Церковь в истории. Часть 8

Я хочу закончить этот цикл беседой о христианской жизни и основать эту беседу на двух мыслях. Первая (я ее вам уже не­сколько раз приводил) — мысль замечательного западного богосло­ва, Виссер’т Хуфта, который был первым Генеральным секретарем Всемирного Совета Церквей. Как-то в разговоре он мне сказал: еретиком можно быть не только когда провозглашаешь неправду о Боге, но и тогда, когда провозглашаешь правду о Боге — и всей своей жизнью доказываешь, что не веришь в собственное свое испо­ведание… Это очень важная фраза. Можно ее переиначить, можно ее, если хотите, «оправославить», но сущность этой мысли очень важна. Ведь уже апостол Павел говорил о том, что из-за того, как живут христиане — и это было первое поколение христиан! — имя Христово порочится…

Как это страшно! Когда мы думаем об истории христианского мира и нашей православной Церкви, мы часто с ужасом останавлива­емся на мысли, что Церковь как общество своей структурой, сво­ими действиями, своим подходом к другим людям, конечно, вызывала не только недоумения, но поругание Христа. И, в частности, каждый из нас, если он исповедует то основное, что мы исповедуем: что Бог есть любовь, — и всей своей жизнью доказывает, что не ве­рит в любовь, что и не думает жить согласно заповеди Христовой о любви даже в самом простом смысле слова, уже не говоря о словах Христовых: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих — тем самым отрицает то, что, будто, исповедует.

Эта первая мысль очень важна, и я хотел бы, чтобы вы ее удержали, потому что она как бы стоит на страже наших помышле­ний, наших чувств, наших волеизъявлений, нашего телесного состояния. Если в любой из этих областей мы живем так, как нельзя жить христианину, то этим мы доказываем не только Богу, но всем вокруг нас, что мы не верим в то, что сами проповедуем. Это очень страшно, потому что этим мы не только себя губим, но подрываем веру, цельность других людей. Мы должны постоянно стоять перед судом своей совести и думать, что представляет собой грех в на­шей жизни: он свидетельствует, что мы называем Христа лжецом, что то, чему Он нас учил, не стоит того, чтобы этим жить…

С другой стороны, мы все являемся не только учениками, не только друзьями Христа, мы являемся, каждый в частности и все вместе, продолжением через историю воплощенного присутствия Хри­ста. Потому что через крещение и принятие Святых Тайн мы так со­единяемся со Христом, что всецело погружаемся в Него, как (я уже давал этот пример) меч погружается в жаровню и перестает быть холодным, темным, бесцветным; когда его вынешь, он весь го­рит. Мы таковы невидимо для нас самих, и в значительной мере мы еще не таковы в полном смысле этого слова.

Есть место у апостола Павла, которое очень страшно, если подумать о нем всерьез, принять его не как цитату, а как реаль­ность. Он говорит о себе самом: неужели я возьму члены Христа и их отдам блуднице?.. Неужели я свое тело посвящу нечистоте?.. Но это относится не к телу только, это относится ко всему чело­веку. Во мне живет Христос, я с Ним соединен неразлучно. При крещении и в причащении Святых Тайн Он пронизывает всё мое тело, всю мою душу, весь мой разум, всю мою волю и всего меня. Неужели, я какую-либо частицу этого священного, освященного «я» отдам нечистоте, неправде — ложью, обманом, неисполнением… нет, я не хочу этого слова употреблять: я чуть не сказал «неисполнением заповедей Христовых». Но дело не в исполнении заповедей, будто это приказы. Мы оскверняем себя самих и жизнь, и всё, что нас окружает, когда не живем тем, что до нас доносит Христова заповедь, Его образ совершенства и чистоты. И мы должны помнить, что грешим умом, волей, душой своей, и что наше тело является жертвой нашей внутренней духовно-душевной, волевой греховности. Святой Феодор Студит говорит, что грехи, которые называют грехами плоти, являются грехами нашей души против беззащитной плоти нашей. Это первое, на что я хотел обратить ваше внимание: то, как мы живем, лично, частно или вместе, как одно целое общество, крайне важно. Цена этого — не только гибель нашей собственной души, но и поругание Евангелия.

