Я хочу поделиться с вами всем, что накопилось... Беседа 1

После многих лет, что я веду беседы, я начинаю этот ряд бесед в состоянии некоторого недоумения. Я столько раз говорил перед вами о самом сокровенном, о том, что собрал за многие годы жизни, что мне кажется, что я могу теперь только повторяться, и что вам от этого ни пользы не будет, ни удовлетворения. А вместе с этим у меня с каждым годом восстают мысли и суждения, картины возникают о Боге, о человеке, о жизни, которыми мне хочется поделиться. Но поделиться ими я не могу в чисто систематическом, упорядоченном виде, и поэтому я ставлю перед вами вопрос, на который хотел бы, чтобы вы ответили, рано ли, поздно ли, запиской, вероятно, более вероятно, чем на словах, о том, стоит ли мне продолжать говорить о том, о чем я начал говорить. Это не пустой вопрос, потому что мне хочется поделиться с вами самым драгоценным, что за многие годы накопилось в душе, кристаллизовалось в мысли, определило в значительной мере и жизнь. Но вместе с этим мне хочется, чтобы это было такое, что вам нужно, а не только излияние мыслей стареющего человека, который повторяет то, что он уже говорил так часто. Очень редко бывает, что слушатели с полной прямотой и правдивостью выражают свое неудовольствие. Со мной это случилось несколько лет тому назад, и я так благодарен тем, которые это сделали. После ряда бесед на английском языке я получил несколько писем прихожан верных, вдумчивых, которые мне говорили, что я так часто повторяю одно и то же, что лучше бы я перестал проводить беседы. И я на два или три года действительно беседы прекратил, собрался с мыслями, с чувствами, и из этого периода молчания мне удалось что-то если не новое, то обновленное принести нашему приходу. И вот я хочу просить вас о том же. Я буду проводить беседы, но если вы увидите, что в них нет ничего нового (и когда я употребляю слово “нового”, я не хочу сказать “неслыханное” или “занимательное”, а что-то, что по-новому освещает старое, неизменное), то дайте мне знать, потому что эти беседы я хочу проводить для вас, не для себя. Опять-таки, много лет тому назад я спросил одну нашу старую прихожанку, смелую прихожанку, русскую монахиню, что она думает о моих беседах, и она ответила: “Дрёмы рябой кобылы в майскую ночь, вслух думаете, и думаете, что нам это на пользу или интересно”. И тут я опомнился и стал работать больше. И вот я к вам обращаюсь с этой просьбой: отнеситесь серьезно к этим беседам и остановите меня, если они окажутся не кстати, бессмысленны для вас, если в них только будет повторение одного и того же.

И теперь я приступлю к первой своей беседе.

В прошлом году я говорил в течение всего года на тему о Ветхом Завете, подготовляющем нас к познанию Христа и одновременно открывающем перед нами познание о Боге, познание о человеке, познание о всем мире, который создал Бог, сначала во всей его красоте, гармонии, глубине, а затем в страшном его распаде и разрушении, в том, что мы называем падением, и тем, что мы можем наблюдать в нашей жизни. Человек, конечно, не может рассматриваться никем из нас как образ Божий, который только открывает Божественную красоту и гармонию и познание о Нем. Человек пал, и потускнело его видение, омрачились мысли, переменилась его жизнь к худшему, взаимные отношения стали уже не райские, и отношение человека к самому себе перестало быть тем, каким оно должно быть и было изначально. И в результате весь мир заколебался. И вот нам надо вглядеться в то, к чему мы были призваны, какая красота нам была предложена как возможность и как данность, которую надо было осуществить, и что мы из этого сделали, и что нам надлежит сделать для того, чтобы выполнить свое призвание.

Прошлым летом у нас был епархиальный съезд на тему: в чем православные изменили своему призванию. Это заглавие дал я сам и за него ответственен. И конечно, я не предполагал, что это отрицательная оценка православия как такового, но это суд над нами. Православная вера, сколько возможно, совершенна, а православная жизнь, кроме как в лице святых, далеко несовершенна. И не потому, что недостижимы идеалы, которые поставлены, а потому что мы как бы нашу веру умом постигаем, принимаем на веру то, что опытно познали святые, и этим довольствуемся.

Я получил длинное письмо после нашего съезда, где говорилось, что и тема и разработка были бессмысленны: нечего критиковать Православие, — оно совершенно… Если о Православии говорить — и то не до конца можно это сказать, но если говорить о православных, то конечно, это может сказать с большой болью каждый о себе самом, каждая община о себе самой, каждая Церковь о себе самой. И перед нами задача: как осуществить то, к чему нас призвал Господь, и не только словом, но примером, но жизнью и смертью Своей, и к чему Он нас приобщил Своим Воскресением и даром Святого Духа.

