О Посте. Великопостое говение

Раньше, чем приступить к самой беседе, я хочу вам указать на порядок дня. До без четверти 12 я буду вести беседу, которую вот сейчас мы начинаем. В 11.45 на пол часа я вас попрошу остаться здесь, распределиться как вам удобно по храму, но в полном молчании пребыть, подумать о том, что было сказано и, главным образом, о тех мыслях и чувствах, которые сказанное или недосказанное вызвало в ваших душах, постоять вам лицом к лицу с самим собой в контексте того, что будет сказано. В четверть первого до часа я проведу вторую беседу, и в час дня до без четверти 2 или до двух мы вместе пообедаем в большом зале. После этого, я к этому вернусь, потому что вы это забудете, мы здесь соберемся на короткое молчание и затем на общую исповедь. Так что сейчас я проведу беседу, затем будет получасовое молчание и вторая беседа до обеда.

Я хочу сказать нечто о посте. Пост уже в значительной мере прошел, но у меня чувство, что слишком часто мы воспринимаем пост как период скорби, как период безрадостного погружения в себя самих или наоборот, как период, когда мы с большой грустью видим, что мы так привыкли не смотреть в глубины свои, что пост является как бы чисто внешним упражнением. Пост как будто нас лишает чего-то, но не дает, если не ничего, то того, о чем мы можем мечтать. А пост — это совершенно нечто другое. Об этом говорит очень ясно английское и немецкое слово, которое обозначает пост – «Lent», «Lenz». Это значит на старонемецком языке «весна». Постное время — это весна духовная. Об этом мы можем прочесть и в богослужебных книгах, когда нам указывается на то, что во время поста мы душою должны ожить, что это — начало, что это не конец и не погружение вглубь греха, а время, когда мы начинаем новую жизнь.

К этому я еще вернусь, но хочу сейчас сказать вот что: если это весна, то это должно быть время большой радости. А откуда взять радость, когда мы призваны к тому, чтобы внимание и много внимания уделить своему прошлому и своему настоящему, которое не всегда, конечно, вызывают в нас радость? Но это время, когда Господь нам говорит: «Ты разве забыл, как глубоко, как всецело Я тебя — не коллектив человеческий, а каждого из нас — тебя лично до твоего рождения еще возлюбил, что Я тебя призвал жить, что Я тебя призвал войти в этот мир, который Я сотворил, и что Я тебя так возлюбил, что жизнь Свою отдал, чтоб ты мог поверить в эту Мою любовь». Христос за каждого из нас умер на Кресте. И смерть Христова на кресте — мера Его любви к нам. Мы сами понимаем, если не из опыта, то из каких-то переживаний, что отдать свою жизнь за другого человека — это действительно доказательство того, что мы его любим, любим больше своей жизни. И так нас возлюбил Господь. В каком-то смысле, когда мы думаем об этом, нам может стать страшно за себя, потому что каждый из нас в отдельности, по мере того, как он грешит каждым своим грехом, малым или великим, принудил Сына Божия стать Сыном человеческим и умереть моей смертью, чтобы я мог ожить Его жизнью. Но победа — не смерть, а жизнь.

И Господь нас зовет в течение этого поста пережить эти недели как весну духовную, как время, когда мы проснемся от холодного, зимнего, темного сна и войдем в новую жизнь. Это не значит, что в этом искании Бога, в этой устремленности к Нему не будет скорби, не будет стыда, не будет боли, но это значит несомненно, что мы устремлены к Тому, Который стоит с раскрытыми объятиями, ожидая нас, как отец ожидал блудного сына. Вы, наверное, помните рассказ о блудном сыне из Евангелия и вы себе представляете то, как этот сын, ушедший из дому, отрекшись от родного дома и от отца, и от родни, и от близких для того, чтобы жить своей независимой жизнью, как он возвращался в лохмотьях, разбитый жизнью и как он увидел, что у порога их хаты, их домика стоит отец, отец, который поседел, постарел, потому что он болел душой за своего блудного сына, и который выходил каждый день и многажды, вероятно, ожидая: а вдруг мальчик покажется на повороте дороги. И вдруг он показался. И как отец к нему устремился, его обнял: «Сын мой был мертв, и вот, он снова живой». Вот как нас ожидает Господь наш Иисус Христос.

К этому я хочу еще вернуться, но сейчас хочу сказать, что, если мы так будем думать о посте, об этом периоде, когда мы рассматриваем свою душу для того, чтобы она стала чистая, чтобы она стала правдива, чтобы она стала истинна, чтобы нам встретить Христа с радостью, не потому что мы такие чистые и светлые, и хорошие, а потому что мы так любимы, и мы так верим в любовь Божию. Но не только в Божию любовь. Божия любовь нам передается часто через людей близких и дальних. Иногда человек нам неизвестный вдруг скажет слово и сделает нечто, от чего оживет моя душа или сделает нечто, что меня спасет от голода, от смертной опасности.

И тут нам надо помнить, что наш путь возвращения ко Христу — это весна духовная, которая нарастает в моей душе, в вашей душе, в нашей жизни. Она связана не только с моей личностью, но со всеми нами. Мы вместе идем к Богу, и мы не можем дойти до Него, соединиться с Ним, если не примем друг друга. Мы не можем ожидать прощения, усыновления со стороны Бога, если отказываемся принять как брата или сестру кого бы то ни было, простить кого бы то ни было. И это накладывает на нас на этом пути какую ответственность.

