О Божественной литургии. Часть 3

Продолжая наши беседы о Литургии, я хочу вернуться несколько назад, и вот почему. Прошлый раз я говорил о том, что литургия оглашенных и литургия верных очень глубоко разнятся друг от друга. В литургии оглашенных предполагается основное знание непостижимого Бога, вера в Него, то есть опытное Его познание, и начинает раскрываться не только учение, но и знание о Христе Спасителе. Литургия оглашенных обращена к тем, которые в сердце, в уме уже услышали зов Божий, зов Христа. И которые стоят на грани, — на грани крещения, то есть на той грани, где человек принимает Христа как своего Бога, своего Спасителя, и принимает на себя смерть Христову и новую жизнь, которую Он дает. При таинстве крещения читается отрывок из 6-й главы Послания апостола Павла к римлянам, где говорится именно о том, что мы погружаемся в Его смерть и восстаем Его Воскресением; и в одном из других посланий апостол Павел говорит о том, что мы несем в себе мертвость Господа Иисуса Христа, то есть, что соединившись с Ним истинно в святом крещении, мы умерли для всего того, что составляет греховность, что чуждо Богу. Вот это основное понятие о Боге очень ясно выражено в первой тайной молитве, которую я уже вам читал: Господи Боже наш, Его же держава несказанна, слава непостижима, милость безмерна и человеколюбие неизреченно, Сам, Владыко, по благоутробию Твоему призри на ны (нас) и на святый храм сей, и сотвори с нами, и молящимися с нами, богатыя милости Твоя и щедроты Твоя. Это тот опыт о Боге, который может или должен иметь всякий оглашенный; без этого он еще даже не вступил в эту область оглашения. И дальше Церковь будет молиться и об оглашенных и о всем мире, говоря во второй тайной молитве: Господи Боже наш, спаси люди Твоя и благослови достояние Твое, исполнение (т.е. полноту) церкве Твоея сохрани, освяти любящия благолепие дому Твоего: Ты тех возпрослави Божественною Твоею силою, и не остави нас, уповающих на Тя.

И дальше, по мере того, как постепенно нарастает это сознание единства всей общины: и крещеных верующих, и оглашенных, и кающихся, и тех, которые зашли в храм, но еще даже не принадлежат этой области, таинственной области оглашения, по мере того как это нарастает, Церковь чувствует это единство и произносится третья тайная молитва: Иже общия сия и согласныя (т.е. единодушные, единогласные) даровавый нам молитвы, Иже и двема, или трем, согласующимся о имени Твоем, прошения подати обещавый: Сам и ныне раб Твоих прошения к полезному исполни, подая нам в настоящем веце (веке) познание Твоея истины, и в будущем живот вечный даруя.

В настоящем веце познание Твоея истины: вот к чему устремлены верующие, — к большей и большей полноте опытного познания истины, которая есть Христос. Вы, наверное, помните вопрос Пилата: “Что есть истина?” — И Христос ему не ответил, потому что Пилат не мог воспринять того, что могли только краешком своего опыта осознать собственные ученики Христовы: Я — Истина, и Путь, и Жизнь… Но сказать Пилату “Я — Истина” не имело бы никакого смысла, потому что для Пилата истина была адекватное предложение, тогда как в реальности истина это то, что есть, это самая реальность. И Христос действительно есть Истина, в Нем полнота Божества обитала телесно.

И вот так шаг за шагом готовятся оглашенные и все присутствующие к слышанию Послания и к слышанию Евангелия. А затем оглашенные отсылаются; так же отсылались раньше и кающиеся. И теперь мы вступаем в совершенно иную область, в иную область богопознания и соучастия с Богом в совершении и приобщении к таинству. Первая часть была как бы учительная, вторая часть — не только таuнственная и тaинственная, но она вся — сплошная реальность.

И вот на краю между этими двумя частями хор поет Херувимскую песнь: Иже херувимы тайно образующе, и Животворящей Троице Трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение. Яко да Царя всех подымем, ангельскими невидимо дориносима чинми. Аллилуиа, аллилуия, аллилуия. Здесь совершенно иное положение. Раньше стоящие в храме стояли и являлись как бы предметом поучения, подготовки. Здесь же мы должны осознать, что мы вместе с херувимами, то есть в самой сердцевине тайны Божией, таинства находимся. Что мы, как херувимы, будем с ужасом лицезреть совершающееся таинство, что мы поем Животворящей Троице Трисвятую песнь и что теперь вовсе нет места ни для какого житейского попечения, потому что мы сейчас встретим Царя всех, невидимо, торжественно, победоносно носимого ангельскими чинами. Слово “дориносима” нам непонятно. Это греческое слово и происходит от образа Древней Греции. Когда победитель, военачальник возвращался с похода, его на щите вносили в город, этот щит покоился на копьях его воинов, и эти копья назывались doru (δόρυ), т.е. именно копье, на котором лежит щит. Теперь наше положение совершенно иное, теперь мы вошли — и должны были бы войти с каким-то чувством ужаса, что нет возврата, что приняв смерть со Христом и жизнь с Ним, мы теперь вводимся в сердцевину такой тайны, которой оглашенные и познать не могут.

