Эта беседа должна бы быть вступлением в обмен, в разговор, потому что мы все друг друга знаем мало. Некоторые из вас, конеч­но, очень близко связаны с другими, а некоторые совсем друг друга не знают; и я думаю, очень важно, чтобы мы общались и обогащали друг друга и знанием, и главным образом, опытом, и еще, может быть, больше — вопросами, которые у нас есть.

Я хочу сказать нечто о вопросах. Очень важно, чтобы мы перед собой ставили честно и со всей доступной нам правдивостью те вопросы, которые перед нами ставит и наша вера, и наша церков­ность, и наша жизнь в современном мире. Я делаю различие между этими тремя вещами, потому что наша вера заключается в том глубин­ном общении с Богом, которое покоится либо на жажде, на голоде, ко­торый живет в нас, либо на непосредственной уверенности и знании о Нем через общение, через приобщенность. Церковность же, с одной стороны, расширяет нашу личную веру, наш опыт о Боге, о тайне бы­тия, но, с другой стороны, она ставит перед нами вопросы, потому что Церковь в своем существе — одно, а Церковь, какой мы ее видим, испытываем, которой мы являемся — другое.

С одной стороны, мы гово­рим о Церкви как о Теле Христовом, о том месте, где пребывает Дух Святой, говорим, употребляя слова апостола Павла об обществе свя­тых, т.е. людей, которые всецело, до конца себя Богу отдали и посвятили. Но с другой стороны мы все сознаем, и лично, и коллективно, что мы грешники, что мы очень далеки от Бога и что мы очень мало похожи на Христа, Который должен бы быть прообразом всякого хрис­тианина. Он Сам нам говорит: «Я вам дал пример, — следуйте ему…» И в этом отношении, святой Ефрем Сирин писал, что Церковь — это не общество торжествующих святых, это толпа кающихся грешников… Но разница между теми грешниками, которые составляют Церковь, и теми грешниками, которые Богу чужды, определяется именно этим словом «кающиеся». Грешник — это человек, который душой болит о своем отчуждении от Бога, душой болит о том разладе, который царит в нем между всеми силами души и тела, душой болит о том разладе, который существует между ним и его ближними, начиная с самых близ­ких и кончая далекими. И покаяние не заключается только в этом вну­треннем глубоком переживании скорби, но также в обращенности к Богу. Скорбеть о себе, об обществе, о своем сиротстве в мире может каждый, но только верующий в Бога может силой этого чувства обратиться к Живому Богу, зная, что Богом он сотворен, что Богом он любим, что Бог воплотился, стал Человеком для того, чтобы нас спасти — жизнью, учением и смертью, и, конечно, Своим Воск­ресением; и что, когда Бог нас зовет быть полностью человеком, Он не говорит о том, чтобы мы были «как можно лучше». Он говорит о чем-то совершенно ином. Святой Иоанн Златоуст говорит, что, если мы хотим узнать, что такое человек: «Не поднимайте глаз (говорит он) к престолам царей и вельмож; вознеситесь взором к Прес­толу Божию, и вы увидите Человека, сидящего во славе…» Единст­венный Человек, который полностью, совершенно Человек, это Господь Иисус Христос, потому что в Нем полнота Божества обитала телесно, потому что сама Его телесность пронизана Божеством, потому что Он БогоЧеловек; и это наше призвание.

Вот куда нас должно вести покаяние, куда наш взор должен быть обращен. И мы должны на этом пути ставить перед собой вопро­сы, которые рождаются из нашей веры, из нашей церковности, из на­шего соучастия со всеми тварями в жизни сотворенного Богом мира: человеческого и вещественного, мира, за который мы ответственны перед Богом.

