Борьба за традицию как симптом ее утраты

Дорогие друзья! В своем докладе я буду говорить о том, как мы воспринимаем традицию, нужно ли за нее бороться и какими могут быть результаты этой борьбы. Я благодарен Елене Садовниковой за то, что она мне подсказала две цитаты из владыки Антония. Это драгоценные цитаты, они мне будут служить камертоном – одну я приведу в начале своего выступления, другую – в конце.

Первая цитата: «Традиция – это живая память почти двух тысячелетий христианства, живая и сохраненная живой действием и вдохновением Святого Духа и сделанная твердой и непоколебимой Словом и Личностью Христа».

Традиционализм, в отличие от традиции, – это то, что римско-католический богослов в Америке описал как мертвую память, которая сохраняется живыми. Это воспоминания о вещах, которые более не существуют в действительности, но хранятся, они абсолютно бесполезны, но, тем не менее, ими дорожат. Это ересь. Это отрицает факт, что Церковь жива.

Понятно, что владыка говорит не о формах, к которым мы привыкли, не о догматах, освященных для нас своим глубочайшим мистическим содержанием, а о традиционализме, который отличается от традиции примерно так же, как исламизм от ислама. Ислам – это вероучение, к которому мы можем относиться как угодно, но совершенно точно, что исламизм – это политическое действие, направленное на разрушение, а ислам, как минимум, – сложное религиозно-философское учение. Говорить я буду о современности. И заранее приношу извинения, потому что о прошлом говорить легко, так как мы в нем не находимся и не чувствуем его запахов, как правило, не очень приятных. Мы не чувствуем атмосферы этого прошлого, потому что ее здесь и сейчас больше нет. А то, внутри чего мы находимся, пахнет, выглядит, воздействует, претендует, и мы не думаем о том, что когда-нибудь оно тоже станет прошлым, очистится от запаха, вида и воздействия, от своей атмосфер и станет частью какой-то большой истории. И тогда будет видно, что через эту современность, такую мелкую, такую мешающую, проявлялось так долговременно и приобщилось к вечному. Примеры, которые я буду приводить, как правило, будут не очень приятными, заранее прошу меня простить, но это то, среди чего мы живем, к чему мы должны как-то относиться.

Начну я все-таки с другого, с сегодняшнего дня, которая не является современностью, а является частью вечности. Когда мы размышляем о своем отношении к традиции и традиционализму и о том, что происходит с нами здесь и сейчас, полезнее всего перечитать евангельский эпизод встречи и разговора Христа с самарянкой. Встретились две несравнимые, несопоставимые традиции. Одна – великая традиция, к которой принадлежит Иисус, традиция, связанная и с Ветхим Заветом, и с пророками, и с истинным на то время вероучением, и с единственно правильным на то время пониманием этой самой истины. А рядом самарянка, которая… – с кем ее сравнить? С самой дикой беженкой из самой дикой исламской секты, попавшей в современную Европу. При этом ведь очень важно представить, как это выглядело. Был 6-й час, т.е. примерно полдень по нашему времени. Какой нормальный человек в Иудее в полдень, в жару пойдет к колодцу? Это же невыносимо. Туда пойдет либо кто-то, как Господь, чтобы встретить того, кого он не встретит в другое время, или пойдет тот, кто прячется от всех. Потому что таким, как ты, быть среди других немножко стыдно. Самарянка идет к колодцу в жаркий полдень, чтобы не встретить кого-нибудь из тех, кто ее может обругать, сочтя ее дикой, обидеть, задеть, и у этого колодца она встречает Христа. По этому поводу замечательный священник отец Леонид Грилихес в своей проповеди говорил: «Условия самые неблагоприятные. Во-первых, собеседник, вернее, собеседница – женщина. А беседовать с женщинами еврейские законы считали делом совершенно недостойным. Во-вторых, это иноплеменница, и не просто иноплеменница, а самарянка. Самаряне – мерзость для иудеев. Например, Иисус, сын Сирахов, вообще отказывается называть их народом. А иудеи, соответственно, мерзость для самарян. Наконец – и это не скрыто от Господа – эта женщина сменила шестерых мужей и живет в блуде. Иными словами, это не просто чужак, это полная противоположность. Как бы мы сказали, она живет в нетрадиционном браке. Между ней и Господом – непроходимая бездна. Как же достичь, как привлечь к себе человека, когда он совершенно чужой?».

