О страхе Божием и об исповеди. Беседа на Рождественском говении

Я проводил среди вас столько говений, что больше не знаю, о чем еще сказать, что было бы на пользу. Попробую сказать то, что сейчас у меня на душе.

Во-первых, слово говение. В основе оно значит «внимание» и дало у нас на русском языке слово благоговение, то есть такое сознание и такое чувство по отношению к Богу, или к Родине, или к какому-нибудь герою духа, которое заставляет нас с трепетом, в каком-то внутреннем молчаливом восхищении предстоять перед этим событием или этим существом. И вот говение — это момент, когда мы можем и должны собрать себя самого (себя самоё), собрать свои мысли и сосредоточить их на том, что может вызвать в нас именно это чувство трепетного благоговения перед чем-то очень великим, очень святым, чему мы можем поклониться с любовью и с внутренним трепетом.

Мы часто употребляем в молитвах выражение страх Божий. И нам надо совершенно ясно понять и помнить, что страх Божий ничего общего не должен иметь с боязнью. Мы не можем принести Богу никакой радости, если будем просто Его бояться и со страху, по боязни — сколько-то стремиться исполнить Его волю. Есть афоризм французского писателя: «Ты творишь добро и избегаешь зла потому только, что боишься наказания. Как бы я хотел, чтобы ты наказания перестал бояться, а продолжал делать добро и избегать зла». Это мог бы и нам Господь сказать: «Я не хочу, чтобы вы делали добро, потому что желаете награды, или избегали зла, потому что боитесь последствий. Я хотел бы, чтобы вы творили добро, потому что оно вас пленяет, потому что в нем красота, потому что в добре — избыток жизни, радости; и чтобы вы избегали зла, потому что зло — уродство…» Зло уродует самую душу нашу, но, кроме того, через нас уродует все вокруг: и человеческие отношения, и людей, и природу, и весь строй мироздания.

Авва Дорофей говорит о страхе Божием так: бывает страх рабский, когда человек боится наказания и потому, пресмыкаясь, старается творить волю Божию только чтобы избежать наказания. Есть другой страх: страх наемника, который старается творить волю своего хозяина, господина в надежде, что получит какую-то награду. И есть третий род страха, который должен быть свойственен нам, верующим: это страх — как бы не огорчить любимого и любящего. Этот страх мы все знаем в той или иной мере по отношению друг ко другу. Мы стараемся не ранить своих друзей, не огорчать тех, в любви которых уверены и кого любим сами, пусть даже очень несовершенно. Тот страх, который чувствует раб по отношению к жестокому хозяину, господину, не имеет места в наших человеческих отношениях, если они хоть сколько-то здоровы. А страх наемника — тоже низкий, низкопробный род страха. Неужели кто-нибудь из нас хотел бы заслужить любовь, ласку, внимание, поддержку другого человека только тем, чтобы подстраиваться под его волю, подстраиваться под его надежды и желания? Мы это чувствовали и переживали бы как подкуп. Это измена человеку, это даже не попытка его обрадовать, ему помочь.

И вот эти понятия нам надо особенно применять к нашим отношениям с Богом. Мы знаем, — знаем из Священной истории, из всего содержания нашей веры, что мы любимы Богом. Поэтому мы могли бы рассматривать всю нашу внутреннюю жизнь, все проявления нашей внутренней жизни, то есть всю жизнь нашу в целом, как стремительное желание обрадовать Того, Кто нас так умеет любить — Бога. Вся цель христианской жизни, в сущности, могла бы свестись к тому, чтобы Богу доказать, что Он не напрасно нас полюбил всей Своей жизнью, всей Своей смертью, всем Своим Существом. Если бы мы так думали о христианской жизни, то она стала бы победным шествием. Наша христианская жизнь строилась бы так, как строится жизнь двух людей, которые друг друга любят, — я чуть не сказал: двух влюбленных. Но так оно и есть.

А что Бог нас любит — мы знаем из Священного Писания, мы знаем даже из того, может быть, малого, бедного опыта, какой у нас самих есть о Боге. Вы, наверное, помните в Послании к коринфянам то место, где апостол Павел говорит о любви: «Любовь все терпит, любовь на все надеется, любовь всему верит, любовь никогда не перестает…» (см. 1 Кор. гл. 13). Подумаем о том, как к нам относится Бог, и поставим перед собой вопрос: неужели меня, каков я есть на самом деле, можно так любить? Неужели можно меня любить так, чтобы, несмотря на все мои измены, на мою неверность — надеяться на все? Неужели никогда в Боге не поколебалась надежда на меня, вера в меня? Неужели Его любовь всегда оставалась неизменной?..

