О новой церковной эпохе (из личной беседы)
У меня очень ясное, яркое чувство — нет, скорее темное чувство, что, вступая в третье тысячелетие, мы вступаем в какую-то темную, сложную, в некотором смысле нежеланную пору. Что касается церковности, вера должна оставаться цельной, но мы не должны бояться свободно думать и высказываться свободно. Все это в свое время придет в порядок; но если мы будем просто без конца повторять то, что было сказано раньше, давно, то все больше и больше людей будут отходить от веры (я сейчас не столько о России думаю, сколько вообще о всем мире); и не потому, что то, что раньше говорилось, неверно, а потому, что не тот язык и не тот подход. Люди другие, времена другие, думается по-иному. И, по-моему, надо вкореняться в Бога и не бояться думать и чувствовать свободно. «Свободно» не означает свободомыслия или презрения к прошлому, к традиционному, но — Бог рабов не хочет. Я вас не называю больше рабами, Я вас называю друзьями[1]. И мне кажется, это страшно важно: что мы могли бы думать и с Богом делиться. Есть очень многое, чем мы могли бы делиться с Ним в новом мире, в котором мы живем. Это очень хорошо и важно — думать свободно, не стараясь приспосабливаться; нужно, чтобы люди мыслящие и с широкой восприимчивостью думали и писали.
Часто Церковь — я говорю о духовенстве и тех людях, которые считают себя сознательными мирянами, — испугана, боится сделать что-то «не то». После всех лет, когда не было возможности свободно думать и говорить друг с другом, и перерастать XIX век, очень много страха и желания непременно только повторять то, что уже принято и как бы стало языком Церкви и мыслью Церкви. Это должно рано или поздно перемениться.
Так что у Церкви сейчас период, когда она, как мне кажется, с одной стороны, старается быть сугубо традиционной; а с другой стороны, люди все-таки, во-первых, не подготовлены к этому, а во-вторых, некоторые начинают думать — и им не помогают думать (я говорю в целом, не об отдельных людях). И не упускаем ли мы момент, данную нам возможность стать из церковной организации — Церковью…
Сам я дошел сейчас до такой черты, когда учености или богословского образования все равно не могу получить, не могу усовершенствовать; и хочу говорить только о том, что созрело у меня в душе. Если по форме многим это кажется неприемлемым, то по существу, думаю, это не неприемлемо. Думаю, по существу я не отхожу от духа Церкви, от духа святоотеческого и т.д., но говорю на другом языке, другим людям. То же самое говорили о многих отцах; даже не беря Кирилла Александрийского, но о целом ряде других: «новшество, фантазерство». Этих слов тогда не было, но подход был такой. Я думаю, что сейчас у Церкви долгий кризис.
Когда кончилась Советская Россия как таковая, я не то Патриарху[2], не то кому-то писал: не ожидайте быстрых перемен в сознании людей. Сейчас происходит то, что случилось, когда евреи покинули Египет. Они вышли на свободу, а свобода оказалась совсем нежеланной. Люди говорили: к чему мы ушли? Где котлы, полные мяса и вкусных вещей? теперь у нас только песок вокруг, да еще что-нибудь, что мы словим. Это одно. И второе: перейти из Египта в землю обетованную можно было в несколько дней, ну, неделю. Они бродили сорок лет; почему? Потому что Бог им определил бродить, пока не умрет все поколение, которое выросло в рабстве, и не вырастет то поколение, которое выросло на свободе и в совершенно дикой обстановке, где была только вера в Бога и ничего другого. По дороге они забрели на Синай и получили Десятисловие, но все рабское поколение должно было уйти.