Вы себе представьте, что какая-то группа людей устремилась куда-то, где они ожидают радости, ликования, новой жизни и, вместе с этим, смотрят направо и налево с готовностью сказать: «Только ты не войдешь в Царствие Божие, с тобой в Царстве Божием я не хочу быть. Такое Царство Божие не для меня, уйди с дороги». Как вы думаете, возможно ли такому человеку войти в Царство Божие, прийти и быть принятым в объятия Божии, Который умер за того человека, которого мы отвергаем? Мы, конечно, не отвергаем друг друга с такой жестокостью, беспощадностью, которую я только что описал, но и это бывает, когда человек в опасности и мог бы или спастись, или нет, но спасая другого, и его оставлять в стороне — пусть гибнет, но я-то спасусь. Это так ярко, так грубо не бывает в нашей жизни, но как часто бывает, что мы друг друга не берем за руку, чтоб помочь этому человеку пройти путь ко спасению. Хотя он нам чужд, хотя он нам, может быть, да, отвратителен, противен, но он Богом любим всей жизнью и смертью Христа Спасителя. Бог его так любит, как и меня, что Он отдал Свою жизнь и Свою смерть за него. Поэтому на этом пути, на котором мы находимся, который является весною, по мере того, как мы оживаем, становимся новой тварью, мы должны оглянуться на наше прошлое и на наше настоящее и подумать: «Есть ли кто-нибудь, ради которого мне нет доступа в Царство Божие?»

В книге пророка Даниила есть рассказ о том, как пророк молился Богу, и вдруг он увидел свою молитву, которая не поднималась, как огненное пламя, к небу, а которая, как серый темный дым, влачилась по земле. И он воскликнул и говорит: «Господи, неужели моя молитва такая нечистая, такая недостойная, что она не может подняться к Тебе?» И Господь ему ответил: «Нет, твоя молитва правдива, но ты оскорбил одну вдову. Ее молитва о том, ее плач о себе как бурный ветер, который твою молитву сбивает к земле. Она ко мне подняться не может». Вдова не молилась о том, чтоб пророк был извергнут, презрен. Она только кричала свою боль, и этот крик оказался, как бурный ветер, который не допускал пламенной молитвы пророка подняться на небо. Поэтому когда мы идем теперь к Воскресению Христову, ко дню, когда мы будем петь: «Христос воскресе, обымем друг друга, скажем друг другу — братья — и простим вся друг другу воскресением», если мы идем вот в это место, куда эти слова нас ведут и где мы их услышим, и где мы будем их петь от своего же имени и от имени всех, мы должны сначала примириться между собой, не только со своей совестью, забывая о других, не только вспоминая те грехи, которые мои личные грехи, но те грехи, которые ранами, ударами падают на плечи других людей. Спастись можно только вместе. Врозь можно устремляться к спасению, но победа только может быть общая.

И вот мы сейчас находимся в период этой весны, когда прозябает новая жизнь в нас, если только мы обратим внимание на то, что нам говорит и Евангелие, и Господь, и наша собственная совесть. Это путь, когда мы должны сбрасывать с плеч все то, что нас давит, приземляет, что не дает нам рваться к Богу, бежать, а только позволяет ползти. Иногда бывает так, что мы сознаем свою греховность, и тогда мы чувствуем: какое же право я имею идти к Богу, как к другу, когда я всей жизнью своей был Ему неверен? Ну, не враг, но чужой, предатель, да. Слово «предатель» у нас связано с мыслью о Иуде. А разве не бывает, что мы предаем Бога своим поведением, предаем Христа своим поведением по отношению к другим людям или к себе самим, уже не говоря о Нем Самом.

Весна, когда мы можем сбросить с плеч все то, что нам мешает устремляться к Богу: вот, в чем весна. Если мы говорим о посте языком обычным, то это значит на каждом шагу, на каждом повороте что-то с своих плеч сбросить. Вы, наверное, помните Евангелия, которые читаются на подготовительной неделе к Великому Посту.

Евангелие о слепом, который сидел на краю дороги, испытав все возможности исцелиться и который остался слепым, и у которого осталась только одна надежда, что кто-нибудь бросит ему копейку, чтобы ему не умереть. Но надежды на выздоровление никакой не было, только издали он где-то слышал, что есть теперь где-то на земле Обетованной Человек, Который называется Иисусом, Который творит чудеса. Ох, если бы до Него добраться! Но я слеп. Он все передвигается с места на место. Не догнать мне Его, не найти мне Его, не узнать мне Его, если даже я лицом к лицу с Ним встречусь. И вдруг проходит мимо него, сидящего в пыли, толпа, но толпа особая. Толпы проходили до этого шумные, разговорчивые, а здесь — другая толпа. Это толпа, тихая, собранная, молчаливая, какие-то голоса слышны, но не слышно злобы или тревоги, и слышно один голос. Слепой не слышит, может быть, то, что говорится, но этот голос пронизывает его душу, и он спрашивает: «Кто же это? Что это за толпа?» И ему отвечают добрые люди: «Молчи! Проходит Господь Иисус Христос, не перебивай Его. Он с нами разговаривает». Как это страшно. Но, когда он услышал, что мимо него проходит Христос, это для него было словно проходит последняя надежда, и он начал кричать о помощи, и Христос остановился. Он оставил всех других, которые хотели слышать возвышенные слова. Он подошел к нему и его исцелил, сделал цельным. Не только глаза ему исцелил, но Он вернул ему цельность жизни, цельность души. Теперь он встретил Того, Который ему дал новую жизнь.

