Церковь в истории. Часть 6

Продолжая беседы о Церкви, я хочу остановиться на перелом­ном моменте. Церковь сначала была очень немногочисленна, но горела пламенной верой, у нее не было оседлости, потому что она была гонима, но также и потому что ее члены стремились, Церковь в целом хотела пронести через весь мир благую весть, самую дивную весть, которую можно было провозгласить: о том, что Бог, по Своей непостижимой любви к Своему творению, стал человеком и, став че­ловеком, раскрыл перед глазами верующих полное значение того, что значит быть человеком, то есть всё его величие. Человек на­столько глубок, настолько потенциально свят, что Сам Бог может стать человеком, а человек через это единение с Богом может приобщиться Самому Божеству. И лично каждый верующий в меру и по мере своего возрастания, и всё человечество, постольку, поскольку оно будет воспринимать благую весть, будет пронизано присутствием, дыханием, огнем Святого Духа, так что рано или поздно, в какой-то момент, который покоится в глубинах Божьего промышления, Бог станет всё во всем… Эта Церковь была гонима, но самое гонение составляло как бы творческую силу, которая ей помогала пронести евангельскую весть. Оседлости внешней не было, но была другая оседлость, если можно употребить это сло­во: укорененность в Божественной жизни. Внешние обстоятельства менялись трагически или нет, но внутри себя каждый человек чувствовал, знал, что он корнями ушел в тайну боговоплощения и что, по слову Самого Спасителя, он во Христе и Христос в нем.

Церковь является, таким образом, Телом Христовым не в каком-то переносном смысле, а очень ярко; она — воплощенное присутст­вие Самого Христа в мире, который Он пришел спасти и из которо­го Он вернулся в глубины Всеединого Троического Божества. Поэтому колебания в Церкви не было, даже при самых диких гонени­ях, даже когда не было где главу преклонить. Христос еще при Своей жизни предупредил учеников о том, что они будут гонимы, что все те, которые восстанут против Него, восстанут и против учеников Его, но что горе, страх гонимых учеников превратится в неотъемлемую радость. Христос говорил: Я вас по­сылаю, как овец среди волков; когда вас будут гнать в одном городе, спешите в другой… И эта постоянная неуверенность в земном была не только выносима, но была составной частью той прочности, внутренней оседлости в Царствии Божием, в которое они вошли.,.

Я говорил вам о том, что в четвертом веке в Церковь влилось боль­шое число людей, которые уже могли ей принадлежать без страха, потому что император Константин прекратил гонения и на смерт­ном одре сам принял крещение. Этот наплыв людей, которые в пе­риод гонений не смели называть себя христианами, боялись даже принять крещение, изменил лик Церкви. В Церкви, где каждый был свидетелем до готовности умереть, появились люди, которые хотели спасения, но жизнь свою не были готовы отдать ради него. Я вам говорил о том, что в результате началось монашеское дви­жение, то есть уход от ослабевшей, малокровной Церкви на поединок в пустыне со злом в себе самом и в мире; я говорил о юродивых, говорил о странниках. Теперь Церковь стала большим об­ществом, признанным государством, сам император был христиа­нин. Если кто-то хотел быть в чести, он должен был быть подобен своему государю. И поднялись вопросы на разных плоскостях.

Первый вопрос был о том, какую структуру должна получить Церковь. Вторая проблема была в том, как при этом многолюдии и при государственно-церковных структурах вера и молитва могут найти выражение в богослужении. И наконец, когда вера перестала быть ярким, пламенным опытом о Боге, о Христе, о новой жизни, о спасении, принадлежащим лично каждому хрис­тианину, поднялись вопросы умственные. Люди, которые были на краю веры, на краю церковного опыта, ставили вопросы тем, которые могли сказать, как один писатель это выразил: «Я знаю, что Бог есть: я Его встретил».·

И вот эта попытка, стремление создать структуру, создать такое богослужение, которое соответствовало бы этой структуре и жизни Церкви, и искание выражения веры, которое было бы и умственное, и духовное, составляет задачу Церкви первых столе­тий. Но мы должны помнить, что проблемы эти от Церкви никогда не уходили и что эти вопросы стояли и стоят и в наше время, как в России, так и в зарубежье. Да, структуры остались одни и те же, но вместе с тем их содержание, их понимание, осуществле­ние их в жизни и их спасительная, а не формальная роль в тече­ние всех столетий изменялась и теперь стоит перед нами как очень серьезный вопрос. Мы живем в Церкви, структура которой совершенно установна и ясна, но содержание этой ясности не про­сто, — к этому я еще вернусь.