Бояться вопросов нельзя; закрывать на них глаза может только разрушить наше настоящее и погубить наше будущее. Но часто в одиночку мы не можем решать те вопросы, которые рождаются у нас в душе или которые рождаются от опыта жизни среди людей и в том мире, в котором мы живем. Вот почему я говорил в начале, что нам надо в этих встречах общаться, ставить перед всеми те глубин­ные и основные вопросы о вере, о жизни, которые перед каждым из нас встают. И, может быть, можно бы так сказать: не только воп­росы о вере, но о нашем неверии, о наших колебаниях, о нашем искании, о нашей растерянности, о нашей неправде житейской. (Я сей­час не призываю никого исповедоваться перед всеми; но вопросы эти имеют общее, универсальное значение).

И вот первый вопрос, который я хотел бы сейчас поставить — но только поставить, потому что я хотел бы, чтобы на него вы отвечали более полно, чем я собираюсь это сделать, это вопрос о том, как человек делается верующим? почему?

Первое, что я хотел бы отметить: Бога никто выдумать не мо­жет. Можно выдумывать идола, можно выдумывать чудовища, которые собой представляют человека, не ограниченного ничем ни в добре, ни во зле; но Того Бога, Который касается глубин души, Который мо­жет душу взволновать и наполнить, выдумать невозможно. И всякий че­ловек, который говорит, что он познал Бога в какой бы то ни было мере, в какой бы то ни было форме — это человек, который коснулся края ризы божественной, человек, которому Господь открылся, — открылся, может быть, неуловимо, но открылся.

Второе, что я хочу сказать: вера наша, если она вырастет в реальность, должна начаться с голода, с тоски, с искания или с чу­да встречи. Архиепископ Кентерберийский Рамзей в одной из своих проповедей сказал, что в каждом человеке есть такая глубина, такой простор, который ничто не может заполнить; такой простор и такая глубина, которые могут быть заполнены только Божиим присутствием. И в эту глубину, в эту бездонность мы можем кидать всё, что земля может дать: и знание, и красоту, и живые чувства; и вместе с этим душа наша никогда не бывает до конца удовлетворена — остается голод, тоска, желание. И это сознание многих пугает; многие, ощущая в себе эти различные чувства (может, и другие, которые я не на­звал) стараются заглушить этот голод, забыться, сузить свою внутреннюю ёмкость, измельчать, если нужно — только бы не раскрыться так, чтобы денно нощно кричать о своей тоске, о своей растерянности и голоде. А на самом деле, это состояние, может быть, самое драгоценное состояние, какое может у нас быть, потому что только от этого чувства и от осознанности этого чувства может родиться настоящее искание, подвижническое, серьезное искание того, без чего жить нельзя, а не только искание того, с чем жить было бы легче или удовлетворительнее и приятнее. Такой голод вызывает в душе человека сознание, что чем угодно можно поплатиться для того только, чтобы найти то — или Того — кого душа ищет, Единствен­ного Того, Кто может заполнить, исполнить, преобразить душу, тело, всё существо.

Бывает, что человек, в результате этого голода, и узнав о Христе, услышав о Нем (помните слова апостола Павла о том, что вера от слышания, а слышание от слова Божия), учуяв: «Да! в этом есть такая правда, такая красота, такой строй!» — идет, и ищет крещения. И справедливо это крещение ему дается, в ответ на голод, в ответ на сознание, что только тут можно найти жизнь. Но крещение — не магическое действие, это не такое действие, которое непременно должно снять тоску, и голод, и искание. Приобщен­ность ко Христу бывает различная. Апостол Павел в 6-й главе Пос­лания к римлянам говорит, что, погружаясь в воды крещения, мы умираем со Христом и восстаем с Ним к новой жизни. И в другом месте он говорит, что мы носим в теле нашем мертветь Господа Иисуса Христа. И вот бывает, что человек ощущает преимущественно свою приобщенность к мертвости, к распятию, ко кресту, к трагедии во­площенного БогоЧеловека. А бывает, что наоборот он переживает как бы обратное: умерев, он воскресает, и живет этим сознанием воскрешенности. Но и тот и другой приобщены ко Христу равно, хотя различно. Это не значит, что тот, который приобщен ко Христу трагично, не соучастник Его воскресения; человек, который не соеди­нился со Христом, не может быть в такой мере, с такой острой чистотой быть приобщенным крестной смерти и крестному пути Господню. Это один путь, и многие этим путем идут; идут такие, которые ищут того, что они уже нашли, которые ищут полной приобщен­ности, не отдавая себе отчета, что, по милости Божией, они приобще­ны самой сердцевине тайны Христа: спасительным Его страданиям…

