Воскресение о блудном сыне

Сегодняшнее Евангелие говорит нам не только о грехе и по­каянии, но и о прощении, которое нам даётся Богом. Когда блуд­ный сын, пришедший в себя путем страданий, обездоленности, оди­ночества, отверженности, направился к отчему дому, когда он был еще далеко от него, — хотя уже мог вдали видеть его очер­тание — отец, который, вероятно, много, много раз выходил и вглядывался вдаль, ожидая возвращения своего сына, — отец его увидел. И Евангелие нам говорит, что в сердце его загорелась жалость и ласка: «Сын его мил ему бысть» — и не ожидая его прихо­да, он, старик, оскорбленный, обездоленный грехом и бессерде­чием своего сына, устремился к нему навстречу и пал на его пле­чо головой и обнял его и поцеловал его. Так ли мы встречаем друг друга, когда видим, что издали, от той далекой страны, куда каждого из нас в какой-то момент (а иногда и почасту в жизни) уносит грех, из той далекой страны к нам возвращается бывший друг, знакомый, приятель, родной? Так ли мы его встре­чаем? Во-первых, часто ли бывает, что наша любовь остаётся та­кой непоколебимой, что мы постоянно выходим на порог нашего дома, общего дома, того дома, который значит, что мы вместе, и глядим вдаль в надежде, что он вернется? И когда мы видим, что идёт в нашу сторону человек, который был нам близок, но стал далеким, часто ли бывает, что мы в сердце поражены огнем прежней любви, лаской, жалостью? И часто ли мы первые устрем­ляемся навстречу и не ожидаем ни слова, ни сожаления, ни пока­яния, ни признания — обымем человека, приласкаем, утешим его в том, что он оказался неверен в любви и в дружбе? Не чаще ли мы себя ведем как тот сын, который ничем не оказался виноватым перед своим отцом, и когда вернулся с поля, с работы и услы­шал, что радость ликует в отчем доме, раньше, чем причастить­ся этой радости, захотел узнать, чему они радуются — «Почему здесь радость вне меня». И когда он узнал, что его младший брат, который погибал, вернулся, он войти не захотел. Грешный брат его, поняв, что он сделал, увидев состояние, в которое он пришел в далекой стране, через стыд и через страх, через неуверенность о том, как его примут, пошел к отцу, а этот пра­ведный стоит вне дома, где радуются о том, что погибший вер­нулся к жизни, и ждёт, чтобы отец его пришел молить: «Войди в общую радость. Я радуюсь, радуются слуги, радуется брат, при­ди, приобщись нашей радости.» Отец даже не может его просить, чтобы он свою радость внёс в эту радость, потому что яс­но: никакой радости у этого праведного нет  о том, что погиб­ший спасся. И  как говорит отец и как говорит правед­ный сын: обращаясь к отцу, этот праведный сын ему говорит, что за все года добродетельной жизни, труда отец его не наградил, словно рабочего платного, ничем, а когда вернулся этот «твой сын», он заколол упитанного тельца. А отец ему от­вечает: «Разве нам не надо было радоваться, когда твой брат вернулся?» Он видит в блудном сыне только согрешившего сына своего отца, которого за брата он уже не может принять, а отец ему напоминает, что если блудный для него сын, то для праведника он брат. Опять скажу: часто ли бывает, что мы во­спринимаем человека согрешившего — даже не против нас, а вооб­ще поступившего плохо — как своего брата? Не чаще ли мы гово­рим «твой сын» презрительно и отвергающе? Часто ли мы призна­ём, что он мне всё равно брат, он родной, он дорог отцу, зна­чит, он и мне должен быть бесконечно дорог? Но нет, мы подобны этому сыну, который воображал себя добродетельным, потому что был хорошим работником, хотя оставался чужим всему духу отче­му.

И дальше еще одно. Отец не дает своему сыну попроситься в работники; в работники он его не может принять, он его мо­жет принять только как вернувшегося сына. И он повелевает ра­бам: «Принесите первую его одежду» — не самую лучшую одежду, которая найдется в доме, чтобы он чувствовал себя в чужой одежде на себя не похожим, а ту одежду, которую он носил пе­ред тем, как стал чужим в этом доме, перед тем, как сбросил ее с плеч, чтобы нарядиться по-иностранному, по-иному. И когда этот сын надел вместо своих лохмотьев старую свою одежду, ко­торая прижилась к нему, которая легла на его тело уютно, отец повелел принести ему перстень — не просто кольцо, но тот пер­стень, которым человек в старое время, когда люди были безгра­мотны, запечатывал каждое свое послание; перстень, который тому, кто им обладал, давал власть над человеком, власть жизни и власть смерти, власть его обездолить до конца, власть его опорочить. Почему отец это сделал? Почему он не стал сперва требовать доказательств, что сын покаялся? Потому что раз он преодолел стыд и страх, чтобы вернуться, отец знал, что он прочно пришел домой. Так ли мы поступаем? Когда к нам приходит человек, который когда-то был дорог и нас оскорбил, или даже оскорбил кого-то нам не столь близкого, и возвращается к нам, отдаём ли мы всё, что раньше было? Окутываем ли мы его в преж­ний теплый уют? Готовы ли мы ему дать перстень, которым он мо­жет запечатлеть в конце каждого письма нашу подпись? Нет — и потому примирение не прочно. Потому человеку так страшно бы­вает идти мириться, что знаешь, что отца не встретишь, а встре­тишь ложную добродетель, ложную праведность, унижающую, оскор­бительную праведность того, кто скажет: «Ты мне не брат, даже если Тот, как и меня, признает тебя Своим сыном». Подумайте над этим вопросом прощения, потому что скоро наступить Проще­ное воскресение. Как бы оно нас не застало врасплох. Как бы не оказалось, что мы не умеем прощать, и как бы это наше не­умение не обратилось на нас, а не на тех, кого мы отвергаем и кого, за их покаяние, за страдания и слезы, за муку душев­ную, уже простил и принял Господь.

Аминь.