Вопрос о богослужении тоже когда-то, в первые века, изме­нялся постоянно. Первые общины собирались вокруг апостолов и молились под их руководством, отчасти свободной молитвой, от­части молитвами, которые родились из свободной молитвы и были настолько значительны, что были восприняты как нечто выражающее Церковь, веру, все переживания верующего лучше других, и они установились.

Но когда Церковь стала большой общиной, она не окаменела, потому что эта община не осталась одной и той же. Первоначаль­ная община — это небольшая группа евреев и язычников, принявших Христа. Это была довольно-таки монолитная община, потому что вначале и язычники, принимавшие Евангелие, принимали его в среде, укорененной в Ветхом Завете. Но постепенно проповедь стала шириться, охватывать не только большее пространство, но гораз­до большее число разновидных народов, и каждый из этих народов стал себя выражать в единой Церкви. Летописец Нестор в самом начале христианства на Руси писал о том, что в единой Церкви каждый народ должен принести свой вклад. Если можно его мысль развить образно, в конечном итоге, опыт, голос, вера, понимание всех различных эпох и народов должны слиться в одну цельную гармонию, как в хоре различные голоса, когда споются, составля­ют один-единственный чистый аккорд. Поэтому начали подниматься вопросы между язычниками и евреями, между язычниками разных на­циональностей.

И еще одна очень важная черта была в начале Церкви. В Церковь влились люди, которые личным опытом встретили Спасителя Христа и отдали Ему свою верность, свою жизнь. И то, что мой сосед, мой ближний был таков, его делало более родным для меня, чем самые родные люди вокруг. И в первоначальной Церкви, так же как в нашей Церкви [епархии??] сейчас, люди разной национальности, разной культуры, разного возраста встречались только на одном: ты Христов? значит, ты мой брат… Это распространялось на нечто, чего мы не знаем, о чем мы, слава Богу, опыта не имеем, но что тогда играло решающую роль в общественных отношениях: в одном храме или в одной катакомбе, или под одним кровом, где тайком собирались верующие, могли стоять рядом и хозяин, и его раб — что никак не могло быть мыслимо в обычной жизни. Так что Цер­ковь была многонациональная, многосословная, и всех соединял — Христос, общая вера.

В течение многих столетий это сознание затушевалось, пото­му что по мере того, как вера распространялась и охватывала всё более широкие группы людей одной и той же национальности, Церковь естественно, не по намерению, становилась более и более национальной. Все люди одного народа, которые жили на одном пространстве, составляли одну Церковь; и когда член другого на­рода приходил извне, он мог влиться, но должен был встретиться с проблемой языка, культуры. Эта проблема встала сейчас перед нами с новой силой и с новой яркостью; но я может быть не прав, когда говорю об этом как о проблеме. Это не проблема, это неч­то дивное, что происходит в нашей среде и всё шире и шире в нашем мире. По мере того, как под влиянием отчуждения окружаю­щей среды, возрастает сознание того, что все, кто Христовы, едины, и что все грани, все преграды должны пасть — падают грани народностей, языка, сословных принадлежностей.

На этом пути, как я уже упомянул, встает вопрос о выраже­нии нашей веры. В древности были разработаны символы веры. У нас сейчас Никео-Константинопольский символ, но он не сразу создался. В разных краях византийской и западной империи святыми, подвижниками были составлены исповедания веры, которые все го­ворили о том же, о чем говорит наш символ веры, но которые различные его моменты выражали по­рой в более расширенном виде. Таких символов было несколько десятков, и постепенно оказалась нужда соборно, вместе продумать сущность нашей веры так, чтобы ее можно было выразить полно и коротко. Древние символы иног­да захватывающе прекрасны, но порой слишком сложны для понима­ния простолюдина того времени и слишком чужды для понимания людей нашего времени. И вот в течение всей истории Церковь про­думывала свою веру и искала ей выражение, которое было бы по­нятно, доступно людям данной страны, данной народности, данной культуры. Вот над этим нам придется задуматься и посмотреть, что составляет сущность нашей веры, во что мы верим, в конеч­ном итоге. И мы должны помнить при этом, что опыт веры гораздо более глубок и всеобъемлющ, чем все возможные выражения этого опыта. Это очень важный момент.

