О вере и о крещении. Часть 8

Ответы на вопросы.

… говорил о смирении и думал, что исчерпал если не тему, то вопросы, которые могут вырасти из того, что я сказал. Но один вопрос мне был поставлен потом, и я просто хочу прибавить кое-что к тому, что я сказал тогда. Вопрос был поставлен такой: неужели смирение заключается в том, чтобы быть безвольным, беззащитным, все принимать без всякого чувства ответственности за то, что случается, или за то, что, может быть, следовало бы сделать. И тут мне пришло следующее на мысль. Я вас уже мучил в  прошлый раз языковыми выкладками; прибавлю одно. Немецкое слово для смирения                 из древнего корня, который означает готовность служить, готовность действовать. И в  этом смысле смирение предстает не просто как паралич воли или пассивность, а как живая готовность. Причем готовность не означает, что мы сразу кидаемся в бой, а именно способность быть совершенно открытым, совершенно прозрачным и все обстоятельства жизни рассматривать, как возможность творчески действовать. Вот это я хотел прибавить к тому, что я сказал о смирении, потому что слишком легко рассматривают смирение как пассивность. Как придавленность, что смиренный человек — такой, над которым что угодно можно сделать, — он и не защитится, и ничего не сделает даже перед лицом какой-нибудь неправды, которая не его касается, а касается других. На этом я кончу то, что я говорил о смирении и перейду на другие вопросы.

Как обрести покаяние?

Во-первых, что такое покаяние. С греческого языка покаяние это перемена образа мыслей, то есть перестройка всего нашего умственного и душевного устроения. Образно говоря, покаяние заключается в том, чтобы перестать смотреть в землю и поднять глаза к нему. В начале Евангелия от Иоанна сказано о Христе, о Слове Божием, что Слово было к Богу, то есть устремлено в сторону Отца. И вот это состояние устремленности к Богу и является основой покаяния. В этом смысле покаяния и раскаяние — не одинаковые понятия. Раскаяние  заключается в том, что мы обнаруживаем в своих поступках, в своих словах, в своих мыслях, в своих отношениях с людьми, что что-то не то: мы совершили или сказали что-либо, чего не надо было ни совершать, ни говорить или даже не чувствовать, или даже не думать. И раскаяние заключается в том, чтобы острым образом пожалеть об этом, причем пожалеть не на мгновение, конечно. А пожалеть так, чтобы это никогда не могло бы случиться вновь. И отсюда начинается настоящее покаяние, в том смысле, что раскаяние это как бы ожог души: тебя вдруг проняло ужасом о том, что ты сделал, что ты сказал, чем ты оказался в том или другом положении. А с этого момента можно обратить взор на Бога и ставить Ему вопрос о том — куда я иду, как мне идти?.. И вот эта Бого-устремленность и является состоянием покаяния. Поэтому и отцы писали часто, что верующий постоянно в состоянии покаяния. Не в том смысле, что он над собой плачет или ноет, а весь устремлен ввысь. Мы большей частью конечно пленники нашей земной жизни. Иногда мы отрываемся от нее и смотрим в небо, смотрим в Божественную область. И нам надо научиться активно отвращать свой взор от временного для того, чтобы углубить свой взор в вечное. Но тут надо понять одно очень ясно — что вечное не противоречит временному в том смысле, что человек не должен просто  отвернуться от всего земного и сказать: мне  никакого дела нет ни до человеческой муки, ни до человеческого страдания, я весь ухожу в какие-то небесные миры и состояния. Состояние человека, который кается, это состояние человека, который всеми силами своей природы, своего духа, и души и тела, всеми силами своими старается вслушаться в то, что Дух Святой говорит, говорит ему в глубинах его души, говорит через людей, говорит через Евангелие, говорит через события и через обстоятельства жизни; и в конечном итоге стремится так глубоко глядеть в Бога, если можно так выразиться, чтобы приобрести то, что апостол Павел называет ум Христов, то есть мыслить как Христос мыслил, чувствовать как Христос  чувствовал. И вот покаяние заключается в том, чтобы в течение всей жизни, но не в порядке оханья, тоски, плача над собой, а радостной устремленности к Богу, вглядываться в пути Божии и эти пути осуществлять в земной жизни. Если вы читаете Евангелие или Жития святых, вы увидите, что  они всеми силами старались преобразить этот мир, преобразить, во-первых, тот маленький участок этого мира, который заключен в себе самом, и вокруг себя его изменять, но притом  не так, как мы  часто и политически, и общественно делаем, почти что насильственно, а тем, чтобы влился свет Божий через них на все окружающее. Можно было бы примеров дать много, но  один из примеров, который на ум сейчас мне приходит, это святой Серафим Саровский. Святой Серафим Саровский был весь погружен в Бога и вместе с этим так творчески действовал в жизни людей, которые вокруг него были; причем действовал тем, что когда они к нему подходили, встречались с ним, они как бы встречались с Богом, Который в нем живет и действует. И вот покаяние это то состояние человеческой души, которая устремлена к Богу, которая вслушивается изо всех сил в голос Божий, говорящий через совесть, и через Евангелие, и через людей, и через события, и которые в жизнь проводят то, что говорит Господь.

