Собеседование о Церкви и священниках в современном мире. Радиопередача Би-Би-Си. Часть 4

Вопрос: Владыко, вы в прошлый раз говорили о роли Церкви для мирянина и дали как бы идеальную картину того, чего верующий может ожидать от Церкви. Но по опыту участия в церковной жизни мне, слушая вас, было, откровенно говоря, больно; потому что такой любви в Боге, такого душевного внимания к другим, да и готовности других откликнуться на душевное внимание, я почти не встречала.

— К сожалению, я думаю, что вы правы. Я действительно сделал попытку дать картину того, чего верующий должен ожидать от Церкви, на что он имеет право, что он должен требо­вать от Церкви — но я прибавлю и еще одно: картину того, что он должен созидать сам своими руками.

Я думаю, что у нас отчасти пропало сознание того, что Церковь — это не духовенство, что Церковь — это не какие-то люди, представлявшие церковную организацию. Церковь — это все те, кто верует во Христа, кто вместе молится; это люди, кото­рые себя через это связали общей, одной, как временной, так и вечной судьбой.

И в этом отношении, конечно, мы имеем право требовать от цельной организации, чтобы были созданы условия, при которых идеал, о котором я говорил, мог бы быть осуществлен. Мы имеем право требовать, чтобы священник был на высоте своего призва­ния, чтобы его проповедь была чиста, чтобы его жизнь была достойна, чтобы его облик, слово, действия были доказательством того, что он искренне и серьезно верит в то, о чем он говорит, и во что веруют — причем, иногда жертвенно, вплоть до готовнос­ти быть гонимыми за веру — его прихожане.

Но с другой стороны, мы имеем право требовать этого и от самих себя, и от окружающих нас людей, которые вместе с нами — подобно вам, подобно мне — горюют и плачутся над действительностью. Это очень важно, мне кажется. В православном сознании Церковь — это весь народ, это все. И нельзя говорить, бу­дучи членом Церкви, что Церковь плоха, как бы подразумевая, что она — одно, а я — другое. Мы только можем сказать, что мы удивительно плохи, что мы очень неудачливы в попытках жить согласно своему призванию и тем убеждениям, которые мы высказываем.

И тут, я думаю, можно сделать некоторые вещи. Начать с того, например, что когда ездишь по Англии, видишь повсюду, на каждой церкви, плакаты, где говорится: «Бог тебе предлагает то-то и то-то»: любовь, радость, жизнь. Нигде я не встречал до сих пор плаката, который ставил бы нас под вопрос, и который сказал бы: «Бог от тебя ожидает того-то»: что ты можешь дать Богу непосредственно и через твоего ближне­го, через человека – косвенно?

И вот, когда человек приходит в церковь, он должен ста­вить себе вопрос о том, что он сам в церковь приносит. Он дол­жен был бы остановиться у дверей и подумать: С чем я пришел?.. С опустошенной душой, которая жаждет помощи, можно войти. А с мелкой мерзостью в душе, с непрощенной обидой, унизив кого-то на пути, оставив дома оскорбленного человека, проведя всю не­делю как тиран своей семьи, или как угнетатель сотрудников на работе — с этим войти нельзя. Евангелие нам совершенно ясно говорит: Если ты придешь в церковь и вспомнишь, что кто-то на тебя имеет что — оставь свой дар и иди мириться…

Потому что с этого всё начинается, и начало нашего бого­служения: «Миром Господу помолимся» это не значит: умиренным сердцем, с таким сознанием, что всё, что вне церкви — неваж­но, а теперь я пришел и хочу всё забыть… Нет! Это значит: приобретя мир, примирившись с Богом, с твоей собственной совес­тью, с окружающими тебя людьми, с обстоятельствами твоей жизни, — вот, приди; и тогда начни молиться, и это требование неумо­лимое: потому так часто бывает, что молитва — такая пустая и души —такие опустошенные: именно потому, что эти условия не соблюдены.