Вторая мысль, на которой я хотел остановиться, следующая. Мне недавно был поставлен вопрос из России: зачем заниматься общественной жизнью? Разве нам не велено жить созерцанием?.. Это легко сказать; но так ли это? Да, нам велено жать созерца­нием, нам велено уйти в такие глубины нашей души, где мы лицом к лицу с Богом нашим, с нашим Спасителем. В этом заключается действительно созерцание. Но мы не призваны просто всю жизнь так проводить и забывать о другом. Были святые, которые уходили в пустыни или в затвор и оставались наедине с Богом, но и они не оставались безразличны к судьбам мира, в котором жили. Они этот мир своей молитвой возносили к Богу, их забота была не только о том, чтобы очистить свою душу, но о всех тех, которые этого не делают, которые не знают Христа или бессильны совершить подвиг, на какой они сами пошли.

Мне вспоминается рассказ моего духовного отца, архимандрита Афанасия, о том, как он, только-только обратившись из неверия к вере, поехал на Валаам посмотреть, в чем заключается подлин­ная духовная жизнь. Он встретил там многих старцев, из которых один, старец Ефрем, на долгое время стал его наставником. Но он встретил там еще одного человека, послушника. Он уже пятьдесят лет жил в монастыре, пятьдесят лет жил всей подвижнической и молитвенной жизнью Валаамской обители и никогда не согласился принять постриг, оставался послушником. За долгую жизнь, рабо­тая на рубке леса, он потерял одну ногу, потерял руку, еле мог вставать со своей койки. И отец Афанасий его спросил: как же так, пятьдесят лет ты живешь монашеской жизнью, подвигом монастыря, и не хочешь стать монахом?.. И этот скромный, смиренный подвижник ему ответил: я не могу стать монахом, я еще не научился плакать о горе всея земли… Для него стать монахом значило так воспри­нять богооставленность, греховность, страдание всего мира, чтобы постоянно плакать над этим и возносить крик души к Богу о помиловании и о спасении мира.

Это, с одной стороны — да, чистая созерцательная молитва. Но с другой стороны, эта молитва несет весь мир состраданием, любовью; и то, что этот человек активно не принимал участия в общественной жизни, его не делало чуждым общественной и личной жизни греховного мира.