Иногда в жизни нам доводится встретить нечто, что может послужить подобием, если хотите, иконой того, о чем я сейчас говорю. Когда я был мальчиком лет десяти, я о Боге ничего не знал и знать не хотел, Он для меня не существовал. Но в детском летнем лагере я встретил священника, который меня поразил чем-то, что я понял только много-много лет спустя. Он нас, мальчиков, любил, — любил неизменно. Он любил нас не в награду за то, что мы бывали хорошими детьми, он не переставал нас любить тогда, когда мы оказывались недостойными его доверия, его любви, его наставлений. Он нас любил ровной, теплой, ласковой любовью, — с той только разницей, что, когда мы бывали добрыми детьми, его любовь сияла радостью, была ликованием о нас, а когда мы отпадали от добра, его любовь превращалась в острую боль и в сострадание. Его боль была не только о том, что он так много ожидал от нас, так надеялся — и был разочарован. Не в этом было дело; а в том, что он нас видел, какими мы должны были бы быть, и с болью, с ужасом, именно с состраданием видел, что мы отпали от той красоты, того благолепия, которое могло бы быть нашим.

Меня это поразило очень глубоко, я к этому священнику очень привязался, но понял только много лет спустя, когда меня вдруг поразило, что такова именно Божия любовь по отношению к Его твари. Бог создал целый мир, Он этому миру доверил жизнь, то есть способность свободно развиваться, шириться, расти, углубляться и вступать во все более глубинное общение с Ним Самим, и через это делаться святыней. Он создал человека, которому дана была не только эта как бы органическая свобода, но еще и понимание путей Божиих. И Он нас создал, зная, что рано или поздно мы можем оступиться, можем пасть, можем оказаться неверными Ему и себе. И все-таки Он нас создал, — создал с полной верой, что Его поступок не напрасен, создал с полной надеждой на нас, создал, зная, что Его любовь никогда не остынет, что Он никогда не отвернется от нас, даже если мы от Него отвернемся или отречемся. И эта вера, эта надежда, эта непоколебимая любовь оказались в истории мироздания не только чувством, но чем-то большим.

Я вам приводил несколько раз отрывок из Жития протопопа Аввакума, где он сам цитирует писателя древности, который так описывает Предвечный Совет, то есть совещание внутри Святой Троицы перед сотворением мира:

«И сказал Отец: Сын Мой, сотворим мир и человека. — И Сын ответил: Да. Отче. — И Отец продолжал: Но человек отпадет от Нас, изменит своему призванию, и для того чтобы его вернуть к блаженству, придется Тебе стать человеком и умереть за него…, И Сын ответил: Да будет так, Отче!..» И был создан мир; и еще в недрах, в глубинах Святой Троицы, вне времени и пространства, Сын оказался Тем, Кого апостол Павел называет Агнцем Божиим, закланным до создания мира. Он будет принесен в жертву, умрет по любви, чтобы спасти тех, которые изменят своему призванию и отвернутся от Бога и Отца, которые перестанут быть детьми Божиими и не смогут больше называть Бога Отцом своим, смогут видеть в Нем только непостижимого, величественного и страшного Бога, Которого мы встречаем в некоторых частях Ветхого Завета.

И вот весь смысл нашей христианской жизни можно свести к очень простому: убедить Бога в том, что Он не напрасно уверовал в нас, убедить Бога, что Он не напрасно на все надеялся, убедить Его, что Его никогда не умирающая любовь нашла ответ в наших сердцах. Вся цель христианской жизни в том, чтобы Бога обрадовать: да, мы это всё поняли и соответственно с этим хотим жить.

Я сказал «хотим», потому что мы не живем согласно самым высоким, светлым устремлениям нашей души. Мы живем порывами. Бывают светлые моменты, когда вдруг все делается ясным в душе, бывают моменты потемнения. Но находимся ли мы во свете или в полумраке, или даже в том, что кажется нам непроглядным мраком, мы можем продолжать верить и надеяться. Надеяться, потому что знаем: что бы ни случилось с нами, Бог нас никогда не оставит, никогда не изверится в нас, Его надежда никогда не умрет.

Бывают моменты, когда мрак так сгущается, что мы едва можем сохранить свою веру. Есть рассказ из жизни святого Антония Великого. На него напали страшные искушения; он боролся, боролся, боролся и наконец упал наземь, и лежал в совершенном изнеможении; и в этот момент перед ним явился Христос. И даже не в состоянии подняться, чтобы поклониться своему Богу и Спасителю, Антоний Ему сказал: «Господи, где же Ты был, когда я боролся и когда было так страшно?» И Христос ему ответил: «Я невидимо стоял рядом с тобой, готовый вступить в бой, если бы только ты сам заколебался». И мы должны помнить, что даже в моменты, когда делается так темно и так страшно, когда всё — непроглядная тьма, не видать света, пути нет перед нами, — мы должны помнить, что Тот, Который назвал Себя Путем, — рядом с нами, и что самая тьма является путем нашим.

