Тайна спасения, раскрывающаяся в праздниках Церкви. Часть 5

Раньше чем продолжить наши беседы по ряду, как я наметил, то есть путь Христов от крещения до Гефсиманского сада, до Голгофы, до сошествия во ад и до славного Воскресения и вознесения, я хочу сегодня остановиться немножко на очень важном, как мне кажется вопросе: что нам говорит воплощение Христово, то, что Бог мог стать человеком и при каких условиях и каким человеком, что это нам говорит о Боге, о человеке и о сотворенном мире.

Мы привыкли думать о Боге как о величайшем Существе. Мы говорим о Нем как о Творце, как о Судье, мы говорим о Нем как о Промыслителе, мы думаем о Нем в контексте храмов, часто величественных, таинственных, в которых Он невидимо живет, незримый, непостижимый, великий за пределом всякого представления. И это тоже правда, потому что когда мы говорим, что Бог свят, мы говорим тем самым, что Он за пределом всякого представления, какое тварь может иметь. Он непостижим по красоте, по величию, по свету, по чистоте. Но вот случилось воплощение, и мы видим воочию, мы как бы можем осязать Бога предлежащего перед нами плотью новорожденного Ребенка. Это кажется совершенно несоизмеримыми понятиями. А вместе с этим, Бог открывается нам именно и в Своем величии и в непостижимом Своем воплощении. Что говорит нам о Нем это воплощение? Если подумать о Ребенке, которым Он, Творец, Хозяин всей твари, является, то вот лежит Ребенок хрупкий, беззащитный, который зависит для своего существования от сторонней заботы, от материнской любви, от защиты тех, кто Его любит. И вот в этом образе Бог Себя отдает нам, людям, как бы говоря: Я вам показываю Себя в совершенной беззащитности любви. Потому что настоящая любовь именно такая, которая себя отдает, не защищаясь, не рассчитывая ни на что, просто отдает себя. Бог нам открывается в какой-то непостижимой немощи. Платон в древности сказал как-то, что Бог непостижимым образом соединил две крайности: предельную силу и предельную беззащитность. Я не помню точных слов, но это его мысль. И вот перед нами Бог во всем Его величии, потому что тут Он нам раскрывает, что значит любить и как Он любит. Теперь о человеке тут открывается тоже нечто. Открывается, во-первых, говоря о нас, что к этому Богу мы всегда можем прийти, что нет такого состояния греховности, несчастья, оставленности, беззащитности, которое нам может помешать подойти к Богу, Который Сам Своей волей стал таким, для того чтобы нам отдаться и дать нам возможность всем сердцем, всей любовью, всей лаской Его принять и защитить. Это одна из самых потрясающих вещей: подумать, что Бог Себя отдает под нашу защиту. От нас зависит, что с Ним будет в этом воплощении; и мы знаем, что будет, я это упоминал прошлый раз. Он принят Пречистой Девой Богородицей, Которая знает, кто Он: Ее Сын по плоти, но Сын и Небесного Отца, Ее Бог — и Ее Ребенок. С одной стороны, Она к Нему относится как к Своему дитяти, а с другой стороны, Она взирает на Него с ужасом, с трепетом священным: под легким покровом человеческой плоти вся полнота, дивная и страшная, Божества.