Здесь очень тонкий момент, над которым размышляет отец Леонид, а также многие толкователи этого эпизода. Они говорят о том, что есть несколько возможностей привлечь к себе внимание самарянки. Некоторые из них очень соблазнительные, а некоторые – единственно правильные. Например, сделать вид, что нет разницы между иудеями и самарянами. Притвориться, что мы одинаковые, что наши традиции совместимы. А уже после этого мягенько, аккуратненько пытаться перетянуть ее на свою сторону, или, как минимум, выстроить диалог. Это одна из современных вполне себе существующих практик. Другая – начать жестко обличать изнутри истинной традиции традицию ложную. Понятно, что в первом случае самарянка отползет, а может быть, переиграет, если это не Господь, а обычный проповедник. Во втором случае она просто сбежит и не дослушает эти обличения до конца, потому что они до крайности неприятны, и зачем ей их выслушивать.

Первое, на что следует обратить внимание, – Христос не скрывает от нее своего суждения ни по отношению к ее традиции, ни по отношению к тому браку, в котором она находится. Но Он ей не говорит: «Ты живешь в блуде». Он говорит: «Правду ты сказала, что у тебя нет мужа, потому что у тебя было пять мужей и тот, которого ныне имеешь, не муж тебе» (Ин 4:17-18). Таким образом. Он, говоря правду, обращается к ее собственному ощущению неправды. Не скрывая и в то же время с любовью. Второе – Он не напоминает ей, что Его традиция – единственно истинная. Он ей говорит о том, что они несовместимы, что в какой-то момент придется выбирать. Он этого не скрывает. И самое существенное – Он с ней разговаривает не как еврейский учитель, который без конца цитирует Писание. Он прекрасно понимает, что никакое Писание для нее Писанием не является. Она, во-первых, цитат не знает, контекстов не считывает, и вообще ей не до этого. Она за водой пришла, ей пить хочется. И вместо того, чтобы дать ей пить, совершить чудо – это еще один вариант общения с иноверцами, Христос говорит: «Ты дай мне пить». Потому что вода общая. И потому что Он, Господь, к ней пришел, потому что она может дать Ему воды. Это и есть самое главное чудо.

И когда мы мысленно обращаемся к этому великому примеру, мне кажется, многое из того, что окружает нас здесь и сейчас, гораздо легче воспринимать, потому что это современность. Как кто-то сказал о святом: «Ну какой он святой – я с ним кофе пил». Трудно пережить современность как событие уже присутствующего будущего. Когда мы смотрим на события и во внешнем мире, и во внутреннем, российском, через их присутствие в будущем, многие эпизоды начинают раскрываться как-то иначе.

Давайте посмотрим на то, что происходит с беженцами в Европе. Здесь и сейчас. И на то, как по-разному реагируют на этих беженцев разные части Европы. Мы привычно говорим, что в Европе больше нет христианских ценностей, подтверждая это ссылкой на Европейскую Конституцию, в которой не нашлось места указанию на какие бы то ни было религиозные корни европейского мира. И вообще видим там секулярность, достигшую уже последнего предела. Казалось бы – вот он мир, где традиции умерли, их нет больше. Но в то же время мы видим, что часть европейских стран на самом деле в своей поведенческой практике сохранила традицию солидарности, традицию странноприимства. И более того, они поступают так – при том, что большинство вроде бы неверующие, – как должен поступать верующий, а именно: не садиться и не просчитывать, что будет потом, а действовать здесь и сейчас, помогать тому, кому нужно помочь, а разбираться он будет на следующем шаге. При этом есть страны внутри Европы, которые… Сложно, когда начинаешь обобщать. Что такое страны? Значительные части общества, которые ведут себя по-другому. И мы видим это, прежде всего, в новых европейских странах. Хотя, на самом деле, старых, но значительную часть XX века проведших за пределами единого пространства. Это Венгрия, Сербия. Мы говорим о Греции с точки зрения экономической – Европа это или не Европа? С точки зрения поведенческой, с точки зрения ценностной она оказалась полноценной Европой, потому что странноприимство в ней такое же, как в ненавистной для любого грека Германии. Ничем не отличается. Прием, помощь, передача, адаптация.