И когда мы собираемся на говение, очень важно поставить вопрос именно так, как я его ставлю: что вся цель жизни — дать Богу хотя бы мгновение радости о том, что Он понят, что Он любим, что, хотя мы не умеем быть верными до конца, но бывают проблески верности; что все силы свои мы напрягаем на то, чтобы Он понял, что не напрасно Он жил, не напрасно умирал: мы это понимаем и в ответ на Его любовь делаем все, что наших силах, чтобы Его любовь оказалась оправдана, Его надежда была оправдана, Его вера в нас была оправдана.

Если так думать о нашей духовной жизни, тогда она делается чем-то положительным, не попыткой как бы «оправдаться» перед Богом, не попыткой «выслужиться» перед Ним, не попыткой «избежать вечных мучений». Мучения — ничто по сравнению с тем, что, вдруг став перед Богом, мы поняли бы: единственное, что мы могли принести Богу, это любовь, — и мы этого не сделали… В это мгновение вдруг оказывается, что все старания избежать мук, «выслужиться» перед Богом, ничего не значат, если не вложено сердце. А сердце означает — посильную любовь к Нему и, главное, веру в Его любовь.

И вот поставьте перед собой вопрос: как вы строите свою внутреннюю духовную жизнь? Является ли она искренним желанием — да, я скажу будто нелепо — утешить Бога в том, что Ему пришлось отдать Своего Единородного Сына на смерть из-за того, что мы оказались неверными, утешить и в том, что мы не верим в Его любовь и строим свою жизнь, будто мы рабы или наемники, а не сыновья и дочери.

Если поставить вопрос, доступно ли это нам, возможно ли это, святой Серафим Саровский ясно отвечает, что между погибающим грешником и спасающимся святым только одна разница: решимость. Решимость бороться — за свет; бороться не против тьмы, а за свет. Говоря образно, против тьмы можно бороться только тем, чтобы открыться свету. Если в какой-либо каморке или комнате темно, единственный способ изгнать тьму — открыть ставни, раздвинуть занавески, дать свету пролиться через окно туда, где только что царствовала тьма. Решимость заключается в том, чтобы открыть занавес, открыть ставни, удалить то, что не дает Богу войти. В книге Откровения есть слова: «Стою у двери и стучу…» Бог постоянно стучится в наше сердце, в наше сознание, в нашу волю, даже в наше плотское существо стучится: есть ли Мне место в твоем уме, в твоем сердце, в твоем теле, в твоей воле, во всех силах твоей души и тела? Открой, дай Мне войти, и ты увидишь, что с Моим входом свет прольется, сила и жизнь войдут, и сделается возможным то, что раньше казалось совершенно невозможным…

И опять-таки, поставим перед собой вопрос: есть ли у нас решимость Богу дать радость, так же как когда, общаясь друг с другом, особенно с любимым человеком, мы думаем о том, как бы его обрадовать, как бы его утешить, как бы ему помочь. Вот это и есть все содержание нашей жизни. Конечно, при этом нам приходится бороться с нашим несовершенством, с нашей как бы незрелостью, полу слепотой. Но чтобы победить, надо устремляться к тому, что Божие, что дает жизнь, а не против того, что отнимает жизнь. Этим я хочу сказать, что надо в себе искать постоянно то, что нас уже сродняет со Христом. Я об этом говорил много-много раз, но — Боже мой! — это же самое важное, что мы можем сделать!

Как часто мне говорят: «Вот, я читаю Евангелие, и каждая строчка меня обличает. Постоянно я нахожу в нем осуждение себе, и чем больше я читаю, тем меньше надежды, тем меньше радости». Какое это изуверское чтение Евангелия! Евангелие — книга, где раскрывается Божия любовь к нам, книга, в которой Бог нас предупреждает, что должно сойти с пути, чтобы этот путь стал гладок и прям, чтобы мы могли по нему дойти до Бога и Бог мог дойти до нас; чтобы в какой-то момент это уже был не наш путь, а Сам Бог так соединился с нами, что Он был нашим путем…

Повторю то, что я много раз говорил. Читая Евангелие, отмечайте те отрывки, которые ударяют вас в сердце, от которых затрепещет сердце, которые вдруг прольют какой-то свет в ум, которые вдруг стягнут[1], соберут нашу волю, соберут наши силы и телесные, и душевные. Это момент, когда, оказывается, мы уже созрели к пониманию того, что говорит, делает Христос, или того, что вокруг Него происходит. Все это уже созрело в нас, мы — один из людей в той толпе, которая Его окружает; но не просто человек в толпе, который не понимает того, что Христос говорит, а человек, который может поставить вопрос и получить ответ, или человек, который прислушивается к Его речи и получает ответ на вопрос уже в нем созревший, хотя сам он этот вопрос еще даже не поставил.

