Беседа с вожатыми. Кто такой Бог?

Сегодня и, вероятно, в следующий раз я хотел бы поговорить с вами о Боге. О Боге, о том, Кто Он, и в какого Бога мы верим. Для начала, я думаю, очень помогает, когда есть возможность обратиться к языковым корням и узнать, что люди имели в виду, употребляя то или иное слово, потому что очень часто, если погрузиться достаточно глубоко в историю языка, можно выявить исконные мотивы, по которым то или иное слово было или не было в ходу. Например, в Сибири жили племена, которые испытывали такое чувство благоговения перед Богом, что не могли произнести Его имени, поэтому у них не было слова «Бог», а когда нужно было сказать о Нем, они показывали на небо.

И сейчас я хотел бы вдуматься в слово «Бог». Мы все, конечно, употребляем это слово и понимаем, что мы имеем или не имеем в виду. И я нашел один интересный факт: оно происходит от прагерманского, готского корня, который обозначает: «Тот, перед Кем падают ниц в благоговении». Если вы заглянете в этимологический словарь древнегреческого языка, в одном из двух определений греческого слова δεὰ (то есть «Бог») вы увидите то же самое толкование. Поэтому в основании всего, что мы можем сказать или знать о Боге, лежит изначальный, первичный опыт — именно опыт, а не точка зрения, не картина мира, не философия. Люди встретились с тем, что заставило их пасть ниц и поклониться. И поскольку мы здесь в своем кругу, я могу говорить о том, чего не стал бы рассказывать в большой компании, о том, что однажды произошло со мной. Как-то раз ночью в Париже во время немецкой оккупации я шел навестить больного человека, у меня не было пропуска, и я не имел права находиться на улице. Я переходил один из парижских мостов, а на небе была огромная луна. Было невозможно остаться незамеченным. И внезапно я почувствовал присутствие Бога с такой силой, что пал на колени прямо посреди моста и поклонился Ему.

На самом деле я не самый большой специалист по мистическому и духовному, но это нечто такое, что, вероятно, происходило с людьми, которые признавались: «Да, есть нечто настолько величественное или Некто настолько величественный, что, обнаружив Его существование или почувствовав Его присутствие рядом с собой, невозможно не откликнуться, не преклонить колени, не поклониться ему, не благоговеть». И, я думаю, это очень важно, потому что говорить «я верующий», просто потому что мне кажется это правильным ответом на вопросы, которые мне задают, и на которые у меня нет другого ответа, — этого недостаточно. У всех нас есть какой-то опыт о Боге — порой мы ощущаем Его в храме, иногда мы можем чувствовать Его, находясь на природе. Один из способов Бога явить Себя людям — это красота. Знаете, бывает такая красота, которая не сводится к миловидности, к привлекательности, но есть нечто настолько прекрасное, что мы не способны это вместить, настолько величественное, что может полностью нас захватить. И в этом заключается основа всего: если заглянуть в Ветхий или Новый Завет, там постоянно описывается подобный опыт. Люди узнают Бога, потому что они пережили Его всеохватывающее присутствие. Помню еще, в книге французского писателя Бернаноса один из героев после долгой суеты внезапно начинает воспринимать окружающую его тишину. Эта тишина становится настолько глубокой, что проникает внутрь него, и в то же самое время он осознает, что такая тишина — это не просто отсутствие звука, это молчание. В книге говорится: «Он обнаружил, что молчание было присутствием», что есть такой уровень тишины, собранности как снаружи, так и внутри нас, который дает ощущение присутствия.

И, я думаю, это первое, что можно сказать о Боге, потому что очень часто люди приходят ко мне и говорят: «Я не верю в Бога. Что мне делать?». Обычно я им отвечаю: «В какого именно Бога вы не верите?» И тогда они начинают описывать такого бога, в которого я и сам не могу поверить. Потому что он бывает или слишком примитивен, или слишком безобразен. Мне кажется, это первое, что мы должны осознать и продумать.