Вы, может, мне скажете: как же так? Сейчас будет происходить великий вход, то есть Дары будут переноситься с жертвенника на престол, проходя через боковые врата иконостаса, как бы вступая в область верующих и возвращаясь в тайну алтаря. Разве это не то же самое, что происходило раньше, когда был малый вход с Евангелием? Нет, тут происходит нечто совершенно иное. Когда в начале Литургии был вход с Евангелием, Евангелие, которое собой образует не только слово Христово, то есть Его речь, но которое прообразует собой Слово Божие, Живое Слово, сотворившее весь мiр и являющееся Истиной в этом мiре неправды и относительных понятий, это Слово снимается с Престола, то есть с того места, где восседает в полноте Своей славы Господь и Бог, и проносится через алтарь, и выходит, говоря с точки зрения верующего, через левые врата. Но вы, возможно, не обращали внимание на то, что левые врата всегда носят на себе образ архангела Гавриила. Этот архангел является архангелом Благовещения, архангелом, который возвестил Пречистой Деве Богородице о том, что от Нее родится воплощенный Сын Божий, что через Нее Бог войдет в мiр; он — архангел прихода Божия. И через эти врата, сторожем которых он является, Евангелие, носимое священником, вступает в область верующих, в корабль. Но в это время перед ним идет прислужник, носящий зажженную свечу. Эту свечу он зажигает от иконы Божией Матери, так же, как Христос родился от Пречистой Девы, так же, как из Нее воссиял свет мiру; и идя перед Евангелием, евангельским шествием, он ставит эту свечу перед образом Христа. Если мы имеем глаза, чтобы видеть, мы видим, как святой Иоанн Предтеча провозгласил о том, что в мiр пришел свет. И ставя свечу перед образом Христа, прислужник нам говорит о том, что Родившийся от Девы — Христос, Сын Божий, Спаситель мира.

Но в это время происходит еще нечто другое. Хор поет Заповеди блаженства. Представьте себе то, что было когда-то на Святой земле, как Христос у моря Тивериадского провозглашал эти Заповеди блаженства. Люди тогда в Нем еще не увидели, не познали Бога, ставшего человеком, они еще не познали в Нем своего Спасителя и Творца, они только познали в Нем непостижимо глубокого Проповедника, раскрывающего перед ними тайны Царства Божия, к которому все были устремлены надеждой и верой. Представьте себе теперь нас или, вернее, оглашенных, находящихся в храме, но и нас, постольку, поскольку мы в какой-то мере тоже не достигли до полноты веры, которая нас сделала бы полностью членами Царства Божия. Мы тоже слышим эту весть, мы тоже слышим эти дивные заповеди, перед нами раскрывается тайна Царствия, и мы видим это Евангелие грядущее, Евангелие, где эти слова написаны, и ставим перед собой вопрос: кто же это Такой, Кто грядет, перед Которым Предтеча идет, провозглашая Его чем-то, что мы не можем познать. И когда священник остановится перед Царскими вратами, он поднимает Евангелие так, чтобы все его видели, и провозглашает слова: Премудрость, прoсти! Стойте и глядите не своими обычными очами, но приобщитесь к премудрости Божией, к премудрости Церкви, которая раскрывается в этом действии. И хор дает ответ (хор вообще в богослужении представляет собой Церковь, которая знает истину и провозглашает то, чему должны научиться все верующие, чего они могли еще не познать до конца), хор поет: Единородный Сыне и Слове Божий, бессмертен сый, и изволивый спасения нашего ради воплотитися от Святыя Богородицы и Приснодевы Марии… Вот о чем поет хор. И это ответ на наше вопрошание. Мы видели, как зажглась эта свеча от образа Девы, рождающей Свет мiру, мы видели, как шел предвозвестник Христа Креститель, мы видели, как он стал перед иконой Спасителя и нам сказал, кто Он, — Христос. Но Кто же Христос?.. И теперь мы слышим ответ из глубин церковной премудрости, Божественной правды и истины: Единородный Сын и Слово Божие, Который, хоть и бессмертен, стал человеком, для того чтобы умереть, жизнь Свою отдать для нас…

Но Великий вход несет в себе другие черты, Великий вход говорит нам о другом. Не Предтеча и Креститель Иоанн идет впереди, — мы являемся в данный момент спутниками херувимов. Мы не смотрим извне, как оглашенные, мы являемся на земле той толпой, над которой несется поток ангелов и архангелов, окружающих Святые Дары, которые являются иконой, — но какой страшной иконой! — Христа грядущего на заклание. Се Агнец Божий, вземляй грех мира — сказал о нем Креститель Иоанн. В этом первая, да, трагическая разница между литургией оглашенных и литургией верных. Трагическая, потому что мы не можем соучаствовать в этом таинстве иначе как отдачей себя до конца нашему Богу, принявши на себя мертвость, смерть Христову и оживши Его Воскресением. Мы не можем даже, говоря очень строго, принять участие в литургии верных, если мы не подготовлены к тому, чтобы в свое время во время Божественной Литургии приобщиться Святых Таин. Я помню одного из самых замечательных богословов нашего времени, Сергея Сергеевича Верховского, который никогда не оставался на литургию верных, если не был готов к приятию Святых Таин. Потому что ты не можешь участвовать в этом херувимском шествии, ты не можешь петь Трисвятую песнь воплощенному, закланному Сыну Божию, если ты не готов до конца пройти этот путь и сначала принять смерть.

