Биографическое интервью. Часть 3

Летом этого, 1996-го, года Кембриджский университет при­своил Вам звание почетного Доктора богословия. За что?

Объяснение дали такое: что это звание мне дают за мой — будто бы большой — вклад в межцерковные отношения, во взаимное понимание христиан между собой и за проповедническую работу здесь.

Что это были за проповеди? кто призвал к этому? или Вы сами решили это делать? где это происходило?

Я приехал в Англию в январе 1949 г. по приглашению Англикано-православного Содружества свв. Сергия и Албания, и задача мне была поставлена главным образом — в рамках служения этому Содру­жеству, совершать еженедельные богослужения и встречать людей, членов Содружества, и затем по поручению Содружества читать лек­ции и говорить проповеди, куда бы меня ни пригласили.

Напомните, пожалуйста, нашим слушателям о целях этого Содружества…

Это Содружество было основано, очень много лет тому назад, трудами целого рядя больших корифеев православия во Франции и несколькими епископами и духовными лицами англиканского исповедания в Англии. Из Франции тогда приезжало довольно много на­рода; в разные эпохи — разные люди. В начале, был отец Сергий Булгаков, отец Георгий Флоровский; приезжал Карташев, приезжал Владыка Кассиан, и конечно, был постоянно Николай Михайлович Зёрнов с супругой Милицей Владимировной. А потом, уже после вой­ны, появились другие люди. Между прочими, конечно, большую роль тогда играл Владимир Николаевич Лосский, раз-другой был отец Евграф Ковалевский и молодые тогда богословы, отец Александр Шмеман, уже священник, и Мейендорф, тогда мирянин, который по­том стал отцом Иоанном.

Цель была — раскрытие знаний о православии в стране, где оно было совершенно неизвестно, потому что православных было немного, а те, которые были, не говорили по-английски достаточно свободно, чтобы о нем свидетельствовать. Было решено сначала ознакомить о православии богословов и студентов-богословов.

Итак, первые Ваши проповеди были в рамках этого Содружества?

Первые проповеди были в рамках этого Содружества. Это были и проповеди и беседы; должен сказать, что и в том и в другом слу­чае я проявил неописуемую дерзость, потому что я приехал в Англию, не зная английского языка, но с расчетом, что раз 50 миллионов человек говорят на английском языке, еще один человек может ему научаться. Но уроков я не брал. Перед приездом сюда я начал читать Библию на устарелом английском языке, и мой первый опыт был, конечно, комичен. Я оказался на окраине Лондона, искал некую улицу, вижу — стоит рабочий. Я к нему подошел и сказал нечто вроде: «О брате, рцы ми, камо пойду…» Он сначала шарах­нулся, потом взял меня за руку, сказал: «Туда, туда…» и долго смотрел на меня, явно думая: «Выпал из страниц Ветхого Завета!» Я ему процитировал слова, которыми Авраам спросил прохожего, как ему найти своего сродника Лота.

Дальше, помню, меня пригласили прочесть доклад в студенчес­кой группе. Я приготовил этот доклад на русском языке, мама мне его перевела на английский, я его рассчитал так, чтобы не осталось ни одной минуты на вопросы. Но, к сожалению, осталось одна минута, председатель собрания встал и говорит: «У нас осталась одна минута. Может ли кто-нибудь поставить короткий вопрос?» И встал молодой человек: «Да! Может ли отец Антоний нам сказать, какая разница между западным и восточным учением о Святой Троице?» Я тогда сказал приблизительно так (я не могу на русском языке го­ворить настолько дико плохо, как я говорил на английском): «На Западе Дух Святой — связь любви между Отцом и Сыном…» И написал на доске: 1+1=2, не 3 — и сел. Это было мое первое богословское высказывание.

Еще был случай в Оксфорде, где я выступал. Я хотел объяснить маленькой группе студентов, что между Богом и человеком пропасть, которую только Божия милость и любовь может закрыть, и не мог вспомнить слова «пропасть», не мог сказать ни gulf, ни chasm; вспомнил только слово abyss. И в моем произношении получилось так, что между Богом и грешником огромная зевающая игуменья… потому что вместо abyss я сказал abbess… И конечно, все студенты исчезли под столами, а я не мог понять, почему это их так поразило… Вот вам несколько примеров моего английского языка.

Англичане к Вашей дерзости относились положительно. О чем Вы им рассказывали?

В беседах я им говорил тогда очень много о православном вероучении и о святых: о Сергии Радонежском, о Серафиме Саровском, о Ниле Сорском, о Иосифе Волоколамском и о некоторых дру­гих святых, представляющих ту или другую идею, которую мне хоте­лось им представить, о которой у них представления не имелось. И кроме этих бесед меня просили часто говорить о богослужении в православной Церкви и о молитве.