В Православной Церкви это подчеркнуто тем, что помимо так называемого «положительного» богословия, т, е. слова о Боге, о Его творении и о судьбах Его творения, надо искать этому опы­ту выражение не только положительное, но и ограничивающее. В каком смысле? В том смысле, что Православная Церковь всегда ут­верждала: всё, что мы можем сказать о Боге, может быть исти­ной в малых пределах земного мышления и земного слова, но за этим стоит целая бездна того, чего ни на каком языке, ника­ким образом нельзя формулировать. Это опыт, который был еще в древности; он бывал еще и в 19-м веке (не знаю, что теперь слу­чилось) в некоторых народностях Сибири. В одной из этих народностей не было слова «Бог», потому что считалось, что слово и то, что оно выражает, настолько сливается воедино, что если было бы адекватное слово, вполне выражающее Бога, оно совпадало бы с Его существом. Когда члены этого племени говорили о пред­метах веры, каждый раз, когда хотели упомянуть Бога, они прекра­щали свою речь и, молча, поднимали руку к небу. Они считали, что только молчание может выразить Бога доступно человеку, потому что и молчание может быть воспринято и пережито. Мы все знаем, как глубоко бывает наше переживание, когда два человека, которые друг другу дороги, могут сидеть, вдвоем, молча и таинственно общаться через молчание на такой глубине, которой невозможно достичь никаким словом.

Есть место у Маймонида, еврейского богослова 12-го века, жившего в Испании, о том, что в еврейском народе, в еврейской вере слова «Бог», по сути, не существовало. Когда мы читаем Биб­лию, мы встречаем, например, «Иегова», на разных языках подобные слова, но это как бы фальшивая, недостаточная передача того, что выражено буквами Ветхого Завета Y H W Y , которые являются символами имени Божия, — прочесть его в звуко­вом порядке невозможно. Каждый раз, когда это слово, эти знаки появлялись, они были заменяемы словом «Господь» или «Вседержи­тель», или каким-нибудь другим. Но интересен в этом писании Маймонида его рассказ о том, что когда посвящался первосвященник израильского народа, его предшественник его научал, как эти че­тыре буквы можно прочесть в звуковом порядке. Когда собирался народ в Иерусалимском храме, и совершалась служба, пелись псалмы, возносились молитвы, приносились жертвы, в какой-то момент пер­восвященник нагибался со своего места на возвышении и неслышно для народа произносил священное слово, обозначающее Бога. И Маймонид говорит, что это слово, это имя Божие пронизывало молитву, как кровь. Кровь дает жизнь нашему телу; имя Божие про­низывало всю молитву, которая начинала гореть перед лицом Божиим. И вот в Православной Церкви мы настаиваем на том, что всё, что мы говорим о Боге, справедливо, истинно, соответству­ет той истине, какую Бог открыл нам о Себе, о человеке, о тва­ри, о судьбах истории, но всё это выражает только малую долю того, что можно выразить. Кто-то сказал, что всё, что мы гово­рим о Боге, это как бы изнанка. Вот подумайте: мы можем посмот­реть на ковер с изнанки: всё, что мы видим, правдиво, истинно, реально, но вся полнота узора, вся красота, весь смысл этого узора нам будет доступен только тогда, когда мы перейдем с зем­ли на небо и сможем на этот ковер глядеть с высоты, а не снизу.