В Ветхом Завете есть рассказ об Аврааме, о его первой встрече с Богом, Который стал нашим Богом. Авраам живет в родной стране, окружен родными людьми и вдруг однажды ночью слышит голос, который зовет его: «Авраам!» И на звук этого голоса он отвечает: «Вот я, Господи!». Объяснить это невозможно. Я не говорю, что он слышал голос в физическом смысле, но он ощутил присутствие Бога. И это чувство было настолько явным, что у него не было сомнений: это Бог, а не просто кто-то стоит у шатра и зовет его. Подобные истории мы постоянно встречаем в Ветхом и Новом завете: это может происходить очень резко или, наоборот, очень мягко. Скажем, пример резкого поворота мы видим у святого апостола Павла, который встречает Христа по пути в Дамаск: это был ужасающий опыт. Но есть и рассказ об Илие в пустыне. Он сидит в пещере, и внезапно начинается гроза, но Бога в грозе нет. Начинается ураган, но Бога нет и в урагане. Начинается землетрясение, но Бога нет и в землетрясении. А затем он слышит тихий голос в вечернем ветерке: Бог в веянии этого ветерка. Поэтому присутствие Божие является нам самыми разными путями.

И, мне кажется, если вспомнить о тех мгновениях нашей жизни, когда на нас вдруг нисходит удивительное ощущение мира, покой или глубокая радость — нас не охватывает восторг, а просто наполняет чувство глубокой радости, — тогда мы можем сказать: «Да, мы чуть-чуть прикоснулись к этому». Это может быть не такой сокрушительный опыт, как у святого апостола Павла или у Авраама, но для нас он подлинный, реальный. И, я думаю, это очень важно понимать, потому что некоторые скажут: «Ну что же, в христианстве есть свои истины, но как же другие религии?». Но дело в том, что Бога нельзя выдумать. Чтобы стать для нас реальным, Бог должен был прийти к нам. Выдумывать мы можем только сказки. Можно вообразить единорога или космические корабли, но Бога выдумать невозможно. И если в какой-то религии, в каком-то народе есть уверенность в том, что Бог есть, значит, в опыте этих людей была встреча с Богом. Поэтому нельзя бездумно отрицать присутствие Бога в опыте людей, которые не являются христианами, которые отличаются от нас, потому что Бога выдумать нельзя, Его можно опытно пережить. Это первое, что я считаю очень важным.

И если Бог — это такой опыт, мы можем задаться вопросом, опираясь и на Священное писание, и на опыт верующих, то есть опыт всей Церкви: что мы знаем о Нем? Мы говорили об этом в прошлый раз: о Боге как о нашем Творце. Но что это значит на самом деле? Я скажу вам, что это значит для меня, — это, пожалуй, единственное, что я могу сделать, возможно, с учетом того, что я слышал от других. Больше всего меня поражает то, что Бог существовал вне времени, вне пространства; не было ничего, кроме Бога, и в некотором смысле (об этом я попытаюсь рассказать подробнее в следующий раз) Бог как любовь желал проявить эту любовь и поделиться всем, что у Него есть, и всем, чем Он является, с другими существами, не довольствуясь замкнутым на Себе торжеством любви и радости, но как бы изливаясь за Свои пределы. Древние писатели говорили о Боге, что Он как солнце. Солнце совершенно в самом себе и именно потому, что оно в самом себе совершенно, оно может изливать свет и тепло, которые достигают живых существ.

И поэтому акт творения, если считать его не просто мгновенным действием, а тем, что разворачивается на протяжении истории Ветхого и Нового заветов, истории разных народов, акт творения — это проявление любви. Любовью Бог вызывает к бытию творения, которых не было, чтобы они ликовали, чтобы они стали причастниками ликующей, животворящей радости, которая принадлежит Ему и, которой Он является. И поэтому в христианском понимании творение — это не деяние власти, а деяние любви. Мы призваны к бытию любовью, а не принуждены силой.