Но то, что Бог мог стать человеком, говорит нам о том, какие глубины в человеке. Бог может стать человеком, потому что емкость человека, и не только его духа и его души, но самой плоти его такова, что весь человек без остатка может быть пронизанным Божественным присутствием, стать обоженым существом, существом, которое является в конечном итоге Богом и человеком по призванию. Когда мы смотрим на себя и друг на друга, отдаем ли мы себе хоть какой-то отчет в том, что каждый из нас является той глубиной, в которой может раскрыться полнота Божьего присутствия. Если мы так о себе думали бы, то есть понимали бы это о себе, как бы мы относились к своему духовному росту и приобщенности к Богу, как бы мы относились к своей душевности: к мыслям, чувствам, переживаниям, стремлениям, волезизъявлениям, которые от нас зависят, и как бы мы оберегали себя телесно, потому что наше тело не является просто храмом или как бы вместилищем нашей человечности и возможным вместилищем Божественного присутствия, наше тело так же призвано быть пронизанным Божественным присутствием, как душа, как ум, как сердце, как воля, как все, что в нас есть. Старец Силуан как-то сказал, что благодать Божия — а благодать Божия это как бы самая Божественная жизнь, которая переливается через край и достигает до нас — что благодать Божия сначала воспринимается духом нашим, который сродни с миром духов, затем пронизывает душевность нашу и, наконец, пронизывает до самых глубин самую нашу телесность. Это нам раскрывается в воплощении Слова Божия, в новорожденном Христе. Но когда мы думаем о рождении Христовом, то мы должны себе дать отчет в том, я это уже упомянул в прошлый раз, что Он рождается для того чтобы умереть за нас, но умереть как бы нашей смертностью, не своей, потому что, как святой Григорий Палама говорит: как может даже тело Христово умереть, когда оно пронизано самой Божественной жизнью? И в великий четверг во время чтения 12-и Евангелий Церковь восклицает: О Жизнь вечная, как Ты умираешь? О Свет невечерний, как Ты угасаешь? Мы все ранены смертностью. Христос является жизнью, не только по Божеству Своему, но и в человечестве Своем. И для того чтобы нас спасти, Бог в этом чуде воплощения приобщается ко всему тому, что является нашей реальностью, во-первых, состоянию твари. Не потому что Он Сам тварь, а потому что плоть, которую Он несет, тварная плоть, Он как бы из внутреннего опыта знает, что значит быть тварью. Он приобщается самому великому, что в твари есть: к богоустремленности этой твари, к глубинам человека; но для того чтобы совершить Свое дело, Он принимает на Себя все последствия человеческого отпадения от Бога, греховности. Я говорю не о греховности самой, но о последствиях. Он остается чуждым греху, но вместе с этим принимает на Себя все последствия этого греха и в конечном итоге — и это, может, самое страшное, о чем можно подумать — причину, почему человек может умереть, когда он был создан для вечной жизни: потерю Бога. Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил?.. И в этот момент Он приобщается всему ужасу человеческой судьбы, которая через человеческой грех потеряла связь с самой Жизнью. Таким образом, это хрупкое тело Христово, Христос как Младенец нам говорит о том, какова Божественная любовь: как младенец, беззащитна, как младенец, доверчива до конца, как младенец, хрупкая, зависимая, как младенец, радостно доверяет себя любви. И порой испытывающая ненависть, потому что мы знаем, как вокруг Христа, кроме поклонения волхвов, кроме прихода пастухов, еще собралось множество воинов, посланных Иродом для Его убийства. Это первый шаг. А до того — я уже говорил об этом — Мария Дева не нашла ни одного дома, который бы принял Ее, всем была дорога их собственная жизнь, их покой, их тепло, их замкнутая семья. Для Богочеловека, Бога рождающегося на земле места не было. И поэтому на одной из древних икон изображена пещера, в которой родился Христос, но вместо яслей написан жертвенник, сложенный из камней, и на нем возлежит младенец Христос как жертва, принесенная на заклание. И вот тут мы видим и величие человека, и бесконечное смирение Божие, природу любви. И ставится вопрос: каким образом, мы примем эту любовь?..

И дальше воплощение нам говорит нечто такое важное о всей твари, об окружающем нас мире, вплоть до самой отдаленной звезды нашего космоса, вплоть до самого малого атома, самой малой частицы материи. Я уже упоминал, что человек не сотворен через возвышение в человеческое достоинство самой высокой, развитой твари. В Библии нам сказано, что Бог берет персть земную, то есть основной материал, основную материю, из которой все постепенно было создано и родилось. Человек, потому что он взят из самого первичного материала, сродни всякой твари, всему тому, что сотворено из вещества. И потому-то он мог быть призван Богом стать вождем всей твари к своей полноте, которая называется Царством Небесным, к той полноте, которая в конечном итоге выражена апостолом Павлом словами, что придет время, когда Бог будет все во всем. Человек, принадлежащий двум мирам — и миру духа: Бог вдохнул Свой Дух в него — и самому основному веществу, из которого все началось, может соединить эти две крайности и сам соединившись свободной волей, подвигом любви, — это величайший подвиг, когда человек всего себя отдает, всецело другого принимает и готов и жить и умирать ради этой любви. И вот Бог воплощается, Он делается человеком и через это тело воплощения Он делается родным, своим всей твари, которая родилась из той же персти, из которой человек создан. И хотя мы слепы, но вся тварь, когда Он родился, могла содрогнуться изумлением, трепетом, священным восторгом, о том, что она себя узнала в этом теле воплощения, но не такой какая она есть: тусклой, тяжелой, порабощенной через человеческую греховность смертности, умиранию, разрушению, а такой, какой она призвана быть и стать: преисполненной Божественным присутствием, когда опять-таки повторю, Бог станет все во всем. Вот о чем говорит нам воплощение. Самая малая частица материи, самая великая галактика, всякая звезда, всякое солнце, всякая луна, все, что существует, себя может узнать преображенным в воплощении Христовом. Нам надо об этом думать, потому что это относится и к нашему человеческому призванию. Как мы относимся к своей душе, к своей плоти? Как мы относимся к душе и к плоти другого человека? Видим ли мы в этом человеке, и в теле его и в душе его, святыню, которой мы призваны служить, и которой мы призваны помочь возвыситься и вырасти в меру полноты роста Христова, это опять-таки тот же Павел апостол говорит? Отдаем ли мы себе отчет в нашем обращении с окружающим миром, что он так же сродни с воплотившимся Богом, как грешник, которого спасает Христос, и святой, который уже в какой-то мере вместил то, к чему мы все призваны? Это откровение о Боге, это откровение о человеке, это откровение о всем веществе тварного мира. Если мы это понимаем, мы обязаны относиться по-новому и к Богу, и к человеку, и к твари.