И вот мне хочется с вами продумать некоторые темы, связанные со всем этим. Для того чтобы это сделать удобно, в пределах какой-то осмысленной логики, мне придется вернуться к некоторым вопросам, которые я ставил и старался разъяснить в своих английских беседах в прошлом году. Мне кажется, что не многие из вас на этих беседах бывали, и поэтому это не так страшно, но те из вас, которые бывали, послушайте и попробуйте по-новому посмотреть на то, что было тогда сказано, и на то, как оно будет сказано в этих беседах.

Я сейчас перейду, опять-таки, к каким-то вступительным моментам. Не так давно меня просили написать предисловие к книге об иконописце Леониде Александровиче Успенском. Я его знал многие годы. Мы с ним познакомились, когда мне было лет семнадцать, и умер он не так давно. И когда я стал задумываться над тем, что я могу о нем сказать, меня поразило то, что мы в течение пятнадцати лет или больше стояли в одном храме, молились вместе на всех службах, стояли почти что рядом, потому что храм был малюсенький, и никогда друг с другом не разговаривали, нам было достаточно быть друг со другом и вместе уходить всем существом в богослужение. Когда я это осознал, мне вспомнился рассказ из житий египетских пустынников ранних лет. К одному старцу пришли трое-четверо, каждый со своими вопросами. Трое ставили вопросы, настаивали на ответах, искали более глубокого понимания, а последний сидел и молчал. И когда все кончили свои вопрошания, то старец обратился к молчаливому посетителю и сказал ему: Что же ты ко мне пришел и ничего не спросишь? И молчаливый посетитель улыбнулся и ему сказал: У меня нет нужды ставить тебе вопросы, для меня достаточно было на тебя глядеть… Конечно, не просто глазами плоти, а глядеть всем своим нутром, всей своей восприимчивостью, всем своим пониманием, глядеть на выражение глаз, прислушиваться к звуку голоса и за тем, что можно было видеть или слышать, прислушиваться к тому таинственному, что происходило в глубинах этого человека, когда он воспринимал вопрос и на него из своих глубин давал ответ.

И вот когда я начал писать вступление в жизнь Успенского, мне вспомнился этот рассказ, наше сообщничество и то, что я годами стоял перед иконами, из которых некоторые, многие были им написаны. Тогда, когда я стоял пред иконами и молился, я как бы обращался через икону к тому, кто на ней изображен, как и надо, потому что икона не должна быть закрытым окном с росписью, икона должна быть прозрачна, как очищенное стекло, через которое можно видеть бесконечные дали. Только в этом смысле можно понять совет святого Иоанна Златоустого, который говорит: Если ты хочешь помолиться, стань перед иконой Спасителя, закрой глаза и обратись к Нему… Икона тогда будет как бы призывом, так же как текст Евангелия является призывом к тому, чтобы войти в глубинное общение со Христом, но не с линиями, не с красками, не со словами, а с тем, что заложено в них глубже всякой внешней выразительности или красоты и что может достичь нас, ранить в душу или исцелить. А затем я задумался глубже над работой Успенского, а вместе с ним и над работами других иконописцев, которых мне приходилось встречать. Так же как мы можем узнать кисть того или другого художника и сказать: это Рафаэль, а это Леонардо да Винчи, так же мы можем посмотреть на икону и сказать: эту икону мог написать только Леонид Успенский или отец Григорий Круг, или Феофан, или Рублев. Потому что каждый из них на объективную реальность, которую они хотели изобразить, положил свою печать, вернее, выразил свое познание своим языком. Я здесь не говорю о том, что некоторые иконы лучше или хуже, более совершенны или менее совершенны, они разные.

Один из примеров, который на ум мне сейчас приходит, это сравнение двух икон Преображения Господня. Одна написана Рублевым, другая — Феофаном. Они говорят о том же. Те же пригорки, те же кусты и растения, те же ученики Христовы, тот же Спаситель в центре и те же Моисей и Илия. И вместе с этим они глубоко разнятся друг от друга. В иконе Рублева поражает ослепительная белизна одежд Христовых, которые сияют на всех, которые каждый из присутствующих мог воспринять как явление Света Божественного. Икона Феофана иная, этого блеска в ней нет. Нельзя сказать, чтобы одежда Христова была тусклая, но по сравнению с иконой Рублева она не сияет этим светом; но в ней есть что-то, чего нет у Рублева. От Христа идут лучи, которые касаются всего того, что вокруг Него находится: и растений, и камней; и в ответ на это прикосновение Божественного света и растения и камни начинают ответно сиять. Они приобщаются Божественному свету, который их пронизывает, и они ответно сияют всему миру Божественным светом, не отблеском естественного света, а именно невечерним светом, о котором говорит Писание. И вот мне подумалось, что раз есть такая разница между иконами, то, может быть, каждая из этих икон нам является откровением не только о предмете, который изображен: один из двунадесятых праздников; лик того или другого святого; то или другое событие. Нет, не только. Это откровение о том человеке, который эту икону писал, и откровение двоякое. С одной стороны, открывается перед нами его богопознание, а с другой стороны это богопознание выражается в несовершенном виде, потому что отдельный человек не может до конца выразить Божественную тайну. И поэтому глядя на икону, вглядываясь в нее, можно было бы прочесть многое о том, кто ее писал, о том, что он в тайниках своей души, в глубинах своего существа познал о Боге и выразил со всей чистотой и правдой, на которые он был способен, и вместе с этим хрупкость человеческую.