Но есть и другие особенности, которые отличают литургию верных в этом специальном отношении от литургии оглашенных. Я вам говорил о том, какого Бога познали оглашенные, я вам читал эту первую тайную молитву. (Между прочим, они стали “тайными” только поздно в истории Церкви. Есть одна Новелла царя Юстиниана, которая предписывает служащим читать эти молитвы в голос, с тем, чтобы все верующие могли эти молитвы слышать. Они стали тайными молитвами, когда храмы выросли до таких размеров, что эти молитвы невозможно священнику провозглашать во весь голос. Это молитвы слишком личные, слишком “тайные”, это разговор от сердца в сердце, из сердца служащего в сердце Божие, так же как можно любимому человеку вполголоса, тихо сказать: “Я тебя так люблю!” и невозможно эти слова закричать через мост, когда люди идут по мосту и находятся по ту или другую сторону моста. И вот таким образом эти молитвы, которые должны были быть слышны всеми, потому что они являются достоянием всех, стали теперь тайными. Некоторые молитвы вы, наверное, слышите, потому что у нас громкоговоритель и микрофон. Я нарочно их говорю в голос, так, чтобы в церкви на фоне поющегося вы могли к ним прислушиваться).

Но не об этом сейчас речь, а о том, что в этой первой тайной молитве мы говорим о том, что всякий находящийся в храме неминуемо знает о Боге, иначе он туда не пришел бы. Но через несколько мгновений народ собравшийся, не тот народ, который стоял вначале, а народ верующих будет петь Символ веры, и этот Символ веры говорит о познании Бога совершенно по-иному. Перед тем как мы поем Символ веры, священник выходит и, обращаясь к народу, говорит: Мир всем. Божий мир всем дается, примите этот мир и разделите этот мир. Если вы с кем-нибудь не в мире — уйдите. Если вы неспособны дать ближнему, брату своему, присутствующему или отсутствующему, мир от имени Божия, вы не можете дальше произносить Символ веры. Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы (исповедуем) Отца и Сына и Святаго Духа, Троицу Единосущную и Нераздельную. Церковь, то есть общество верующих является иконой Нераздельной Троицы, Троицы Единосущной и Нераздельной. И это общество церковное, эти верующие так же единосущны через свое природное человечество и через свою приобщенность человечеству Христову в крещении, как Отец, Сын и Святой Дух единосущны между Собой в Божестве Своем и в тайне Воплощения Христа. Вот это условие: мир прими, мир дай, миром поделись. Возлюбим друг друга — и только тогда мы можем сказать эти слова.

Я эти слова сейчас разбирать не буду, но сущность того, что мы произносим в Символе веры, это то, что мы исповедуем Отца, Который так возлюбил нас до того, как мы даже явились, до того, как мироздание было вызвано к бытию, что Он нас призвал к бытию для того, чтобы Себя нам отдать чтобы мы стали местом вселения Божества, чтобы Он нас принял и включил в Свою тайну, чтобы Бог стал всем во всех, как говорит апостол Павел; мы исповедуем Бога, Который так нас возлюбил, что Своего Сына Единородного дал для того, чтобы спасти отпадший от Него человеческий род. Мы исповедуем Бога Сына, Который так возлюбил нас, что Он принял человечество, с тем, чтобы с нами жить и нашей смертью умереть, чтобы мы, умерев Его смертью, ожили Его Воскресением. Мы исповедуем Духа Святого, Который исходит из недр Отчих и посылается в мир Сыном Божиим для того, чтобы исполнить Своего присутствия тех, которые являются как бы Его телом, как бы продолжением через века и пространство Его воплощенного присутствия, тех, которые стали Телом Христовым и местом селения Святого Духа. И мы исповедуем крещение во оставление грехов, которое делает нас участниками, причастниками этой тайны, тайны Христа, через Него — тайны Духа, и через единство со Христом силой Святого Духа делает нас детьми, уже не приемными детьми, а единородными сынами и дочерьми Отца нашего Небесного, как говорит страшным словом, смелым словом святой Ириней Лионский.

И дальше мы говорим о нашей вере в Церковь, которая является на земле Царством Божиим пришедшим в силе, где совершается тайна нашего возрастания. Этого оглашенные познать не могли до крещения, этим оглашенные не могли жить, этого исповедания они не могли произнести.

Но дальше идет еще нечто иное. Дальше пройдет какое-то время совершения Литургии (как я вам говорил, я не следую сейчас за порядком, а стараюсь вам дать уловить некоторые сущности, которые нам не удается уловить в ходе Литургии), и приходит момент, когда мы всей Церковью под руководством призвавшего нас к этому священника или дьякона и несомые пением хора, будем произносить молитву Отче наш. Перед молитвой Отче наш произносится просительная ектенья: Вся святыя помянувше, паки и паки миром Господу помолимся… О принесенных и освященных честных дарех Господу помолимся…. Яко да Человеколюбец Бог наш, прием я (их) во святый и пренебесный и мысленный Свой жертвенник, в воню благоухания духовнаго, возниспослет нам Божественную благодать и дар Святаго Духа, помолимся… И тайная молитва: Тебе предлагаем жизнь нашу всю и надежду, Владыко человеколюбче, и просим, и молим, и мили ся деем: сподоби нас причаститися небесных Твоих и страшных Таин, сея священныя и духовныя трапезы, с чистою совестию, во оставление грехов, в прощение согрешений, в общение Духа Святаго, в наследие Царствия небеснаго, в дерзновение еже к Тебе, не в суд или во осуждение.