Бывает, что вера приобретается иным путем. Мы все знаем рас­сказ об обращении апостола Павла; но к обращению апостола Павла есть некая и пред-история. Как верующий еврей, он всецело, всей силой потрясающей своей души принадлежал Богу, хотел служить Ему единому, не шел ни на какие сделки или компромиссы, всецело и до конца хотел принадлежать Богу и быть Божиим слугой и поклоняться Ему жизнью и смертью своей. И только потому что он был таков, мог Христос стать перед ним во славе Своего воскресения, и только потому что он был таков, мог он узнать в этом видении Христа, а не усомниться: не привидение ли это?.. Есть люди, кото­рые и в наше время таким или подобным образом находят веру.

Есть еще другой путь. Есть люди, которых Господь взыскал из глубины отчаяния; люди разного возраста, разных путей жизни, которые Бога не имели, которые никогда не встречали Бога, но которые встретили лицом к лицу жизнь: жизнь с ее богатством, жизнь с ее убожеством, жизнь со страданием и с радостью, — и которые не были поражены злом, но не могли быть удовлетворены и тем относительным добром, какое несет в себе жизнь без Бога; и кото­рые дошли до такого предела, когда осознали, что они не могут продолжать жить, если нет предельного, всеконечного смысла в жизни. Таких тоже взыскивает Господь.

Поэтому нет такого пути человеческой души, нет такой стези, по которой человек идет, где бы он не мог встретить Бога, или, скажу даже, мог бы Его не встретить. Но встретить Бога и узнать Бога можно только из глубин истосковавшейся, жаждущей души. И этого мы боимся: мы боимся раскрыться внутреннему голоду и внутренней тоске, мы боимся заглянуть в себя и увидеть: какая бездна пустоты!.. Мы боимся: а вдруг эту пустоту ничто не может заполнить?!. И вот тут вера, ­которая, как говорится в начале 11-й главы Послания к евреям, есть уверенность в вещах невидимых, делается не только уверенностью, но и верностью: вернос­тью своему исканию, верностью тому зову, который звучит из самых недр и глубин человека. И если уверенность в себе самом, в пусто­те, в голоде, в нужде, в тоске и, значит в том, что не может же не быть того, что исполнит всё это смыслом и содержанием, — если такая вера делается верностью, если вера расцветает в подвиг, в подвиг верности через молитву, в подвиг верности через хранение заповедей жизни, тогда человек находит веру всё глубже, и раскрывается его душа, как говорит Максим Исповедник, до переделов бесконечности.

И вот вопрос, который я хочу поставить сейчас перед вами, — вопрос очень личный. Я хочу сказать: есть ли среди вас человек, или несколько, которые готовы сказать, каким образом они уверо­вали, каким путем Бог их привел к вере? Что случилось в их жизни и в душе решительного, решающего, что сделало из них верующих людей? Вот вопрос, который я хочу сейчас вам поставить. Если окажется, что никто из нас не может ничего об этом сказать — помол­чим вместе, подумаем каждый о тех людях, которых мы встречаем и которые являются людьми веры: откуда она у них? Как они могли вы­расти в такую изумительную красоту и в такое величие? И когда мы разойдемся, унесем с собой этот вопрос, который я ставлю перед каждым из вас: «Верую ли я? В какой мере? — Господи, верую! Помоги моему неверию!..» Неверие свое легко найти — но где моя вера? На чем она покоится? Из чего она родилась?.. Поставим себе эти вопросы, потому что, как апостол Павел нас учит, наше призвание — дать отчет о нашей вере каждому человеку, который этого по­требует, кому нужен свидетель, способный сказать: «Да! не бойся, — то, чего ты ищешь, о чем мечтаешь — реально; я могу с достоверностью сказать: «Я знаю, что это правда…»