И я думаю, это очень важно, не только с философской или богословской точки зрения — в таком случае в некотором смысле это было бы неважно, — но с точки зрения того, как мы чувствуем Бога. Потому что если в основе Его творческого действия лежит любовь, которая говорит: «Приди, и будем любить друг друга, жить, радоваться, созревать до этого избытка жизни, который есть у Меня и который есть Я», — это совсем не то, что бог, который говорит: «Иди сюда, я тебя создам, ты будешь вести себя хорошо, а в конце времен я буду судить тебя — и гореть тебе в аду, если ты обманешь мои ожидания». Это, прежде всего. А второе: я могу представить себе — конечно, это романтический или, может быть, поэтический образ, — что Бог создает все возможности (помните, мы говорили об этом в прошлый раз: о хаосе, о существовании всех потенциальных возможностей, из которых могут родиться конкретные реальности), и из этих возможностей Он вызывает творения, одно за другим. И первое, что видит каждое существо, которое появляется из небытия, появляется в свежести невинности, чистоты, совершенства, красоты, первое, на что падает его взгляд, — Бог, и первые взаимоотношения, которые его ждут, — это отношения любви. Когда появляются другие существа, они смотрят друг на друга и видят красоту, явление ликующей красоты, — и все они относятся друг к другу с любовью и движутся в пронизанном любовью танце. И когда я говорю о танце, пронизанном любовью, я не приукрашиваю, потому что греческие писатели говорят о Боге как о хороводе, о движении, о танце, который являет радость бытия, и о том, к чему мы вернемся в следующий раз: что в каждое мгновение каждое лицо Святой Троицы занимает другую позицию, оказывается на месте Другого. И это танец ликования — вот как я вижу сотворение мира, — это чудо призыва к бытию любовью, встречи с неизреченно дивной красотой — не только Бога, но и каждого другого существа. Поэтому Бог как Творец — не тот, кто вынуждает нас существовать, хотим мы того или нет, но Тот, Кто говорит: «Давайте любить друг друга!». И если кто-то из вас когда-либо испытывал пусть даже робкую влюбленность, вы понимаете, что это не просто отношения — это чудо! Быть любимым — чудо, любить кого-то — чудо, и это чудо творения и бытия.

И здесь возникает одна проблема: Бог создает нас в любви и ради отношений любви. Но любовь возможна, только если ты можешь сказать «да» или «нет». Если ты не свободен сказать человеку: «Я тебя люблю» или «Я тебя не люблю» — это уже не любовь. Например, если я возьму камень и брошу его, то ему не останется ничего другого, кроме как упасть на землю, — это же не значит, что камень жаждет встречи с землей. Это закон притяжения, в нем нет никакой свободы. Так встает вопрос свободы в этих отношениях. Бог создает нас свободными, имеющими право отказаться от того дара, который Он нам дает. Он говорит: «Я тебя люблю», и у нас есть право сказать: «А я нет. И всё тут». Это трагично. Я бы сказал, это глупо, но это так, и важно то, что в свободе есть нечто трагическое, потому что отказаться от любви означает лишить смысла жизнь и всё ее подлинное значение и содержание — но мы вправе это сделать. Если бы мы не были свободны в этом, это была бы не любовь. Поэтому проблема любви и проблема свободы взаимосвязаны. Без свободы не может быть и любви. И разве возможна свобода без любви?

Если вы позволите мне говорить чуть дольше минуты, которая у меня осталась, я бы сказал еще кое-что о любви, о свободе. Мы привыкли думать о свободе как о праве и о возможности выбирать, но выбирать по своей собственной воле, по своим желаниям, по своим вкусам. Неужели свобода сводится лишь к этому? Знаете, слова — моя страсть, но те из вас, кто так или иначе образован, с этим смирятся. Мы рассматриваем свободу — в современном мире чаще, чем раньше, — в контексте гражданских прав и своего рода политических свобод и независимости, но ими свобода не ограничивается. Прежде всего, английское слово liberty заимствовано из латыни, от латинского слова liber, которым называли ребенка, рожденного свободным от свободного человека в противоположность слову puer, что означало «маленький раб», — подобно тому, как в Индии в колониальный период любого слугу вне зависимости от возраста называли «мальчиком». Этому «мальчику» могло быть семьдесят лет, а могло и двенадцать, он был puer, раб — так его изящно называли. Если же вы родились свободным от свободных родителей, это означало, что вы от рождения свободны, но это не означало, что вы будете свободным, если не возьмете свободу в свои собственные руки. И если, будучи свободнорожденным, вы становитесь рабом пьянства, обжорства, трусости, лени, зависти — чего угодно, что может прорасти изнутри или быть воспринятым извне, — вы станете рабом. Вы останетесь свободным человеком с точки зрения, скажем, государства или общества, но вы не будете свободной личностью. Поэтому быть свободным по рождению означало, что вы должны обрести власть над самим собой, чтобы сохранить эту свободу. И в этом отчасти заключается Божий призыв к нам: «Ты свободен, Я дал тебе эту свободу, а теперь ты должен овладеть ею, и сделать это можно, только исполнившись решимости, мужества, только достигнув такого самообладания, которое позволит тебе управлять своим телом, своим разумом, своими чувствами, всей своей жизнью — потому что если ты не способен управлять своей жизнью, ты перестанешь быть свободной личностью вне зависимости от своего социального статуса». Именно так происходит на всех уровнях.