Как обрести покаяние? Я думаю, что обрести покаяние — это дело каждого мгновения, каждого момента, когда мы чувствуем, что мы совершенно, всецело ушли в свои заботы, в свой внутренний мир даже, в земное, вкопались как бы, и оторваться и сказать: Да, но все это я хочу поставить в контекст Божией воли. Именно — не оторваться так, чтобы никакого действия больше не совершать, а так поставить себя, что через меня мог бы действовать Господь. Есть притча — вы ее хорошо знаете — о том, как царь призвал на брачный пир своего сына самых близких друзей. Один отказался прийти, говоря: я купил клочок земли, я должен его хорошенько осмотреть. Другой говорит: я купил пять пар волов, я должен их хорошенько испытать. Еще один говорит: я сам нашел невесту, не могу прийти на твой брачный пир… О чем это говорит? Это говорит вот о чем. Первый думает, что он теперь владеет клочком земли, а на самом-то деле этот клочок земли им теперь овладел всецело, и, причем, для этого не нужно, чтобы клочок земли был большой или чтобы было что-то драгоценное. Всякая вещь, которую мы берем в руку или в сердце и не хотим отпустить, нас делает пленниками. Подумаем о том, что может случиться, если вы возьмете самую дешевую монетку в руку и будете намерены ни за что ее не выпустить. Вы потеряли руку, вы потеряли предплечье, все ваше тело уже в плену того гроша, который вы держите, потому что вы ничего не можете сделать иначе как открыв эту руку. Поэтому ясно, мне кажется, что как только мы чем-то обладаем, мы делаемся пленником этого предмета. То же самое можно сказать об этих пяти парах волов. Переводя на обычный язык: у меня есть дело на земле, я должен что-то совершить, и вот я буду совершать это дело. Когда я все кончу, тогда я успею вспомнить о Боге, о вечной жизни, о своей совести, о своей вечной судьбе; но пока я должен какое-то дело делать. И беда в том, что дел-то хватает всегда на всю жизнь, включая человеческую смерть, потому что нет никакого момента, когда уже все сделано и человек может сказать: теперь я могу весь уйти в созерцательную молитву. Всегда что-то будет, всегда эти пять пар волов будут требовать, чтобы их испытали или чтобы их использовали. Поэтому и тут надо суметь каждое дело так совершать, чтобы оно имело как бы измерение вечности, чтобы это не было как бы делом, которое начинается на земле и кончается на земле. И это можно сделать. Я сейчас не могу уходить во множество примеров; но иногда можно человеку сделать что-то хорошее только материально; а можно сделать что-нибудь хорошее и открыть ему новое измерение. А можно даже, ничего не сделав, ему открыть это измерение. Я вам дам пример. У меня была во время войны знакомая сестра милосердия. Ее отец был кремневый христианин, то есть он был “воплощенное Евангелие” — в кавычках. И вот я помню такой ее рассказ. Он считал: нам велено помогать