Вы может скажете: «Как же так? Христос мог оставить целую толпу, которой нужно было учение, наставление?» Есть рассказ в жизни святого Амвросия Оптинского, о том, как он, окруженный группой православных людей говорил с ними о духовной жизни, и вдруг он оставил всех, бросился в толпу, выудил оттуда какую-то старушку, и с ней сел и начал говорить. О чем? Все слушали, думали, он нашел такую душу, которой вот-вот надо спасение, а он вдруг с ней заговорил о том, как надо гусей кормить. И все слушали в ужасе, что же это такое? И когда он вернулся в толпе, ему поставили вопрос: как ты мог нас оставить, которые просили о духовном наставлении, для того чтобы с этой старушкой разговаривать о том, как гусей ей кормить. И он ответил, что вам моя беседа нужна, но спешки такой нет, а эта старушка, ей поручено пасти гусей, которые все стали умирать, и ее собираются прогнать из-за этого. Она останется без никого, без ничего, и я ей сказал, что сделать, не только для того, чтобы спасти гусей, а для того, чтобы уцелеть, пусть в бедноте, но в жизни. Вот таков был и Вартимей, который сидел у края дороги.

А каков я? Отдаю я себе отчет, что я так слеп? Отдаю я себе отчет в том, что я ищу помощи от своей слепоты везде, кроме как у Единственного, Который может исцелить мою слепоту? Это первый вопрос, которые нам ставят эти подготовительные Евангельские чтения.

Дальше идет рассказ о мытаре и фарисее. Как я прихожу в церковь? Самодовольно: я — православный христианин, я — православная христианка, я имею право здесь быть, я имею даже какие-то права, потому что я — опытная верующая. Я могу других учить, я могу у кого-нибудь отобрать стул, потому что это мой стул. Это я слышу здесь. Я могу человека отодвинуть с того места, где он стоит перед иконой, потому что я хочу поставить свечу. Я — праведная, я — православная христианка, я — православный христианин, меня крестили, а вместе с этим, стоит какой-то невежественный человек, который не знает, что тут происходит, но который чувствует, что здесь происходит что-то. На кого Бог обратит более радостное внимание, на того христианина, который знает, что он имеет право быть здесь, право на заботу Божию, что он может других расталкивать или учить, или мешать тем, как он молится в полголоса, или это человек, который знает, что здесь что-то такое особенное.

Расскажу я вам про такого человека. Довольно много лет тому назад пришел человек сюда с посылкой для одной прихожанки нашей. Оба теперь скончались. Он рассчитывал время так, чтобы прийти, когда служба отойдет, потому что он был безбожник, не верил ни в Бога, ни во что. Но ему, если можно так выразиться, не посчастливилось. Он пришел, когда служба еще не отошла. Он сел в глубине церкви со своей посылкой. Когда все ушли, он еще там остался сидеть. Я к нему подошел, сказал нечто, наводящее на мысль, что пора и дверь закрывать. Он мне говорит: «А скажите, что у вас здесь происходит?» Я говорю: «Вот, происходит служба, да». «Нет, не в этом дело. Пока я сидел здесь, я ощутил что-то, чего я не ощущал никогда. Это что — ваше заунывное пение, мерцание свечей, коллективная истерика или что?» Я ему говорю: «Знаете что, с моей точки зрения я бы сказал, это — Божие присутствие, но, если Бога нет, конечно, вы должны искать другое объяснение». Он говорит: «Нет. Я буду искать, потому что здесь что-то происходило со мной и с другими людьми. Можно прийти как-нибудь?» Я говорю: «Да». «Но тогда с таким условием, что я приду, сяду в церкви, а вы уйдете, потому что я не хочу, чтобы вы на меня влияли каким-то образом». Я говорю: «Хорошо». Он приходил несколько раз, потом он мне говорит: «Знаете что, я не знаю, существует ли Бог, но я одно теперь знаю, что, когда люди сюда приходят у них одно лицо, а когда они уходят — у них другое: в этом лице какой-то свет. А когда они там что-то от вас получат из чашки ложкой, то у них глаза другие — сияют. Видно, ваш Бог что-то делает с ними, но что мне от того, что Он с ними делает, если Он со мной ничего не может сделать?» Ну, мы с ним разговорились, и через годик он крестился.

Но вот тут разница: вот человек, для которого все было ново, который это ощутил. Есть ли у нас с вами это чувство новизны или у нас такое чувство, как у фарисея: я здесь у себя дома, я — праведник, я постился, я вычитывал все молитвы, значит, я квит с Богом, Он должен дать мне то, что полагается… Или же мы, как этот человек или как мытарь, останавливаемся у притолоки, смотрим на это священное пространство и думаем: «Какое право у меня есть войти в него?» Вы понимаете, что такое храм? В этом мире, который оторван от Бога, в этом мире, в котором человеческое безбожие, вражда, ненависть нечистота, скверна отняли от Бога этот мир, где Ему говорят: «Тебе тут места нет, мы Тебя не хотим,» какие-то люди, маленькие ячейки верующих создали дома убежища для изгнанного Христа и Бога. Храм — это место, которое человеческая вера построила и отделила от всего мира для того, чтобы было у Бога место, где Он у Себя дома. Это — дом Божий. Это дом, который человеческая вера подарила изгнанному Богу. И это дом, где живет Христос распятый и воскресший, где дышит Святой Дух, где таинственно в алтаре пребывает за пределом нашего зрения или восприятия — Отец. Как мы входим в храм? — вот первый вопрос, который мы можем себе поставить: как к себе, кланяясь направо-налево другим, или останавливаясь у притолоки, как мытарь, который себя бил в грудь и говорил: «Господи, будь милостив мне, грешному! Я не имею право переступить этот порога, только Ты меня можешь взять за руку и ввести»? Вот второй вопрос, который ставится перед нами. Не вопрос о тщеславии, о гордыне только, а о том, как я отношусь к Богу моему и Спасителю.