Есть еще одно слово, на которое я хочу обратить ваше внимание. Это английское слово freedom. У него германские корни, и, если вы обратитесь к его этимологии, вы увидите, что оно восходит к санскритскому слову, которое может быть глаголом или существительным. Как глагол оно означает «любить» или «быть любимым», а как существительное — «мой дорогой», «мой возлюбленный». Так что интуитивное представление носителей санскрита о свободе таково: это совершенство отношений любви. Человек, находящийся в отношениях любви в другим человеком, свободен. Если этого нет — нет и свободы, есть лишь движение на ощупь, нечто меньшее, чем свобода. И если любви нет, то и о свободе речь не идет.

И наконец, есть русское слово «свобода» — и это очень интересное слово. Его происхождение спорно, но русский писатель Хомяков — один из выдающихся богословов XIX века, несмотря на то, что по роду деятельности он был офицером кавалерии, — полагал, что слово «свобода» восходит к двум словам, к двум корням, означающим «быть собой».

И если соединить все эти три слова, получается такая картина: мы рождены свободными, но чтобы остаться таковыми, мы должны научиться настолько владеть собой, чтобы распоряжаться собой по своей собственной воле, а не зависеть от того, куда подул ветер. Мы становимся свободными в такой мере — то есть обрести свободу означает, что вы можете дать только то, что вам принадлежит: вы можете отдать свое сердце, свой разум и свою жизнь, только если вы ими распоряжаетесь и вас не бросает из стороны в сторону — тогда подлинная свобода становится отношениями любви, и к этому мы должны стремиться, потому что только в стремлении к этим отношениям любви через тяжелую борьбу с собой мы можем стать теми, кем мы являемся, кем мы являемся по-настоящему, и вступить в такие отношения с Богом и друг с другом, в которых царит гармония и взаимная любовь.

Это всё, о чем я хотел поговорить с вами сегодня.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ

М.А.: Прежде всего, нельзя сказать, что даже Лондон и даже Нью-Йорк абсолютно лишены красоты. Это зависит от масштаба, в котором вы смотрите: вы видите места или людей либо смотрите на события в новостях или газетах. С какой-то точки зрения, люди — толпа, безликая толпа: представьте себе час пик в метро или на Оксфорд-стрит. Дома — всего лишь ряды пустых помещений, в том смысле, что нам не видно ничего, кроме фасадов. А новости — это всего лишь малая часть. Здесь — пожар, там — убийство, даже если говорить о террористическом акте — это нечто большое, но и это не весь мир. И на таком уровне кругом отчаяние и безнадежность. С другой стороны (я сейчас не буду говорить о Божьем уровне, потому что это не мой уровень, я не могу судить по своему опыту, у меня нет Его ума, Его взгляда, — но есть то, что я могу видеть), если взглянуть чуть ниже, на нечто меньшее — там вы снова обнаружите красоту, отношения и любовь.

Есть много разрушенных семей, много детей, которые у себя дома почти не получают любви, но у других людей есть возможность проявить какую-то любовь. И настолько удивительное открытие: обнаружить, что любовь можно проявить даже просто как сочувствие.

Я помню, как незадолго до войны я был в Альпах, в детском лагере, и несколько раз в день я проходил мимо фермы — она находилась между нашей столовой и лагерем. Как-то раз фермер остановил меня и воскликнул: «Ты что, полный идиот?». Я подумал: «Он прав, так и есть». Но спросил его: «Почему вы так решили?» — «Ты что, не видишь? Здесь битое стекло, а ты босиком ходишь! Почему ты без обуви?». Я ответил: «Потому что у меня всего одна пара обуви, и она нужна мне в городе». Тогда он посмотрел на меня и сказал: «Ах, у тебя нет обуви!». Он пошел в сарай, принес мне пару ботинок вот такого размера — я в них просто утонул, но сейчас эта пара ботинок для меня — сокровище! Это произошло в 1939 году, а я до сих пор не могу забыть того человека, потому что для меня его пара ботинок — это символ чуда любви.

