Ответы на вопросы В.И. Матвеевой. Экуменизм

Вопрос об экуменизме ставится мне постоянно не столько на Западе, сколько, косвенно или непосредственно, из России. Я думаю, что вопрос экуменизма понимается очень многими превратно. Экуменизм не заключается в том, чтобы Церкви, которые не верят одинаково, соединились в бескостное, безбрежное море, в трясину. Экуменизм начался вот с чего. Люди, которые жили рядом друг с другом, которые представляли собой различные вероисповедания, знали друг о друге только понаслышке и по книгам, вдруг обнаруживали, что человек, принадлежащий к другой Церкви, в какой-то, даже в очень большой мере, — настоящий христианин. И началось осознание: да, мы разделены вероисповеданием, правилами, уставами, богослужением, но между нами есть что-то общее, гораздо более важное. С момента, когда я стал верующим, я был воспитан в православии очень резко. Помню, когда я впервые попал в Англию много лет тому назад, мне был поставлен вопрос, что я думаю о католичестве, и я ответил: “Можно быть или христианином или католиком”. Мне представлялось, что нет никакого выбора, что если ты хочешь быть христианином, то ты должен быть православным.

А с другой стороны, мой более ранний опыт доказывал обратное. Я помню, во время войны один из наших офицеров шесть раз выходил из окопа, чтобы подобрать раненых солдат. Его привезли ко мне в больничный пункт, прошитым пулеметными пулями, при смерти. Он выжил. И когда мы с ним познакомились ближе, оказалось, что он просто неверующий, в Бога не верит, но допустить, чтобы другой человек умер, без того чтобы он попытался его спасти, было для него немыслимо. Можем ли мы сказать, что этот человек чужд Богу? и что принадлежит к божественной области человек “верующий”, который ни за что не выйдет из окопа, ни за что не рискнет своей жизнью? Я вспоминаю другой случай. Один мой русский товарищ всегда жаловался на то, что он слишком рослый и широкоплечий, все на него смотрят. Помню, как-то в метро он стоит, и маленький мальчишка его дергает за рукав и говорит: “Эй, ты, тебе не скучно там наверху одному стоять?” И он, конечно, не радовался такому к себе отношению. А потом во время войны он мне прислал письмецо, в котором писал между прочим: я всегда жаловался на то, что я такой широкоплечий и рослый, а теперь я радуюсь на это, потому что когда бывает обстрел, двое могут спрятаться за моей спиной… Это совсем другое дело.

То, что человек исповедует все элементы веры: символ веры, и устав, и церковные правила, и т. д., еще не говорит о том, что он истинно верующий христианин. Христос совершенно ясно сказал: не всякий, кто Меня называет Господом, будет Мною признан, а те, которые живут согласно Евангелию. Профессор Зандер много лет тому назад в одной из своих книг написал, мне кажется, очень мудро и реалистично о том, что когда два человека в чем-нибудь расходятся, сначала начинается спор, он может дойти до ссоры, а потом они друг от друга отворачиваются каждый в свою сторону. И тогда (говорит он) они еще опираются друг о друга спинами, но уже бесконечно далеки друг от друга, потому что смотрят в иную бесконечность. А потом они расходятся, идут. И проходят годы, а с Церквами проходят столетия. И в какой-то момент они вспоминают друг друга, вспоминают уже не ссору, а старую дружбу, и останавливаются и ставят перед собой вопрос: а что же с ним случилось за эти годы? Мы же были такими друзьями и мы так зло разошлись… И оба поворачиваются в ту сторону, где другой может быть, и видят издали какой-то силуэт. Лица не различишь, но пробуждается сначала любопытство, а потом воспоминания прошлого, согревающие сердце, заставляют идти ближе и ближе; и в какой-то момент каждый вдруг узнает своего старого друга. Да, за эти годы он изменился, он постарел, он одет не так, как прежде, он стал другим человеком. И каждый ставит себе вопрос: что же между нами общего? Не — что нас разделило, а — что осталось от старой любви, от дружбы, от общих убеждений? И они начинают приближаться, и начинается разговор — не о том, что их разделяет, а знакомство: кто ты? во что ты веришь? какая цель твоей жизни? в чем ты видишь смысл самой жизни? И оказывается, что очень много общего, — и не только в экуменическом порядке между верующими различных вероисповеданий, но вообще между людьми самого разного рода.