И когда я оглядываюсь вокруг меня и вижу других людей, вижу ли я иконы Божии? Да, каждый человек является иконой, порой оскверненной, изуродованной, но иконой. Вы, наверное, слышали о том, как во время революции выкидывали иконы, рубили их, поганили, и с каким благоговением остатки собирались верующими, потому что эти осколки, эти оскверненные иконы были мучениками, мученицами-иконами, оскверненные, да, но в порядке мученичества, страдания. И так каждый человек, который вокруг нас находится, около нас находится, он — образ Божий, он — икона, да, изуродованная, да, загрязненная, да, ставшая, порой неузнаваемая как икона, да, но если я умею заглянуть через эту поверхностную загрязненность, вглубь человека — о, «вглубь» это слишком много сказать — немножечко глубже заглянуть и подумать: «Это человек, который сотворен Богом по любви, для которого Христос умер на кресте, которого Он ожидает в Царствии Небесном, что я могу сделать для этого человека, отнестись к нему или к ней с благоговением, с трепетом, невзирая на то, что о нем могут говорить люди.»

Вы, наверное, помните рассказы Евангельские о том, как Христос в доме фарисея находился, и как пришла блудница, и как она изливала миро на Его ноги и отирала своими волосами, и как фарисей сказал: «Разве Ты не знаешь, кто Тебя трогает?» И Он ответил: «Да, знаю. Я вошел сюда, и ты мне не дал воды для того, чтобы омыть Мои ноги, а она своими слезами Мои ноги омыла. Ты Мне не дал масла, чтобы помазать Мои волосы, а она миром их помазала.» Она не каялась в таком, как вам сказать, церковно-формальном смысле. У нее сердце разрывалось. Она не знала, что это покаяние или не покаяние. Она знала, что это Христос, и Христос не видел в ней блудницы, Он видел в ней безутешную боль, боль того человека, которому нужна любовь, помощь, забота и который отвергнут другими людьми. Когда мы входим в храм, неужели мы не можем друг на друга так посмотреть, и разве это не может исцелить душу другого человека, но одновременно и мою душу исцелить состраданием, посильной любовью, жалостью, заботливостью, пониманием, готовностью к тому, чтобы меня сопричислили с этим человеком и сказали: «Ну, вот, я думал, что он приличный человек, а с кем же он дружит!». Это говорили о Христе. Он Друг мытарей и фарисеев. Да, Он — Друг. И вот чему нас учит второе чтение подготовительных недель.

О блудном сыне я буду говорить отдельно.

А потом — Суд, неделя о Суде. Если бы мы все эти недели подготовительные смотрели на эти чтения, на этих людей, на эти события, как глядят в зеркало, то мы могли бы так много измениться, так глубоко измениться, быть потрясенными до глубин души. И это было бы не время скорби, а время обновления, весной духовной, о которой говорят молитвы всего Великого Поста, время, когда я делаюсь новым и когда я стану перед Богом на Суд. Вспомните Евангелие о Страшном Суде. Господь не спрашивает, во что ты верил, какого ты был вероисповедания, какие правила ты выполнял, ходил ли в церковь, делал ли то или другое, нет, Он спрашивает и праведных, и неправедных: «Вы видели голодного — накормили? Вы видели холодного — ввели в дом? вы видели голого — одели? вы видели больного — посетили? вы слышали о том, что вашего друга взяли в тюрьму — не постыдились ли вы его, посетили ли вы его?» Весь вопрос в том, оказался ли ты в течение твоей жизни человеком. Если ты даже человеком не мог быть — не говори, не смей говорить, о том, что ты Божий слуга в той или другой мере. Вот о чем говорят эти подготовительные недели. И эти недели нам говорят о том, что достаточно для того, чтобы Христос нас принял, быть достойными нашего имени человека, без клички, не христианина, не подвижника, а человека, который человечно может отнестись к другому человеку. Вот подумайте об этом.

Сейчас мы сделаем перерыв на полчаса. Я хотел бы, чтобы вы остались бы здесь, распространились, если хотите, по храму, но помолчали бы. Помолчали бы лицом к лицу с тем, на что я намекал. Я не умею вам это передать, но примите это как намек. И через полчаса я вернусь и проведу вторую беседу.