ближнему. И он помогал. Он жил в небольшой деревне. Когда проходил нищий, стучался ему в дверь и просил милостыни, он никогда не отказывал, но поступал так. Открывал дверь, смотрел на нищего и говорил: Стой здесь и не входи со своими грязными башмаками в мой коридор. Я тебе сейчас  вынесу еды. Выносил ему еду, давал монету, и говорил: А теперь уходи!.. И он считал, что совершил дело милосердия. Он накормил этого человека, напутствовал его монеткой, которую тот мог использовать тоже на еду, — чего с него спрашивать?.. Можно поступать в том же роде, но прибавив сердце, или человечность, человеческое измерение прибавить к этому. Можно человек помочь материально и всячески, даже улыбкой, вместо того чтобы сказать вот тебе еда, вот тебе пятак.. А пример, который я уже давал, но я его повторю, потому что он меня всегда волнует и я думаю, что над ним стоит задуматься. Во время немецкой оккупации и преподавал в Русской гимназии, и среди преподавателей был очень суровый, строгий человек, такой Леонид Александрович, который когда-то был моим руководителем в юношеской работе. Он был молчалив, суров, исполнителен, и никто с ним очень близко не общался. Я вспоминаю такой случай. Идет Леонид Александрович, и при дороге, сидит нищий. Проходило много людей, которые мимоходом бросали в шапку этому нищему какую-то монетку. Леонид Александрович остановился, снял шапку, что-то сказал нищему, ничего ему не дал, а нищий вскочил и его обнял. И когда Леонид Александрович оказался в гимназии, то его ученики окружили: что случилось?  Это ваш знакомый? Или родственник — вы так с ним поздоровались, сняв шапку; да он вас еще обнял… Наконец, как бывает с детьми, им удалось из него вырвать правду. И он рассказал, что шел из далекого края Парижа пешком, потому что у него не было никаких денег на метро, собирался пройти мимо этого нищего, но подумал: если я ему ничего не дам и отверну взор, потому что  мне стыдно, он подумает: вот еще один человек, которому дела нет до того, останусь я живым или умру с голоду, и это может убить в нем какую-то искорку надежды на человечность. И он остановился, снял шапку, чтобы ему показать, что отношусь к  нему как к равному, и ему объяснил, почему я ничего не могу ему дать. И тот вскочил и меня обнял…  Этот нищий, с которым я потом разговаривал, который был, я бы сказал, профессиональный нищий, то есть не из таких, который умер бы с голоду без гроша от Леонида Александровича, но он мне сказал, что никто ему столько не дал, как этот человек, который ни гроша не бросил в его шапку. И вот мне кажется, что тут он измерение внес  человеческого отношения и глубины человеческого отношения между ним и этим нищим, которые были, в общем, может быть даже важнее куска хлеба. И порой бывает, что человек для вас сделает малость какую-то, а вместе с тем эта малость очень значительна.