Как же это можно соединить? Как можно соединить созерцание и такую озабоченность о мире? Мне вспоминается другой рас­сказ, который я читал не то в книге отца Софрония о святом старце Силуане, не то в одном из писем старца в тридцатые годы. Как-то старшины монастырские, т.е. те монахи, которым было поручено следить за работниками монастыря, сидели вместе, и один из них спросил Силуана: скажи, отец Силуан, что ты делаешь, чтобы твои работники так честно исполняли свою работу? Мы вот им даем рабо­ту, следим за ними весь день, а они всё время стараются так или сяк отлынивать от работы. Мы заметили, что ты приходишь к ним, раздаешь им работу и уходишь — и они работают изо всех сил, по совести… И Силуан ответил, что не знает, почему работники так поступают, но может объяснить своим товарищам, что делает сам. Он встает за несколько часов до того, как придут рабочие на работу, и в течение нескольких часов предстоит перед Богом, уходя как можно глубже в молитву. И затем, когда приближается время раздавать работу работникам, он начинает молиться о каждом из них: чтобы Господь ему дал силу, чтобы Господь его поддержал, чтобы уныние на него не напало… И потом, когда приходит время, он выходит к своим работникам и (говорил он) — я на них смотрю, как на своих детей, сердце кипит лаской, любовью, и каждому из них я даю работу, которая была бы ему под силу, а потом ухожу к себе в келью, становлюсь перед иконами и начинаю молиться о каждом из них. И молюсь о реальных их нуждах. Говорю: Господи, посмотри на Петра! поддержи его, помоги ему! Ему всего 20 лет, он ушел из своей деревни в России, потому что нечем было прокормить старую мать, молодую жену девятнадцати лет и родившегося ребенка. Он два года будет здесь без известий о них, потому что сам без­грамотный и они безграмотные. Помоги ему, поддержи его; и не то­лько его, но позаботься о его жене, о его ребенке, о матери-старушке, позаботься об их избе, которая может развалиться или сгореть, позаботься об их единственной корове, от которой зави­сит столько в их питании… Так я молюсь за одного, потом за другого… И чем больше я молюсь, тем больше разгорается мое сердце, и постепенно нарастает чувство присутствия Божия. И постепенно оно делается таким, что тускнеет память о каждом из этих работников, об их нуждах, об их семьях, о их деревне, и всё больше я чувствую, что стою перед Богом, А потом меня вдруг, как потоком, уносит в глубины Божий, и я забываю про всё земное, и только о Боге думаю. И в этих глубинах, в той глубине, которая является Божественной любовью, я вновь обретаю каждого из этих работников, его деревню, его избу, его родителей, всех, кто ему дорог. И встретив их в глубине Божественной любви, я как бы уно­шусь новой волной обратно на землю и могу теперь молиться о каж­дом из них, но уже не моей жалкой молитвой, а Божией собственной молитвой, любить их Божией собственной любовью… И так я провожу день. А когда приходит вечер, я выхожу, благословляю их на ночь, и они уходят. Так я провожу свои дни…

Здесь мы можем видеть, как, с одной стороны, созерцание, с другой стороны, реальность мира, в котором мы живем, пронизывают друг друга, переплетаются; как, исходя из какой-то глубины на­шей духовной молитвенной жизни и обращая эту глубину в сторону нужд человеческих, мы постепенно эти нужды уносим в глубины Бо­жественной любви и сами уносимся в эти глубины, — и нас выно­сит из этих глубин любовь Божия. Потому что любовь Божия — это Христос, Который оставил славу Отчую, стал человеком, прожил целую человеческую жизнь, был окружен неверием, насмешками, не­навистью, наконец, перенес предательство, оставленность и смерть…

Тут можно себе поставить вопрос о том, каким образом мы можем не понимать некоторых очень простых вещей. Христос нам говорит: Возлюби ближнего своего, как самого себя... Что это зна­чит? Неужели это означает: люби себя страстно, люби себя, как будто ты центр земли, как будто ничего другого на свете нет столь важного, как ты сам? Или это значит что-то другое?.. Мне думается, что это значит нечто совсем другое. Это значит: полюби себя так, чтобы искать спасения, полюби себя не для того, чтобы отвлекать свою душу от всего, что является вечностью, Богом, а так, чтобы всю жизнь стремиться соединиться со Христом, так, чтобы в какой-то день ты оказался лицом к лицу с Ним в неописуемой радости о том, что ты теперь у цели: ты всю жизнь стремился именно к этой встрече, и она совершилась. Теперь полнота времен исполнена, и ты можешь войти, погрузиться в вечность, и расти, расти без конца, расти всю вечность, всё глубже и шире соединя­ясь с Богом. И если «любить себя» значит это, то, однако, это не значит забывать о своих обыкновенных нуждах. Да, любить себя по-настоящему, это любить себя в нашей устремленности к Богу, любить в себе образ Божий, лик Божий запечатленный в глубинах нашей души, и жить так, чтобы этот лик воссиял в нас. Но это тоже значит, что если мы со Христом, то должны посвятить свою жизнь тому, чему посвятил ее наш Спаситель. А Христос оставил славу Отчую, вечную небесную славу для того, чтобы прийти на землю и спасать людей.