Я упомянул о Преображении. Преображение — праздник, в котором мы видим только торжество, радость, свет, и справедливо это видим. Вы помните рассказ о том, как Христос взял с Собой Петра, Иакова и Иоанна и поднялся на гору Фавор и там преобразился. Что это значит? Это значит, что они увидели Его Таким, Каким они не видывали Его до того. Он весь просиял Божественным сиянием. И это сияние не только было сиянием Его Божественной плоти, это сияние охватывало все то, что было вокруг Него. Это неясно видно в иконе Преображения Рублева, но это разительно в иконе, написанной Феофаном. Цвета на ней не такие яркие, белизна не так бьет в глаза, но мы видим, что свет Христов, Божественный свет охватывает Его плоть, преображает белизну Его одежды и, изливаясь все дальше и дальше, касается и скал, и камней, и растений. И замечательно, что как только луч этого света коснется, какого бы то ни было, предмета: цветочка, листа, камня, утеса, мы видим, как из глубин этих тварных предметов начинает сиять тот же фаворский Божественный свет. Он касается какой-то сердцевины сотворенного мира и зажигает эту сердцевину так, что тварь начинает сиять. Мы видим это очень ярко в Ветхом Завете в рассказе о неопалимой купине, о том кусте в пустыне, который горел и сиял огнем Божества, но не сгорал, потому что Божественный огонь преображает, но не уничтожает. Это — слава. Но когда мы поставим перед собой вопрос о том, почему именно в этот момент такая красота, такое сияние, такое явление Божественного присутствия все преображающего вокруг, то мы находим ответ в Евангелии. Со Христом на горе преображения присутствовали Илья пророк и Моисей. И о чем шла между ними речь? О Его исходе, то есть о грядущей Его смерти. Они говорили в этот момент, что теперь пришло время и что следующий шаг будет заклание. То заклание, которое как бы началось в момент, когда Пречистая Дева принесла Младенца Христа в храм, где Он был принят Симеоном Богоприимцем и Анной пророчицей, но в знак того, что Он принесся как бы в кровавую жертву. Здесь следующий шаг совершается. Человек Иисус Христос обсуждает Свой исход с Моисеем и Ильей. Это момент последнего свершения перед тем, как все уже станет не ожиданием, не путем, а самим делом, и это момент, когда Спаситель Христос в Своем человечестве охвачен полнотой той Божественной любви, которая была причиной воплощения и цена которой — Гефсимания и распятие. Этот свет, который заставил учеников рукой закрыть глаза, был моментом полноты божественной любви, принятой и осуществленной во Христе человеческой Его свободой, вольной Его волей. В каком-то отношении это третий шаг на пути к распятию. Первый шаг, кроме самого воплощения, это сретение Господне, второй шаг — крещение и пустыня, и третий шаг вот теперь: ликование о грядущей смерти, ликование о том, что Он делается жертвой за спасение других, торжество любви, но любви крестной, ликование о грядущей смерти при всем ужасе, который это ожидание смерти должно принести. И следующий шаг мы видим уже в Гефсиманском саду. В Гефсиманском саду, после долгой беседы с учениками на Тайной вечери, Христос стоит уже вплотную у смерти, туда через самое короткое время придет Иуда со стражей Его брать, и Христос в Своем человечестве, в наготе Своего человечества стоит перед смертью, и три раза Он молит Бога. Первый раз в естественном содрогании человеческой плоти и душевности Он говорит: Отче, если может Меня миновать эта чаша, пронеси ее… И Небо молчит. И Он идет к Своим ученикам в надежде, что они, те же самые, Петр, Иаков, Иоанн, которые Его видели на горе преображения, Его поддержат хотя бы взглядом, прикосновением руки, тем, что они Его ожидали, вместе с Ним были мыслью, но они, отягощенные усталостью и унынием, заснули. И Он уходит снова и снова молится перед Отцом, Отцом, Который Его на смерть послал с Его согласия, и говорит: Господи, если такова Твоя воля, пусть будет так… И снова Он идет к ученикам в надежде на человеческую поддержку, но они спят. И третий раз Он молится и говорит: Да будет воля Твоя… Сдается до конца. По Божеству это решение было принято в Предвечном Совете, но Он должен был в человечестве Своем стать одной волей неколеблющейся с волей Божией, со Своей собственной Божественной волей во спасение мира. И тогда приходит Иуда, тогда приходит стража. И Христос уже как бы свободен от всякой человеческой слабости или, вернее, от всякого борения. Он свободен, и потому, когда Иуда подходит к Нему и дает Ему этот страшный поцелуй, Он ему говорит: Для чего ты пришел сюда, Мой друг? Иуде Он остается другом, хотя Иуда стал для Него предателем. Уже ничто не может поколебать цельность Христовой человеческой души. Дальше Он будет идти спокойным мерным шагом. Это уже сказалось во время долгой беседы и молитвы, которую мы читаем в первом Евангелии из 12-и, на Тайной вечери. На Тайной вечери Он уже закланный агнец. Я не знаю, прав я или не прав в своем ощущении, но меня поражает, что столько говорится на Тайной вечери о происходящем и ни разу не упоминается, что собравшиеся на эту пасхальную вечерю этот пасхальный обед должны были разделить между собой по заповеди Ветхого Завета агнца. И меня поражает не тем, что, может быть, это было забыто евангелистом или что это само собой разумелось, а тем, что незачем было говорить о закланном агнце, когда закланный агнец был символ, а настоящий Агнец был Господь наш Иисус Христос. И вся служба, вся Тайная вечеря происходила не вокруг ягненка, а вокруг Агнца Божия, берущего на Себя всю тяжесть грехов мира и всех последствий этой земной греховности.