Мне вспоминается разговор, который у меня был в России, с немолодым, моим сверстником, безбожником. Мы с ним говорили о вере и о безверии, и, наконец, он мне сказал: “Ну, а что у меня общего с Богом?” — “А вы во что-нибудь верите?” — “Да, — ответил он,— я верю в человека”. И тогда я сказал: “Общего у вас с Богом ваша вера в человека, потому что Бог в человека верит. Он верил в человека, когда его создавал, Он верил в человека и его не уничтожил за измену; Он верит в человека настолько, что Сам стал человеком и умер за человека. У вас есть общая вера с Богом”. И я думаю, что, встретившись, можно поставить вопрос так: что основное в твоей вере? Христос? любовь? готовность твою жизнь отдать за других? Это мы не раз видели в течение войны и в партизанской жизни: как человек, который во многом расходился с нами в убеждениях, свою жизнь отдавал для того, чтобы спасти другого, с кем у него общего ничего не было.

Когда мы впервые стали членами Всемирного Совета Церквей, я был одним из участников русской делегации. Я помню, как на этом первом собрании, когда нас принимали, как членов Движения, за нас говорил Владыка Иоанн Вендланд. Он встал и сказал: “Мы благодарны за то, что нас принимают как братий, потому что мы христовы. И мы не приносим вам чуждую вам веру. Мы приносим вам неизмененную веру первых столетий. Примите от нас это свидетельство и принесите те плоды, которые мы не сумели принести”. И мне кажется, что это было замечательное слово, обращенное к инакомыслящим, и к людям иной веры.

Я здесь, в Англии, общаюсь с людьми всех вероисповеданий, и со всеми у меня одно общее: мы верим во Христа, мы верим в Бога, мы верим в человека, мы верим в истину; и мы можем обсуждать все наши проблемы без злобы, без взаимного сопротивления, а вслушиваясь в то, что другой знает о Боге, вслушиваясь в то, чему его научил Дух Святой и столетия жизни. И от некоторых можно многому научиться, а некоторым мы можем дать богатство православия. Но речь не идет о том, чтобы обратить непременно всякого, кто нам встречается, а о том, чтобы поделиться с каждым тем сокровищем, которое представляет собой православие, и вглядеться в его несовершенное вероисповедание и найти какой-то способ выделить в его вере то, что его может приблизить к полноте истины.

Мне вспоминается рассказ из жизни святого Силуана Афонского. Его посетил один из русских епископов, который занимался миссионерской деятельностью в Китае, и рассказывал ему, что буддистов невозможно обратить в христианскую веру, они совершенно закрыты, даже стараться не стоит. Силуан ему говорит: “А что вы делаете для того чтобы их обратить?” — “Я иду в капище, ожидаю момента тишины, начинаю им говорить: что же вы молитесь этим истуканам? Это дерево, это металл, они безмолвны, они ничего не могут сделать. Разбейте всё это и обратитесь ко Христу!” Силуан спрашивает: “А что тогда бывает?” — “Меня бьют и выкидывают вон”. Силуан улыбнулся и говорит: “А знаете, что вы могли бы сделать. Пойдите в такое капище, станьте в уголок и посмотрите, как они молятся, с какой искренностью и правдой они молятся не тем истуканам, к которым обращаются, а тому Богу, Который может услышать эту молитву. И сядьте рядом с ними и попросите: Расскажите мне о своей вере. И каждый раз, когда кто-нибудь из них будет говорить нечто близкое к нашему пониманию, вы его остановите, и скажите: как это прекрасно! Вот если к этому прибавить то или другое, какой полноты ваша вера достигла бы! И постепенно вы внесете в их сознание элементы Евангелия”.