Вы мне можете тогда сказать: «Хорошо; значит, единственная задача человека на земле, это выйти на проповедь и спасать других людей». Нет, этого мало. Вы, наверное, помните, что Христос го­ворит в Своей притче о Страшном суде. Он говорит, что Страшный суд похож на тот час, когда пастух разделяет овец от козлищ, добрых от злых. Злые будут отвержены, добрые войдут в радость Господа своего. Но о чем спрашивает Судья? Он не спрашивает: проводили ли вы жизнь в пустынном одиночестве? проводили ли вы долгие дни и часы в храмах? молились ли вы непрестанно? как вы верили? во что? в кого? как вы исполняли церковные правила и уставы?.. можно было бы прибавить и многое другое. Он говорит подсудимым: вы встретили голодного — вы его накормили? вы встре­тили бездомного — вы ему дали приют? вы встретили холодного, раздетого — вы дали ему одежду? вы узнали, что кто-то в тюрьме — вы пошли его навестить, несмотря на то, что вам было стыдно, что он ваш друг, или несмотря на то, что вы его совсем не знали, с чего бы вам навещать его?.. И ничего другого Судья не спра­шивает ни о вере, ни о благочестии. Все Его вопросы сводятся только к одному: вы были достойны имени человека или нет? Если ваше сердце никогда не отозвалось на чужую нужду или на чужое горе, или на чужой позор, не рвитесь на небеса; чтобы войти в эту область, надо сначала стать че­ловеком. Человеком сострадательным, человеком жертвенным, человеком готовым себя отдать на служение другим. Когда Христос говорит: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою (т.е. жизнь свою) за друзей своих — Он об этом говорит. Это не значит, что мы как бы выпадаем из созерцательной жизни для того, чтобы отдаться деятельности. Нет, деятельная жизнь бессодержательна, бессмысленна, если она не пронизана этим созерцательным отношением. И это возможно, это можно делать постоянно каждому из нас. Только надо с утра укорениться в Боге и потом уходить на свою работу, на свою деятельность, уходить в мир, храня в своем серд­це это чувство Бога, как говорит Феофан Затворник, сознание Его близости и горение или хотя бы тепло, которое встреча с Богом в нас зажигает. В течение дня бывает, что какие-то события, какие-то наши состояния нас рассеивают, отрывают, вырывают из этих глу­бин. Надо немедленно, мгновенно остановиться и вернуться. Причем это не умственное упражнение, поэтому можно умом отдаться своей работе, тому, что делаешь, тогда, как твое сердце всё горит. Мы все знаем, что бывает, если утром получим письмо, которое при­носит нам или радостную весть, от которой ликует наше сердце, или горестную весть, которая всю нашу душу покрывает как бы са­ваном. В течение всего дня мы будем встречать людей, разговари­вать, делать свое дело, и ни в какое мгновение не перестанем чувствовать в нашем сердце, в глубинах наших то, что мы пережили в этот момент: любимый человек умер… Или к нам пришла какая-то нечаянная радость, — радость, на которую мы даже надеяться не могли…

И вот так можно жить. Скажем, иногда приходится сознательно перестать твердить Иисусову молитву. Помню, я работал во время войны младшим хирургом. Когда передо мной лежал раненый человек, который мог умереть в любую минуту, если ему не подать нужную помощь, я говорил: Господи, благослови меня, мой ум, мое зрение, мои руки, мое понимание, благослови меня!.. и потом брался за работу. Это пример ничтожный, но реальный пример.

Или в английской истории есть рассказ о том, как один пол­ководец должен был вести свое войско в битву на врага, и его адъютант слышал, как он произнес такую молитву: «Господи, я се­годня буду всецело занят битвой и, может быть, не смогу даже вспо­мнить о Тебе; но Ты, Господи, меня не забывай!» И пустился в битву.