Что делать с ними потом – поговорю отдельно. Мы пока только про странноприимство, про страдания, которые ты видишь перед собой. И про трезвый расчет, который не принимается во внимание до тех пор, пока ты не помог тому, кто страдает здесь и сейчас. Дальше – сложнее. Тем не менее, мы видим, что самое напряженное отношение к беженцам — в Венгрии и Сербии, т.е. в странах, прошедших через коммунизм и советский опыт. И там идет разговор о расчете, справедливости, порядке, а уже потом о страдании, помощи, приеме и т.д. Это прекрасные страны с великой культурой, многие наши друзья живут в них. Но все-таки мы должны сказать, что неслучайно здесь и сейчас, не в вечности, а именно здесь и сейчас в этих странах национализм очень часто ставится на место общехристианской веры.

Мы точно знаем, что ни в одной стране невозможен памятник Гавриле Принципу. Не потому что он национальный или не национальный герой, а потому что он среди прочего убил беременную женщину. Политически можно по-разному к нему относиться, но не может быть памятника тому, кто убил беременную женщину. Точка. По каким бы причинам он этого не сделал. Миф о коссовом поле на самом деле спал в сознании традиции и был извлечен вполне себе коммунистическими историками. Письмо 1986 года в ЦК Компартии Югославии превратило его в живой действующий политический миф. До этого времени он спал. Он не был актуальным, пока его не извлекли те, кто искал замену коммунизму на ближайшую понятную народу идеологию. К христианству это не имеет ни малейшего отношения.

Венгрия – не люди Венгрии, а Венгрия как царство некоторого большинства – очень часто упоминает о коммунистическом режиме и правильно делает. На выезде из Будапешта есть замечательный музей о коммунистической эпохе. Но редко в Венгрии вспоминают об участии в делах нацизма. Мы жертвы, они палачи – и это очень удобно. Нет простого понимания, что европейская традиция предполагает честность, странноприимство и безрассудную помощь ближнему, каким бы ближний ни был, в том числе и самарянин, в том числе тот, кто несет абсолютно чужую, абсолютно несовместимую с нашей традицию. С этого начинаются европейские ценности.

Мы видим, что эти ценности, что бы ни декларировали люди, как бы ни комментировали это политики, продолжают жить и действовать. Эта традиция жива. А вот что не действует – не действует вторая часть урока, который Христос преподнес нам в разговоре с самарянкой. Вместо того, чтобы честно говорить: «Наши традиции несовместимы с вашими, мы не признаем абсолютное совпадение наших традиций», начинается приятие всего и растворение во всем. Вот эта часть традиции уже уходит, она теряет свое влияние.

Что же касается наших дел и того мира, в котором мы с вами живем, то мы видим, как в последние два года совершенно точно идет убежденная борьба за традиционализм под видом борьбы за традицию. Борьба за сохранение привычного, чего на самом деле нет, за искусственно придуманную, сформированную задним числом традиционную ориентацию, я бы сказал так, в противовес тому, что происходит вокруг нас, на что мы должны давать живой непосредственный отклик. И давайте посмотрим, насколько этот традиционализм, часто живущий в нашей христианской среде, совмещается с традицией как с чем-то живым, завещанным нам и продолжающимся в нас.

