Мысли о Церкви

Я хочу сегодня поделиться с вами некоторыми мыслями, постепенно заполнившими мой ум и чувства, относительно Церкви и нас самих в ней.

Когда мы думаем о Церкви, мы всегда думаем о ней в богословских категориях как обществе людей, во главе которого — Христос. Мы думаем о Церкви как о реальном теле, живыми членами которого все мы и каждый из нас является, мы думаем, что Церковь — то единственное место во вселенной, где пребывает Святой Дух. Мы, далее, думаем о Церкви как о месте, где человек и весь тварный мир едины, как о чуде этой встречи и еще большем чуде приобщенности, которая в ней устанавливается. Все это верно: да, Церковь — все это.

С другой стороны, в Церкви есть человеческое измерение. Совершенное человечество Христа — вот образец, чем мы, люди, должны быть: зрелое человечество, ничем не меньшее  человечества, явленного во Христе.

Но в нас есть еще другое измерение: есть наша хрупкость, наше несовершенство, наша греховность; и все это — тоже  Церковь. Каким-то образом человеческая хрупкость, греховность не препятствует действию в Церкви Божественного измерения. Христос дал образ как бы описывающий это положение, который, мне кажется, очень близок тому, что я старался передать; Он говорит, что Царство Божие подобно мере дрожжей, которую женщина положила в тесто (см. Мф 13:33). Поначалу дрожжи лежат сами по себе, но постепенно они пронизывают тесто, и все тесто начинает превращаться в хлеб. Оно еще не стало хлебом, оно только постепенно становится хлебом. И когда мы думаем о себе, не только о нашей небольшой общине, но о Церкви в целом: святых и грешниках нынешнего времени, и прошлого, и будущего, вот таково наше положение: мы в становлении. Мы все это сознаем и можем радоваться этому, потому что если мы внимательно относимся к тому, что даровал нам Бог, в чем мы уже участвуем, чему мы уже приобщаемся, мы можем только дивиться: если таково то, что еще несовершенно, если это только начало — то каков же будет конец? Мы можем ликовать о том, что у нас есть, вернее, о том, что мы делим с Богом и друг с другом, и постоянно благодарить за то, что это еще не полнота, к которой мы стремимся и которая однажды настанет, потому что если в нашей нищете мы так богаты, каково будет богатство, когда исполнятся слова апостола Павла, что придет время, когда мы познаем Бога, как Он знает нас (ср. 1 Кор 13:12): не в полную меру Его тайны, но в таком тесном, личном знании, которого мы даже не можем вообразить. Тогда станут истиной слова св. Иринея Лионского, которые я вам уже приводил: силой Святого Духа, в единстве со Христом мы будем уже не сынами по усвоению, но все вместе, в Единородном Сыне, станем единородным сыном Божиим… Усвоение — путь к тому, но полноту мы не в состоянии себе представить, а если и пытаемся, то  ошибаемся. Нам  подобает стоять в благовейном ужасе перед полной тайной, перед неизъяснимым, невыразимым, и идти почти вслепую туда, куда Христос нас призывает.

Но меня поражает — о, как болезненно! — еще нечто в истории Церкви и в нашем сегодняшнем положении и, возможно, в том будущем (долгом ли, коротком — Бог весть), которое мы можем прозреть. Когда Церковь родилась, она обнимала собою все, она была широка, как Бог, и глубока, как Бог. Она обнимала собой все тварное. Она была полнотой Того, Кто наполняет Собою все (см. Еф 1:23). Никто не был чужд тайне Воплощения, чуду жизни и страшной тайне смерти Христа на кресте. Эти события содержали и соединяли  все. Я уже говорил, что Воплощение и Крещение Христа раскрылись в трагедию Страстной седмицы, Голгофы, Гроба, Сошествия в ад, затем Воскресения и Вознесения на небо, и ниспослания Святого Духа. Да, в Воплощении Бог стал родным всему материальному миру: человечеству всех и каждого, но и материальности всего, что представлено в Его теле как в образчике. В Своей жизни Он испытал все, что составляет человеческий опыт, опыт людей, живущих в падшем, искаженном и пугающем мире. В Своей смерти Он разделил с нами знание — нет, не разделил: Он познал гораздо глубже, чем мы, что  означает потерять Бога и от того умереть. В Своем схождении в ад Он сошел в место, где Бог безнадежно отсутствует, и согласился пребыть там; апостол Павел говорит, что Отец восставил Его (см. 1 Кор 6:14)… Он полностью принял возможность безысходного конца. Так что через Свою материальность Христос включил в Свой опыт все, что составляло опыт тварного мира, и все что составляло опыт падшего мира, и все что составляло опыт человека, первопричины и жертвы этой трагедии. Никто не остался чужд этого Его опыта, вне его. Мог ли кто-либо, кто не верит в Бога или не имеет собственного опытного знания Бога, познать  ужас обезбоженности, как Христос познал его, умирая на Кресте? Ни один безбожник не остался вне этого опыта Самого Христа, Он знал, что это значит в нашем сегодняшнем мире греха и разрушения. И Его первые ученики разделяли такое Его отношение к этому миру, осиротевшему, сломленному, страдающему миру, жаждущему своего исполнения и не знающему, где искать его. Церковь была столь же просторна, как тварный мир, как сама любовь Божия к сотворенному Им миру.