Мы посланы в мир для того, чтобы перед этим миром быть сви­детелями. Можем ли мы быть свидетелями, если мы сами не сознаем своей веры, если мы не можем сказать человеку: «Я прошел тем же путем, и я тебе укажу хоть первые шаги на этом пути…» Недостаточ­но быть верующим, — надо научиться давать. Никто большей любви не имеет, как тот, который душу свою, жизнь свою положит за дру­гого. Это — предел; а до этого? — до этого первые шаги: протяну­тая рука, живое слово, и готовность, хотя бы даже со страхом в душе, засвидетельствовать правду Божию, Божию любовь, Божию свя­тость…

Ответы на вопросы

Является ли верой только живое общение с Богом, опыт общения, или вера по слову, скажем, проповеди апостолов, еще без опыта, а просто по доверию их словам? Можно ли это тоже считать верой?

И да, и нет, я думаю. Апостол Павел говорит, что убедитель­ность апостольской проповеди не в хитросплетенности философских аргументов, а в проявлении силы Духа Божия. То, что, вероятно, поражало людей во Христе и (конечно, в меньшей мере) в апостолах: слова, которые ими говорились, пробуждали в людях вечную жизнь. Есть место в Евангелии, где Христос говорит толпе, и слова Его кажутся жесткими, трудными, и почти все люди отходят. Спаситель обращается к Своим ученикам и говорит: «Не хотите ли вы тоже уйти от Меня?» И апостол Петр Ему отвечает: «Куда нам идти?! У Тебя слова вечной жизни…» Но, если вы прочтете Евангелие, вы увидите, что Христос, в общем, нигде не говорит о «вечной жизни» как таковой: не описывает ее, не дает никаких картин или представлений. Апостол Петр имел в виду, что, когда Христос говорил с ними, Он трогал где-то в недрах их души всё, что способно к вечной жизни; эта жизнь вечная рождалась в них от живого Христова слова. Веро­ятно, и апостолы так говорили: они говорили о том, что они знали, с такой глубиной, с такой силой, с такой уверенностью, что эта уверенность передавалась не логическими заключениями, а передачей этого чувства и сознания. И я думаю, что, да, вера от слышания, и слышание от слова Божия; но не просто от того, что это слово произносится. Когда мы говорим о Божием слове, конечно, есть дру­гой момент, а именно, что действительно Евангелие — это Божие слово, к нам обращенное, и в нем лежит та сила оживлять, пробуж­дать вечность в нас, которая была в словах Спасителя, когда Он проповедовал на земле, была она и у учеников Его. И в этом смысле, да, читая Евангелие, мы можем вдруг встретиться с ответом. Есть древнее слово о том, что красота — убедительная сила истины, и вот когда мы читаем Евангелие, или, когда мы слышим проповедь, если мы можем всем нутром воскликнуть: «Какая красота, как это пре­красно!» — это значит, что до нас это дошло, и что мы приобщились к этой истине. Если эта истина остается только логической, умственной, головной — она еще не наша, мы еще к ней не проснулись, не ожили. И вот в этом смысле, когда вы говорите, что мы можем поверить, слыша свидетельство других людей — конечно! Кто из нас пришел к вере таким чудом, как обращение апостола Павла? Но слыша слово, которое звучит правдой, которое раскрывает в нашей душе чувство красоты, которое нам передает смысл, какого мы раньше не знали, мы приобщаемся хоть краешком души к опыту говорящего, или к коллекти­вному, если хотите — к соборному — опыту Церкви, который выражается вот этим человеком. Но это не легковерие; недостаточно сказать: я такого-то человека уважаю, наверное, то, что он говорит — правда, и поэтому я становлюсь верующим. Мы можем быть разбиты диалектически — и верующими не стать, и я могу вам привести в пример то, что случилось лет тридцать тому назад в России. Молодой человек, студент снимал комнату у одного священника. Он был убежденный юный безбожник; священник был умный, образованный человек, они вели бесконечные диспуты, и в конечном итоге молодой оказался без аргументов, был диалектически разбит. Из этого он сделал умственное заключение: раз он умственно разбит, то он должен стать верующим. Он крестился, пошел в богословскую школу, стал священником, стал преподавать богословие, и через несколько лет вдруг обнаружил, что он не верит в Бога, — что у него от­няли его убеждение безбожника, но не дали веры. И он ушел и снова стал пропагандистом безбожия. Вот в этом смысле быть убежденным умственно — и недостаточно, и никуда не ведет, если к этому не прибавляется какой-то внутренний опыт, какое-то преображение, ка­кое-то раскрытие. И это случается у нас различно. У каждого из нас есть какой-то зачаточный опыт веры; общаясь с другими людьми, чей опыт веры не совсем одинаков, но схожий, мы обогащаемся теми элементами религиозного опыта, которого у нас нет, и поэтому к сердцевине той веры опытной, живой, которая является моей, при­бавляется еще нечто, что я могу принять, потому что оно созвучно тому, что я уже знаю, как истину и как красоту. Это — опыт семьи, это опыт прихода, это опыт Церкви определенной эпохи и Церкви вглубь веков. И в какой-то момент к этому прибавляется еще нечто другое; знание о Боге, которое в нас очень частично, в каждом из нас очень частично и которое восполняется только одним как говорится в Евангелии: Бога никто не видел, но Сын, покоящийся в недрах Отчих, Тот нам Его явил… В конечном итоге, получая слово друг от друга, мы доходим до предела, где никто из нас не может сказать последнего слова: это слово говорит Христос. Но Он не только словом говорит, — Он есть Слово.