Возьмем несколько неприятных эпизодов, связанных с культурой и отношением к ней. Первый эпизод – декабрь-январь 2014-2015 года, история с Шарли Эбдо. Если вы видели эти карикатуры, то не думаю, что они вам симпатичны. Как минимум, большинству из вас. Это такой низовой, пошлый, ефрейторский юмор, для которого нет ничего святого, кроме желания оскорбить и задеть другого. Когда случилась эта история, на улицы Франции вышли не только те, кому нравились эти карикатуры, но в абсолютном большинстве те, кому они очень не нравились. И здесь подтвердилось то, что, во-первых, жива республиканская традиция (традиция же бывает не только религиозной), которая предполагает, что у нас есть ценность автономии, ты действуешь на своей территории, и я не пересекаю твою границу до тех пор, пока ты не пересекаешь мою. Во-вторых, республиканская традиция не признает внешних запретов, а только этические.

Мы не можем запретить Шарли Эбдо выходить, но мы можем жестко полемизировать с ними: на слово – словом, на образ – образом. При этом есть еще более страшное наказание, когда мы реагируем молчанием, т.е. мы не считаем вас достойными полемики. Но когда случается то, что случается, оказывается, что ценность человеческой жизни для абсолютного большинства выше, чем ценность оскорбления. Мы можем сформулировать это так: карикатуры Шарли Эбдо оскорбительны, но убивать никого нельзя. Если мы посмотрим на то, какая формула главенствовала здесь, в наших СМИ и в социальных сетях, и в наших разговорах – это была противоположная формула: убивать никого нельзя, но они сами напросились, они ужасные. По существу, если мы будем честными, это оправдание зла. Это оправдание права на насилие в ответ на оскорбление. Конечно, традиция тут не при чем. Традиция в данном случае – это оправдание вполне архаической установки на сакральность, понимаемую как внешний инструмент.

Дальше – больше. Следующий конфликт происходит у нас, слава Тебе, Господи, более мягкий, в Новосибирском театре оперы и балета с постановкой Тангейзера. Все эти конфликты практически однотипные. Я сейчас предлагаю не уходить в эстетические и даже этические вопросы. Вполне допускаю, что эта постановка зрителю могла не понравиться, и то, что там есть, может вызвать полное отторжение. Правда, видели эту постановку всего 7200 человек. Ровно столько помещалось в зрительном зале во время тех нескольких постановок, которые прошли в этом театре. После этого начинается борьба за право диктовать театру, что он может ставить, а что не может, которая выдается за борьбу, направленную на защиту наших традиционных ценностей.

На самом деле это не защита традиционных ценностей, а защита права на диктат. В этом суть конфликта. Я уже не говорю про картинку, которую потом распространили в миллионах копий те, кто боролся за сохранение традиций. Не театр, а те, кто боролся за традицию, распространяли эту крайне неприятную картинку. Не хочу ее описывать. Но уточняю, что эта картинка – обложка журнала из фильма Формана «Американский народ против Ларри Флинта». Она на несколько минут появляется в декорациях, иллюстрируя тот жуткий фильм, который снимает отрицательный герой в этой версии постановки. Но даже если бы этого не было. Повторю – видели это 7200 человек.

Борьба за традицию привела к тому, что увидели это несколько миллионов человек. И увидели не весь спектакль, а то самое, из-за чего спектакль пытались запретить. Значит, это борьба за власть, а никакая не борьба за традицию. Это борьба за традиционализм, который позволяет управлять миром, диктовать миру свою волю, а не борьба за ценности и чистоту. При этом, люди, которые, могли вполне искренне протестовать, думали, что они защищают веру и осуждают богохульство. На самом деле, они боролись за власть и право вмешиваться в чужие дела. Никакой борьбы за традицию в этом не было. Результатом стало распространение этой ужасной картинки по всему Интернету.

Последний эпизод. Я не хочу называть имя этого человека и организацию, которую он возглавляет, потому что ради этого упоминания все и делается. Назовем это так – представители православного хулиганата ворвались на выставку выдающегося художника Сидура под предлогом борьбы за традицию. Но возникает вопрос – кто из них представлял традицию, а кто представлял традиционализм?