И сподоби нас, Владыко, со дерзновением, неосужденно смети призывати Тебе Небеснаго Бога Отца, и глаголати…

И тут я должен обратить ваше внимание на то, что славянский текст обманывает наше русское понимание этих последних слов, потому что в греческом тексте ясно сказано: “Призывать Тебя, Небесного Бога, Отцом, и глаголати: Отче наш… И на западных языках, скажем, по-английски, мы говорим: To call Thee, The God of Heaven, as our Father… И вот тут ставится вопрос: что значит “Отче наш” в данном контексте? О, нечто совершенно ясное для нас — это то, что когда мы все поем эту молитву, произносим ее слова, мы признаем, что все мы дети одного Отца, Он наш общий Отец, мы братья и сестры. Но за этим кроется что-то большее, потому что нас научил этой молитве Христос Спаситель. Когда ученики Его попросили им дать молитву, которую они могли бы произносить, Он, Сын Бога и Отца, им сказал: Молитесь так: Отче наш, Иже еси на небесех… И вы наверное помните, как в Евангелии после Своего Воскресения Христос говорит: Я восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, Богу Моему и Богу вашему… Когда мы говорим “Отче наш”, мы не говорим как бы в горизонтальной плоскости о том, что мы все братья и сестры, что Небесный Отец, далеко, высоко восседающий на небесах, является общим нашим Отцом; нет, мы говорим о том, что мы можем называть Небесного Бога Отцом только потому, что Христос нам Брат, — потому что мы во Христе и не иначе как во Христе, можем назвать Бога нашим Отцом. Это очень ответственное слово, это очень страшное слово, потому что если мы в этот момент не соединены со Христом, то, да, мы можем сказать “Отче наш” в каком-то относительном смысле. Он Отец, потому что Он нас вызвал к бытию, Он наш Отец, потому что мы все находимся в том же самом положении и состоянии; но мы не можем сказать “Отец Христа и мой заодно”.

И тут в самой Молитве Господней есть грань, которая ставит перед нами как бы непроходимый вопрос. Да, мы молимся: Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли… Это каждый из нас может сказать в какой-то мере, в меру своей просвещенности, в меру своего понимания, в меру своей приобщенности к уму Христову, к сердцу Христову, к воле Христовой, к самому существу Христову. Дальше мы говорим: Хлеб наш насущный даждь нам днесь… Мы просим Бога, чтобы Он дал нам тот хлеб, без которого жизни нет. Мы знаем из Евангелия, из рассказа об искушении, что не хлебом единым жив будет человек, но каждым словом Божиим. Каждое Божие слово животворящее, созидающее, держащее нас в бытии, доводящее нас до полноты нашего бытия, является как бы тем хлебом, который нас питает; но в контексте Литургии этот хлеб имеет еще значение Евхаристического Хлеба. Но не обманывайтесь: это не хлеб, это под образом, под видом хлеба и вина приобщение распятому и воскресшему Христу.

Но дальше идет слово, которое мы должны с осторожностью произносить, потому что если мы не можем его произнести, то не можем произнести и слов “Отче наш”: мы, значит, разобщены с Сыном Божиим и не можем больше говорить о своем сыновстве вне Христова сыновства: Остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим… И вот тут мы вернулись разом, одним махом, к тому, о чем я говорил перед Символом веры: Мир всем… Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святаго Духа… Без этого Молитва Господня нам не по плечу, она невозможна для нас. Дальше все просто: Не введи нас в искушение (то есть не отдай нас под непосильное испытание); избави нас от лукаваго. Это просто: мы молим о помощи, о даровании; но здесь — грань. Если вы вспомните Заповеди блаженства, вы увидите, что каждый раз, когда мы ставимся перед лицом основных свершений во Христе, есть какая-то грань, которая положена как условие: Блаженны милостивии, яко тии помиловани будут… Блаженны миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся… И вот здесь та же самая грань. В Заповедях блаженства все остальное — наше воздыхание или Божие обещание, а тут Бог во Христе нам говорит: Берегись: здесь грань. Не оказавший милости останется без милости… Так и тут: не простивший не может произнести эти слова во Христе; а вне Христа этих слов произнести невозможно, потому что мы не являемся сынами и дочерьми Живого Бога иначе как во Христе Спасителе.

Вы сейчас видите, как мы, глядя такими скачками на литургию верных, видим, воочию видим, как она разнится от литургии оглашенных. Там — все предчувствие, там все — приближение, там все — обещание, там все — надежда, там все — предупреждение, и там как бы проблески видения, проблески приобщенности тех, которые как бы касаются края ризы Христовой. А здесь мы вовлечены в самую сущность тайны, мы вместе с херувимами участвуем в шествии, мы не зрители, мы провозглашаем нашу веру в Бога, Который есть любовь. И если мы сами не несем в себе этой любви, если не имеем волю, непреклонную волю и решимость к этой любви, мы этого Символа веры произнести не можем, потому что тогда, произнося слова, которые говорят о другом, о том, чего мы и не познаём и не исполняем, мы будем еретиками жизнью. И наконец, молитва “Отче наш” возможна опять-таки только во Христе.

И это нас подводит к тому времени, когда мы сможем причаститься Святых Таин, — опять-таки, только во Христе.