Был еще один случай, когда я увидел любовь, чудо любви. Во время оккупации я два дня не ел, потому что не было денег купить еду. Я отправился навестить своего ровесника и, зайдя в его комнату, увидел на столе вот такой огурец. Я не мог оторвать глаз от огурца, и мой друг спросил: «Ты ничего не ел?». Я ответил: «Да». Тогда он сказал: «Давай поделим его». И тогда, так как он был благочестив, он стал читать молитву перед едой. И молитва была вот такой длинной, а огурец был вот таким коротким, и я смотрел на него, пытаясь проследить, как ползет по нему молитва. Но вот огурец закончился, а молитва всё продолжалась и продолжалась; наконец, закончилась и она. Тогда мой друг разломил огурец пополам, и каждому из нас достался кусочек около пяти сантиметров длиной. И эти пять сантиметров огурца стали чудом человеческой любви, солидарности и товарищества. Я так явно ощутил то, о чем годы спустя сказал отец Александр Шмеман: всё вокруг — любовь, или человеческая, или божественная, даже еда, по его словам, — это божественная любовь, ставшая пищей. И да, для меня этот кусочек огурца был Божьей любовью, излившейся через моего товарища на этот огурец и достигшей меня. Эта еда была священной, хотя она не была священнодейственной, но это было священное действие любви.

Красоту можно также увидеть, если смотреть на ситуацию не в целом, а в более мелком масштабе. Я помню, как во время войны лежал животом на траве во время обстрела. Все были заняты делом. И так как я старался не высовываться, я не видел ничего, кроме травы и того, что происходило в ней. А происходило вот что: стоял то ли май, то ли июнь, трава была ароматная, зеленая, свежая, и в этой траве был один муравей, который полз и нес маленькую веточку для каких-то своих целей. И знаете, это было так невероятно красиво — голубое небо над головой, солнце, эта зеленая трава и этот муравей, занятый своим строительством, что бы он там ни строил, — что это помогло мне забыть о стрельбе вокруг. Это было слишком красиво, чтобы думать о чем-то другом. И, мне кажется, мы можем научиться сами и научить других, видеть красоту в мелочах. Помню, например, как-то отец Александр дал мне книгу «Малое прекрасно». Если бы мы, вместо того чтобы смотреть на маленькую панораму, недостаточно большую для Бога, но подходящую по масштабу для газет или для наших страхов, если бы вместо этого мы смотрели ниже или выше, мы бы увидели красоту, и в какой-то мере мы бы увидели значение в самых незначительных вещах. Если позволите, я приведу вам еще один пример, и затем я умолкаю.

Когда я впервые попал в больницу как студент-медик, я увидел ее с двух сторон. С одной стороны, были люди, которые страдали, боялись, умирали. Это была темная сторона. Но там же была и чудесная сторона. Она заключалась не в том, что больные поправятся, — потому что некоторых было невозможно вылечить, их страдание можно было облегчить лишь отчасти, это был 1934 год, и у нас не было таких возможностей, как сейчас, — но чудо заключалось в том, что медсестра, врач, даже студент-медик могли сделать нечто дивное для конкретного человека — не для множества больных, но для того или иного человека, — подходя к нему, давая ему почувствовать, что его увидели, что он не просто пациент из 31-й палаты, а живой человек, со своим лицом, глазами, голосом, со своей болью, со своим страхом.

Это не так долго. Нужно совсем немного времени — всё зависит от того, как вы смотрите на человека, и тот чувствует: его увидели или просто оглядели. И даже когда вы совершенно беспомощны, даже когда вы знаете, что этот мальчик или этот молодой солдат, или этот старик, или женщина умрут, что вы больше ничего не можете сделать, и этому человеку придется и дальше страдать, — такое отношение может означать, что вы не оставляете больного. И вместо того чтобы в слезах сетовать: «Я больше ничего не смогу для вас сделать», просто делайте то немногое, что можете. А можете вы нечто невероятное! Во время войны один немецкий солдат был тяжело ранен, он лежал без сознания, и у нас был молодой священник пресвитерианской церкви, владевший немецким языком. Он немного посидел с больным, пока тот мог еще хоть как-то реагировать на слова капеллана, а потом вышел и со слезами на глазах сказал мне: «Я больше ничего не могу сделать для этого человека. Он не может никак ответить на мои слова». А я ему говорю: «Не дури. Иди к нему, сядь у постели, чтобы он знал, что рядом с ним кто-то есть, и читай ему по-немецки Евангелие, начиная с воскрешения Лазаря». И этот молодой священник, мой ровесник, — нам обоим тогда было примерно по 25 лет — в течение трех дней по несколько часов сидел и читал больному, делал перерывы, а потом вновь принимался читать. Перед смертью тот солдат пришел в себя и сказал мне: «Спасибо, что заставили его читать мне Евангелие. Я слышал каждое слово, и это так много значило для меня, но ответить я никак не мог». Так что даже в такой мелочи был смысл. И, я думаю, мы должны научиться видеть красоту в том, что достаточно мало, чтобы быть красивым, но слишком мало, чтобы быть очевидным, — порой всего лишь улыбка, как, например, у детей, порой то, что на тебя кто-то смотрит и говорит, что видит тебя.