Для начала я хочу остановить ваше внимание на притче о блудном сыне, не разбирая ее полностью и в деталях, но выделяя некоторые моменты, которые мне кажутся важными на нашем пути к радости встречи с Господом. Она начинается так мягко, как будто с таким пониманием со стороны Христа, когда Он рассказывает о том, что этот юноша подошел к отцу, ему говорит: «Дай мне теперь то, что мне достанется после твоей смерти». Это кажется так просто, так мягко, и это так страшно. Это в сущности значит: «Старик, я не могу дождаться твоей смерти, к тому времени я сам уж буду не молод, сговоримся: что касается меня, ты уже умер. Все, что мне досталось бы после твоей смерти, дай мне теперь, и забудем друг о друге». Если так услышать эти мягкие слова, то делается действительно очень страшно: бедный мальчик. Он не понимает, как его отец любит, он не понимает, откуда он хочет уйти, из отчего дома, чтобы уйти в неизвестность там, где ему мерещится ежедневный пир. И отец ни словом его не упрекает, он ему отдает все, что ему перепало бы после его реальной смерти. Он готов на то, чтобы в глазах собственного сына быть мертвым, потому что его жизнь не стоит того, что этот мальчик унесет с собой.

Мы не так обращаемся к Богу, но не так ли мы поступаем в значительной мере, когда пользуемся всем тем, что нам дает Господь — жизнью, родными, Родиной, церковью, воспитанием, образованием, обеспеченностью, друзьями, любовью, всем-всем, что можно себе представить, и мы говорим: «Все это мы посмотрим потом, а сейчас я еще молод, я могу жить, я могу насладиться жизнью». Как легко мы отворачиваемся от всего этого, от всех этих истинных драгоценностей для того, чтобы пойти и испытать, что на том краю. Задумывались ли мы над этим когда-либо, когда мы выбираем, когда мы делаем выбор между чем-то тихим, светлым, чистым и возможностью того, что представляет нам воображение, питаемое тем, что мы слышим, тем, о чем читаем. Ищем вихрь жизни. Тишина, глубина, свет — стоит ли за них держаться, когда есть такой водоворот жизни, красочный. Мальчик уходит, отец остается. Он ни одним словом его не попрекнул, он все отдал, включая свое сердце, включая неисцелимую боль и тоску.

Так бывает с нами по отношению к Богу. Когда мы делаем выбор, мы знаем, что этого не надо было бы делать, что этот выбор оскверняет нас и оскверняет любимых нами, и как бы оскверняет Самого Бога, Который нас так любит. Об этом стоит подумать, потому что мы такие выборы делаем, о, не в такой красочной форме, в которой блудный сын совершил свой грех основной ухода от отца ради ложной свободы, независимости. И он уходит. И раньше, чем уйти он сбрасывает с плеч свою крестьянскую одежду. Он хочет нарядится в городские пестрые одежды, что он и делает, и уходит с таким чувством, что он уже разодет, так как в миру полагается быть разодетыми. Это бывает с нами, когда мы сбрасываем с себя ту простоту, ту чистоту, которая нам изначально дана, и приспосабливаемся к тому миру, куда уходим, стараясь быть на него как можно более похожими, чтобы никто нас не отверг, не попрекнул. И мы входим в этот мир богатыми, потому что мы еще в душе своей несем то богатство, которое нам Богом изначально дано, которое мы получили также в родном доме, среди тех, кто нас любил, действительно любил, настолько, чтобы нас отпустить без слова упрека — иди с миром, иди с миром, и сохрани тебя Господь, — а в душе своей: и верни его, Господи.

И течение какого-то времени этот юноша пьянеет от той новой жизни, в которой находится. У него есть, чем поделиться, он богат. И все его окружают, и все пользуются его богатством. Так бывает с нами, когда мы уходим из отчего дома, из Божьего дома, и мы еще богаты всем тем, что этот дом наш отчий дал, а постепенно это забывается, постепенно уходит чистота, уходит правдивость, уходит целомудрие, уходит благоговение, уходит честность, что только не уходит. И когда все это растрачено, мы остаемся нагими, такими же как окружающие нас другие люди, но с одной разницей, что им с нас больше нечего сорвать. Они все получили от нас. Мы стали как они, мы перестали быть для них источником интереса или вдохновения, потому что люди, которые его окружали, ощущали, что в нем есть что-то, чего в них еще нет, или больше нет. И так бывает и с нами: уходим мы от добра, уходим от Бога, уходим от света, но все еще это в нас живет, а постепенно вымирает или уходит в какую-то глубину, откуда нам этого не сыскать, и тогда мы остаемся голодными, потому что тем, чем питается обезбоженный, обессмысленный, обесчеловеченный мир, мы не можем, мы вкусили другого, но вкусить этого мы не можем больше: мы это растратили, растранжирили, разбросали.

И тогда подымается вопрос о том, как живым остаться, и никто нам не поможет тогда, потому что мы перестали быть интересными. Остается только заниматься самой грязной, недостойной человека работой, но и эта работа нас не кормит, а главное, внутренний голод не утоляет. И тогда вспоминается сначала светло, но тускло, как свеча горящая, а потом все ярче и ярче, что было дома, когда я был с отцом, с матерью, с братом, с работниками. Ох, вернуться! И вот тут начинается путь. Путь начинается с того, чтобы признать, что жить тем, чем я живу сейчас, я не могу. Не то, что я буду наказан за это, но я не могу жить так, потому что это не жизнь. Я хочу жить полнотой сердца, полнотой ума, полнотой легких, которые наполняются чистым воздухом.