И вот — читайте Евангелие так. Поставьте перед собой вопрос: что между мной и Христом общего? Если я могу всем существом содрогнуться от того, что я прочел, от того, что я слышал в Евангелии, это значит, что в этом, может быть, очень малом чем-то, Христос и я уже заодно, у нас уже только одна душа, одна мысль. О, это не значит, что, поняв нечто, я способен этим жить изо дня в день, оставаясь верным. Но я должен знать, что это уже как бы частица образа Божия во мне, которая не осквернена, которая очищена, и эту частицу мне надо оберегать, как святыню, потому что в этом Христос и я похожи друг на друга, мы созвучны, мы единодушны, мы единомысленны, у нас общая воля. Поставьте перед собой вопрос: вот я читаю Евангелие, читаю Послания. Какие места меня ударили в сердце? Какие места для меня имеют смысл? И когда найдете эти места — пусть будет одно, или два-три — поставьте опять-таки перед собой вопрос: остался ли я верен тому, что вдруг во мне раскрылось как правда, как жизнь, как радость, как свет?.. Если нет, то в этом надо каяться. Не обязательно каяться в бесчисленном другом, что можно найти в Священном Писании, что нас обличает в несовершенстве, — каяться в том, что я изменил себе и Христу там, где мы уже были едины.

Подумайте над этим и поставьте себе целью в будущем так строить свою жизнь, чтобы никогда не нарушать того, что уже в вас раскрылось как Христово, строить свою жизнь так, чтобы она была Богу утешением и радостью.

И не только Богу, но и Божией Матери. Она нам отдала Своего Сына. Она никогда, ни разу в Евангелии не старается Его отвлечь от крестного пути, по которому Он пошел. Когда Он еще лежал в яслях Вифлеемских, мудрые волхвы принесли свои дары: ладан — как Богу, золото — как царю, но уже тогда Младенцу в яслях было принесено тоже миро — в знак смертности. Он только родился — и уже знак смерти был на Нем. В этом Младенце мы можем видеть, что представляет собой Божия любовь. Она отдана нам, подарена нам беззащитно, бесправно; она зависит от того, как мы на нее отзовемся. Поставим опять-таки вопрос, который мы могли бы поставить по отношению к человеку. Человек нас любит всем существом; как мы отвечаем на эту любовь? Вы можете поставить этот вопрос по отношению к людям, которые вас любят, и к людям, которых вы любите или урывками, или постоянной, верной, глубокой любовью. И сравните, какова ваша любовь, ваша верность по отношению к любимым и к любящим, и по отношению к Богу. Испытайте свою душу, свое сердце, свои мысли, как я старался вам это представить и как я стараюсь это делать. И тогда путь к спасению — да, будет борьбой, будет непрестанным сражением, но будет путем радости, восхождением к свету, к жизни, к ликованию. Так жить — стоит, так стоит искать Бога. И ища Бога так, мы и себя находим, потому что лишь постольку, поскольку мы делаемся похожими на Христа, родными Ему, раскрывается в нас наша подлинная сущность, которая выражена так изумительно святым Иринеем Лионским: он говорит, что когда завершится полнота времен, то мы все в единстве со Христом и силой Святого Духа станем по отношению к Богу и Отцу уже не приемными детьми, а все вместе — единородным Его сыном.

***

Теперь я хочу сказать нечто об исповеди. Я не сомневаюсь, что те из вас, кто давно в приходе или, кто слышал меня не раз, услышат многое, что они уже знают. Но оттого, что мы знаем нечто головой или даже почувствовали когда-то в сердце, нельзя заключить, что мы этим живем на самом деле постоянно. Я хочу выделить некоторые моменты исповеди, которые мне кажутся очень важны.

Первое — то, что мы исповедуемся не священнику, а Богу. Самое слово «исповедь», особенно в греческой форме этого слова, значит излияние своего сердца. Это момент, когда мы приходим к Богу и Ему говорим: «Господи, Ты и без меня все знаешь, но я хочу показать Тебе свое доверие, свою хоть зачаточную верность, и все хочу Тебе сказать о себе — и светлое, и темное. За светлое — Тебя поблагодарить; а темное Тебе открыть, чтобы Ты знал, что я не скрываюсь от Тебя, что, хотя есть во мне и тьма, и полутьма, и нечистота, и неправда, и нерешительность искать только добра — я все равно Тебе принадлежу…»

Это мне кажется очень важным моментом, потому что исповедь не заключается просто в том, чтобы принести Богу перечень того, чем, как мы считаем, мы согрешили, или что пережили или подумали недостойного себя и недостойного нашего отношения с Ним. Это восстановление отношений глубокого, простого, ласкового доверия. И это возможно, только если мы видим, что находимся перед Богом, Который является нашим Спасителем, а не нашим Судьей, что Он не стоит, как Судья, готовый нас карать, а как Спаситель, Который хочет все узнать о нашей внутренней болезни, для того чтобы нам помочь.