Я вспоминаю (обещаю умолкнуть, как только расскажу еще об одном примере), как я работал в русской школе, и там была девочка, которая весь мой урок проплакала (не из-за того, как я преподавал). Когда она выходила из класса, я ее остановил и сказал: «Никогда не отчаивайся, всегда найдется выход». И всё. Двадцать пять лет спустя она случайно нашла меня (она не знала, что я стал священником) и сказала: «Я всегда помнила об этом, потому что в тот день благодаря вам я смогла жить дальше». А ведь это была такая мелочь, и я не знал, в чем была проблема.

В этом смысле можно сделать очень много, но нужно самому научиться видеть красоту, видеть или воплощать любовь, и тогда можно что-то передать. Это могут быть больные, сироты, бездомные. Помню, в том же году у дороги сидел нищий, а один из наших учителей, проходя мимо, остановился, снял шляпу, что-то сказал ему и пошел дальше. И когда он говорил с нищим, тот вскочил и обнял его. Когда учитель подошел к школе, мальчики и девочки, конечно же, обступили его и стали расспрашивать: «Это ваш родственник? Знакомый? Почему вы сняли шляпу? Почему он стал вас целовать? Вы ведь ничего ему не дали!». На самом деле, у этого учителя не было денег, и он рассказал детям: «Когда я увидел этого человека, я подумал, что, если я пройду мимо, он, наверное, решит: „Вот еще один из тех, кто хорошо позавтракал и кому все равно, жив я или мертв“, — и, должно быть, потеряет последнюю надежду на человеческое сочувствие. Поэтому я остановился, снял шляпу, чтобы показать ему, что мы на равных, что я не богач, который говорит с бедняком, и объяснил ему, что не могу дать денег, потому что у меня ничего нет». И тогда нищий обнял его.

Через некоторое время я встретил того нищего. Он был профессиональным попрошайкой и, вероятно, совершенно циничным человеком, но он сказал мне: «За всю мою жизнь никто не дал мне столько, сколько этот человек, который не положил мне денег». Поэтому можно превратить жизнь во что-то иное, нежели ад, который мы творим, говоря: «Раз я не могу сделать много, не буду делать, и мало».

Вопрос (о. Александр): Церковь учит нас общим вещам, дает объемную картину. Я могу воспринимать ее только маленькими частями.

М.А.: Я очень рад, что вы об этом сказали, потому что одна из наших ошибок заключается в том, что мы встречаем человека в определенный момент жизни, между нами внезапно возникает глубокая связь, а затем мы пытаемся поддерживать эту связь на том же уровне глубины — но это невозможно сделать искусственно. Это может совершиться как чудо. Однажды мы внезапно встречаемся с человеком, с которым мы никогда не говорили по-настоящему, и мы должны быть готовы позволить ему уйти и вернуться, возможно, через десять, двадцать лет или вообще никогда. А вторая поразительная для меня вещь — и это отчасти близко к тому, что я говорил раньше, и очень близко к тому, о чем говорит отец Александр: если Бог не знает о человеке больше, чем знает сам человек, то Он не интересен. Если говорить об этом в малом масштабе, я приведу такой пример. Однажды ко мне пришла пара — румынка и англичанин. И молодой человек сказал: «Я абсолютно не верю в Бога, но она хочет венчаться, и я не против». Тогда я говорю: «А я  против. Я не буду вас венчать». Он спросил: «Почему? Это же просто обряд, что в нем такого?». Я отвечаю: «Многое» — «Приведите пример». Я говорю: «Нет, я не буду приводить пример, я возьму последование таинства брака, и мы с вами прочтем его». Мы начали читать, и я помню, как примерно на середине последования обручения он перебил меня и сказал: «Я никогда не думал, что Церковь и Бог знают о человеческой любви больше меня. Вы должны научить меня, потому что это намного глубже, чем я мог себе представить». И так мы изучили последование венчания от начала до конца, по мере чтения мы всматривались в разные части и фразы, и он попросил, чтобы до венчания его крестили, не столько потому, что он встретил Бога, сколько потому что он обнаружил: Бог больше него знает о человеке и о человеческой любви. И я думаю, что это нечто очень важное. Поэтому цитаты из Евангелия не убеждают людей, ведь большинству они известны. Я хочу сказать, что людям не нужно их повторять.