После Отче наш, идут две тайные молитвы:

Благодарим Тя, Царю невидимый, Иже неисчетною Твоею силою вся содетельствовал еси, и множеством милости Твоея от небытия в бытие вся привел еси. Сам, Владыко, с небесе призри на подклоньшия Тебе главы своя; не бо подклониша плоти и крови, но Тебе страшному Богу. Ты убо, Владыко, предлежащая всем нам во благое изравняй, по коегождо своей потребе: плавающим сплавай, путешествующим спутешествуй, недугующия исцели, врачу душ и телес. И возглас: Благодатию и щедротами и человеколюбием Единороднаго Сына Твоего, с Нимже благословен еси, со Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков. Тут мы снова поставлены перед лицом Бога Творца, Бога Промыслителя, Бога Спасителя, Бога /пропуск…/

И вторая: …Иже горе со Отцем седяй, и зде нам невидимо спребываяй: и сподоби державною Твоею рукою преподати нам Пречистое Тело Твое и Честную Кровь, и нами всем людем Твоим. Эта молитва обращена ко Христу. Вся Литургия обращена во Христе к Богу и Отцу, но, как я вам говорил, Тайносовершителем является Сам Спаситель Христос силой и даром Святого Духа. И тут мы обращаемся к Нему, потому что так же, как Он освятил эти Дары, так Он нас будет причащать: Вонми, Господи Иисусе Христе Боже наш, от святаго жилища Твоего и от престола славы Царствия Твоего, и прииди во еже освятити нас, Иже горе со Отцем седяй, и зде нам невидимо спребываяй: и сподоби державною Твоею рукою преподати нам Пречистое Тело Твое и Честную Кровь, — и тут бывает разночтение: или нами всем людем Твоим, то есть посредством нас, священников, или нам и всем людем Твоим. Но так или сяк, как бы вы это ни читали, приобщает каждого из нас Спаситель Христос — рукой священника, но непосредственно Он. И тут происходит приобщение Святых Таин.

В следующей беседе я хочу вернуться несколько назад, как я уже делал, к Херувимской песни и к Святым Дарам, которые переносятся с жертвенника на престол, потому что я не говорил ничего о том, когда и как эти Дары приготовляются и что это приготовление в контексте Херувимской песни открывает нам. На этом я остановлюсь, и если у вас будут какие-нибудь вопросы, я попробую на них ответить. А до этого, как обычно, попрошу владыку Анатолия и, пользуясь тем, что и отец Михаил здесь, и его прибавить нечто от себя, то, чего не сумел сказать, или разъяснить то, чего я не сумел разъяснить. Но в контексте того, о чем я говорил, не переходя на другое, иначе вы у меня украдете следующую беседу.

Отец Михаил: Я хотел подчеркнуть одно, может быть, в связи с Молитвой Господней, Отче наш. Когда Христос преподал эту молитву апостолам, Он всю ночь перед тем провел в молитве на горе. И естественно, Он молился Своему Отцу, так что можно думать, что эта молитва вышла из Его личного опыта общения с Отцом Небесным. Но с другой стороны, не нужно забывать тоже, что наше отношение к Богу как к Отцу и Христово отношение к Своему Отцу — разные по природе. И тут и там Он называется Отцом, но мы как бы усыновлены. Христос во всем Евангелии никогда не упомянул слово “Отец”, “нашего Отца”, включая Его и нас вместе. Каждый раз, когда Он говорил об Отце, Он говорил о Своем Отце и нашем Отце. Так что тут есть какая-то очень глубокая разница. В каком-то смысле ты об этом и говорил: что только во Христе мы можем молиться Отцу, мы не должны думать, что тут эквивалент.

Меня смущает в “Отче наш” выражение Не введи нас во искушение, — как
будто Бог активно нас вводит… Мне кажется, это недоразумение перевода, смысл:
“Отведи от нас искушение”…

Во-первых, самое слово “искушение”. В нашем понятии “искушение” — нечто злое, что к нам подходит для того, чтобы мы споткнулись или пали. Но на славянском языке это слово значит “испытание”, оно того же корня, как “искусный” человек, как “искус”. И действительно, есть очень разные переводы. Один из возможных переводов — “Не подвергни нас испытанию”. В Новом Завете сказано: Бог не искушается злом и Сам не искушает никого. Он не испытывает нас злом. Во-вторых, сверх сил Бог не испытывает человека; но с другой стороны, мы посланы в мир для борьбы со злом, это наше призвание, — борьбы с дьяволом и с человеческим злом, которое с этим связано. И наше призвание — именно не бежать с поля битвы, а идти и бороться со злом, чтобы, строя град человеческий, мы одновременно строили град Божий, и этот град человеческий постепенно становился бы соразмерен граду Божию. Так что мы должны быть готовы вступить в борьбу.

Мне кажется интересен Пилатов вопрос: “Что есть истина?” Может быть,
у него было чувство, что этот Человек может дать ответ на этот вопрос. Ведь
и апостолы сами тогда еще не знали, что Христос — Истина…

Во-первых, Пилат жил в эпоху и в среде, которая была полна различных противоречивых философских течений и религиозных верований, и каждая секта, каждая группа, каждая школа говорила: “Истина у нас; вот — правда…” Поэтому Пилат, как и очень многие в его время, стал просто скептиком. И когда им говорили, что то или другое является истиной, они пожимали плечами, потому что знали: если спросить других, те другую истину укажут. Поэтому когда он поставил вопрос “Что такое истина?”, он говорил о том своем опыте, что истин дюжины, и совершенно невозможно разобраться, которая из них более достоверна.