Это бывает и между людьми. Когда два человека действительно дружат или любят друг друга, они непременно хотят друг другу сказать все, причем без прикрас, — чтобы другой человек тебя любил не потому, что он тебя не знает, а потому именно, что он тебя знает и, несмотря на темные и неприглядные твои стороны, может тебе дать свое сердце. Это очень важно: прийти на исповедь для того, чтобы открыться, если возможно, до конца.

Тут надо сделать оговорку. До конца открыться мы не умеем, потому что для того чтобы открыться, надо прозреть свои собственные глубины, а мы этого не умеем делать, мы незрячи, мы в полутьме. И поэтому единственное, что мы можем сделать — продумав, прочувствовав свою жизнь, прийти к Богу и сказать: «Господи, постольку, поскольку я себя могу видеть, постольку, поскольку я понимаю себя и Тебя, вот что я вижу, вот что нас соединяет, а главное, вот что нас разъединяет…»

Очень важный момент — как мы относимся к этому. Отношусь ли я к тому, что меня разъединяет с Богом, спокойно, или это трагедия? Опять-таки, это бывает между людьми, которые друг друга любят или которые дружат. Скажем, произошла ссора, и бывает, что это нам невыносимо, и мы готовы все сделать, чтобы эта ссора превратилась вновь в доверие друг к другу. А бывает, что мы просто хотим изгладить трудные отношения, не меняя внутреннего своего состояния.

Я недавно читал рассказ о том, как к одному священнику пришел на исповедь человек и сказал: «Я хочу каяться в таком-то грехе. Но я должен сказать, что буду каяться в прошлом с надеждой, что у меня будут такие обстоятельства, когда я смогу повторить этот грех в будущем, потому что у мня нет силы отказаться от этого греха до конца». Если таково положение, то мы должны честно это сказать. Потому что тогда мы можем в какой-то мере каяться в том, что уже было совершено, отречься от этого, и, отрекшись, начать более серьезно бороться с тем поползновением, которое в нас есть.

Теперь: положение священника. Зачем священник в таком случае? Неужели нельзя просто в молитве или в спокойный момент обратиться к Богу и сказать Ему: «Господи, я Тебе всё хочу сказать!» — и так и сделать? Это можно; иногда этого достаточно. Помнится, в одном своем писании святой Варсонофий Великий говорит, что если ты совершил грех и с ужасом пришел в сознание, если ты чувствуешь, что этот грех уже никогда не может в тебе повториться, потому что твое покаяние, как пожар, сожгло эти терния, то ты можешь верить, что Бог тебя простил. И он прибавляет замечательную фразу: в таком случае, если ты действительно до конца уверен, что этого уже никогда не может быть, ты можешь даже к священнику на исповедь и за разрешительной молитвой не идти, потому что к тому, что Бог простил, священник ничего прибавить не может.

К этому надо, конечно, относиться крайне осторожно. Иногда бывает, что мы согрешили, и нас, как жаром, обдаст ужас о том, что мы сделали; но это не значит, что мы исцелены, что мы стали цельны, что этого никогда уже быть не может. И нам приходится даже в таком положении прийти к священнику и сказать: вот что случилось; я надеюсь, что мое чувство о том, что этот грех никогда не может повториться, реально, правдиво. Но помолись о том, чтобы это так стало или так было.

Священник еще меньше, чем Бог, является судьей, потому что знает, что сам такой же грешник, как тот, который у него сейчас исповедуется. Поэтому к нему можно пойти с доверием, зная, что он не осудит, что он не шарахнется с ужасом при том, что услышит. Он стоит и молится о том, чтобы эта встреча между кающимся и Богом была исцелением и радостью. Он может не молиться вслух, он может молча стоять и молиться; но он всей душой, всем ужасом своей души иногда умоляет Бога о том, чтобы этот человек был исцелен, стал снова — или впервые — цельным человеком.