А кроме того можно еще сделать две вещи, которые, мне кажется, имеют колоссальную важность. Если принять определение Самарина о том, что Церковь — это организм любви, то каждый из нас является маленькой клеточкой, по меньшей мере; и вот вопрос ставится о том, что большой любви мы не можем ни достичь, ни выразить, если мы не начнем с малой любви. Т.е. мы всё вре­мя говорим о том — «Ах, любить бы так, чтобы жизнь отдать!» «Я бы умер за вас!»… Помню, я когда-то это сказал кому-то, кто посмотрел и сказал: Вы не спешите умереть, а вы поживите не­множко так, чтобы мне лучше стало… Это меня прямо в жар бро­сило; я вдруг сообразил, что я был готов на смерть, которая никому не нужна, а вот жить — нет, это трудно, потому что это реально; это сейчас надо, а не когда-то.

И вот первая задача христианина, который хочет что-то ввести в церковную общину, это научиться любить лучше, лю­бить по-Христову, а до этого — любить просто по-человечески, немного более достойно, чем мы это делаем. Мы часто употребляем слово «любовь» очень неопределенно; мы любим вареники, и мы любим своих детей, и мы любим природу; одно слово выражает слишком много вещей. И, к сожалению, мы своего ближнего, своих родных любим так же, как мы любим вареники — т.е. мы их поедом поедаем, во имя нашей любви. Мы знаем, что для них хорошо, мы знаем, где их счастье, — и хотят они или не хотят, мы их в это счастье будем вгонять всеми способами и всеми силами. Это мы знаем из опыта каждой семьи…

Вот с этого начинается: ты жалуешься, что Церковь не есть еще организм любви; а ты, какая клеточка: раковая или живая? Раковая, т.е. такая, которая поедает других, или живая — которую можно уничтожить, но которая может тоже дать жизнь? И вот первый вопрос: вокруг меня есть какие-то люди; как я их люблю? Кто в центре: я, любовь, или они? Какую роль они играют? Моя любовь является ли живым, творческим чувством, которое на­правлено на то, чтобы они могли быть самими собой, достичь предельной свободы, самобытности, или же моя любовь совсем другого качества?

И тут можно начать с того, чтобы наша любовь была вдох­новением, радостью, крепостью других людей, чтобы она была основана на моей вере в человека, на моей ликующей надежде, на том, что всё возможно этому человеку — ну, конечно, в пре­делах физических, естественных возможностей — и так расширять свою любовь. Я бы сказал: Начни с тех, которых ты естественно любишь; не задавайся вопросом о том, «как любить тех людей, которых я еще не люблю». А потом, полюбив немножко лучше, ме­нее себялюбиво, не ставя себя в центре вещей, так постоянно, научившись любить немножко лучше, оказывается, я могу еще кого-нибудь полюбить, потому что я стал менее эгоистичен; у меня глаза открылись, сердце стало более чуткое, понимание расши­рилось, доброй воли стало больше: и вот так, расширяя круг лю­дей, которых я люблю, научаясь каждого любить по-новому, бо­лее совершенно, немного более похоже на то, как Христос нас любит, как Бог нас любит во Христе — можно что-то внести в церковное общение.

А второе — в каждой церковной общине есть несколько человек, которые думают и чувствуют одно и то же. Один «в поле не воин» — а два или три уже сила. Христос сказал, что если двое или трое согласятся о всякой вещи, то их молитвы испол­нятся. Речь идет именно не о том, чтобы люди согласились бо­роться за что-то одно, оставаясь друг другу чуждыми в другом — нет! А речь идет о том, чтобы они достигли такого единства, такой сплоченности, чтобы могли обо всем заботиться вместе, даже если не во всем согласны будут друг с другом.

Вот соберите двух, трех, пятерых — пусть это станет об­щиной любви; эта община может еще одного охватить; потом раз­бейте эту общину надвое, чтобы обе частицы собрали вокруг се­бя еще нескольких. И так, от одного к другому, можно увели­чить это сознание, укрепить эту планомерную борьбу за человеч­ность, за любовь, за всё то, о чем мы мечтаем и чего мы не находим в Церкви, — потому что мы за это не боремся. Мы ожи­даем, что или Бог, или священник это сделает, или кто-то другой.