В следующей беседе я попробую продолжить эту тему и перейти из Гефисмании на суд, на распятие и может быть удастся поговорить о сошествии Христовом во ад и потом вернемся к торжественным победоносным темам воскресения Христова и вознесения Его. И закончим, если все будет происходить, как мне кажется, ощупью я иду, тем, что такое представляет собой в этом контексте Церковь. Давайте немножко помолчим, хотя бы ради меня. И если будут, какие, замечания с вашей стороны, не только вопросы, но вклад, пусть каждый его делает. Сегодня, к сожалению, вл. Анатолия нет, но общими усилиями попробуем понять и сделать… […]

… принесла Ребенка Христа в храм, он Ей сказал: Сей лежит на падение и на спасение многих, и Тебе Самой железо пройдет сердце, но как это осуществится, Она не могла знать, Она только знала, что это будет, что в какой-то момент меч пройдет через Ее сердце, и может быть через Свою приобщенность ко Христу Она видела, куда Он идет, но не могла Себе представить конкретно, что будет.

Ответы на вопросы:

Почему Церковь все время осуждает Иуду, когда Христос и при смерти ему говорит: Друг…

Это опасный для меня вопрос, в том смысле, что я сейчас выражу, как мне кажется, дело обстоит, но может и попаду под осуждение многих. Личность Иуды очень таинственна. Христос говорит в одном месте, что среди нас есть сын погибельный, которому это, было, как бы предназначено. Ясно, что “предназначено” не значит, что он был принужден, но Христос его приблизил к Себе. Почему он стал предателем тоже неясно из Евангелия. Да, сказано, что он был сребролюбец, но этого недостаточно для того, чтобы друга своего отдать на смерть. Разные духовные писатели стараются найти какой-то ответ и говорят о том, что он, также как люди, встречавшие Христа в день входа в Иерусалим, которые Его приветствовали с таким восторгом, ожидал, что Он вот теперь установит царство Израиля, то есть что Он воцарится, возьмет власть в Свои руки и, будучи чудотворным вождем, освободит израильский народ, победит врагов и установит царство. И как эти люди, которые после перед лицом Пилата кричали: Распни, распни Его!— он увидел, что Христос обманул его надежду, как он обманул надежды других, и что, значит, Он может быть лжепророк, а не тот, которого надо было ожидать, и на которого можно было надеяться. Но все это гадания. Одно ясно: он действительно пошел и предал Христа. Но что очень страшно: что он ужаснулся своего поступка, когда увидел его последствия, но не вспомнил того, что Христос говорил о Себе, о победе Божией и т.д. и покончил с собой. Петр трижды отрекся от Христа, но, как в Евангелии сказано, когда он уходил после третьего своего отречения, он повернул голову и встретил взгляд Христа и вероятно это его спасло. Он заплакал горько, он заплакал над собой, заплакал о своем предательстве, о своей трусости, о своей измене, но в этом взгляде он что-то увидел. Иуда не встретил Христа, он ушел и удавился. Я этот вопрос о вечной судьбе Иуды поставил раз в разговоре теперешнему нашему владыке Василию, и он мне сказал вещь, которая меня очень тронула: Да, на земле Иуда Христа не встретил, но когда Христос сошел во ад после Своего распятия и до Своего воскресения, они встретились лицом к лицу. И что тогда произошло мы можем только надеяться. Потому что когда я думаю о себе, в такой форме, как Иуда, я Христа не предавал, таким образом, но я такой же предатель. Я неверен Христу на каждом шагу, я не отрекаюсь от Него, как Петр, но жизнью бываю очень Ему чужд. И когда я стою у престола Господня, я часто думаю о том: как я могу произнести какой бы то ни было суд над Иудой, когда сам ощущаю себя подобным ему? Вот единственное, что я могу сказать. Для меня замечателен ответ нашего владыки Василия, меня так вдохновило и утешило, что они встретились. Я не верю, что можно встретить Спасителя Христа и остаться в погибели. Но это все мои гадания, вы можете счесть все это за мои еретические взгляды, я не могу ручаться за них, я так чувствую, и для меня было такой радостью, когда я услышал эти слова такой надежды.