Скажите пожалуйста, хоть кратко, как соотносятся свобода человека и Промысел Божий?

Свобода — неизбежное условие взаимной любви. Святой Максим Исповедник говорит, что Бог может сделать всё; од­ного только Он не может сделать: заставить человека Его любить, потому что любовь должна быть свободным даром. Поэтому свобода — абсолютно основоположное состояние для мира. Бог есть любовь, Он Себя отдает до конца и открывает Себя нам так, чтобы и мы могли принять Его до конца, а принимая Его до конца — и себя Ему отдать. Поэтому наше представление о свободе как о возможности, порой, хладнокровного головного выбора — уже греховное состояние. Состоя­ние, при котором я могу хладнокровно выбирать между жизнью и смер­тью, между добром и злом, между Богом и Его противником — уже не свобода, не та царственная свобода, о которой говорится.

И в этом разрезе интересны слова, которые обозначают свободу. Латинское слово «libertas», которое дало столько ответвлений по политической линии, это состояние перед законом ребенка свободнорожденного от свободных родителей. Он от рождения само­властен, свободен, принимается как свободный гражданин; а вмесите с этим, говоря уже практически, он может эту свою свободу осущест­вить, только если он над собой имеет власть и не является жертвой своих желаний, своих страстей, своих страхов и т.д. Поэтому это зачаточное положение, в котором человек рождается свободным, мо­жет быть удержано только подвигом верности этой свободе, верности своему достоинству.

Второе слово, которое в этом смысле важно, интересно, это английское freedom, немецкое Freiheit: они оба происходят от сан­скритского слова прия, которое как глагол означает «любить» или «быть любимым», а как существительное – «мой любимый» или «моя любимая». И это указывает на то, что полнота свободы, сущность свободы — такая взаимная любовь, которая не ограничивает, не при­тесняет, не порабощает, не съедает, как бы, другого, а его выпускает в полноту бытия. Поэтому, когда мы говорим о свободе, мы го­ворим именно об этой свободе. И очень интересно, что в кни­ге пророка Исаии, в отрывке, который читается под Рождество, говоря об Эммануиле, о Сыне, Который родится от Девы — это перевод Семидесяти, не перевод современных английских Библий, сказано, что раньше, чем Он сумеет различить добро от зла, Он выберет добро, потому что Он рождается незапятнанный грехом и поэтому притяжения к греху у Него нет, и Его выбор безоговорочный за добро, за то, что есть.