В поучении перед исповедью священник говорит: «Чадо, Христос невидимо стоит перед тобой, я же только свидетель, да свидетельствую все, что ты мне скажешь…» Что же такое свидетель? Свидетели бывают трех разрядов. Вы идете по улице, что-то случилось перед вашими глазами, вас начинают спрашивать, что было. Прохожий — такой свидетель, который видел случившееся, но у него нет оснований быть за одного или за другого, он может просто описать случившееся. Бывают свидетели на суде, одни — за, другие — против обвиняемого, один говорит одно, другой — другое. Это уже иное положение. Но бывает свидетель еще другого рода. Вы помните, как Иоанн Креститель в Евангелии назван другом Жениха. Друг жениха в то древнее время — это самый близкий человек, которого жених и невеста выбирали, чтобы он был при них во время всей свадьбы. И затем он их приводил в опочивальню, за ними закрывалась дверь, а он ложился через порог, чтобы оберечь их первую таинственную встречу. Он оставался вне, и он был тем, кто оберегает эту встречу. И священник на исповеди именно должен так стоять, как тот, который оберегает встречу Христа и исповедующегося, и остается сам как бы за порогом, незаметным, невидимым, но сам является другом Жениха, другом Христа и другом исповедующегося. В каком-то смысле священник больше друг исповедующегося, чем он мог бы похвастаться, что он друг Христов, потому что он и сам грешник. Он может стоять рядом с кающимся грешником и каяться вместе с ним, в ужасе о том, что разделяет этого человека с Богом.

Есть рассказ о том, как спросили очень действенного духовника, каким образом люди, когда приходят к нему, каются так, как не каются ни перед кем иным? Он ответил: «Когда человек приходит и открывает мне свою душу, я схожу в самые глубины его греховности и там связываю свою душу и его душу, и начинаю каяться в нашей общей греховности; и мое покаяние делается его покаянием, и поэтому он может каяться до самых глубин». Вот что должно бы быть; и это бывает со святыми, с подвижниками. Но одно священник знает: что он такой же грешник, как и исповедующийся, и он кается, кается с разбитым сердцем о том, что этот человек в таком страшном положении, в такой страшной нужде. Он друг, он не судья.

Теперь о самой исповеди. То, что я раньше вам сказал, мне кажется очень важным. Мы должны первым делом поставить перед собой вопрос о том, что во мне есть священного, святого, чему я не верю или что я оскверняю, несмотря на то, что знаю, что это святыня. То есть — перед какими словами Христа, или Его действиями, или перед чем в Его личности, что дошло до самых глубин моей души, я согрешаю? Ведь я тогда грешу против той дружбы, которая уже существует между Христом и мной; я оскверняю ту долю образа Божия, которая уже начинает проглядывать через оскверненность той иконы, которую я собой представляю.

Этим не исчерпывается наше суждение о нас, есть еще другое. Каждый из нас знает свою жизнь, и в каждое мгновение, если только живет внимательно, может каяться в том, чем он оказался недостойным себя самого, какой он еще есть. Пусть я грешный, пусть я недостоин Бога, но у меня есть сознание своего человеческого достоинства, своего человеческого призвания. Моя совесть, независимо от каких бы то ни было цитат из Евангелия, мне говорит, что в этом я был неправ, не относительно к тому, что Христос сказал, а к тому, что моя совесть говорит. Вы, наверное, помните отрывок из Евангелия, где сказано: «Примиряйся со своим противником («соперником» говорит Евангелие), пока ты еще на пути, потому что когда ты дойдешь до цели, он тебя предаст судии…» И отцы Церкви объясняют, что «соперник» — это наша совесть, которая все вместе с нами знает и постоянно с нами спорит, постоянно нам говорит: нет, в этом ты неправ, в этом тебе надо каяться, в этом ты должен измениться… А мы эту совесть почти все время заглушаем: «Молчи! Потом, когда-нибудь позже. Сейчас дай мне передышку!» — или просто затыкаем уши и ничего не слышим. И вот первое, о чем нам надо задуматься: что моя совесть говорит мне, в чем она меня обличает просто как человека?

Вы, наверное, помните притчу о Страшном суде, об овцах и козлищах. В этой притче Христос показывает нам суд Божий, и на этом суде, неожиданно, может быть, для нас, не ставится вопрос о том, верил ли ты в Бога, был ли ты благочестив, молился ли ты. Нет, ставится только один вопрос: был ли ты человеком, достойным этого звания? Было ли у тебя сострадание к голодному, бездомному, к тюремному заключенному, больному и т.д.? Если ты этого не сумел в себе найти, то не ищи большего. Если ты и не человек, то не ищи осуждения… Это очень страшное слово, потому что оно значит, что мы осуждаемся в первую очередь тем, что не оказались достойны даже своего человеческого звания.