А сама его смерть не была раскаянием о содеянном?

То, что он повесился, было в своем роде признанием, что он поступил неправо, в своем роде это раскаяние. Вы поставили вопрос, и мне вспомнился случай из жизни одного из западных святых, которым я очень вдохновляюсь, священник из деревни Арс недалеко от Лиона. К нему пришла женщина в глубоком отчаянии: ее муж покончил самоубийством, неужели он погиб навеки? И этот священник сказал: я так ответить не могу, буду молиться, может быть, Господь меня вдохновит. Он молился несколько дней, потом ее призвал и сказал: утешься: между мостом и рекой, куда он кинулся, он опомнился и попросил о помиловании… Я видел несколько людей, которые кончали самоубийством, которые выживали или нет, и которые в этом же роде реагировали: Ах, если я мог бы вернуться к жизни, я бы принял жизнь, какая она мне дана, и нес бы этот крест или этот подвиг, но теперь поздно… Эти встречи у меня были не с тех пор как я священник, а когда я врачом был. И мне очень запомнилось, как человек говорил: да, я умираю, я сделал ошибку, которую не могу исправить, но я от нее отрекаюсь.

Мы говорим о человеке: Ах ты, Иуда! Так он проклят?

Мало ли что мы говорим! Если надо было бы судить людей так, как мы их судим, то ни одного человека вне ада не осталось бы, потому что мы очень легко осуждаем самым беспощадным судом, не только строгим, но без чувств, без пощады, без понимания. И вместе с этим, когда смотришь на людей, которые даже преступники такие явные, где-то что-то шевелится. Я одно время был тюремный священник здесь. Мне давно не приходилось посещать православных, потому что русских в тюрьмах сейчас нет, больше греки, но я помню, как было пять человек “россиян” в широком смысле слова в тюрьме  и как мы с ними разговаривали и как они понимали и реагировали. Если бы их осудили, то есть, вывели бы из области жизни в наказание, мы никогда не знали бы, что с ними случилось внутри. Я помню одного человека, который долгое время был профессиональным вором и который опомнился. Он мне говорил: знаете, я опомнился, сделал попытку перестать быть вором, и вокруг меня люди заметили, что я меняюсь, и стали ко мне подозрительно относиться. И я не смог освободиться от своего состояния вора, потому что боялся, что из-за того, что я меняюсь, меня арестуют. И я был так счастлив, сказал он, когда меня арестовали. Я мог посмотреть вокруг и сказать: да, я вор, и я об этом сожалею, я сейчас отплачу обществу тюрьмой за то, чем я был, и вернусь и смогу быть честным человеком без того чтобы меня в чем бы то ни было подозревали. А мы осуждаем очень легко, как бы, во дно адово, со счетов снимаем. Я видел очень страшных людей. Первый человек, который ко мне на исповедь пришел, был убийца. Я был тогда, как священник, очень молод, без году неделя. Я помню это, и я не мог бы его осудить. Я не мог бы его одобрить, но осудить — это дело другое. То есть превознестись над ним и сказать, что я могу над тобой произнести суд — нет. Другое дело судья, положение у судьи совершенно другое. Судья не обязательно осуждает, судья — человек, который защищает правду, но который может и должен это делать без ненависти, иначе он больше не судья. Один французский писатель, Виктор Гюго, говорит, что судья одновременно и больше и меньше, чем человек. Он больше чем человек, потому что у него право и обязанность произносить суд, тогда как человек ближнего своего судить не может, и он меньше чем человек, потому что не имеет права поддаться состраданию и отпустить преступника. И это очень сложное такое взаимное отношение.

