили о свободе, то есть стать самим собой, умирая для себя. Вопрос такой: как это возможно, что душа тоскует много лет, так раскрывается Христу и ближнему, а сердце как бы мертво. Это от грехов, или это только дается благодатью?
Я думаю (но я настаиваю на слове «я» и на слове «думаю»), что ответить на это можно так. Бог нам дает, во-первых, вписанный в нашу душу закон жизни. Во-вторых, Он отпечатлевает в нас, в самых глубинах нашего бытия, Свой образ. И Духом Святым Он в нас рождает тоску по Боге, тоску по тому, чтобы стать цельным человеком, который живет в Боге и который расцветает в полноте своего человечества, не уменьшается от того, что он с Богом, а наоборот, делается человеком в такой мере, в которой он не может быть человеком без Него. Но это перерождение, это возрождение, эта полнота жизни дается только очень постепенно. Мы можем рваться всем своим существом к Богу, любить Его всеми силами души, какие у нас есть, и знать, что в нас еще есть непокоренная область.
И в каком-то смысле от этого очень болит душа, потому что когда хоть немножко любишь Бога, как бывает, когда немножко любишь человека, хочется ему открыться до конца, хочется его долюбить, хочется ему отдаться до самых глубин. И болит душа от этого. Но это возрастание, которое нам дано как подвиг. Если бы нам было дано все, о чем мы мечтаем в порядке приобщенности к Богу, любви к ближнему, настоящему совершенству, и мы оставались бы только такими, какие мы есть, было бы очень страшно. Если бы мне все было дано, а я был бы только таким глиняным сосудом навсегда… То, что нам Бог дает, это, во-первых, эту тоску и рвение. И постепенно, благодаря этой тоске, благодаря этому рвению в нас рождается молитва, рождается желание чистоты, света, рождается готовность к подвигу. Я не помню, рассказывал ли вам или нет, есть книга французского писателя Жоржа Бернаноса, которая была переведена и на английский язык, «Дневник сельского священника», где молодой священник, который умирает от чахотки, всеми силами своей души, всем существом, всеми все слабеющими силами тела рвется к тому, чтобы научиться молиться, жить с Богом, жить в Боге, и это ему не удается. И как-то его приглашает молодой офицер его отвести на мотоцикле, отвести домой откуда-то, где они были. И по дороге этот молодой офицер ему говорит: Нас так поражает в вас — ваша молитва, молитвенность… И священник с отчаянием ему говорит: Вот этого-то у меня нет! я всем существом рвусь к этому и не могу прорваться через свою немощь… И этот молодой человек ему говорит: вот это-то мы и чувствуем: ваше рвение, ваше отчаянное желание; и это нас вдохновляет…
Можно было бы прибавить: если бы он достиг этой полноты молитвенности, может быть, люди вокруг ее могли бы и не узнать, и во всяком случае могли бы и не приобщиться ей, потому что это было бы слишком много для этого. Но надо радоваться тому, что у нас есть тоска по Богу, что рвется наше сердце к Нему, что плачет наша душа по нашему сиротству. И Дух Святой в нас возбуждает эту тоску, это рвение, это желание, и утешает нас порой тем, что нам дает порой какие-то моменты молитвы, сосредоточенности, близости к Богу. Я не могу ответить лучше, простите.
Вопрос имеет отношение к тому, что вы уже говорили сегодня, но дело в том, что я живу в России и не слышала ваших предыдущих бесед. И поэтому у меня вопрос по книги «О встрече»….
Я должен сначала признаться, что я книгу «О встрече» не читал и поэтому в деталях не могу ответить, но отвечу так. Из Ветхого Завета, прокомментированного и в еврейской древней письменности, и у отцов Церкви, совершенно ясно указано, что человек был создан, как бы принадлежа двум мирам. Своей телесностью и душевностью он принадлежит к вещественному миру. Мы созданы из тех же физических элементов, как вся остальная вещественная природа. Своим духом он принадлежит к области Божественной. И его призвание было, во-первых, интегрировать свою физическую и душевную природу, как бы дать Божественной одухотворенности ее пронизать до конца и стать и в теле своем и в душе своей полностью приобщенной к Богу, как Христос, Который в телесности Своей был пронизан Божеством, так же как и в душевности Своей. Он не был сочетанием двух стихий, Бога и человека. Его человечество не было как бы сосудом, в котором находится Божество.
Я цитировал уже несколько раз в прошлом слова святого Максима Исповедника о том, что Божество пронизало человеческую природу Христа, так же как жар может пронизать железо, которое вложено в жаровню. Кладешь это железо в жаровню темным, холодным, бесцветным; вынимаешь его — оно горит светом, оно пронизано жаром, и, как он говорит, теперь возможно жечь железом и резать огнем. Вот каков был Христос и вот к чему был призван человек, что он должен был осуществить в себе. Но осуществляя это в себе, он должен был приобщить и весь вещественный мир к тому, к чему он сам приобщается, потому что, делаясь телесно-душевно приобщенным к Богу, он делался в состоянии и вещество этого мира приобщить Божественному. И вот то, что я хотел сказать, это то, что, скажем, во Христе весь мир, человек может видеть во Христе Человека — через заглавное «Ч», Человека, каким он призван быть, Человека, который всецело пронизан Божеством. Вот чем мы призваны стать.