Но можем ли мы сказать, что такова Церковь в нас и вне нас — в наших общинах? Когда это случилось? Как оказалось, что Церковь, бывшая пространнее сотворенного мира,  оказалась  внезапно или постепенно стала тем, что она есть сегодня: одним из небольших человеческих обществ, которое существует среди людей, чуждых ему, не замечающих его, не видящих в членах Церкви ничего особенного, кроме их странных верований и образа жизни? Как случилось, что Церковь  измельчала? Этот вопрос мы должны ставить самим себе. Апостол Павел, обращаясь, кажется, к коринфянам, говорил: Наши сердца вам открыты, но в ваших сердцах тесно (см. 2 Кор 6:11–12). Не применимо ли это ко всем нам? Не стали ли мы небольшим, странным, сосредоточенным на себе обществом, людьми, которые рады быть в своей среде, которые совершают великие или странные обряды, думают и говорят совершенно иначе, чем принято в обществе? Которые стали в обществе замкнутой группой, даже не вызывают возмущения, не кажутся неуместными — и чем дальше, тем более там?

Ранние христиане были язычниками, и Христос принял их: вспомните из Евангелия от Иоанна, как Филипп и Андрей приводят ко Христу группу язычников, и Христос благодарит за это Бога (см. Ин 12:20 и сл.). К Нему идет не только народ Израиля, — в лице этой небольшой группы весь языческий мир пришел к Нему. И ученики радовались этому. Они не сказали этим людям, что те чужие, они не  запретили им приближаться к Спасителю, они радовались вместе со Христом. Ведь они сами были некогда чужды своему нынешнему переживанию, они сами открыли нечто несказанно  глубокое, и великое, и святое, они открыли Бога таким, каким Он был неведом всему миру до Христа. Этот опыт изменил их глубинно, до самой сердцевины их существа. Они знали разницу: какими они были прежде и, какими они стали. Они были несовершенными, а теперь полнота, исполнение  настигло их, не совершенство, но начало полноты, которой не будет конца,  меры, предела. И потому ученики были полны благодарности,  они были благодарны за то, что получили, они изумлялись благости Божией, изумлялись тому, что Бог совершил в их жизни и для них. Они разделяли с Богом Его пламенную заботу о падшем мире. Бог был готов в этой заботе отдать Своего Единородного Сына. Его Единородный Сын был готов умереть, оставленный Богом. Они разделяли это с Богом, Которого открыли, и чувствовали, что не могут удержать это чудесное открытие только при себе, и они пошли делиться им, делиться — потому что как можно удержать это в своем сердце, в своем разуме. Они должны были этим делиться, в противном случае оказалось бы, что они отрицают реальность и всеобщность этого дара. Они получили его для всех и ради каждого, и не как богословскую формулировку, не как умственное знание, не как учение, нет — как жизнь, как опыт жизни такого свойства, такого измерение, которого прежде они не ведали. Они слышали слова Христовы, и Петр отозвался: У Тебя глаголы вечной жизни (см. Ин 6:68). Не слова, которые описывают вечную жизнь: своей силой они раскрывают ее, зажигают ею человеческую душу. И не только душу; старец Силуан пишет, что благодать Божия достигает сначала нашего духа, переливается в нашу душу и, наконец, достигает и наполняет самое наше тело… Весь мир был для них миром, который любим Богом и еще не знает этого чудесного благовестия, и они вышли в мир с этой проповедью, готовые последовать за Христом, готовые умереть ради того, чтобы хоть один человек, чтобы сами их гонители могли услышать эти слова, и если не обратятся сразу, то могли бы задуматься над тем, что услышали, над тем, какой ценой эта проповедь прозвучала, могли задуматься глубоко и открыться  проповеди и Присутствию. Каждый христианин принимал в свое сердце весь мир, никак не меньше. Весь мир был объят заботливой любовью и готовностью отдать свою жизнь ради того, чтобы могли ожить другие.