Апостолы в этот момент, думаю, не могли бы ответить изнутри своего опыта, что Истина — вот, перед тобой стоит. Дело тут в том, что Христос — Истина не потому, что Он нам сказал столько-то правдивых вещей, а потому, что Он является единственной реальностью, постижимой реальностью. Меня всегда очень поражает, что на вопрос “Что такое истина?” — ответ: Истина — это не что-то, а Кто-то, и этот “Кто-то” есть Бог, явившийся для нас плотью; Он стал для нас постижим, потому что явился плотью.

Я хочу вернуться к Литургии. Мы остановились на причастии, и этот момент подразумевает исповедь, то есть общение со священником, что для меня всегда безумно сложная вещь. Как только я крестилась, мне сказали, что я на все должна просить благословения у священника, и я старалась быть пунктуальной в этом и дошла до того, что просила благословения на покупку машины. Священник посмотрел на меня и сказал, что ничего в машинах не понимает, надо кого-то более практически спросить, “я, знаете, больше духовными вещами занимаюсь”. Это, с одной стороны, анекдотично… Я поняла, что, наверное, все-таки не на всё, но, продолжая быть пунктуальной, просила благословения поехать отдыхать, мне не разрешили, я не послушалась, и это был какой-то кошмар, я из этого “отдыха” приехала в ужасном состоянии. С другой стороны, иногда очень трудно самой различить, где грань практического, житейского акта, и как он связан с нашим духовным состоянием. Вот Владыка Антоний свидетель моей последней исповеди, и опять я все перепутала, где духовное, где житейское, где надо просто поговорить, где надо исповедоваться, казалось бы, у меня должен был бы быть хоть какой-то (десятилетний!) опыт, но опыта как-то не прибавляется. И я думаю, что не прибавляется он, с одной стороны, от того, что я вижу человека и в ужасе думаю: Господи, сейчас вся эта грязь, весь мой внутренний ужас должен политься на него, и за мной еще пять человек стоят, и впереди было человек пять, и все это — какой-то бесконечный человеческий ад, который все время льется на этого человека. Имею ли я право на то, чтобы… С другой стороны, я опять-таки пришла к своей крестной, которая казалось бы, очень опытная, и она мне сказала фразу очень странную: “А у них работа такая. Это их работа — заниматься твоей душой. Не говори, что чувствуешь себя ловко, неловко, — это их путь, и пусть они сами разбираются с этим путем, а твой путь — идти к нему, потому что у тебя нет другого способа покаяния, другого пути к причастию”. Фраза была очень резкая, брутальная, но вдруг я увидела священника, который действительно часть этой Церкви; и, честно говоря, я не очень понимаю все вместе: отношение исповеди, причастия, меня как паствы, священника как человека, который ведет; само понятие таинства, которым наделен священнослужитель. Это ведь одно из таинств. Самого этого, может быть, мне это и не надо знать, но для того, чтобы понять, как мне приходить… Извините, длинно получилось…

Я вам сейчас не отвечу на всё, конечно, скажу только отрывками. Первое — относительно того, что на священника накладывается то или другое. У апостола Павла есть слова: Друг друга тяготы носите, и так вы исполните закон Христов… Это относится не только к исповеди, это касается всей жизни: человеческая солидарность, человеческая любовь. Скажем, когда вы приходите просто к знакомому или к другу со своим горем, это, в сущности, то же самое: вы хотите разделить горе с человеком, потому что от этого легче будет; или идете со своей радостью. Есть русская пословица о том, что при дружбе радость — вдвойне, а горе — пополам. Это одна плоскость.

Другая плоскость в том, что вы приходите на исповедь не к священнику: он — свидетель (вы сами употребили это слово). Вы исповедуетесь Христу, священник слушает вашу исповедь со Христом, и его роль — молиться во время вашей исповеди, чтобы как бы перебросить между вами и Спасителем мост там, где вам трудно по канату пройти. Простите такое сравнение не очень литературно-богословское, но иного не могу придумать сейчас. И что значит, что он — свидетель? Знаете, свидетели бывают разные. На улице что-то случилось, и прохожего спрашивают, что он видел. Ему совершенно все равно, кто прав, кто виноват: он видел то-то, а дальше будет разбираться спросивший или полиция, он не вступается ни за одного, ни за другого. Затем, на суде бывают свидетели за и против обвиняемого. Это совершенно другое положение: тут свидетель — это человек, который убежден в правоте или неправоте обвиняемого и стоит за или против него. Есть третий род свидетелей, когда мы приглашаем кого-то на какое-нибудь большое событие жизни, скажем, на свою свадьбу, потому что этот человек нам близок, дорог, его соучастие и присутствие для нас значительно и мы хотим, чтобы он был при этом. То, что в Новом Завете, в Евангелии, говоря об Иоанне Крестителе, называется “друг Жениха”. Это совершенно иное положение: он ни за, ни против, он и не безразличный свидетель, он здесь для того, чтобы с вами разделить самую светлую, самую великую радость, которая у вас есть. И (я, может, не прав, но мне так кажется) священник стоит на исповеди, как свидетель той неописуемой радости, какую Христос испытывает, что человек, который был Ему чужд, который от Него отвернулся, который попрал Его призыв к целостности и красоте, к Нему пришел с доверием. И с другой стороны, священник — свидетель того чуда, что Христос примиряется с грешником. Значит, это свидетельство о радости, о примирении.