И вот  покаяние это — то состояние, которое дает нам одновременно возможность стоять лицом либо с Богом и воспринимать от Него Его отношение к событию, его отношение к людям, Его отношение даже к нам самим,  и их претворять в жизнь. Это, конечно, необычное представление о покаянии, но оно мне кажется более реальным и более важным, чем то, о чем всегда говорят: вот кайся да кайся, плачь над собой… И причем даже если плакать над собой — и это стоит делать каждому из нас в некоторых обстоятельствах, и порой очень часто; но и тут надо  — как бы сказать? — плакать творчески, плакать не о прошлом, а омывать слезами это прошлое и устремляться вперед. Есть письмо святого Тихона Задонского, в котором говорится, что в Царство Божие большей частью идут не от победы к победе, а от поражения к поражению, но те доходят до Царства Божия, которые после каждого поражения вместо того чтобы сесть у дороги и плакать над собой, идут дальше и плачут по дороге. И это очень важный момент. Плакать порой очень стоит. Потому что есть о чем плакать; но если мы только будем сидеть у дороги и оплакивать свое прошлое, то мы никуда не дойдем, дорога нас сама не понесет, она не поезд. Вот то, что я хотел вам сказать о покаянии.

Еще один вопрос: почему так много скорбят о том, что есть различные христианские церкви, хотя все знают, как это случилось, и что каждая группа привязана к своим обрядам, и никто из них не намерен изменяться. Может быть, это и не нужно, если бы только человеческие отношения были хорошие…

Коротко говоря, можно было бы цитировать Хомякова. Он ставит вопрос о том, важна ли чистота вероучения, чистота христианской проповеди, не достаточно ли очень немногого для того, чтобы войти в Царство Божие. И его ответ такой: по тонкому льду один человек может легко и успешно пробежать, но армию по тонкому льду с края озера на другой не проведешь. И тут очень важный момент. Для спасения мира, для того чтобы всякий человек мог в Евангельском слове и проповеди найти ответ самому себе, нужна полнота этого Евангелия…

…

Я хочу прибавить что-то к тому, что говорил владыка Анатолий в ответ на первый вопрос о молитве нашей и воле Божий. Я думаю, что не надо забывать, что Бог часто испытывает нашу веру, испытывает наш опыт духовной жизни, что Он не всегда нам сразу дает то, что мы просим, даже если это хорошо. И тут два примера. Пример о сирофиникиянке, которая просила об исцелении своей дочери. Христос ей не отвечал ничего, но она не отошла,  несмотря на то,  что   ученики говорили: отошли ее, она все идет за нами да кричит… Христос ее не отослал, потому что это было испытание ее веры, веры не в то, что Бог может совершить чудо, а веры в то, что у Бога такая любовь, что Он отзовется на ее молитву. И Христос отозвался. Поэтому ее настойчивость была доказательством ее знания о том, каков Бог.  И подобный рассказ, это спор, если можно сказать Авраама с Богом по поводу Содома и Гоморры. Бог осудил эти два города на разрушение, и Авраам говорит: Неужели ты уничтожишь всех этих людей, даже если там найдется столько-то хороших людей?.. — Нет, этого Я не сделаю. — А если только десять найдется? — Нет, не уничтожу…  И тут спор идет, конечно, не о том, что Авраам добрый, а Бог злой, а о том, что Авраам так глубоко знал Бога, что когда его Бог поставил перед вопросом о том, правосудие или милость, он знал, что Бог милостив и что правосудие не есть нарушение милости, а есть действие, которое совершается, когда другого выхода нет.

Я не совсем понимаю о Духе Святом… /…/ Сначала Он должен придти, чтобы нам знать, над чем работать, если мы ничего не видим. С другой стороны, Он не может прийти, потому что мы не очищены…

Я думаю, что тут вопрос не столько в очищении, сколько о голоде и желании чтобы Он пришел. Феофан Затворник где-то говорит, что Дух Святой — как океан, который бьется о скалу. Если скала его не принимает, то он ее заставить не может и не хочет. Но с другой стороны, если мы просто кричим от боли, от одиночества, от тоски. И говорим, что нет пути, кроме Бога, чисты мы или нечисты – Бог придет; потому что Бог пришел грешников спасти, а не праведников.