Теперь; что касается человека и Промысла Божия. Мы живем в мире, который оторвался от Бога, который изуродован, и в котором Бог действует, но ограничен нашей свободой. Он свободно, по любви, дает нам возможность быть тем, что мы есть. Есть на этот счет вы­кладка Хомякова, которая очень сомнительна филологически, где он говорят, что слово «свобода» — от двух славянских корней, которые значат «быть самим собой»; но в конечном итоге оно так и есть, даже если это филологически никуда не годится. Человек, с одной стороны, бывает призываем Богом, с другой стороны бывает прельщаем сатаной. Бог человека призывает к любви, не обещая ничего, кроме любви, как бы, не подкупая его ничем; сатана его призывает только обещаниями, которые каждый раз оказываются обманутыми и которые каждый раз возобновляются: «согреши снова, потому что ты не до грешил; если бы ты до грешил, всё было бы хорошо…» И кто-то из отцов Церкви говорит, что человек стоит между этими двумя воля­ми: призывающей к жизни волей Божией, и призывающей — но прикрыто — к смерти со стороны сатаны. И его, человека, роль совершенно решающая, потому что от того, как он выберет — и судьба мира меня­ется. Поэтому соотношение человеческой свободы и Божьего промысла в том, что Бог человеку подсказывает его совестью, подсказывает словом Священного Писания, подсказывает людьми чистой жизни, подсказывает обстоятельствами жизни, всё время: «Вот путь жизни…» И от нас зависит выбрать его или нет; заставить нас Бог не может. Но в результате того, что мы так неуверенно и колеблющееся действуем, происходит, совершается воплощение Сына Божия, Который входит в этот мир, приобщается к нашей тварности, приобщается к ограниченности нашей тварности, порожденной грехом: не приобщаясь к греху, но приобщаясь к сломанности какой-то, и соучаствует во всей трагедии человека.

Что значит: «Бог производит в нас хотение и действие по Своему благоволению» (Флп. 2,13)?

Дух Святой в нас действует, зовет, возбуждает наше дей­ствие и всегда раскрывает перед нами путь жизни; но в какой-то момент мы должны принять решение: принимаем мы или не принимаем, выбираем мы за Бога или против Него? Или просто коснеем, даже не выбирая ничего, а колеблясь так, что мы всё равно ничего не совер­шаем? Но всё, что в нас есть доброго, всё, что в нас есть предельно живого — это от воздействия Божия.

По моему пониманию, человек достигает настоящей веры с помощью благодати Божией. Приходилось видеть людей, которые всю жизнь ходили в церковь, молились, искали Бога и страдали от этой жажды, тоски по Богу…

У меня на это есть очень определенное убеждение; но то, что это мое убеждение и что оно определенное, совершенно не значит, что это — правда. Поэтому я вам скажу, как я это воспринимаю. Человек не является отдельной как бы бусинкой, нанизанной в ожерелье. Мы все являемся продолжением предыдущих родов, и мы наследуем и добро, и зло; каждое поколение передает следующему то, чего оно достигло, и то, чего оно не смогло достигнуть. И мне кажется, что бывает так, что целый ряд поколений готовит веру, которая рас­цветет в одном человеке. Если вы возьмете, например, родословную Господа Иисуса Христа — она не написана для нашего любопытства, она не написана из генеалогических соображений, а она о чем-то говорит. О чем же она говорит? Если вы прочтете и оставите в сто­роне все имена, которые ничего не говорят никому, потому что ничего нельзя о них в Ветхом Завете найти, вы увидите, что там есть ряд святых, и есть ряд определенных грешников. У этих святых и этих грешников одно общее: падали ли они или восставали, они всецело, со всей убежденностью, со всей силой своей души и воли хотели служить Богу, даже когда они срывались и не могли этого совершить.