А судья никогда не ошибается?

Конечно, бывает и так, но это дело другое. Но его долг — произнести какой-то суд предельной справедливости и правдивости, вот все что он может сделать. Но он не имеет права ненавидеть подсудимого. Если он связан ненавистью с подсудимым, он не может быть его судьей.

Насчет Иуды мне кажется, что Церковь не столько осуждает, как напоминает нам о нем…

Нет: его злочестивым называют…

Что он злочестивый это объективный факт, а как мы относимся: с болью в сердце или с яростью, это наше дело, и это совсем другой вопрос. Гадать мы можем, найти настоящий ответ не можем, но я думаю, единственное, как мы можем отозваться на трагедию Иуды, это каким-то ужасом и состраданием, а не проклятиями и осуждением. И тут я хочу прибавить, что в службе 12-и Евангелий есть целый ряд мест, где говорится о тех, которые ответственны за смерть Христа и говорится: не прости им, Господи… И это поздний перевод. Первичный перевод говорил: “Но прости им…” И я, грешным делом, когда читаю этот отрывок, перевираю его на старый лад, потому что у меня язык не повернется сказать перед Богом: “не прости”, не прости кого бы то ни было.

Когда моему сыну было пять лет, я рассказала ему о жизни Христа по книжкам по истории искусства, и на следующее утро, когда я его вела в садик в Москве, он мне сказал: Мама, Иуду нельзя называть предателем (то есть он думал почти сутки над этим), он извинился перед всеми людьми тем, что повесился на осине, сказал мой пятилетний сын.

Мне кажется, что вопрос, который сейчас поставлен об отношении в реальной жизни к такому чувству как ненависть, любовь, в частности, Иуда, это очень актуально, вопрос волнует многих. То что вы сказали о преступниках мне очень понятно, потому что по роду деятельности я 15 лет практиковал как адвокат в СПб и никогда не испытывал чувства пренебрежения или недоверия к человеку, которого защищал, не потому что его защищал по роду своей работы, а очень реально. Потому что в реальной жизни я видел вокруг себя многих так называемых благополучных людей, которые в то время были лидерами, членами коммунистической партии, имели любую власть, и в то же время я видел, что эти люди менее достойные, этот человек более искренний. Я никогда не испытывал чувства противоречия. Я почему говорю: часто встречаешься в жизни с вопросом от людей, которые впервые в жизни видят адвоката, — как вы можете защищать человека, который совершил преступление? Вы с ним заодно… И не очень трудно, когда человек хочет услышать ответ, не заранее решает, показать его заблуждение. Но дело в другом. Но существует другая категория. Есть люди: возьмем ту ситуацию, которая была в Союзе, которые говорили, осуждали, менталитет был другой, и они, мне кажется, носители менталитета Иуды, то есть сатаны. Если мы будем отрицать вообще такое состояние, как бы видеть что-то плохое, то, наверное, дойдем до утверждения, что дьявол не существует. Но мне кажется, если поставить вопрос, никто не согласится, все скажут: да, дьявол существует. Так вот, наше отношение к дьяволу какое: разве не осуждение? Я понимаю, что каждый конкретный человек, если брать среднего человека, может быть подавляющее большинство, он всегда извинителен, но опять-таки, существуют видимо носители этой дьявольской идеи, которая никогда никому не прощает. Если он не прощает никому, как я могу в этом случае оправдывать его? Еще с первой беседы у меня возник вопрос, когда вы сказали, что будет этот цикл лекций, и вы конкретно не сказали, но мне показалось, что своими словами вы как бы исключили существование дьявола. Как в реальной жизни? Я еще раз скажу: я могу понять убийцу; но существует такой человек, который говорит, что не существует прощения, не существует Бога, Его суда, есть только человеческий суд и только он правильный. Как я должен в таком случае относиться к этому человеку?