Можно как угодно относиться к Сидуру – в исскустве вообще не бывает окончательного суждения, – но Сидур был все-таки человеком гуманистической культуры, совершенно не церковный, но напряженно размышлявший. Для него вопрос, каким должен быть образ Христа после Освенцима – это не абстрактный вопрос. И тот Христос, Который на этих картинках оскорбил православный хулиганат, на самом деле это Христос после Освенцима. Это Христос, похожий на тех, кого выносили из газовых камер. Это можно принимать или не принимать как художественную практику, но совершенно точно, что по своему посылу это традиция работы с образом. Среди традиций есть те, которые мы принимаем, и те, которые не принимаем, но это совершенно точно не оскорбление. А те, кто пришел громить, пришли защищать не традицию. Я бы сказал так, что они пытаются убить чужую традицию, чтобы на фоне ее унижения не такой мертвой казалась своя. И это очень важно понимать.

Этот вопрос встает на самых разных площадках, и на самых разных примерах мы видим, как его пытаются решить однотипно. Я не хочу сейчас входить в политические аспекты, у меня есть свое суждение, но в данном случае оно третьестепенно. Когда мы видим, как обосновывают переход Крыма в состав Российской Федерации и войну в Донбассе – а войну в Донбассе развязали наши с вами собратья, – давайте прямо говорить, может быть, государство им подмигнуло, но точно известно, что это сделано на деньги православных олигархов, что они спустили спусковой крючок. И это именно те православные олигархи, которые финансируют часть православного телевидения и оказывают огромное воздействие на часть церковных структур. Как все обосновывается? Обосновывается ссылкой на традицию. Это традиция нам велит брать чужие земли. Это традиция велит нам начинать войну.

Кстати говоря, вы, может быть, спросите, как с той стороны осмысляют конфликт люди, видящие это украинскими глазами. Есть такой отец Андрей Дудченко, я читаю его фейсбук, он полностью на стороне украинских сил и совершенно не поддерживает Россию, но он как-то задал вопрос, который на нашей территории не задал никто: «А если вспомнить слова Христа: “кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду.” Что будет, если Христос скажет нам: “Отобравшему Крым, отдай и Донбасс». Как мы будем действовать?» Повторюсь, это человек, твердо стоящий на позиции целостности Украины. Мы себе встречный вопрос не задаем. На какую традицию мы будем ссылаться, если нам скажут: «Ваши объяснения не работают, они никуда не годятся».

Но есть ли какие-то живые традиции, восходящие к христианству, у нас здесь и сейчас? Есть, конечно. И они начинают нарастать. Это благотворительность. Это волонтерство. Это умение и желание собирать деньги на помощь ближнему, и мы видим, что на протяжении последних лет это движение растет. Мы видим, как следующее поколение все охотнее, все активнее помогает ближнему. Мы видим, что рождаются детские Литургии, на которых служат службу и специально для детей, и специально для больных детей, чтобы приход участвовал в общей помощи, в общем сопереживании страданию другого. Это и есть европейская, она же христианская традиция солидарности, благотворения, страноприимства, даже если она словесно оформляется как-то иначе.

Последнее, что мне хотелось бы сказать, что эта борьба очень серьезная, не надо к ней относиться легковесно, потому что традиционализм и традиция оказались в какой-то момент просто несовместимы. Либо мы традиционалисты, либо мы живем внутри продолжающейся традиции. Либо мы боремся за внешнее, либо мы продолжаем жить внутренним.

А теперь я прочитаю цитату владыки. Он говорил это после конференции под названием «Единство Церкви», проходящей в Даниловом монастыре: «Я остался под очень тяжелым впечатлением. Меня поразило количество докладов обскурантистского типа, желание вернуться не к древности, которая была и светла, и полна дерзновения и глубокого переживания, а к сужению православного горизонта под предлогом, что мы должны держаться традиции. Причем традиция понимается не так, как ее понимали в древности святые отцы – как живая память Церкви, которая передается из поколения в поколение, на которой строится новое богатое мышление и отклик на бесконечно меняющуюся обстановку мира и на все углубляющееся наше понимание на действие Божие в мире. Предлагалось понимание традиции, предания как возвращение к чему-то прошлому, окаменелому, остывшему. Мне кажется, что предание нужно понимать так, как понимает человек свое прошлое.