И это их желание, эта их устремленность, эти их усилия — удачные или сорванные — постепенно складывались вместе в такой поток, который в какой-то момент привел к рождению Пречистой Девы Богородицы, Которая в Себе соединила всё прошлое и довела до совершенства, отдав всё это Богу; и из Нее родился Спаситель Христос.

Я хочу вам сейчас дать один-другой образ, которые просто меня поразили в какой-то момент жизни. Когда мне было лет 19, я встретил одного священника, очень странного, которого я спро­сил (не объясняя ему, почему я спрашиваю, потому что мой вопрос должен был бы прозвучать так: «Каким образом вы, такой тронутый, решили стать священником?»). Ну, я этого не сказал, я только сказал: «Можете мне объяснить, почему вы стали священником отец Михаил?» Он мне ответил: «Да: потому что один из моих предков совершил убий­ство.» Моя реакция на это была в мыслях: «В таком случае лучше бы тебе священником не делаться», и я его спросил, как это у него связывается. И он ответил: «Потому что я унаследовал от этого своего предка всю его человечность, я ее принимаю на себя, и я все принес Богу в дар, став священником. В моем священстве этот мой предок принесен Богу в жертву живую; он оправдан в этом моем священстве…» Я два раза сталкивался с вещами, которые сродни этому, в каком-то смысле. Я помню одну старую женщину, которая мне гово­рила, что ее смущает, что ей приходят мысли, искушения, сомне­ния, которые всецело ей чужды; у нее такое чувство, что она тут ни причем. И когда мы начали докапываться до причин, до ее родителей и близких предков, потому что далеко не взойдешь, то оказалось, что каждый раз, как-то или другое находило на нее, это было иску­шение, или состояние, или греховность, или что-то, что можно было найти в жизни одного из ее предков. И из другой области (все это может быть очень неубедительно, я просто говорю, как на меня это подействовало) ….

Это очень страшно, мы как бы связаны настолько с нашими предками, что мы не можем из этого выйти…

Нет, можем выйти: вы сделайтесь настоящим человеком — и ваши предки в вас оправданы. Мы можем их потопить, но мы можем их и вознести; и в этом громадная надежда. Потому что если бы речь шла только о том, чтобы спасать свою шкуру для вечности, оно, может быть, и стоило бы, но стоило бы не много; а если думать, что от того, что я делаюсь настоящим человеком, все поколе­ния до меня находят какое-то восполнение, что я одним шагом их ввожу глубже, глубже в вечную жизнь, то это совершенно другое дело, для этого стоит жить. Может быть, слово это немножко громкое, но как бы «во искупление» или «во славу» тех, кто жил до вас, до ме­ня, до каждого из нас. Это мои выкладки, это не святоотеческое уче­ние, кроме того, что я сказал о родословной Христа, — это твердое святоотеческое учение. А то, что я сейчас рассказывал, это то, что мне пришлось в жизни встретить, и то, что, складываясь вместе со святоотеческим учением о родословной Христа, для меня приобрело очень живой смысл.

Я не знаю ярко Христа. У меня была глубокая тоска по Нему, и я решила креститься, и осталось то же самое. Если бы меня спросили: «Какой ваш Христос?», я бы ничего не могла сказать, в этом смысле мое свидетельство о Нем было бы очень бледным, и меня удивляет, что можно жить относительно серьезно со Христом, в то же время, не зная Его; и я решила спросить: «Как Вы Его знаете?».