И с другой стороны, все вещественное на свете, от самой великой галактики до самого мелкого атома, от камня до растения, глядя на телесность Христа, которая состоит из тех же элементов, как оно само, может себя видеть, каким оно призвано стать, когда, по слову Апостола, Бог станет всем во всем, то есть когда Божественная благодать, Божественная жизнь вольется во все, и все войдет в тайну Божию и тайна Божия во все. Вот то, что я хотел сказать. Замечательно во Христе именно то, что в Нем все, все творение может себя узнать уже в совершенстве. И это самое великое чудо, и радость, когда мы думаем о Христе. Он не только Спаситель наш, Он полнота жизни для всего мира.
/вопрос, видимо, о том, какой был разговор с ван Бюреном/
Я не уверен, что могу ответить на ваш вопрос, потому что это было давным-давно. Если я помню, я этому человек говорил о том, что такой любви, которую явил Христос Своей жизнью и Своей смертью, мы не видим среди людей, что она превосходит все, что мы можем себе представить. И если он верит в то, что Человек Иисус Христос говорит правду, то неужели он может думать, что Он во всем был прав, кроме как в том, что Он Собой представляет? То есть можно ли думать, что Он мог сказать правду обо всем, но что в Себе Самом Он ошибался, когда говорил, что Он Сын Божий? Что Аз есмь Сущий и т. д., — неужели, Он только Себя не понимал и не знал? И что если мы говорим о том, чтобы познать Христа, то надо нам принять то, что то, что Он о Себе говорит, так же безусловно, как то, что Он говорит вообще и что относится к нам непосредственно. Это перед ним поставило вопрос о том, что он разделил во Христе как бы две стихии: все — кроме того, что Он знает о Себе Самом; и это невозможно. Если мы думали бы о себе самих и думали, что вот, такой-то человек во всем прав, но то, что он думает о себе самом, чистый бред, то мы должны бы поставить вопрос о том, может ли он быть прав и в других вещах. Конечно, это бывает с умалишенными, что человек одно что-то понимает хорошо, но остального не понимает, но тогда вы не можете из такого человека сделать учителя жизни, пример для себя, наставника и т.д. Больше я не могу вспомнить, потому что это было, вероятно, 35-40 лет тому назад.
Мой вопрос, если коротко сформулировать: что произошло во время сошествия Святого Духа в Пятидесятницу? Получается, если простую логику применять, человек был создан как душа и тело, а дух…
Что произошло в день Пятидесятницы… Я могу только дать один пример, который меня направляет в этом направлении, я не знаю, что вам ответить более толково. Но я встретил человека, который был неверующий, который уверовал во Христа очень серьезно, очень глубинно, очень решительно, который стал жить, сколько умел, по обстоятельствам, согласно тому, что он понимал в учении Христа; но у него не хватало, как бы, чего-то. Он чувствовал, что он не в состоянии любить людей. Бога он может любить, потому что он Его любил из всей благодарности, которая у него была за то, что Он ему открылся. Но людей он не мог любить. И он мне рассказывал о том, что он как-то — странно — ехал на автобусе и говорил: Господи! Как я могу научиться любить людей Твоей любовью. Не — любить тех, кто мне любится, и оставлять в стороне других… И вдруг он почувствовал, что в него влилась, как бы вещественно влилась новая жизнь и что вдруг он открылся любви, что он вдруг, в этот момент стал любить все твари.
Предел этого можно найти, например, в писаниях святого Исаака Сирина, который говорит, что милующее сердце любит и жалеет всех. Он говорит: не только людей, не только грешников, но и животных, и гадов, и даже бесов не может не любить и не жалеть. И вот это открылось ему в этот момент.
И мне кажется, что во время Пятидесятницы случилось нечто в этом роде: что в какой-то момент вдруг, потому что они так всецело соединились со Христом, потому что так всецело Его приняли как своего Учителя, начали жить Его учением и Им, что в этот момент они оказались готовыми, после сорока дней подготовки, которую Христос проводил с ними до Вознесения, и десяти дней, когда они молились, и размышляли, и готовились, принять это вдохновение Духа Святого. Я не могу это объяснить иначе или лучше; спросите владыку Василия.
Я думаю, на этом мы должны кончать беседу, потому что меня на большее не хватает. Спасибо за то, что вы приходили, за то, что слушали, за то, что вопросы ставили; и прошу прощения за несовершенство того, что я мог сказать.
Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007.
+ Из обрывков вопроса кажется, что он имеет отношение к : см. 1994 г., 15 дек.: О вере и крещении (последняя станица):
Отношение большинства еврейского народа ко Христу, в частности, во время земной жизни Спасителя. С одной стороны, Господь вел Свой народ к тому, чтобы он внес в мир Христа, и получается, что Он достаточно хорошо подготовил, народ Его принял. Вторая сторона вопрос: получается, что было необходимо, чтобы этот народ Его отверг, чтобы было распятие. Если можно так сказать, было правильно, чтобы народ поступил неправильно. Как этот парадокс разрешить?
Вопрос настолько обширный, что я сразу так не отвечу. Я при случае возьму эту тему и ее продумаю, она где-то такое во мне есть, но для того чтобы ее изложить. Я думаю, мне надо ее продумать больше.