Владыко, но откуда взять силы? Не только для того, чтобы утвер­диться в созидающей, высвобождающей другого человека любви, но и для того, чтобы распознать, где кончается творческая любовь, в которой вы даете другому человеку действовать от себя, и где начинается та любовь, где вы чужими руками делаете свое дело?

Я думаю, что всё начинается с момента, когда вы изве­рились в насилии, когда вы перестали верить, что, что бы то ни было достойное имени человека, может быть достигнуто насилием над человеком. Я не говорю, что человек должен быть просто предоставлен своим настроениям — есть какие-то границы, есть какая-то направленность, которая имеет право на существование. Но на­силие не имеет — и насилие всегда определяется тем, что угне­татель считает дело, задание, которое он перед собой по­ставил, более важным, чем всякий человек. «Лес рубят — щепки летят»: человек —- только щепка, а задача — лес рубить.

Конечно, есть какое-то равновесие между совершением де­ла и уважением к человеку. Но нельзя просто игнорировать чело­века ради дела; потому что в конечном итоге поступают так; че­ловек сам себя игнорирует; он убивает в себе человеч­ность, он убивает в себе мотивы, достойные человека — но ведь, в конце концов, никакое материальное дело, достигнутое путем разрушения человеческих личностей, включая и человечность того, кто повелевает и угнетает, не стоит того.

Вот, где всё начинается. Теперь: это в каком-то отноше­нии отрицательный момент; извериться еще не значит поверить; но очень многое на земле, в нашем человеческом опыте, делает­ся на этом основании: человек пытается добиться своей цели так и сяк, и этак; еще, приходит к заключению, что эти различные попытки никуда не ведут, и ставит перед собой вопрос: Какой же путь куда-то ведет? Тут выбор между абсолютным приматом дела над человеком или абсолютным приматом человека над делом невозможен. Должно существовать, как я уже сказал, какое-то рав­новесие, но такое, которое делало бы из человека живого сотруд­ника, открывало бы ему творческие пути.

Это иногда замедляет дело на первых порах, но это всегда, в конечном счете, дает гораздо более богатый результат, потому что дело, в конечном счете, будет сделано, но будет сделано так, что все участники будут спаяны между собой взаимным ува­жением, а не страхом, который разъединяет, а не соединяет; в каждом из них разовьется сознание и чувство ответственности — причем не перед законом, не перед наказанием, а перед това­риществом; разовьется способность думать самостоятельно и де­лать свой вклад в общее дело, ставить критически под вопрос себя и других, творчески подходить к задуманному делу.

Конечно, каждый это будет делать в меру своих нравствен­ных и умственных и волевых способностей — но тот человек, ко­торый себе в начале поставил вопрос, если он будет наблюдате­лен, обнаружит очень скоро, что этот путь действительно может быть путем вдохновения. Когда видишь, как из рабов, разрознен­ных особей, постепенно складывается артель товарищества, груп­па людей, связанных между собой общим идеалом, ради которого они готовы собой жертвовать (но не только жертвовать!), таких людей, которые достаточно друг друга любят и уважают, чтобы собой пожертвовать для других, — тогда начинает появляться и вдохновение, и силы; силы терпеть, может быть, некоторую замедленность в достижении целей; терпеть те трудности, которые рождаются от сложного, устанавливающегося равновесия между людьми, терпеть друг друга, терпеть себя. И тогда силы можно найти, потому что вдохновение дает силы.

Но я думаю, что надо начать с того, чтобы посмотреть серьезно и поставить перед собой вопрос: Вот, я старался достигнуть тех или иных целей насилием — и что? Какой резуль­тат? Цель редко достигнута до совершенства — потому что из-под палки никто совершенно не работает — а человеческие отношения стали уродливыми, стали страшными. И от этого человек, коллектив, человечество постепенно отказываются; всякий культурный, сколько-то тонкий душой человек и сколько-то от­ветственный за своих членов коллектив должен от этого отказать­ся. Иначе, если он этого не делает, это просто отсталый кол­лектив, который живет еще временами египетских пирамид.

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007; Континент. 1992. № 2 (72)