Вопрос

М.А.: Нечто подобное чувствует каждое поколение. Сто лет назад люди говорили: «Пятьдесят лет назад всё вокруг было по-другому, а сейчас перед нами новый мир». За свою короткую жизнь (я имею в виду, что это не сто и не двести лет) я знал один мир ребенком, другой мир подростком и молодым человеком, и еще третий мир с разнообразными изменениями, которые произошли за последние сорок лет. Каждый раз это был новый мир. Например, в течение целого отрезка времени, так как я вырос между двумя войнами, у меня не получалось найти общий язык с молодыми людьми, рожденными после Второй мировой войны. Несколько лет назад, мне кажется, я начал понимать их, и они стали понимать меня. Поэтому каждое поколение сталкивается с такой же проблемой. Она не нова, в том смысле, что мы с вами не единственные, перед кем она стоит.

Другое дело, что есть трудности, которые возникают не оттого, что люди не верят в Бога, а потому что они не видят, как они, так или иначе, разрушают себя самих. Один французский писатель в пьесе «Юдифь» вложил в уста своей героини такую фразу: «Беда в том, что никто не знает, что такое девство, пока не лишится его». И очень многое происходит именно так. Мы не понимаем, кто мы и чем обладаем, мы понимаем лишь, что мы утратили. Утешение в том, что, в частности, девственность — это не медицинское определение, это нечто намного большее, охватывающее всю личность. Я помню, как в беседе о браке Карен сказала: «Девственность — это не то, что нам дано, а то, чего нужно достичь». На самом деле это совпадает с тем, о чем говорит святой Василий Великий (так что, как видите, Карен, оказывается, может мыслить как Василий Великий). Он говорил: «Я никогда не знал женщины, и все же я лишен девственности, потому что я по-разному отношусь к мужчинам и женщинам. Я не такой человек, который совершенно гармоничен равно в обоих направлениях». Поэтому для меня это не вопрос нравственности или церковных указаний: «Ты должен вести себя, так или иначе», а вопрос: «Что ты делаешь с самим собой, поступая так? Что ты этим разрушишь (быть может, нечто еле уловимое)?» Всякий раз, говоря: «Мне и так хорошо» или «Я сделаю, как мне хочется, а там посмотрим», ты умаляешь себя, теряешь свое достоинство. Поэтому, я думаю, здесь снова идет речь о том, кто такой и что такое человек. Кто я — нечто незначительное, просто развитое животное, или животное, которое может думать о себе в категориях величия, красоты и целостности?

Знаете, одно время за границей была очень популярна свободная любовь. Я помню, как один молодой человек рассказывал мне, что он довольно много экспериментировал в этом направлении, и сказал: «Когда я сообщил своей последней девушке, что она мне надоела, и что я нашел себе новую подружку, я внезапно осознал, как сильно это ее ранило — и я больше никогда так не поступлю». До этого он не чувствовал, как он ранит другого человека, не говоря уж о том, что делает с самим собой. Поэтому опять-таки вопрос в том, какого качества человеком ты являешься. Оставьте Бога в покое, спросите себя: кто я? Это не вопрос дисциплины: «Я не буду воровать, потому что это запрещено. Я не буду делать это, я не буду делать то». Это вторично. Святой Августин говорил: «Люби и делай, что хочешь» — потому что любовь не позволит вам сделать очень многое из того, что может причинить боль или вред. Мы очень легкомысленно пользуемся словом «любовь». Мы применяем его где угодно — от «я люблю клубнику со сливками» до «я люблю Бога». Вы читали «Письма Баламута»? Тогда вы помните, как старый бес объясняет, почему он не может понять, что имеет в виду Бог, когда говорит: «Я люблю свои творенья». Потому что Он говорит, что любит вас и отпускает вас на свободу. «Я тебя люблю, — говорит бес своему племяннику, — но это значит, что я хочу тебя взять в свои когти, тебя проглотить, тебя переварить  так, чтобы от тебя не осталось бы ничего вне меня». Что ж, именно так часто поступаем и мы — в большей или меньшей степени. Но это вопрос о человеке. Первый вопрос: «Человек ли я?» В зависимости от той меры, в какой я являюсь человеком, передо мной открываются новые горизонты. И пока я не человек, Бог для меня, должно быть, такой Бог, которого я готов отвергнуть, — это Бог-судья, это Бог-шпион, это Бог злопамятный, Бог-ужас, и я не знаю, что еще. Если бы Бог был только таким и никаким больше, тогда Он был бы мне не интересен. Пусть бы тогда в конце времен Он отправил меня в ад, и с этим было бы покончено, потому что я ничего не мог бы с этим поделать. И, конечно, Он может так, и поступить, но это уже другой вопрос.