Между тем лондонский приход Русской Православной Церкви еще не был Вашим…

Нет, я тогда служил в этом приходе вместе с отцом Владимиром Феокритовым, который был настоятелем в течение полутора лет. К несчастью, отец Владимир внезапно скончался, и так как никого другого здесь не было, меня временно назначили настоятелем, а потом, как бывает, я так и остался.

Этот приход к тому времени уже принадлежал к Московскому Патриархату…

Этот приход стал частью Московского Патриархата, когда сразу после войны митрополит Евлогий вернулся в Патриархат, до того, как его епархия снова вышла из-под омофора Московского Патриарха. Тогда этот приход был очень малочисленный, потому что очень многие отвернулись от него, вдруг испугавшись: «неужели это советский приход, большевистское вторжение или внедрение…»

И конечно, Вам без конца задают и задавали тот же вопрос: почему Вы выбрали Московскую юрисдикцию в такое трудное для Рос­сии время?

Мне этот вопрос ставили, но для меня он был очень прост в каком-то отношении. Если мы считаем, что Русская Церковь в пле­ну, что она не свободна действовать и высказываться, как ей бы хотелось, то это не основание для нас от нее отвернуться и бро­сить ее на произвол судьбы. И с другой стороны, будучи в Европе независимыми, вне досягаемости для советской власти, мы могли быть свободным голосом Русской Церкви.

Но вот тут вопрос: насколько были вы недосягаемы для советской власти?

Было несколько попыток нас как бы «употребить» на пользу советской власти, и мы отказались. Помню, в начале тридцатых го­дов было прислано письмо с просьбой нам подписать какое-то воззвание. И Владыка Вениамин, тогда настоятель Трехсвятительского подворья в Париже (впоследствии он скончался в Псково-Печерском монастыре) и другие члены духовенства, там было пять человек, написали, что этого они сделать не могут, потому что они принадлежат Церкви, но никакого касательства не могут иметь с полити­ческой деятельностью.

Тем не менее, Владыко, Вам все-таки пришлось служить во Всемирном Совете Церквей, в котором Московская Патриархия игра­ла не очень благовидную роль, как мы знаем…

Знаете, это очень трудно сказать. Я участвовал во Всемирном Совете Церквей с момента нашего вступления в него, и в течение нескольких лет служил переводчиком митрополиту Никодиму. И я пом­ню, с какой правдивостью, а порой, каким-то обходным образом он умудрялся делать свое дело. Например, в один из приездов в Жене­ву он мне сказал: «Знаешь, я не буду тебя просить переводить для меня, потому что я хочу сказать несколько слов против участия американцев в войне во Вьетнаме, и тебе, вероятно, это политичес­ки неприемлемо». Я ответил: «Нет, но всё равно, я буду твоим переводчиком. Это вовсе не значит, что я одобряю твои взгляды». И он сказал двухминутное слово. После этого я его спросил: «Вла­дыко, зачем ты сказал это некому ненужное слово? До тебя 24 человека из американской делегации говорили точь-в-точь то же самое, зачем тебе надо было выступать и позориться?» Он на это ответил: «Очень просто. У меня был договор, что я выступ­лю с этим словом, а в обмен на это слово мне разрешили 18 чело­век молодого духовенства привезти в Женеву на две недели». И такое бывало.

Я вижу, что личные взаимоотношения с иерархами Русской Православной Церкви Московского Патриархата у Вас были хорошие (Да) и было даже какое-то доверие между вами. Был ли у Вас доступ на Родину? Я называю Россию Вашей Родиной, хотя вы там не роди­лись… Расскажите о вашем первом посещении или возвращении на Родину.

Я целый ряд лет отказывался возвращаться даже на побывку в Россию, потому что наш приход отреагировал бы очень враждебно на это: это было бы признание Советского Союза как такового. Но когда отношения между Церковью, Государством и Западом несколько сгладились, то мне был поставлен вопрос некоторыми нашими старыми прихожанами: почему бы Вам не поехать в Россию посмотреть? Нам расскажете, а может быть, и там скажете что-нибудь… И почти сразу после моего посвящения во епископа я был приглашен в Рос­сию и впервые там побывал, провел две недели. Помню, с каким тре­петом я ехал, помню также, как меня встретила Россия. Мы летели (не то из Лондона, не то из Парижа) над тучами, и в какой-то мо­мент тучи разорвались, и первое, что я увидел — зеленое поле и маленький белый русский православный храм. И это было приветствие мне от России на возвращение.

После этого была масса различных, конечно, очень различных впечатлений. Было первая встреча с Патриархом Алексием I, который уже тогда был старым человеком. Встреча с ним была очень трогате­льная в своем роде. Он вошел, посмотрел на меня и спросил: «А сколько Вам лет?» И я тогда страшно гордо ему ответил: «Сорок три года » (я чувствовал, что уже достиг таких лет!) Он улыбнул­ся: «На год моложе моей епископской хиротонии…» — и сразу меня поставил на место.