Я попробую что-то сказать отрывками, потому что ответ полный и удовлетворительный я, вероятно, дать не могу, но пока вы говорили, мне вспомнилось одно место из Послания Иакова, который говорит, что когда архангел Михаил спорил с сатаной о теле Моисея, он не дерзнул его осудить, а сказал: Да запретит тебе Господь. Я сейчас не говорю о реальности или нереальности события, я говорю о том, что архангел оставил весь суд в руке Божией, потому что спасение и погибель — такая тайна, которую только Бог может разрешить, и как — мы не знаем. Говоря о земном, мне вспоминается, есть жизнь Моисея, ну, еврейский фольклор, где в одном месте ангелы, видя преступления израильтян в пустыне на пути из Египта в обетованную землю, подняли крик негодования перед Богом: Когда же Ты их накажешь за то, что они делают? И Бог (это фольклорный рассказ, это не священное Писание) ответил: Я тогда от них отрекусь, когда мера их греха превзойдет меру их страдания. Мне кажется, что это замечательная фраза. Это народная мудрость, конечно, это не Священное Писание, но все равно, она говорит о чем-то, очень замечательном.

А когда оно произойдет? Раз поставлен такой вопрос, он предполагает несколько вариантов, да или нет, не обязательно…

Тут, я думаю, играет роль то, что апостол Павел называет рассуждение духов и различение между суждением, судом и осуждением в нашем разговорном смысле. Рассуждение духов заключается в том, чтобы вырасти духовно в такую меру, чтобы обладать тем, что опять-таки апостол Павел называет ум Христов, то есть думая в категориях Божиих, безошибочно или, во всяком случае, с достаточной уверенностью различать добро от зла, скажем, преступление от преступника. Это одно. С другой стороны, мы призваны судить поступки или судить слова, правду и неправду, но это не значит, что мы должны считать, что человек, который так поступил или так говорит, идентичен со своими словами. Мне вспоминается один случай. (Простите, я сказками рассказываю, потому что образованности богословской нет.) Во время французского Сопротивления был человек, которого преследовали, искали, и в какой-то момент он оказался почти что взятый, но ушел, и ушел из дома, который горел. И вдруг в окнах этого дома оказалось двое детей, которых никак нельзя было спасти, потому что не было воды, не было лестницы, ничего. И вдруг за ними оказался этот человек, который был преступник, чисто преступник с точки зрения окружающих людей, который подошел к окну с лестницей, спустил лестницу и этих детей вынес. И солдат, который стоял внизу, воскликнул: преступник ты или нет, а ты все-таки сам Господь Бог. Я думаю, тут нелогичное что-то. Он оставался тем, кем он был, но этот поступок был поступком другой стороны его души. Проявилось нечто иное, что в нем было. И мне кажется, в этом мы можем видеть проявление того, что сказано в Евангелии: свет и во тьме светит, и тьма не объяла его. И греческое слово значит две вещи сразу: с одной стороны, не приняла, с другой стороны, не сумела заглушить. И этот свет светит, тьма все-таки остается тьмой, хотя она до конца больше не тьма, и вместе с этим она не может заглушить, потому что тьма не может заглушить света. И вот мы призваны к тому, чтобы, я не помню, кто говорит, что мы должны рассматривать преступника как одержимого или как больного. Поступок, безусловно, плох, и мы можем осуждать поступок и порой наказывать преступника, но вместе с этим должны знать, что — то зло, которое в нем качествует, не исчерпывает его, что человек остается как бы иконой, сколько бы она ни была осквернена, изуродована, и мы должны это помнить.