Второй вопрос, который мы можем себе поставить: что обо мне думают люди? Большей частью, когда люди к нам относятся критически, мы отвергаем их суд: они меня не знают, они меня не понимают, они не всё знают обо мне и о причинах, почему я так или иначе поступил или высказывался!.. Это очень легкий вывод. Но часто люди нас видят лучше, чем мы себя видим, и надо прислушиваться к тому, что люди нам (или о нас — за нашей спиной) говорят, потому что часто они улавливают то, чего мы сами в себе не видим. Мы думаем, что поступаем так или иначе по самым лучшим побуждениям, а если посмотреть внимательно, окажется, что основная причина — тщеславие, желание похвалы, а вовсе не любовь к добру как таковому. (Это просто пример). И поэтому нам надо прислушиваться к тому, что люди говорят, и ставить перед собой, перед своей совестью вопрос: правда или неправда?.. Потому что часто окажется, что они нас видят более реально, чем мы сами себя воображаем.

И дальше идет то, о чем я уже говорил: суд Священного Писания. Но вот что я еще хочу сказать.

Когда человек еще неверующий — я говорю даже не о том, что не крещеный, а просто Бога не знает, — то все, что я раньше сказал, действенно и реально. Но когда человек стал верующим, крестился, как сказано в чине крещения, соединился со Христом, то есть стал Его другом — и больше, чем другом, потому что Христос его как бы вбирает в Себя и Себя отдает ему (ведь если мы причастились Святых Таин, то, как в молитве сказано, Христос во мне, и я в Нем) — тогда вопрос стоит гораздо более трагично. То, что я совершаю, то, что я говорю, те мысли, которые во мне есть, те чувства, которые бушуют во мне, все это относится — во всяком случае, в глазах других людей — ко Христу. Не напрасно апостол Павел говорит, что из-за нас люди хулят Христа. Глядя на учеников, люди говорят: если таковы ученики, каков же Учитель?!. И то, что является нашим грехом, падает осуждением на Христа Спасителя, и наша ответственность усугубляется. Это не только ответственность за нас самих, это ответственность за доброе имя Христа, — не христиан, и не Церкви, а Самого Господа нашего, Спасителя нашего Иисуса Христа. И нам приходится над собой произносить очень строгий, внимательный суд, потому что то, что относится к нам, будет отнесено к нашему званию христианина, ученика Христова. И вот когда мы приходим на исповедь, мы должны сначала как бы пройти мысленно весь этот путь, причем этот путь нам придется проходить не раз. Я хочу немножко объяснить, что я этим хочу сказать.

Сразу своих глубин мы уловить не можем. Когда мы начинаем искать свое истинное «я», то мы поступаем немножко как археолог, который расчищает почву в поисках города, который занесло песком. Снимается первый слой и показываются только вершины, и этих вершин достаточно. Это первое, что мы должны исповедовать. Мы только расчистим немножко почву, и вот я уже вижу и это, и это, и то. И когда я это поисповедаю, когда в ответ на мое искреннее покаяние я получу прощение Божие, тогда я могу начинать расчищать почву дальше. И так в течение всей жизни, пока я не дойду до той глубины, где вдруг оказывается, что я нахожусь лицом к лицу с Самим Христом, до той глубины, которую не может заполнить ничто и никто, кроме Самого Бога.

Это очень важный момент. Мы не можем исповедоваться во всем, и мы должны исповедоваться серьезно и правдиво в том, что в себе видим, в том, в чем каемся. Причем мы должны быть в состоянии сказать: я это вижу, но не каюсь, не могу каяться; я это вижу, как факт, но не вижу, как трагедию. И тогда мы можем быть прощены в том, в чем мы каемся, а прочее остается как задача, которая перед нами лежит и которую мы можем решать между этой исповедью, и следующей, и следующей, и дальнейшей.

Существует разрешительная молитва, которая читалась в 16-м веке, где говорится: прощаются тебе грехи твои постольку, поскольку ты их исповедал, и постольку, поскольку ты в них каялся… Это значит: все раскаянное прощается, прочее остается твоей ответственностью. Нельзя уходить с чувством: «Ну вот, теперь все хорошо». Нет, не все хорошо. Теперь перед тобой новая задача — дальше углубляться, дальше расчищать почву, и дальше очищаться.

Порой мы не все можем видеть в себе, порой мы не можем во всем каяться, порой мы не можем найти слов. Тогда мы можем сказать священнику, вернее, Христу: «Господи, я что-то здесь прозреваю, тут какая-то тьма, или полутьма, тут что-то неладно, но я этого сейчас исповедовать не могу, потому что мне самому еще не ясно; но Ты взгляни на это. Если Ты считаешь нужным, полезным — исцели, если Ты считаешь, что лучше мне дальше бороться и — да, мучиться, то дай мне мужество принять эту муку, с тем чтобы эта мука меня очистила.»