…сказать это иначе как по научению Святого Духа нельзя. Теперь: есть много другого в Евангелии, над чем люди задумывались, и от этих дум, в зависимости от того, какое предпочтение давали человеческому уму или созерцательному молчанию, получились более истинные или менее истинные постановки. Я думаю, что с одной стороны, в православии есть такая чистота веры, я говорю не о православных, а о вере нашей, которой нет в других вероисповеданиях. Я гораздо менее чем многие, вероятно, отношусь положительно к католичеству или к протестантству, но что они Христовы это дело другое, да. Знаете, я пошел на войну в момент, когда я был очень фанатически православно настроен, и как я посмотрел во время войны на людей и посмотрел, как верующие разных исповеданий или неверующие себя ведут, когда бывает обстрел, когда бывает опасность, когда можно умереть или спасти себя за счет другого. Я переоценил очень многое. А потом мне пришлось прочесть очень интересную статья владыки Антония Храповицкого. Владыка Антоний был один из самых традиционных и узких богословов нашей Церкви перед революцией и после нее. Он написал очень курьезную в контексте его других высказываний статью: он поставил вопрос о том, каким образом православная церковь все менее и менее строго относилась к разным отпадающим от нее христианским общинам. И он говорит, что это можно объяснить двояко. Или сказать, что православная церковь постепенно потеряла чуткость, чутье к истине, и поэтому реагировала все меньше и меньше на отступления от истины. Но это значило бы, что Церковь потеряла свое единство со Христом, что она больше не научена Святым Духом, и что она перестала быть Церковью. А второе объяснение, которое он дает как положительное, таково: первые ереси отрицали самые основы  христианской веры. Те, кто отрицал Божество Христа, реальность воплощения, те просто отрицали сущность, основу, корни нашей веры. Но по мере того как проходило время, разные группировки откалывались от православия на основании все менее и менее основных причин, и поэтому мы не может одинаково судить о католичестве или о протестантстве, как судили в четвертом, пятом или шестом веке о еретиках, которые тогда отпадали. И тут я еще прибавлю нечто, что мне уже ставили в упрек не раз, это то, что мы не может так просто отметать или отрицать нехристианские религии. Я сказал раньше, что никто не мог сказать, что Бог существует, кто с Ним не встретился. Я помню, один безбожник во Франции сразу после войны написал книгу под названием: “Бог существует, — я Его встретил”. Я думаю, что всякий человек, который может это сказать, его нельзя просто игнорировать и сказать, что он никак не относится к области веры. И тут я признаюсь в хитрости, которую я раз употребил (мне ее в упрек ставили, меня за нее хвалили, а просто хитрость была хитростью). Я как-то сидел с Владимиром Николаевичем Лосским, который тогда очень отрицательно относился к восточным религиям: истины в них нет, правды в них нет, того нет, другого нет… я с ним особенно спорить не мог, потому что величина была такая, но решил все-таки что-то сделать в свою защиту. Я пошел домой, выписал из Упанишад восемь цитат, пришел к нему и говорю: Владимир Николаевич, я читая святых отцов, выписываю то, что меня поражает, и всегда пишу кто что сказал; а вот тут у меня восемь цитат. Я забыл написать, какие отцы это написали. Он взял и в течение двух минут он каждой цитате поставил имена: Василия Великого, Иоанна Златоустого, Григория Богослова, того, другого, третьего. И когда он кончил, я признался: Владимир Николаевич, это Упанишады… И я думаю, что это было интересно и для него, потому что он потом очень начал меняться в своем отношении, что дело не так просто, что опять-таки, как я сказал, если кто говорит: я встретил Бога, можно сказать (но я считаю это изуверством): это не Бог, а бес; или  сказать: он Бога встретил и, может быть, я могу что-то прибавить к его религиозному опыту и его привести ко Христу, Который есть полнота представления о Боге, но я не могу отрицать его опыта… Вот я вам признался, теперь  можете меня сжечь на костре, я жаловаться не буду, оно так и есть. На этом мы должны кончить беседу, потому что меня сейчас не хватит на большее.  Простите, что я так скучно говорил, но я так устал, что не могу.

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007.