Это, конечно, образы, примеры, но если вы подумаете над ними, вы поймете, почему можно выразить очень многое о Боге при условии, что эти выражения мы не будем воспринимать как полноту, как целое. И вот Церковь в течение столетий искала выражений всего того, что можно сказать о Боге; и это выразилось очень различно. Это выразилось словом, но как только мы гово­рим о слове, мы говорим о том или о другом языке, который поня­тен людям, говорящим на этом языке и способным с глубиной пони­мать эти слова. А язык меняется с годами, со столетиями, и поэтому те же самые выражения, которые была понятны людям в опре­деленный момент истории, должны быть обогащены потом толкованием и объяснением. Это первое. Второе: если данная истина переносится на другой язык, в другую народность, то приходится ис­кать таких слов из недр данного народа, которые были бы созвуч­ны смыслу того, что нужно выразить. Каждый народ сделал свои попытки, порой, очень творческие, и изумительные. В Символе веры, например, на греческом языке, говорится о кафоличности Церкви; это дословно переводится на все западные языки. Но когда в на­чале нашей истории Символ веры был переведен на русско-славян­ский язык, то это слово было непонятно, и надо было искать слово, которое выражало бы сущность того, что предполагали вы­разить, — и мы говорим, что Церковь соборная. Греческое слово значит, что она охватывает всех и создается из всех. Слово «соборная» говорит о том, что в ней полное единодушие и един­ство. И если поставить вопрос, на чем это единство, единодушие, единомыслие основано, то ответ: оно основано на том, что апос­тол Павел называет умом Христовым. Это не демократическое со­глашение о той или другой истине, это молчаливо-созерцательное проникновение в тайны духа, которые находят свое выражение во Христе.

Но кроме словесного выражения, Церковь выражает свою веру в молитве, в том, что она говорит Богу из недр своего знания о Боге, в том, что она говорит о человеке из глубин покаянного и торжествующего своего опыта, и в том, как нас научил молиться Христос. В Евангелии есть довольно много мест, где мы видим, как молился Сам Христос, и в целом ряде мест Он и нас научил молиться. Он нам дал Молитву Господню «Отче наш». Но если вы возьмете длинное евангельское чтение, первое в Великий четверг, то оно является как бы сплошной молитвой, которая переливается в разговор с людьми. Из этого мы можем многому научиться о молитве.

И наконец, Церковь выражает свою веру в иконе. Икона, прежде всего, является торжественным провозглашением того, что Бог, Ко­торый был непостижим, невидим, стал человеком, и что теперь у Него не только имя человеческое «Иисус», что значит «Бог спа­сает», но и образ. Но тут опять-таки совершается то же самое, что и со словом. Христос является Всечеловеком, и всё челове­чество может в Нем видеть себя. Иначе сказать, каждая народность пишет Христа в своих собственных чертах, — и это справедливо и законно. Если можно так выразиться, греческий Христос не совпа­дает со славянским. Я видел иконы Христа, написанные китайцами и африканцами, которые являются подлинно иконами Христа, но в чертах местных людей, которые себя могли узнать в Нем, потому что Он Всечеловек.

И вот тут нам придется продумывать целый ряд тем. Тему о структуре Церкви, о том, чем она положительно является и как мы ее уродуем, делаем из небесного нечто очень уж земное. Мы продумаем тоже вопрос о церковной молитве и вопрос о выражении нашей веры, то есть о том, во что мы верим.

Но, кроме того, наша вера находит свое выражение и в одном последнем: в жизни. Ученики Христовы из столетия в столетие, наши предки и миллионы людей вокруг нас, и мы сами свидетель­ствуем о Христе, говорим, Кто Он, Кто Бог и Отец, Кто Святой Дух, Кто Божия Матерь, что такое Царство Божие, что такое жизнь во Христе, — тем, как мы живем. Еще в апостольское время были споры о том, достаточно ли верить во Христа для того, чтобы спастись, и апостол Иаков в своем Послании говорит: покажи мне твою веру без дел твоих, а я покажу тебе мою веру из дел моих... Не так давно, лет сорок тому назад я услышал от протестантского пастора, первого секретаря ВСЦ в разговоре: «Еретиком можно быть не только тем, что мы на словах проповедуем или исповедуем ложное учение о Боге, а тем, что своей жизнью мы доказываем, что учение, которое мы провозглашаем — сущая ложь, что мы в него не верим, что в нем нет никакой живительной и творческой силы»… И поэтому вопрос о нравственности — не в плоском смысле слова, а в том отношении, как человек живет, чем он живет, как он творит, как он переживает Евангелие или, вер­нее, осуществляет его в своей жизни, является тоже темой о Боге, и о Церкви, и о каждом из нас.

• Andrй Frossard. Dieu existe, je L’ai rencontrй. Paris: Fayard, 1969.