И тогда этот мальчик вспоминает, как его дома любили. Что бывало, когда он был ребенком и напроказит, не послушается, что-нибудь сделает или скажет не то. С каким терпением, лаской его принимали обратно и ласкали. И от этого воспоминания у него рождается мужество, да, мужество, вернуться в отчий дом. И он пускается в путь. И он знает, он знает, что он изменник всему тому, что дорого. И он знает, что он не достоин уже называться сыном своего отца. Он же этого отца как бы убил, сказав, сговоримся, что ты умер, а я все твое возьму. И все-таки, он вспоминается, как отец. И этот юноша идет и готовит исповедь: «Я согрешил против Неба и пред тобой, я уж недостоин называться твоим сыном, прими меня как одного из твоих работников». Он все твердит эти слова, потому что сыном, он знает, он недостоин быть, пусть его наемником взять на какую-то работу, чтоб кусок хлеба был, чтоб крыша была, чтобы какие-то люди были вокруг не грязные, или не те, которые просто от него отвернулись, как от ненужного.

Сколько раз, я уже упоминал вам, сколько раз отец выходил из своего дома, стоял на крыльце, глядел вдаль, туда, где скрылся его сын, когда он уходил от него, не повернув головы, не помахав рукой, потому что он весь был устремлен туда куда-то. И вдруг он видит, что он идет, и он бежит к нему, он его обнимает, и сын падает на колени и начинает свою исповедь, но отец ему не дает сказать: «Прими меня как одного из твоих наемников». Сыном недостойным ты можешь быть, достойным наемником ты не можешь стать. Ты навсегда сын, а наемник — нет. И он его влечет в лохмотьях к родному дому, где, вероятно, сошлись все люди, которые там живут: мальчик вернулся, наш мальчик вернулся! И посмотрите на него: бедняжка, исхудал, немытый, в лохмотьях. О, Боже, какой это ужас! Вот бы его приласкать, утешить. И отец говорит замечательную вещь, которая в западных переводах теряется, а на славянском переводе не ясна: «Принесите сюда первую одежду». И почти всегда эту «первую одежду» описывают как самую лучшую одежду, которую только в доме можно найти, нарядить его на праздник. А мне всегда, с тех пор, как я вернулся в отчий дом, думается: нет, не в самую лучшую одежду. Не рядить его хотят. Его хотят одеть в ту одежду, которую с плеч он сбросил, когда уходил. И он ее надевает, и он смотрит на себя, и вдруг видит, что все эти месяцы, а может быть и годы, которые он провел вне отчего дома, их нет. Он одет, как был одет с детства, с юношества. Грязного, темного прошлого нет больше. Любовь отца его омыла, одежда эта — это одежда невинности его. Есть место у св. Никиты Стифата, ученика Симеона Нового Богослова, где он говорит: «Истинное покаяние может вернуть человеку и истраченное им телесное девство». Он одет как бы в девство свое. Нет больше ничего, ничего не осталось от блудного сына. Теперь стоит пред всеми сын, очищенный покаянием, омытый любовью отца, носимый любовью всех, жалостью всех, лаской всех, ликованием всех.

Когда мы думаем о Посте, неужели мы не можем об этом думать, и думать, что Пост, покаянное время — это время, когда мы идем к ликованию этой встречи, не на суд, кроме суда своей совести, а на ликование Божие, на ликование святых, на ликование ангелов, на ликование всех родных, которые ушли уже в вечную жизнь и всех тех, которые нас когда-то любили и которые плакали над нами, оскверненными, ушедшими и которые теперь нас встречают вновь цельными, очищенными, девственными. О, Боже, разве это тот скорбный пост, о котором часто люди говорят и думают, что вот, 40 дней надо себя лишать всякой радости, всякого утешения, обычные радости должны отойти, даже пища должна стать скучной. Нет, если мы постимся телесно, то это мы постимся так, как постится по-своему, человек, который свое тело тренирует для подвига. Да, он больше не ест того, от чего он отяжелевает, от чего мускулы его уходят, от чего тело покрывается жиром, от того что энергия гаснет, он ест такую пищу, которая обновляет в нем жизненные силы. И вот об этом и говорит телесный пост. Да, ешь, но ешь так, чтоб твоя пища укрепляла бы твое тело, сделала бы его живым, отстраняясь от той пищи, которая тебя отягощает и не дает ни уму твоему, ни сердцу жить полной жизнью. Пост не значит изнурение, пост не значит голодовка, пост не значит лишение себя всего того, что мы любили, а только лишение себя того, что нас разрушало.

Да, порой бывает, что мы должны лишить себя чего-то, а порой не имеем право этого делать. Я помню, когда был врачом, ко мне пришел молодой монах и говорит: «Вот, я пощусь по уставу, ничего не ем из животного мира, но все мои силы уходят, у меня больше нет никаких сил, даже для молитвы, даже для богослужения. Не могли бы вы мне делать уколы вытяжки из печенки?» Я ему говорю: «Нет, не могу, потому что это лицемерие и ложь. Ты хочешь получить, как бы не замечая того, то, от чего ты отказываешься видимо пред людьми. Нет, если это не по силам тебе — съешь что-нибудь скоромное и не кайся, если это не от жадности, а от необходимости.» Помню, в один из постов, я тогда был врачом, постился я очень сурово и дошел до момента, что у меня так гудело в ушах, что не мог, когда слушал сердце человека или его легкие, ничего услышать. Я пошел к одному священнику (мой духовный отец к тому времени уже умер), ему объяснил. Он мне на это ответил: «Пост установлен Церковью. Никто на свете не может тебе разрешить нарушать пост, если нарушишь — ответишь за это на Страшном суде». Я вернулся домой, я просил только разрешения пить немножко молока, и стал пить молоко, но я стал способным лечить людей. Что в перевесе, кто был прав?