Можно задать Вам дерзкий вопрос, Владыко? (Можно) Не готовились ли Вы хотя бы во время полета сказать Патриарху, что надо бы постараться больше помогать в России верующим людям?

Знаете, я в первый раз ездил в Россию не для того, чтобы там кого-нибудь учить. Я ездил в Россию для того, чтобы оку­нуться в жизнь Родины, встретиться лицом к лицу с Церковью и прислушиваться не только ушами, но сердцем, всем существом к тому, что там происходит и в церкви, и на улице, и в гостинице, и среди людей. Поэтому я не брал на себя задачи кого-нибудь учить. Хотя дня два спустя после приезда меня пригласили служить в одном из храмов Москвы и предложили сказать проповедь. И я сказал проповедь о том, что перед причастием мы говорим: не попусти мне дать Тебе поцелуя, как Иуда дал, и о том, как люди должна друг ко другу от­носиться, не предавая никого ни в каких условиях жизни… И мне тогда было сказано священником, что это было очень кстати, но что мне надо быть поосторожнее…

Возвращаясь к Вашей епархии и лондонскому приходу: в каком состоянии Вы его приняли и какие у Вас были планы? Что вам хоте­лось изменить, создать, и в чем Вы преуспели?

Знаете, когда я приехал сюда, я застал двести человек поко­ления моей матери и старше, и детей моложе 12-13 лет, то есть того возраста, когда они уже могут сказать родителям: «Не пой­ду в церковь». А в промежутке было всего несколько взрослых людей разного возраста. И меня поразило, что целое поколение посередине исчезло. Исчезло оно потому, что люди, попавшие за границу, оказались в бедственном положении, они все силы положи­ли на то, чтобы выжить, остаться живыми просто. Поэтому дети их были воспитаны в английских школах, говорили преимущественно на английском языке; а богослужение тогда происходило только на славянском языке. И потому среднее и младшее поколения чувство­вали себя совершенно отчужденными. Кроме того, отец Владимир, один из самых замечательных священников, которых я когда-либо встречал — он был прямо, как хрустальная гора, по чистоте и по цельности — никогда не говорил проповедей. Он считал, что у него нет достаточного образования, чтобы учить чему-нибудь людей, ко­торые вокруг него. И люди были очень поражены тем, что я — по его просьбе — начал говорить проповеди, сначала очень короткие, а потом, когда стал настоятелем, за каждой службой говорил проповедь. И я взялся за детей, устроил русскую школу, где мы их учили русскому языку, тому, что мы называем родиноведением, то есть истории России, географии, литературе и так далее, и Закону Божиему. А кроме этого, прикинув, что старшее поколение непременно умрет в течение лет двадцати, не больше, и тогда ум­рет русское православие здесь, на английской почве, а этого допустить нельзя, я решил постепенно служить на английском языке. Начал я служить для группы выходцев из Германии на немецком языке. Потом и они, и я научились английскому, перешли на английский. Затем появился один прихожанин, который говорил только по-английски, но жил в Ливерпуле, я раз в месяц для него одного служил литургию на английском языке…

Вызывало ли это сопротивление русскоговорящих прихожан?

Знаете, замечательно то, что это никакого сопротивления не вызывало, наоборот, вызывало большое сочувствие и поддержку. Когда у нас завелось несколько англоязычных прихожан, ну, чело­век семь-десять, то на общем собрании прихожан (было человек 70-80, конечно, не все ходили на эти собрания) я поставил вопрос так: вот, Господь нас послал за границу. Он нас рассеял по лицу земли, как пахарь семя, для того чтобы оно упало на каждую зем­лю, где мы окажемся, и принесло плод. Мы принесли православие в Англию, но оно не даст плода, если будет продолжаться только на русском языке. У нас сейчас десяток православных, которым нужно и богослужение, и проповедь, и беседы на английском языке. Вы согласны на это идти?.. И весь приход единогласно прого­лосовал за английский язык. Причем мы тогда не начали совершать на английском языке субботние, воскресные и праздничные богослу­жения. Я начал служить раз в неделю вечерню на английском языке, после которой была беседа для взрослых.

Владыко, из Вашей деятельности церковной, из Вашего служения Русской Православной Церкви — что Вы считаете Вашим са­мым большим достижением?

Я думаю, самое большое достижение то, что, милостью Божией, я не помешал Богу делать Свое дело. Когда я приехал сюда, я моей матери сказал: «Нам нужно тридцать лет для того, чтобы зародилось английское православие». Но я ничего не делал для этого, кроме молитвы, богослужений и бесед. И стали появлять­ся какие-то ростки. Я ничего не делал для этого, я только проповедовал и служил, служил и проповедовал…