А потом что-то случилось. И вот загадка: хорошо это или плохо? Случилось то, что гонения прекратились, Церковь стала признанной, она могла расслабиться, ее члены могли говорить о своем знании и опытном переживании Бога без опасности для жизни, за это не приходилось больше платить ту цену, какую платили предыдущие поколения; и то, что раньше давалось подвигом, стало легко, доступно. С доступностью наступила расслабленность, а когда Церковь стала не только признанной, но сделалась Церковью Византийской Империи, произошло нечто еще более болезненно-трагичное: тысячи и тысячи тех, кто никогда не посмел бы стать ее членами, присоединились к Церкви, потому что  в ней была религия Императора, вера Империи. И уже совершенно не вставал вопрос о готовности этих тысяч умереть ради того, чтобы участвовать в чуде новой жизни, нового познания Бога, откровения человека в его Божественном измерении. Вероятно, Церковь Империи очень скоро стала Церковью, где мысль играла более важную роль, чем опыт, когда исполнение правил стало внешним поведением, а не рождалось изнутри, и Церковь ослабела. В этот момент появилось монашество, когда люди, которые не могли вытерпеть того, что они видели, стали уходить в пустыни ради того чтобы бороться со всем злом и несовершенством, которым, как они знали, они были полны, и с силами зла, которые нападали на них. А Церковь стала частью общества, пока общество в ходе своего развития  перестало зависеть от Церкви, развило собственную культуру во всех формах искусства и музыки, зодчества и литературы. И Церковь осталась во все сужающихся пределах. Она стала, как мы сами это знаем в наши дни, местом Бого-служения, но, что хуже, для многих из нас Церковь стала местом прибежища, местом, куда мы обращаемся за защитой от мира, который нас страшит. Христос из Вождя, Который посылает нас завоевать мир,  стал нашим Защитником, мы бежим к Нему от опасности, и мир справедливо чувствует, что стал чужд для Церкви, постольку, поскольку Церковь в нашем лице стала чуждой миру, его подлинным проблемам. Апостолы были людьми, посланными в мир, это же относится к нам, но мы не исполняем свое призвание.

Однако они могли передавать ту новую жизнь, которая была в них, и это делало их слово убедительным. Я уже приводил вам афонское присловье, что никто не может отказаться от земли и обратиться к небу, если не увидит на лице хоть одного человека сияние вечной жизни… Кто, встретив нас, может сказать так? Или кто может повторить сказанное К.С. Льюисом в его радиопередачах военного времени, что всякий, встретивший христианина, должен был бы замереть на месте со словами: «Смотрите, статуя ожила!» — подразумевая под этим, что статуи изображают людей, но они каменные, они холодны, неподвижны, безжизненны. А одна из этих статуй стала теплой, полна красок, она двигается и говорит. Это откровение!

В каком-то смысле утрата, о которой я пытаюсь сказать, проникла глубже в нашу жизнь. Святые молились и составили молитвы, общины подвижников, героев духа собрали эти молитвы, составили последования, церковные службы. Было время — каждое слово этих песнопений, этих молитв было криком, вырвавшимся из живой души в восторге или отчаянии, в покаянии или благодарности, в страхе или любом человеческом чувстве. Они были полны истины, они хлынули из человеческого сердца, как кровь может хлынуть из раны. А мы их повторяем, но повторяем слова, не прикасаясь их опыту, порой лишь издали узнавая что-то туманно нам известное. Царь Давид воплем выразил ужас о своей греховности в псалме (Пс 50). Мы повторяем этот псалом, зная, что мы тоже грешники: «Увы, да, я тоже сожалею…» Это совсем не тот же вопль! Сколько, сколько молитв мы повторяем утром, вечером, слышим на часах, на утрени и вечерне, на повечерии, в Литургии. Стали эти молитвы подлинно нашими? Сделались мы или становимся ли мы постепенно такими людьми, которые могут употребить эти молитвы спонтанно, естественно? Конечно, мы не можем повторить или произнести каждую из этих молитв как свои собственные: как можем мы отождествиться с духовным опытом, со знанием Бога, знанием себя, мира, греха, прощения, каким обладали святые, каждый из них? Но в каждой молитве есть суть, есть фраза, выражение, которое могло бы стать нашим собственным. Происходит ли это?