И, мне кажется, то же самое с Церковью. После всех этих лет, когда Церкви можно было продолжать существовать только крайней верностью всей форме, конечно, очень страшно начать думать и ставить вопросы. Удивительно, что в древности отцы Церкви только тем и занимались, что вопросы ставили. Если они ответы давали, то потому, что сами же и вопросы ставили. Ответы не падали с неба на несуществующие вопросы; причем вопросы, которые были обращены к людям, окруженным язычеством, т.е. совершенно инородным опытом и инородным мировоззрением. И нам надо это принять в учет. В христианской стране сейчас никто не живет. Есть герои духа и люди, верные Евангелию и т.д., но говорить о странах, что они христианские или не христианские, больше не приходится. Так же как неверно говорить, например, о «русском» православии.
Скажем, здесь, в Лондоне, меня сейчас очень упрекает небольшая группа людей вы-де изменили русскому православию, потому что строите не «Русскую» Церковь… А я с самого начала говорил: «Мы строим Церковь, как можно больше похожую на первоначальную древнюю Церковь, когда людей, абсолютно ничего общего между собой не имеющих, соединяло только одно: Христос, их вера.» Стояли рядом раб и господин, люди всех возможных языков. К этому я стремился здесь: чтобы люди какие угодно могли прийти и сказать: «Да, у нас общее одно — Бог…» И мне кажется, что в этом разрешение проблемы. Потому что, если мы начинаем говорить о русском, греческом или ином православии, мы теряем людей. Дело не в том, что «мы» как приходы теряем людей. Но еще сорок с лишним лет назад я беседовал с епископом Иаковом Арамейским, очень хорошим человеком, священником. Он мне сказал: «Знаете, мы теряем полтораста человек молодежи в год, потому что они отбились от греческого языка». Я спрашиваю: «Почему их не посылать к нам?» — «Нет, мы предпочитаем, чтобы они пропали, чем передать их в «чужую» Церковь». Вот против чего я боролся и буду бороться. Потому что нам нужны верующие — люди, которые встретили Бога. Я не говорю в грандиозном смысле; не каждый может быть апостолом Павлом, но которые хоть в малой мере могут сказать: «Я Его знаю! И он, и она, они тоже нечто подобное знают, и мы можем вместе стоять, даже если у нас обычаи иные». А обычаи тоже вещь такая, которая перерабатывается не сразу.
Я хотел бы иметь возможность еще один год проводить русские беседы, вернуться к каким-то основным вещам, но в этих основных вещах, может быть, будут моменты, которые не будут восприняты с симпатией[3]. Отец Георгий Флоровский мне как-то заметил: «Знаете, нет ни одного отца, у которого нельзя найти ереси, за исключением Григория Богослова — он был такой осторожный, что ничего лишнего не сказал…» Так что у всех найдут что-нибудь. Но тогда возьми то, что сказано и что тебе кажется неверным, продумай и скажи свое; причем не обязательно раскритикуй, а скажи: вот, на основании того, что я слышал, какие мысли мне приходят, и посмотрим, как они дополняют или исправляют другое… Я думаю, очень важно, чтобы сейчас мы мыслили и делились мыслями — даже с риском, что мы заврёмся: кто-нибудь нас поправит, вот и все.
Помню, как я был смущен, когда Николай Зернов пятьдесят лет назад мне сказал: «Вся трагедия Церкви началась со Вселенских соборов, когда стали оформлять вещи, которые надо было оставлять еще гибкими». Я думаю, он был прав, — теперь думаю, тогда я был в ужасе. Это не значит, что Вселенские соборы были неправы, но они говорили то, до чего они дожились. И с тех пор богословы тоже до чего-то дожились. Скажем, отца Сергия Булгакова считали еретиком, а теперь многие совсем по-иному на него смотрят. И то неправильно, и сё неправильно. Есть у него вещи, которые неприемлемы, а есть и наоборот…
Опубликовано: Труды. Книга 3. — М.: Практика, 2019.
[1] Ин 15:15 — Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего.
[2] Патриарх Алексий II (Ридигер).
[3] См.: Труды. М.: Практика, 2007. Кн. 2. С. 56—164.