Мы можем так же относиться к нашей жизни, к каждодневной жизни. Мы можем сказать: «Господи, благослови меня на путь!» — и идти этим путем. Это не значит, что мы отрываемся от Бо­га, это значит, что в данный момент мы делаем Его дело, что наши слова, наши мысли, дело наших рук, всё, чем мы являемся во всей совокупности нашего естества, составляет Божие дело. Оно перестает быть Божиим делом, только если в это дело вкрапляется зло, нечистота, неправда; тогда действительно мы теряем Бога. Но теряем Бога не потому, что делом заняты, а потому, что отреклись от Его присутствия, потому что делаем дело так, что Богу в этом нашем делании места нет. Об этом то­же надо думать, каким бы делом мы ни были заняты.

Есть в Евангелии место, где говорится, что человек должен быть готов оставить отца и мать и всех близких для того, чтобы быть с Богом. И очень легко найти в этом извинение за наше без­различие, холодность по отношению к самым близким. Но не таков смысл этих слов. Христос не говорит: «Будь безразличен ко всем»; Христос говорит нам: «Не будь рабом своей привязанности, не будь, как вьючное животное, которое привязали к дереву и которое оторваться не может от него». Любовь заключается в том, чтобы всеце­ло принять Бога, всецело отдаться Ему и вместе с Ним идти на служение самым близким и самым дальним.

Нам часто кажется, что служить дальним — дело благородное, а служить самым близким — это своего рода себялюбие, эгоизм. Нет, это не так. Мы можем любить себя в других или можем любить каждого человека, потому что он образ Божий, который нам открылся через его или ее любовь и через мою любовь. В этом есть тоже момент созерцания. Когда мы встречаем человека, мы сначала встречаем как бы оболочку: При первой встрече мы мо­жем сказать: я встретил такого-то человека, он такого-то роста, такой-то окраски, одет таким-то образом, у него такой-то голос… При более тесном знакомстве мы можем сказать: он умен, он чуток… И чем дальше мы с ним знакомимся, тем глубже и глубже делается наше познание этого человека, и это познание постепенно нас ведет к тому, чтобы в глубинах этого человека узреть образ Божий и начать относиться к нему, как к святыне.

Я уже несколько раз упоминал собственный опыт; хочу сно­ва обратиться к нему. Когда я молодым студентом-медиком впервые оказался в больнице, меня поразило то, чего я раньше не пережи­вал. Меня поразило, что между врачом и больным устанавливается какая-то целомудренная священная связь. Человек настолько может поверить в целомудрие, в чистоту, в углубленную серьезно­сть врача — сколько бы ему ни было лет, как бы он ни был опытен или неопытен — чтобы ему позволить смотреть на свое тело, при­коснуться к этому телу. Ведь каждый человек свое тело переживает как святыню, которую нельзя осквернять, которую нельзя дать на осквернение. И между пациентом и врачом устанавливается неописуе­мое взаимное отношение: я так верю в тебя, в твое целомудрие, в твою готовность себя отдать мне на служение, не обладая мною, не властвуя, не оскверняя меня своими мыслями, что я тебе позволю меня видеть и меня трогать… Это меня тогда поразило и до сих пор осталось как изумление. И по мере того как мы друг друга больше и глубже узнаем, должно расти в нас это трепетное целомудренное отношение. Цело­мудрие не нарушается и в браке. Брак — священнодействие: когда два человека сливаются воедино, это не момент, когда один другим обладает. Это настолько верно, что один из отцов Церкви (я сей­час не могу припомнить, кто; думаю, что Григорий Богослов, но, мо­жет быть, ошибаюсь) говорит, что соединение жены и мужа в таинстве брака можно сравнить только с тем единством, которое осуществляется между верующим и Христом при причащении Свя­тых Тайн. Если так начать думать о себе, о своей телесно-душевной святости и о святости другого человека, тогда действительно вся жизнь превращается в созерцание и в совершенно жертвенное служение, когда можно действительно отдать всю свою жизнь каждому че­ловеку, которому она нужна.