И вот ко всему посту надо относиться так: пост нам дан как воздержание от пищи и от многого другого, как способ ожить, окрепнуть и телом, и духом и стать более способным рваться ко Христу, всей любовью, всей верой нашей. Апостол Павел говорит, что пища не приближает к Богу, она и не удаляет, если она принимается, как дар Божий, благоговейно. Я вспоминаю отца Александра Шмемана, который в одной из своих книжек говорит, что все, что нам дано — это Божественная любовь, даже пища, которую мы едим — это Божественная любовь, ставшая съедобной. Да, если мы так будем принимать пищу, какова бы она не была, как Божественную любовь, которая нам дана для жизни, то мы не будем грешить.

Есть рассказ из житий пустынников, как епископ местный пригласил несколько из них на обед и их угостил телятиной, они ее ели. Когда они съели свое, он им говорит: «Ну, что отцы, хотите еще немножко телятинки поесть?» Старший отвечает: «Мы никогда не едим мясо». «А вы только, что ели» «Мы ели пищу, которую твоя любовь нам предоставила, мы не знали, что это такое. Но теперь, что ты сказал, что это мясо, нет — мы устава не нарушим». И можно это повернуть в обратную сторону. Если знать, что это божественная любовь, которая тебе дается в виде отдыха, в виде пищи, в виде поддержки со стороны друзей, в виде разрешения сокращать молитвенное правило, потому что сил у тебя не хватает — это все божественная любовь. Нельзя этим пользоваться лицемерно, но нам дана эта царственная, дивная свобода — верить в любовь Божию и отвечать на эту божественную любовь нашей любовью, нашим доверием, простотой нашей.

И приходит время нам исповедоваться, и тут мы должны помнить, что мы в течение всего Поста, особенно Страстной Седмицы стояли перед лицом божественной любви. Чтение Двенадцати Евангелий нам говорит о том, как нас любит Господь. Боже, как Он нас любит! Крест стоит, Он на нем умирает моей смертью, потому что Он мою смерть взял на Себя, чтобы иметь возможность дать мне Свою жизнь. Моя смерть на нем — Его жизнь во мне. В Великую Пятницу Погребение Господне, вынос Плащаницы, все это говорит о том, о как нас любит Бог, и что не из страха ради мы должны стремиться к Нему, отстраняя со своей дороги все то, что нам путь заграждает.

И вот мы приходим на исповедь. С чем? Во-первых, к Кому? Мы к Нему приходим, ко Христу. Мы приходим к Нему, чтобы все Ему сказать, что нас разделяло и от чего мы отреклись по дороге, как бы сбрасывая с плеч ношу, которая нас приземляла. Просить Его нас принять, даже не просить, а Ему сказать: «Господи, Ты видишь, я теперь к Тебе пришел со всем своим доверием. Я знаю, что я не достоин Твоей дружбы и Твоей любви, кто может быть достоин? Но Ты меня любил, когда я был во грехе. О, Боже, я Тебе приношу все, все, все мои грехи. Прими их и уничтожь, пусть они не стоят между Тобой и мной. Казалось бы, дар ничтожный. Нет, это — дар моей жизни к Тебе, Господи, ценой всего того, к чему я был привязан греховно, что меня от Тебя отделяло». Мы стоим перед Самим Христом, ища примирения. В примирении мы можем быть уверены, в каком-то смысле, потому что никто так не хочет примирения, как Христос хочет примирения с нами, чтобы мы стали снова нераздельно, полным сердцем, всей жизнью, плотью, телом, умом, сердцем Его друзьями, да. И Он нас принимает, хотя мы не готовы к этому еще, потому что отречься от зла, от греха — одно, а быть от него до конца свободными — другое, но совсем другое наше положение, когда мы рабы греха или, когда мы с ним сражаемся, как свободные с нападающим на нас разбойником. Христос нас принимает, мы пришли с Ним мириться, и Он говорит: «Я тебя возлюбил до того, как ты существовал, Я же тебя призвал к жизни, Я сотворил твое тело, Я вложил в это тело душу, которую никто не может отнятью. И ты пришел ко Мне — какая радость, какое счастье». И с другой стороны — какой призыв на подвиг, потому что то, что мы признаем, узнаем в себе греховность, не значит, что мы свободны от нее, но мы в совершенно новом соотношении с ней. Она нам стала врагом, противником, отвратительна она стала нам. А если в ней есть еще доля соблазнительности — мы знаем, что это обман, что теперь мы не рабы, мы свободны силой Господа.

И тут стоит священник. И так часто мы делаем ошибку, думая, что мы ему исповедуемся. Мы не исповедуемся священнику. Мы исповедуемся Христу, мы только с Ним говорим. А что же тут делать священнику? Зачем он тут? Вы, наверное, помните выражение евангельское о Иоанне Крестителе, что он — друг Жениха. Во время ветхозаветной жизни, когда жених и невеста возвращались к себе и впервые вступали в брачную свою комнату, за ними запиралась дверь, и через дверь ложился самый близкий друг жениха для того, чтобы защитить их первую встречу от всякого вторжения извне. Жених и невеста оставались одни. Они впервые встречали друг друга как муж и жена во всей чистоте любви. И друг жениха сторожил эту дверь, чтобы никто не посмел нарушить этой тайны, этой божественной тайны, когда двое уже не двое, а становятся одно.