Но тут еще надо прибавить другое. Икона не является выражением опыта только того человека, который ее пишет, она является выражением всецерковного опыта. Потому что икону не выдумывает художник, он погружается в богопознание, которое он разделяет со всей Церковью, которой он принадлежит, с Церковью апостолов, Церковью мучеников, Церковью подвижников, Церковью святых, с Церковью кающихся грешников. Он приобщается через свою плоть, через свое сердце, через свою мысль всей тайне постепенного познания Бога в пределах человечества и особенно в глубинах Церкви. И поэтому мы можем видеть в иконе еще другое, не только то, что на ней изображено: сущность, реальность эту, и не только того человека, который писал эту икону, но и тот опыт церковный, всецерковный, который собран тысячелетиями теперь и который нашел свое выражение в живописи данного человека.

Я говорю об этом, потому что то, что я сказал сейчас об иконе, можно сказать и о других выражениях нашего внутреннего опыта о Боге, о себе, о мире, в котором мы живем, о той группе человечества, которой мы принадлежим, отраслью которой мы являемся. И вот если задуматься, то, что мы можем постичь из созерцания иконы, конечно, не анализ различных элементов. Это откровение Божественное. Это дар благодати. Это учение Церкви. Это личная борьба за спасение этого человека. Это его приобщенность к общине, в которой он живет, которая ему дает веру и ее питает, это принадлежность вселенской Церкви.

Есть еще другое, о чем, о чем мне хочется в этом контексте сказать, но беря иной пример. Некоторые из вас, зная, как я мало понимаю в музыке, удивятся, что я именно этот пример выбрал, но он мне (и может быть, и вообще) доступнее, чем некоторые другие. Когда композитор пишет музыку, что случается? Нечто идет из иных глубин, а нечто уйдет в другие глубины. Я поясню эту странную фразу. Человек воспринимает всей жизнью, всем своим существом нечто: это опыт Божественного, это опыт человеческого, его величия и падения, это опыт борения и победы. Он все это воспринимает в себе и ищет выражения, так же как художник ищет выражения в линиях и красках, — ищет выражения в звуке, который передавал бы тот опыт, который в нем живет, то, что с ним внутренне происходит или произошло, то, что в процессе, или то, что окончательно созрело. И когда он это делает, он, с одной стороны, находит выражение тому, что непостижимо, за пределами всякого выражения, до него дошло, и что он как бы сумел включить в ограниченной форме, но в форме, которая, сколько возможно, выражает то дивное, что он пережил. Но здесь не останавливается процесс. Эту музыку будут слушать люди, и каждый человек приобщится через эту музыку опыту данного композитора. Этот опыт не будет полнотой того, что композитор пережил. Он пережил красоту во всей полноте, глубину, правду; он ее выразил, сколько умел, но и это ограниченное, относительное выражение открывает путь другим людям к тому, чтобы обратиться к этой красоте, к этой правде, к этой истине, и каждый ее будет воспринимать в меру своих способностей. Я сейчас имею в виду не музыкальные способности, а ту глубинную восприимчивость, которая в каждом человеке есть на звук, на цвет, на линию и на многое другое, к чему мы еще вернемся.

А дальше, — дальше каждый человек уже становится иным. Он приобщился через то, что слышал, к тому, чего он не умел услышать сам. И теперь в нем начался процесс познавания себя самого и познавания того, что выше, шире, глубже его самого. Для человека, который совершенно невосприимчив к музыке, может показаться, что вся музыка сводится к листу бумаги, на котором начертаны странные знаки. Эти знаки оживают тогда, когда сам человек начинает их читать не от образования, а от внутреннего приобщения к тому, что вложено в их сочетание, когда он находит ключ к этой гармонии. Таким образом, если думать о человеке, он может видеть партитуру и не уметь ее прочесть, он может услышать детскую руку, которая играет на рояле или на другом инструменте эту музыку, и заколебаться внутренне, прислушаться и услышать внутри себя то, чего он раньше не слыхал.