Что касается священников и того, что они говорят, включая меня (из вежливости не будем включать владыку Анатолия): мало ли какой вздор может сказать священник. И мы часто переносим на обычную человеческую жизнь обстоятельства монастыря. В монастыре или в пустыне совершенно иное положение. Человек, во-первых, выбирал себе наставника. Если вы прочтете жития святых, то увидите, что и тогда, когда в египетской или фиваидской или сирийской пустыне было множество великих подвижников, не все люди шли к одному; каждый человек шел к тому, которому созвучен. Если вы приходите в монастырь, потому что этот монастырь вам созвучен в целом, в этом монастыре настоятель вас “прикрепит” к кому-нибудь из опытных старцев, который может вас понять и который может вами руководить. Он вас будет освобождать от тяжестей принимать решения, которые вас отвлекали бы от того, что Феофан Затворник называл “внутрьпребывание”, предстояние перед Богом: надо – не надо, надо ли сейчас читать, надо ли молиться, надо ли копать, надо ли то или другое? А тут очень просто: спросишь — и тебе будет сказано: делай то-то сегодня, в такие-то часы или в таком-то порядке. И значит, ты можешь делать руками или даже головой, но душой можешь все равно предстоять перед Богом, потому что наше предстояние перед Богом не до конца зависит от того, как мы умом можем быть сосредоточены. Для примера: вы получили утром письмо, которое принесло вам величайшую, светлую радость или глубокое горе. В течение дня вы не будете постоянно думать об этом письме, но проведете весь день во свете или во тьме того, что оно принесло. Вот таково наше стояние по отношению к Богу. Порой невозможно головой постоянно заниматься Богом, потому что даже в порядке монастырской или иной жизни вам надо что-то делать умом. Я вам дам два примера.

Первый — из английской истории. Есть рассказ о том, как один полководец, перед тем как войти в битву, произнес такую молитву: “Господи, я сегодня буду так занят, что не смогу вспомнить о Тебе, но Ты меня не забудь!” — и пустился в битву. Потому что он не мог пуститься в битву, командовать своими полками и одновременно молиться головой, устами и т.д. И я знаю по себе: скажем, во время войны я был хирургом в армии. Когда я оперировал человека, я мог всей душой предстоять перед Богом, но вниманием должен был сосредоточиться на том, кого оперирую, иначе из моих рук выходили бы не солдаты, а трупы. Это очень важно. Обстановка монастыря — экспериментальная обстановка, то есть внутри стен монастыря можно создавать экспериментальные условия, при которых человек воспитывается определенным образом. Вне этого (но это мое мнение, поэтому оно, вероятно, ошибочно; я его раз выразил в академии в Троицкой лавре, и один из студентов мне выкрикнул: “Ну, вы, значит, не православный!” — можете вполне к нему присоединиться), мое убеждение таково: воспитывать человека надо в понимании и научить его, как понимать, как принимать решения и как действовать; не держать человека вечно в состоянии младенчества, особенно тогда, когда священник сам является младенцем и только думает, что он такой развитой.

Меня очень часто поражает, когда я вижу молодых священников в России, что, закончивши свое образование, они думают, что теперь могут разбираться во всех вопросах и могут кроить людей: “Я тебя возьму за руку и приведу в Царство Небесное”. Помню, я одному такому (тоже на лекции) сказал: “Ты никогда никого не приведешь туда, куда сам не ходил. Поэтому если ты говоришь, что хочешь кого-то привести в Царство Небесное, ты сходи, вернись, а дальше будешь показывать, как идти по этой дороге”. Это звучит очень нелепо, но это так. Один студент мне на это возразил: “Простите, владыко, нас учат, что священник — икона Христа, и поэтому он может, как Христос, учить”. Я говорю: “Ты когда-нибудь задумывался над тем, что такое икона?” — “Да: священный предмет”. — “Нет; она — священный предмет, когда освящена; а до того она — размалеванная доска. Пока ты не исполнился Святого Духа, ты просто дубина, на которой написали красками и линиями. Когда ты будешь просвещен, и люди уже не тебя будут видеть, а через тебя то, что за тобой и больше тебя, тогда можно говорить о том, что ты икона. В богослужении — да, ты — икона в каком-то другом смысле слова”. И мне кажется, что духовник, конечно, порой должен говорить тому, кто к нему приходит: поступи так или иначе — и не всегда можно объяснить человеку, почему так надо поступить.

Я вам дам пример: когда мы ребенка учим есть вилкой и ножом, самое естественное для ребенка — взять нож, как кинжал: “Вот, я крепко его держу”; и он не может понять, почему надо нож держать иначе. Или когда он начинает писать, тоже: “вот бы так держать перо, или карандаш”, а мы говорим: “Нет, держи так”. Это и неудобно, и дико. А вместе с этим мы-то знаем, что если он будет держать так, как ему кажется, в кулаке, то никогда ничего не напишет. И поэтому ребенок должен поступить так, как ему говорят. Он потом увидит, что это было правильным. Но многое надо объяснять. Ведь когда мы говорим ребенку: “Держи карандаш так и двигай им”, мы не только ему даем лист бумаги и карандаш. Происходит это так. Ребенок берет карандаш, мама берет его руку и начинает ею водить. И пока мама водит, а ребенок отдается этому движению, у него прямые линии — прямые, и обороты — оборотами. В тот момент, когда ребенок скажет себе: я теперь понимаю, и, когда мама хочет повернуть в сторону, он — раз! — повернет не туда или, наоборот, резко повернет, все идет вкривь и вкось. Поэтому есть период, когда надо дать собой руководить, но с целью прийти к моменту, когда ты станешь самостоятельным. И самостоятельность не приходит человеку сразу во всех областях. Человек учится одному, другому, третьему; вначале он делается самостоятельным в малом или в том, в чем он более одарен, потом дальше и дальше. И одна из задач священника, духовника в том, чтобы не кроить того, кто к нему приходит, а молчать и вслушиваться в то, что Святой Дух в этом человеке делает Сам.