Я думаю, что так только и можно. Порой надо начать с веры в человека, помня, что Бог верит в человека, так же как ты и он, и эту веру в человека ему помочь раскрыть, углубить и найти Христа через свою веру. Если это можно сказать о буддистах, то тем более можно сказать об инославных. Да, нас разделяют столетия разногласий, но нас соединяет одно: вера в Единого Бога и во Христа, до готовности жизнь отдать за Него, если мы на это способны.

Но смеем ли мы, православные, сказать, что мы таковы, а они не таковы? Нет, не смеем. Есть множество инаковерующих, которые веруют деятельно, активно, которые любовь Божию проявляют в делах милосердия так, как мы не проявляем порой. Часто мы уходим в “благочестие”, а наш ближний, наш брат от этого не получает ничего. Я помню очень благочестивого человека, который жил тогда во Франции. Он не пропускал ни одного нищего без того чтобы ему помочь. Нищий стучался в дверь, он ему открывал, говорил: “Стой на пороге, снаружи, не смей ступать своими грязными сапогами в мой коридор”. Он приносил ему суп и хлеб: “Ешь!” — и тот ел. Потом он вынимал монету, клал ему в руку, говорил: “Ну, ты теперь всё получил, иди себе!” И захлопывал дверь. Как вы думаете: это было проявление истинного православия? Где была любовь? Нищий уходил униженный. Да, он поел супа и хлеба, у него был грош в руке, а человека он не встретил, верующего в накормившем его он не мог познать.

А у меня есть другой пример из православной жизни, который меня очень поражает. Во время немецкой оккупации я одно время преподавал в Русской гимназии, когда был участником французского Сопротивления. Там преподавал человек, который когда-то, когда я был в юношеской организации, был моим начальником. Он был человек строгий, суровый, прошедший первую мировую войну, революцию, эмиграцию; жил он в дикой, неописуемой бедности. И как-то, идя в гимназию, мы видим, как он идет впереди нас и вдруг останавливается перед нищим, который сидел при дороге, снял шапку, что-то ему объяснил, ничего ему не дал, а нищий вскочил на ноги и обнял его; и Леонид Александрович^[1] пошел дальше. Когда он пришел в гимназию, его дети обступили: “Кто этот человек? Он ваш родственник? Или друг? Или приятель? Вы его хорошо знаете? Как это так — вы сняли шапку перед нищим, он вас поцеловал?!” И они из него вымучили ответ. Он шел с другого края Парижа пешком, потому что у него не был денег на метро. Он увидел этого нищего и подумал: если я пройду мимо него, не отозвавшись никак, он решит: вот еще сытый, который мимо меня проходит, и кому дела нет, жив я или сдохну с голоду. И он остановился и для того, чтобы нищему показать, что он на равных началах, как человек с человеком говорит, снял шапку и ему объяснил: “Я вам ничего дать не могу, — у меня ничего нет”. Я с этим нищим потом разговаривал, и он мне говорил: “Я никогда ни от кого столько не получил, как от этого человека, который во мне признал Человека, снял передо мной шапку и со мной заговорил”. А таких примеров не только среди православных, — среди инославных очень много.

И экуменическое движение заключается в том, чтобы обеспечить встречу. Встречу не на бумаге, встречу не формальную, встречу не о том, что нас разъединяет или соединяет, а встречу живых людей, которые являются воплощением своей веры во Христа и в Церковь и которые с нами могут поделиться тем, чему их научила за столетия эта вера, — и с кем мы можем поделиться тем, чему нас научила наша вера, и трагедия русской истории, и трагедия русской эмиграции. Я думаю, что в этом отношении экуменизм заключается не в том, чтобы сглаживать границы, а в том, чтобы так сблизиться с человеком, чтобы ему можно было всё сказать во всей правде и резкости, но не обижая, не унижая, не оскорбляя, а делясь с ним с болью в душе нашей болью о том, что мы разделены, хотя вместе с тем верим во Христа и хотим быть Его учениками и ничьими другими.

[1] Александрoвский