Мне вспоминается одна девочка, которая ходила в нашу церковную школу лет пятьдесят тому назад, и мне как-то сказала: Знаешь, отец Антоний, у меня всегда было чувство, что во мне что-то не ожило; не только дремлет, но мертво; и когда нас начали учить русским песням, вдруг случилось, будто чья-то рука коснулась невидимых струн в моей душе и душа моя запела и ожила, и я стала полностью тем человеком, каким я являюсь… Эти звуки были русские звуки, которые дошли до девочки, которая никогда звуков русской музыки не слыхала до этого, и то, что в ней было русское, запело в ней. То же самое бывает, когда человек даже простую музыку слышит и приобщается сначала тому, кто ее играет, а за ним тому, кто ее писал, а затем тому, какой опыт у этого человека внутри был, и наконец, той тайне, которая открылась этому человеку и которая нашла выражение в том, что он писал. Это относится также к иконописи, это относится также к речи.

Есть одно место в каноне Андрея Критского, которое говорит, что царь Давид написал, как на иконе, песнь. Это говорится о 50-м псалме, покаянном псалме, в котором Давид выразил весь свой ужас перед собой, весь свой ужас перед своим преступлением перед Богом, перед человеком, все свое покаяние, разбитость своего сердца и души, крик отчаяния и надежды. До нас доходит этот крик в непостижимом богатстве через душу человека, который пережил этот ужас греха — прелюбодейства и убийства, и который сумел увидеть, пережить, глубоко раскаяться и выразить свое покаяние в словах. В каноне Андрея Критского этот псалом называется иконой, в том смысле, что через эти слова стало доступно для другого то, что осталось бы для него непостижимым, невидимым, неслыханным. Никто, встречая царя Давида, не мог бы прочесть в нем ни его греха, ни его покаяния. Икона — это подобие, это изображение; изображение, которое никогда не может быть совершенным, потому что изображение никогда не может совпадать с полнотой реальности, но которое достаточно реально, чтобы ударить нас в душу и приобщить нас, да, приобщить нас к тому опыту, который вписан, врезан в эту икону. Когда мы читаем псалом, мы приобщаемся к ужасу Давида, и одновременно раскрывается перед нами наш собственный ужас о себе самих. Когда мы слушаем церковные песнопения или не церковные песнопения, а великую музыку, мы приобщаемся к тому, что этот человек познал. Когда мы приобщаемся к иконописи, мы приобщаемся к тому, как этот отдельный человек приобщился опыту всецерковному и одновременно внес в этот опыт что-то настолько личное, что этот опыт зазвучал, ударил нас в душу, раскрыл в нас понимание, которого раньше не было.

Я это все говорю, потому что мне кажется очень важным именно так читать Священное Писание, не как рассказ о событиях, которые интересны или которые надо запомнить или знать, а как о явлении через живых людей, которые пережили до самых глубин своей души опыт встречи с Богом, опыт о том, каков же этот Бог, Которого я сейчас встречаю, в Его милосердии или в страшном Его суде, в Его неописуемой красоте, в Его непостижимости или в Его бесконечной близости. И одновременно раскрывается перед каждым из нас через такой подход к тому, что мы читаем, наша собственная душа, наша собственная жизнь, жизнь всех людей вокруг нас, новое понимание, понимание, которое принадлежит Богу и которому мы приобщаемся. И также мы приобщаемся через Священное Писание и опыту святых, которые его восприняли и передали нам, тех, кто писали книги Ветхого и Нового Завета, и тех святых, которые вдохновились им и прожили жизнь достойную того, что они слышали от Бога и о Боге, то, что раскрылось перед ними о сотворенном Богом мире, о веществе этого мира.

И вот о чем я хотел бы провести в этом году ряд бесед: посмотреть на то, что мы познаем о Боге через Его творение. Да, я знаю — Писание говорит: Небеса поведают славу Божию, но речь не идет тут о том, чтобы изумиться перед этой красотой и оставить ее в стороне, вне себя. Надо задуматься над тем, что значит Божие действо творения, что значит судьба всей твари, что значит для Бога и для нас наше сотворение, наше падение, наше спасение, какова судьба окружающего нас мира. Вот ради чего мы должны углубиться в чтение Священного Писания. Следующий раз я попробую поговорить о том, как читать Священное Писание, какими глазами, каким сердцем, с каким подходом к нему обратиться; и дальше мы, может быть, сможем и себя познать и Бога познать так, как мы Его до сих пор не познавали.

Давайте помолчим немножко, и помолимся, а если у вас хватит терпения следующий раз прийти, мы попробуем поговорить о том, как мы можем читать хотя бы Новый Завет, а затем и Ветхий, что может открыться нам, чем мы можем стать.

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007;

«Спасение мира». — М: Медленные книги, 2018