Это очень важно, это колоссальной важности вещь, о которой очень мало говорят молодым священникам. Им указывают из житий святых, из богословия разные пути, но не говорят: Молчи! молчи и слушай… Знаете, замечательно, что апостол Павел в нескольких местах пишет: это я вам говорю именем Христовым.., а в других местах: это я вам говорю от себя… Он не путает. А молодые священники часто готовы сказать: “Вот тебе истина Божия”; тогда как на самом деле это то, до чего он сам додумался. Священник должен научиться прислушиваться и, если ему нечего сказать, так и признать. Со мной бывает постоянно, что человек у меня исповедуется, я слушаю, молюсь, и вдруг приходит ясная мысль: вот что надо этому человеку сказать… — хотя это не точно укладывается в то, что он говорил. Я так и скажу. Иногда я этого не ощущаю, но знаю из Священного Писания, из писаний Отцов, из какого-то своего опыта жизни, что можно дать такой-то совет, потому что мне такой совет дали в таких же обстоятельствах, скажем. А иногда я знаю, что мог бы выдумать ответ, но не смею этого делать, потому что этому человеку нужен ответ не надуманный, а такой, который был бы соответственен тому, что в нем происходит; тогда я говорю: не знаю! Я буду молиться, ты молись, и может быть, когда-нибудь я тебе скажу или кто-нибудь другой скажет, или сам додумаешься… Есть колоссальная опасность в том, чтобы ожидать, что от всякого священника любого возраста (молодой не обязательно менее мудрый, чем старик) должна исходить истина. И я знаю просто на опыте и России и вне России, сколько священник может наломать дров, думая, что он говорит то, что нужно, потому что он это где-то вычитал, но это неприменимо. Апостол Павел в одном послании пишет: Не упивайтесь вином; в другом месте он пишет своему ученику: Пей немного вина. В одном случае одно, в другом — другое. И так во всем.

Я помню несколько случаев в России, когда ко мне приходили люди в отчаянии, потому что какой-нибудь священник им сказал что-то такое, от чего они оправиться не могли. Я вам дам два примера, хотя некоторые из вас их уже слышали. Один: университетский лектор пошел на исповедь, и священник сказал: отныне никакой светской литературы не смей читать, только отцов… Как этот человек будет преподавать в университете? И что существенно дурного в Литературе?.. А другой пример гораздо страшнее. Ко мне пришла молодая новокрещеная еврейка 34-х лет. Она ничего не знала о Боге до дня, когда вдруг прочла Евангелие, и для нее открылась новая жизнь, Христос оказался для нее Жизнью, Смыслом, Красотой, и она решила стать христианкой. Обратилась к знакомым, которых я хорошо знаю, которые ее долго, хорошо готовили, и крестилась. И молодой священник, крестив ее, сказал: “Теперь, что вы христианка, вы должны до конца своих дней каяться в том, что ваши предки убили Христа”. Она пришла ко мне с вопросом: “Что мне делать? Христос для меня был Свободой, Жизнью, Дыханием, Он стал для меня проклятием”. Я сделал то, чего нас учат не делать, — сказал: “И не думай слушаться того, что батя сказал: дурень!” Да, этого делать не надо, я сам понимаю, но с другой стороны, когда человек тонет, ему не говорят: ты не так плаваешь,— его берут за шиворот и вытаскивают как-то. И таких примеров вдоволь, потому что священники часто думают, что их священство им дает мудрость, знание, опытность и т.д., тогда как священство им ничего из этого не дает. Священство дает благодать совершать таинства, которые на самом деле совершает Христос Духом Святым. Поэтому можно прийти на исповедь, можно вылить всю свою душу; причем я убежден, что надо всю свою душу изливать, не разбирая, что житейское, а что духовное, потому что часто то, что мы называем духовным, это наша фантастика мистическая, а то, что мы называем житейским, — это наша единственная реальность. Поэтому надо принести на исповедь всего себя и говорить то, что нужно сказать. Причем помня, что нельзя по заказу слезно каяться, то есть нельзя, потому что стал перед аналоем, вдруг переживать свои грехи сокрушенным сердцем, со слезами и т.д.

И тут опять-таки я вам дам сравнение, может быть, слишком профессиональное. Когда вы приходите к доктору, вы не обязательно в этот момент чувствуете все то, с чем вы к нему пришли. Но в течение какого-то времени вы болели, у вас были боли, недомогание, то, сё, и в момент, когда вы перед ним, вы можете всего этого не чувствовать, но ему все это выкладываете, потому что страдали этим раньше. То же самое можно об исповеди сказать. В какой-то момент мы осознаем свою греховность, она нас обжигает, но к моменту, когда мы придем к священнику, мы, может быть, этого больше не чувствуем, но знаем, что мы это пережили, и мы это приносим Христу, в совокупности с переживанием и с сознанием и с решимостью. Момент, когда нас обжигает сознание греха, порой — не тот момент, когда можно принять решение к перемене, мы слишком в огне трагедии, она часто требует более конкретной и более хладнокровной продуманности. Вот. И поэтому, если не хотите получать глупых ответов, не ставьте глупых вопросов.