Здесь несколько разных моментов. Первое: в житиях святых мы находим целый ряд примеров, когда Господь, видя крепость души того или другого подвижника, допускал в нем эту пустоту, ему доверял эту пустоту, этот подвиг верности без доказательств. Один пример, который мне стелется на годы и годы, это рассказ из жизни святого Антония Великого. Он как-то был искушаем, и день за днем боролся и боролся с искушением, кричал к Богу о помощи, и никакой помощи не было, и никакого чувства Бога не было. В конечном итоге он победил искушение, но был в изнемо­жении, упал на голую землю и лежал без сил. И в тот момент Христос ему явился. Антоний на Него посмотрел и говорит: «Господи, где же Ты был, когда я был в борении?» И Христос ему сказал: «Невидимо стоял рядом с тобой, готовый тебе помочь, если бы только ты потерял мужество.» И в этом смысле, отсутствие живого опыта — это знак Божьего доверия к нам, к нашей верности.

Если говорить обо мне, то я должен к своему стыду сказать, что моя вера основана на чем-то, что мне сделало всё легким, и поэтому мне скорее должно было бы быть стыдно, чем наоборот, ки­читься нечем. Лет до 15-и я о Боге ничего не знал: я слышал это слово, знал, что об этом говорят, что есть люди верующие, но Он в моей жизни никакой роли не играл и Он для меня просто не существовал. Это были ранние годы эмиграции, двадцатые годы, жизнь была не легкая, а порой очень страшная и трудная. И в какой-то момент настал период счастья, период, когда не было страшно. Это был момент, когда впервые (мне было 15 лет) бабушка, мать и я ока­зались под одной крышей, в одной квартире, вместо того чтобы ски­таться и не иметь собственного крова. И первое впечатление было блаженство: это — чудо, счастье… А через некоторое время меня объял страх: счастье оказалось бесцельным. Пока жизнь была трудная, каждый момент надо было бороться с чем-то или за что-то, каждый момент была непосредственная цель; а тут, оказыва­ется, никакой цели нет, пустота. И я пришел в такой ужас от счастья, что я решил, что, если в течение одного года не найду смысла в жизни, я покончу с собой. Это было совершенно ясно. В течение этого года я ничего особенного и не искал, потому что и не знал, ни где искать, ни как, но со мной нечто случилось. Я присутствовал перед постом на беседе отца Сергия Булгакова. Он был замечательный человек, пастырь, богослов, но с детьми он ни­как не умел говорить. Меня убедил мой руководитель пойти на эту беседу, и когда я ему сказал, что я ни в Бога не верю, ни в священника, он мне сказал: «А я тебя не прошу слушать, — просто посиди.» И я сел с намерением не слушать, но отец Сергий говорил сли­шком громко и мне мешал думать; и мне пришлось слышать ту картину о Христе и о христианине, которую он давал: сладкую, смиренную и т.д. — то есть всё то, что в 14-15 лет мальчику не свойственно. Я пришел в такую ярость, что после беседы поехал домой, спросил у матери, есть ли у нее Евангелие, решив проверить, так это или нет. И решил, что если я обнаружу, что тот Христос, Какого описы­вал отец Сергий, это Христос евангельский, то я с этим кончил. Я был практический мальчик, и обнаружив, что есть четыре Евангелия, я решил, что одно непременно короче, и поэтому выбрал читать Евангелие от Марка. И тут со мной случилось нечто, что у меня отнима­ет всякое право превозноситься чем бы то ни было. Пока я читал Евангелие, между первой и третьей главами, мне вдруг стало абсолютно, совершенно ясно, что по ту сторону стола, перед ко­торым я сижу, стоит живой Христос. Я остановился, посмотрел, ниче­го не видел, ничего не слышал, ничего не обонял — не было никакой галлюцинации, это была просто внутренняя совершенная, ясная, уверенность. Помню, я тогда отсел и подумал: «Если Христос, живой, передо мной, значит, всё, что сказано о Его распятии и воскресении — правда, и значит, правда и всё остальное…» И это был поворот в моей жизни от безбожия к той какой-то вере, какая у меня есть. Вот единственное, что я могу сказать: мой путь не был ни умствен­ный, ни благородный, а просто почему-то Бог спас мою жизнь.

Опубликовано: Искусство кино. 1994. № 4 Предисловие.

«Пути христианской жизни». – М.: Практика, 2018.