Я сказал немножко раньше, что иногда нам приходится пережить нашу жизнь как бы несколько раз. Я разъясню одним примером, что я имел в виду. Лет сорок с небольшим тому назад ко мне пришла одна из наших русских старушек и говорит: «Я не знаю, что с собой делать,- я больше спать не могу. Как задремлю, передо мной встает все прошлое, но не хорошее прошлое, не светлое, не радостное, не чистое, а только то темное, грязное, оскверненное, мерзкое, что в моем прошлом покоится. Я обращалась к врачу, он мне дал снотворное, но оно мне не помогло, потому что эти страшные картины теперь стали для меня точно бред, я беззащитна перед ними. Что мне делать?» Я ей сказал тогда: «Знаете, если ваше прошлое к вам возвращается так, значит, это не грехи прошлого, а грехи, совершенные в прошлом, но продолжающие жить в вашей душе и теперь. Вот подумайте: раз в жизни, лет пятьдесят тому назад, вы поступили так-то, и воспоминание об этом к вам возвращается и вызывает у вас ужас. Поставьте перед собой вопрос: если бы я оказалась теперь в том положении, в котором я совершила этот грех, я его совершила бы теперь, когда у меня богатый опыт десятилетий, или нет? Если вы можете с уверенностью сказать, что этого греха вы не могли бы совершить, знайте, что он будет очищен. Но если вы не можете этого сказать, этот грех к вам будет возвращаться, пока вы до конца не отречетесь от него, от этого греха, который когда-то начался, но все еще продолжает гноить вашу душу». Она так и поступила, и постепенно эти жуткие воспоминания действительно исчезли.

И это относится не только к людям уже пожилым, это относится к каждому из нас. Вдруг вспомнится что-то, что мы когда-то сказали, сделали, пожелали, и мы не можем от этого отделаться. Тогда надо себе поставить вопрос: это мое прошлое или это еще настоящее? Если бы я оказался в тех же обстоятельствах, поступил ли бы я так же или нет?.. Если мы можем сказать, что это изжито до конца, этого никогда не могло бы быть снова, тогда мы можем получить исцеление, стать опять цельными людьми.

И последний момент, который я хочу оттенить сейчас, это вопрос о священнике. Каждому из нас хотелось бы пойти к священнику, в котором мы видим святого. Но этого не бывает. Если даже мы воображаем или хотим вообразить, что священник, к которому мы идем, человек большой духовной жизни, это не так. Он — человек, который тоже борется с грехом, старается вырасти в полную меру роста Христова, но конечно не достиг своей полной меры. Но это не важно. Важно то, что он нам друг, который ко Христу идет и говорит: «Боже, пожалей его! Если я могу его жалеть — и Ты можешь…»

Я помню одну исповедь, которая меня глубоко потрясла. Мне тогда было лет двадцать с небольшим; я пошел исповедоваться к священнику, к которому относился не с особенным восторгом. Он пил, не всегда вел себя исправно, но другого священника в тот момент не было. Помню, как он стоял со мной рядом и надо мной плакал. Плакал, как над мертвецом, плакал, как над умирающим человеком, плакал, как над человеком глубоко раненым, который может исцелится, а может быть, умрет в грехах. И когда я кончил исповедь, он сказал: «Ты знаешь всю мою жизнь, ты знаешь, что я собой представляю. Я недостоин слушать твою исповедь и недостоин быть свидетелем Бога. Но я тебе могу сказать правду, какой ее Христос нам говорит в Евангелии». И он мне сказал правду, — правду обо мне, правду о возможности истинного покаяния, и прибавил: «Ты можешь меня презирать, потому что я старый человек и не исправился. Но ты еще молод, перед тобой все возможности, — покайся!» И эта исповедь у меня осталась, как одно из самых глубоких воспоминаний об исповеди.

Поэтому, когда вы идете на исповедь, не ставьте перед собой вопрос о том, достоин ли священник слушать вашу исповедь или даже дать совет. Совет он вам даст или не даст. Бывает, что священник ничего не может вам сказать, он только может стоять, молиться и внутренне плакать над вами, и сказать: «Я ничем не могу ответить на твою исповедь; помолимся о том, чтобы Христос совершил над тобой то, что будет твоим спасением». Бывает, что священник может на основании своего личного или приобретенного через других людей опыта сказать: «Вот, жизнь меня научила тому-то и, тому-то. Поищи ответ на свою проблему в том, что я тебе сейчас говорю». А бывает, что священник вдруг неожиданно для себя самого скажет такие слова человеку, которых сам придумать не мог, но которые Бог ему на душу положил. Можно взять примером апостола Павла. В каких-то местах своих посланий он пишет: это я вам говорю именем Христовым… А в другом месте: это я вам могу сказать от себя… Это не «отсебятина», — это идет из глубинного личного опыта, хотя не имеет той универсальности и абсолютности, какие имеет голос Спасителя Христа.

Вот то, что я хотел вам сказать об исповеди.

Опубликовано: Московский психотерапевтический журнал.

2003. № 3. С. 130-144

[1] Укрепят (славян.)