А что касается до беса, до сатаны, я глубоко верю в их существование. И не сомневаюсь в том, что человек может допустить порабощение себя самого злой воле и что он может дойти до такого состояния, что в нем действует воля бесовская, что как бы он является орудием его. И это общее правило. Я опять-таки не помню, кто из отцов говорил, что человек стоит между Богом и бесом, и Бог его зовет к правде, ко всему, что является его истинным призванием и природой, и обещает только одно: Себя Самого, любовь. На другой стороне стоит дьявол, который дать ничего не может, но который все обещает. И который каждый раз, когда вы попробуете исполнить его волю и увидите, что вы обмануты, скажет: да ты недостаточно сделал; сделай еще это и ты достигнешь того… И человек стоит между этими двумя волями, и в зависимости от того, куда он склонится, в мир входит или воля темная или воля светлая, и в этом смысле роль человека колоссальна, потому что и Бог и сатана действуют через человека. Я не говорю о чудесах Христовых над природой, я говорю о том, что человек может внести в мир добра или зла. А какова конечная судьба каждого человека мы не можем сказать, во всяком случае, пока он жив, потому что бывает, что в последнее мгновение жизни человек или раскается или окажется, что он обманут полностью, но что этому обману, он отдал самое героическое, что в нем было. Я могу вам дать один пример, но боюсь, потому что каждый раз, когда я его давал, меня осуждали, что значит ты такой и сякой; ну пусть оно так будет. Во время боев на востоке Франции (я был хирургом в армии) в нашу часть принесли большую группу раненых немцев. Двое из них умирали, меня об этом предупредили, и так как я единственный из врачей говорил по-немецки, я подошел к ним. Один был уже за пределом всякого общения, я ему сказал несколько слов, потому что человек может не быть в состоянии отозваться, но он в состоянии еще воспринимать. А к другому я подошел, он корчился. Я ему сказал: Очень страдаешь? И он открыл умирающие глаза и сказал: как я могу страдать? мы же вас побеждаем… С точки зрения политического выбора, конечно, это ужасно и т.д., но с точки зрения этого человека, пусть он сделал самый ложный выбор, но он отдал все, что в нем было и всего себя служению тому, во что он поверил. И в этом смысле я был им поражен, потому что сам никогда бы этого не сделал. Поэтому тут очень трудно. То, что он выбрал, было ужасно с моей точки зрения и, я думаю, с точки зрения любого из нас, но то, каким человеком он стал в этом ужасе — другое дело. Сам он ужасов никаких не творил, рядовой солдат, не СС, не палач, он поверил во что-то, скажем, в величие Германии и своего вождя, и отдал все, что в нем было. С тех пор особенно мне трудно произнести какой-то суд над человеком… И вот тут вопрос о рассуждении духов, то есть о том, что он по своей, скажем, наивности выбрал путь, который с моей точки зрения был ложный и ужасный. Другой выбрал с большей зрячестью обратный путь и так же пострадал и так же умер. И оба человека в каком-то отношении одинаковы тем, что они всё отдали тому, во что они поверили. Вопрос с нашей стороны различения правды или неправды. Я не знаю, понятно ли то, что я сказал, но я это очень сильно пережил перед лицом его смерти, сейчас я рассказываю это все объективно и безболезненно, а тут лежит человек вдребезги разбитый из пулемета, это совсем иное дело, чем просто так …

Может быть, наивно, но мне кажется, что Бог если Свою тварь сотворил, то собирается ее и спасти…

Знаете, тут опять-таки для меня опасная область. Церковь осудила учение одного из отцов о том, что все будут спасены, в том смысле, что Бог в конечном итоге скажет: Я вам все прощаю, потому что Я вас всех люблю… На таких началах невозможно быть спасенным, потому что надо ответить на эту любовь, то есть нельзя быть любимым и спасенным без того чтобы ты участвовал. Тайна любви в том заключается именно, что ты даешь и принимаешь, тебе дают, и ты принимаешь. Если ты не принимаешь, то спасение — чисто формальное состояние перед законом, но не меняет человека. И мне не представляется, чтобы Бог, Который создал мир, зная в Своем предвидении все, что с ним случится, Который создал мир не в погибель, а в спасение мог бы просто в конечном итоге малую группу людей спасти и остальных сбросить со счетов. Ну, я рискну себе в погибель. Мне представляется так. Когда мы думаем о суде, мы часто представляем, что суд будет такой, какой бывает на земле. Есть закон, есть судья, который этот закон не пишет, но применяет, есть подсудимый, есть защита. Есть те, которые – обвинение. И затем есть свидетели за, против или просто объективные свидетели, которые говорят, что они видели, или что они думают, будто видели, что тоже не одинаково. И вот если мы себе представим последний суд в таких категориях, то у нас получается очень странный суд, потому что закон исходит от Бога, Судья — Тот же Бог; Защитник — Христос, опять-таки Тот же Бог; Искупитель наш — Он же. Какая же тут может быть справедливость, когда Одно и то же Лицо и закон пишет, и судит, и защитник, и как бы расплачивается за подсудимого? Если думать о Страшном суде в таких чисто человеческих категориях, оно не получается. С другой стороны (я вам сейчас говорю о своих сомнениях, своих проблемах). С другой стороны, если критерий спасения — любовь, то можно себе представить, что в центре Царства Божия Бог, Который любовь абсолютная, затем вокруг Него те, у кого любви больше, и затем дальше, дальше, те у кого любви скажем так слабее, холоднее, и доходит до какой-то грани, где любовь, можно сказать, кончается. Но вот я себе ставлю такой вопрос: представим себе, что я сижу во тьме кромешной вне и моя мать находится в области Царства Божия. Могу я себе представить, что при ее личной любви ко мне она через перила перегнется в сторону ада и мне скажет: С детства тебе говорила, так тебе и надо, иди во тьму кромешную и огонь!.. и потом повернется и будет наслаждаться вечной жизнью: как нам здесь хорошо!.. Я думаю, что только те могли бы в такой схеме находить удовлетворение себе, кто попал в рай, знаете, как человек, который бежит за автобусом, прыгнул в него и еще не уверен, удержится он или упадет на улицу, то есть тот, кто на грани между адом и раем, и рад, что он хоть ногой вступил туда.