Вопрос (отец Александр): …Мы Церковь, мы часть Церкви…

Вопрос: …Поразительно, что англиканская церковь сидит и решает, какие будут законы.

Вопрос: …О гомосексуализме?

М.А.: Когда вы говорите, что понимаете, я думаю: «Вы, должно быть, ничего не понимаете», — и я надеюсь, что вы не понимаете, потому что понять, почему происходит то или иное, не означает принять это. Скажем, вы понимаете, откуда болезнь, но вы не принимаете ее, ваша задача — бороться с болезнью. И если кто-то гомосексуалист — это психическое заболевание, и к этому надо относиться как к психическому заболеванию. Нельзя сказать, что всех психически больных людей нужно изолировать или привязать к столбу и сжечь, но нельзя также сказать, что это разновидность нормы. Пускай тогда все больные туберкулезом объединятся в одну организацию — Союз больных туберкулезом Великобритании — и так далее. И бывают ситуации, когда выразиться ясно, высказать неодобрение означает спасти чью-то шкуру, а понять (в том смысле, что «я промолчу, ведь я понимаю, почему это происходит с тобой») значит ничем не помочь. Я могу привести пример. Во время войны нас было сорок человек врачей в одном общежитии. Там был довольно развязный молодой человек, который однажды вечером сказал: «Мы вместе с тем-то и тем-то идем в бордель. Кто с нами?». И когда никто не шевельнулся, он обратился к кому-то: «Ты и ты, и ты — идем!». И когда я увидел, как они поднимаются и собираются пойти, я встал и сказал, что ходить им туда не следует, и довольно резко выразил свои взгляды. Небольшая группа ушла, а после те, кто не пошел, говорили: «Спасибо, что высказался, потому что нам было стыдно показаться недостаточно мужественными, а когда ты сказал „нет“, мы почувствовали, что можем быть самими собой». И это всего лишь один пример, мы с этим сталкиваемся постоянно, когда речь идет о грубости, о жульничестве, о лжи, о всевозможных компромиссах. Я думаю, что проблема англиканской церкви в том, что они путают соборность, кафоличность с демократией. Демократия как  право голоса мужчин или женщин и выражение нашего единого мнения на выборах в 1987 году становится законом или мировоззрением Церкви. Но закон или мировоззрение Церкви — это закон Христов или Христово мировоззрение, которое мы должны учиться прозревать. И это не так просто, потому что Евангелие было воспринято и воплощено в жизнь сквозь призму сменяющихся культур, и порой, чтобы вернуться ко Христу, нам нужно освободиться от того, как культура дополнила, видоизменила или каким-то образом исказила его. И, тем не менее, нашим критерием все равно остается Христос, а не общественное мнение, единодушие группы людей в данный исторический момент.

Комментарий: Это бывает очень трудно. Кажется, будто ты ненормальный.

М.А.: Да, это правда. Мы камень преткновения, мы чудаки, такие чудаки, которые могут принимать во внимание тот факт, что есть уродство, но не имеют права говорить, что уродство — это норма. И я думаю, что человеку не станет лучше, если сказать ему: «Ты нормален таким, какой ты есть, хотя я думаю, что с тобой всё ненормально». Так никому не поможешь. Одно дело отвергать человека, а другое — ясно давать понять: «Нет, я могу принять тебя, но я не могу согласиться с твоими взглядами». Если брать не вопросы морали, а политику, то можно дружить с тем, чьи взгляды вы ни в коем случае не разделяете, но при этом уважаете этого человека. И можно презирать человека, который разделяет ваши взгляды, за то, почему он их разделяет, их выражает или поступает таким-то образом.

Комментарий: …Одна сторона личности.

М.А.: Да. Вы знаете, есть старое, можно сказать, святоотеческое изречение, что нужно любить человека и ненавидеть зло, которое есть в этом человеке. И порой даже зло каким-то образом позволяет человеку стать больше, чем он иначе мог бы быть, если есть совершенное самоотречение и готовность пострадать за него…