О любви мы часто думаем приблизительно или превратно. Мы часто думаем о любви как о чувстве, которое нас охватывает, после чего мы как бы захватываем другого человека. Есть место в 58-й главе книги пророка Исайи о том, какой пост угоден Богу, и там приблизительно говорится: «Отпусти пленников на свободу». Меня это поразило лет 50 с лишним тому назад. Как часто люди, которых мы будто любим, чувствуют себя пленниками нашей любви. Эта любовь их держит в плену, они уже не свободны, они ни дышать, ни двигаться не могут. Они должны всё время знать, что принадле­жат другому человеку, что этот человек имеет над ними права, они рабы, они пленники. И отпустить любимого человека на свободу далеко не простое дело, потому что нам часто кажется: дай я ему свободу, он, может, уйдет… А на самом деле, как только человек знает, что он свободен, ему больше не страшно с нами быть. В одной книге К.С. Льюиса (она переведена и на русский язык) говорится о том, как старый бес наставляет своего молодого племянника-чертенка, и в какой-то момент ему выражает свое недоумение. Он говорит: я не могу понять Христа. Он утверждает, что любит людей — и им дает свободу. Когда я говорю, что люблю тебя, это значит, что я хочу тебя держать в своих тисках, хочу, чтобы ты был весь мой; в идеале я хотел бы тебя так поглотить и проглотить, чтобы тебя вовсе не осталось вне меня, — вот что я на­зываю любовью… Это то, что можно назвать бесовской лже-любовью. А Христос нам дает свободу. Он нам говорит: будь собой, будь собой до конца. Не бойся быть собой — не греховным, ленивым, не тем человеком, который отвернулся от Бога, а тем, который есть на самом деле. Будь собой, и тогда увидишь, что представляет собой свобода.

Хомяков говорит в одном из своих сочинений, что слово «сво­бода» происходит от двух славянских корней и означает «быть самим собой». Прав Хомяков или нет — я не знаю, но знаю, что такое определение удивительно подходит к этой мысли. Если подумать о других языках, то слово, которое на немецком, английском языке означает свободу, Freiheit, freedom, происходит от сан­скритского слова, которое значит «любить» и «быть любимым». Вот настоящая свобода, вот что значит отпустить человека на свободу. Это значит, его поставить в такое положение, где он знает: он настолько любим, что ему не надо от тебя защищаться.

Всё, что я сейчас сказал, можно применить и к частной жизни, в семье, в нашем обычном окружении, в церковном нашем обычном окружении; можно применить также и ко всей общественной жизни. Если мы будем думать о том, что должны благоговейно служить каж­дому человеку, потому что он является образом Христовым, то со­зерцание и действие будут соединены. Я помню старую католическую монахиню, которая умерла уже давно. Она оставила дневник, где есть такой отрывок: «Господи, по послушанию, которое мне дано, я не могу всё время быть с Тобой в молитве, в созерцании. Но я нахожусь всё время в обществе других людей, и я научилась в них видеть Тебя; и, общаясь с этими людьми и служа им, я знаю, что служу Тебе; и я благоговею перед всеми, кто бы они ни были, потому что в каждом вижу Тебя, пришедшего в неузнаваемом как бы образе».

Вот ответ, который я хотел бы дать на тему, на вопрос о том, как соединяется самая глубокая, глубинная созерцательная жизнь с жизнью деятельной, когда человек всецело себя отдает на служе­ние людям. Приведу напоследок еще замечательное место из житий святых. В пустыне было одновременно два подвижника, святой Мои­сей и святой Арсений Великий. Спросили Арсения: почему ты бежишь от людей? Он ответил: потому что я еще не научился быть так по­груженным в Бога, чтобы не рассеиваться от присутствия людей. На небесах у мириадов ангелов одна только воля, одно сознание, а среди людей разногласия и разные мнения; и я должен оставаться с Одним Богом, чтобы не потерять Его… Спросили Моисея: почему ты свою келью поставил на дороге, по которой идут странники? И он ответил: потому что каждый странник, проходя мимо моей келью, может остановиться, я ему дам испить воды, накормлю, если нужно, и каждого принимаю, как Христа.