То же самое относится ко всему, что составляет красоту Церкви, ее архитектура, ее музыка, ее иконопись. Становится ли все это для нас, верующих, путем увидеть Бога? Есть ли в них прозрачность или все это существует само по себе как сокровища, как предметы почитания, как нечто принадлежащее нам, как источник радования? Это относится ко всему, что составляет наш опыт богослужебной жизни. Люди приходят извне, обнаруживают, что все  это прозрачно, что земная красота может передавать вечный смысл. Но как часто вначале они это переживают, а потом наступает момент, они привыкают и начинают обращаться со всем этим как с чем-то, что им принадлежит, лично или совместно, как с земной красотой, земными смыслами. Способны ли мы передать нечто большее?

Вот последнее: христианство — не учение, это личные отношения с Богом и, в Боге, со всем, что Он сотворил и возлюбил до смерти. Согласна ли наша жизнь с Евангелием? Идеал Евангелия, выраженный Христом: все, что звучит как бы заповедью, должно настолько стать нашей внутренней сущностью, что оно уже не внешнее правило, данный нам приказ, а сила, которая определяет наши слова, наши мысли, наши чувства, наши поступки. Заповедь Божия, по выражению Ветхого Завета, не недоступна человеку; голос Божий  настолько близок нашему сердцу, слово Его близко и исполнимо (см. Втор 30:11–14).  Можем ли мы сказать, что исполняем то, что Христос предложил нам как образ  жизни подлинного человека, хотя бы рабски или как наемные работники исполняют волю своего господина? Или исполняем мы эти заповеди, зная, что мы не способны иметь верные чувства, что воля наша не в них, но у нас достаточно веры, чтобы исполнять то, что Христос предлагает и указывает исполнять, чтобы вырасти, научить, стать Его учениками? Поступаем ли мы так? Люди судят о Церкви, судят о нас по тому, каковы мы, не по нашим речам. Апостол Павел говорит, что из-за нас имя Божие хулится (см. Рим 2:24). Ведь люди говорят: если таковы Его ученики, с чего бы нам почитать их Учителя? С чего бы  нам следовать за Ним, когда они не следуют? Слова, слова, одни слова…

Вот горькие мысли, которые постепенно все больше овладевают мной. Мы живем в мире страданий и мы соглашаемся быть частью удобного, процветающего мира, мы живем в мире ненависти  и, возможно,  сторонимся ненависти, не участвуем в ней, но мы уклоняемся от трагедии и проч. А Христос пришел из несказанного сияния вечной славы в самый сумрак падшего мира, и говорит нам, что и нам следует идти в него, чтобы принести свет во тьму, мир  — туда, где вражда, любовь  — туда, где ненависть, сострадание — туда, где нет милости, истину — туда, где господствует ложь и т.д. Таковы ли мы? Так ли мы поступаем?  Сознаем ли, что таково наше призвание? Не профессиональное призвание некоторых, но просто призвание  как христиан — быть Христовым присутствием, уподобиться Ему? Готовы ли вы пить Мою чашу? готовы ли вы погрузиться в то испытание, которое предстоит Мне, предлежит Мне?  С этими словами Христос обращается к нам (см. Мк 10:35–40).

Церковь не погибла, врата адовы никогда не одолеют ее, потому что есть Тот, Кто сильнее смерти, сильнее ада, Кто уже одержал победу. Жизнь, которую Он предлагает нам, подобна дрожжам, но действует ли она в каждом из нас? Несем ли мы  именно это каждому, кто жаждет жизни, жаждет истины, кто потерян и тоскует — кто бы показал ему путь, кто полумертв и жаждет жизни?

Вот какими мыслями я хотел поделиться с вами, мыслями, которые до конца осуждают меня. Они не каждого из нас осуждают в равной степени, но нам следует задуматься над ними, потому что Церковь стала малым обществом внутри большего общества, которое ее даже не замечает или не испытывает нужды в ней. И, тем не менее, Церковь есть Царство Божие, пришедшее в силе (Мк 9:1).

На этом я остановлюсь. Посидим немного в тишине, затем помолимся, как обычно. И пожалуйста, унесите эти мысли с собой не как мои, приложите их к себе. Бог нуждается в каждом из нас и во всех нас, и так же нуждается в нас мир.

Пер. с англ. Е.Л. Майданович.