Так и священник, который исповедует вас, нас. Он стоит и слушает, слушает наш разговор с нашим Богом, с нашим Спасителем. Ему дозволено слушать и слышать то, чего никто-никто не имел право узнать о нас, всю глубину, всю мрачность, всю нечистоту нашей греховности, потому что Жених и невеста, душа кающегося и Христос ее Спаситель так ему доверяют, что он всем состраданием, всей любовью, всей жалостью будет стоять и молиться: «О, Господи, дай ему, дай ей непостижимую силу быть правдивым до конца. Дай ему, дай ей силу до конца все открыть для того, чтоб стать единым с Тобою, Господом и Богом нашим». Вот как стоит священник. Он не судья, как он может судить! И он не тот, который слышит исповедь, он тот, которому доверено слышать этот тайный разговор между раненой, плачущей душой со своим Спасителем и Богом. И он молится; и он молится, потому что знает, как страшно заглянуть в свои темные, грязные, некрасивые глубины, как трудно на слове выразить то, на что ты и смотреть не хочешь в обычное время. Все выразить до глубины, выразить так, что ничего не осталось бы недосказанного, чтобы никакой тайны у тебя не было от Бога твоего Спасителя, от Жениха твоей вечной души. Он молится, плачет его душа, если он к этому созрел, а содрогается она и изумляется тому, как может человек так познать свою греховность, чтобы ее излить на словах перед Богом, но даже в присутствии другого человека, пусть он священник. Он не судит. Если он созрел, он внутри себя плачет или даже внешне льет слезы.

И когда твоя исповедь будет кончена, когда ты сможешь сказать Христу: «Я Тебе правду сказал, я хочу измениться, я хочу, чтобы этого больше не было, я Тебе скажу: того или другого или третьего больше нет, нет больше оскверненности телесной, которой у меня была, больше нет блуда, больше нет ненависти, но есть раненность, которую Ты можешь исцелить». И Христос говорит: «Да, будь целым. Твое покаяние тебе вернуло утраченную телесную и душевную девственность, твое покаяние тебе вернуло твою чистоту и твою верность, но их надо защитить, тебе надо их беречь. Они — святыня. Ты теперь их вновь от Меня получил, они — святыня. Береги их, как ты оберегал бы Святые Дары, которые тебе даны были бы в малом сосуде: Тела и Крови Христовых. И с каким доверием должны мы стать на колени и получить прощение нашего прошлого, с доверием, что мы прощены, с доверием, что Господь нам отныне доверяет продолжение нашей жизни. Он будет с нами рядом, когда будет искушение, с нами рядом будет невидимо и неощутимо, но мы должны сами бороться, потому что покаяние не снимает с нас риска дальнейшего искушения.

А о присутствии Христа мы знаем. Есть рассказ в жизни святого Антония Великого, пустынника, который был искушаем столько раз так жестоко, так страшно, и как-то после часов искушений бесами, он в изнеможении пал на землю, и вдруг перед ним явился Христос. И он так изнемог, что не мог даже встать перед Ним, и лежа, он сказал: «Господи, где же Ты был, тогда, когда я так отчаянно боролся?» И Христос ему ответил: «Я невидимо стоял рядом с тобой, готовый вступить в бой, если бы ты сдался». Так и с нами: когда мы пришли на исповедь, когда мы покаялись в наших грехах, когда мы отреклись искренне, глубоко, всецело от этого, мы знаем, что на нас будет вновь нападение темных сил, будет снова искушение, и что теперь пришло время нам бороться, но нам бороться не в одиночку, нам бороться всей силой Христовой, всей силой нашей, всей верой нашей, всей уверенностью, что Христос с нами. И невидимо Христос с нами есть, тут стоит, но мы должны бороться сами, потому что нам дано от Бога, дано задание побеждать зло в мире в Его Имя. Есть рассказ из жизни Киево-Печерских монахов о том, как некому Иоанну было поручено крестить женщин и девочек, и каждый раз, когда он крестил женщину, в нем подымалась целая буря греховная. И он пришел в отчаяние от этого, и он взмолился св. Иоанну Крестителю, имя которого ему было дано при постриге в монашество: «Умоли Бога, чтобы Он меня освободил от этих искушений, чтобы я мог крестить их с чистым сердцем!» И Креститель ему ответил: «Я мог бы умолить Господа о том, чтобы Он тебя освободил от соблазна и искушения, но тогда ты потеряешь венец мученический. Борись, побеждай в себе всякое поползновение ко греху, отрекайся от всего зла, борись каждое мгновение. Когда будет подниматься телесная или душевная волна, говори — нет, нет, отойди от меня, сатана, я с Богом хочу быть, я не хочу осквернить этого человека ни мыслью, ни прикосновением. И если ты так проживешь может быть всю свою жизнь, то тебе будет дан венец мученический». После каждой исповеди мы в этом положении: нас посылает Бог в мир для того, чтобы бороться за Него, бороться Его именем, бороться и побеждать в себе и через это в других, все зло. И тогда и другие будут спасены, и мы спасемся, и им дан будет вход в Царство Небесное, и нам всем будет дано быть Христовыми учениками.

Аминь, да будет так.