Наше настоящее содержит в себе все свое прошлое, но никто из нас разумно не станет говорить о том, что, принимая теперь решения по поводу нашей жизни, мы должны их принимать так, как мы приняли бы их, когда нам было 5 лет. Или 12 лет. Или 25 лет. На основании все обогащающегося опыта мы видим вещи по-новому, с новой глубиной. А на основании Священного Писания, развивая в себе то, что апостол Павел называет умом Христовым, который только и может быть умом Церкви, другого ума у Церкви не может быть, мы можем тогда произносить суждения».

Ответы на вопросы

 Протоиерей Владимир Архипов: Из того, что Александр Николаевич сказал, мне кажется, всем нам очень важно понять, в какой степени в каждом из нас традиция, обряд, внешнее являются диктатом для нашей внутренней свободы, независимости и в какой степени мы способны проявить в себе ум Христов, который только и может ставить правильные акценты всему происходящему. Если есть вопросы – пожалуйста.

О. М. Давыдов: Александр Николаевич, я нашел сейчас цитату из Евангелия от Иоанна, там все-таки речь идет немножко о другом. Самарянка является представителем традиционализма, она начинает спорить, поклоняться ли им на этой горе или в Иерусалиме, а Христос говорит, что скоро будут поклоняться в духе и истине. Как же все-таки быть с «революционностью» христианства? Традиция – это что-то большее, чем любовь к братьям во Христе? Ведь традиция возможна лишь ради любви к тем, с кем мы составляем единое Тело Христово. Может быть, действительно, о традиции можно говорить, как о проявлении любви, как о проявлении церковного единства, потому что иначе мы никак любовь выразить не можем. А иначе революционность христианства стирает все.

А.Н.Архангельский: Я не вижу противоречия. Традиция в той мере, в какой она живая – это лишь форма проявления заповеданной нам любви. Заповедь по существу и есть призыв к традиции. Нам заповедано – следовательно, мы должны это воспроизводить, не теряя. Но все внешние формы могут быть очень важными. Они не вечны, но будучи не вечными, они сохраняют жизнь, пока они живы.

Я не хочу касаться вопросов чисто богословских, потому что это гораздо сложнее. В общественной жизни держаться за форму только потому, что она форма, означает убивать содержание. И эта форма не нуждается в защите, пока она сама по себе живая, меняющаяся и растущая. Мы начинаем защищать, когда мы чувствуем, что это от нас уходит. Что касается революционности христианства, то революция всегда имеет своей даже не оборотной стороной, а обязательным следующим шагом создание чего-то нового на основе революционного переворота. Так возникает Церковь. И Церковь, конечно, есть продолжение и результат этой революции, ее рождение революционно, но она сама по себе не очень любит революции. Потому что мы понимаем, какой ценой мы платим за любую революцию. Но повторяю: мы должны следить за тем, живо ли это явление в общественной сфере или уже ушло. Если ушло, держаться за него означает убивать живое ради того, чтобы сохранить мертвое.

Протоиерей Владимир Архипов: Можно думать о такой революции, какая была в 17-м году, а можно думать об обновлении. Тогда это вполне допустимо. И потом – насчет формы и Духа. Не забывайте, что тело – это храм, в котором живет Дух Святой. Если Дух Святой живет, то тело, и обряд, и традиция прекрасны. Есть еще вопросы?

Вопросиз зала: Александр Николаевич, не кажется ли Вам, что основная причина всех наших сегодняшних бедствий, это как раз последствие того, что в 88-м году мы попраздновали тысячелетие крещения Руси и потом почти об этом забыли. Были какие-то редкие катехизаторские, миссионерские группки, но, по большому счету, это было невыгодно государству, потому что шел разбой, расхищение и так далее. Единственный, кто выжил, – это братство Георгия Кочеткова. Несмотря на все трудности, он продолжает трудиться. Если бы таких было больше, если бы государство наконец-то опомнилось, не только бы открывало канал «Спас», который людям довольно скучно смотреть, то ситуация в стране была бы иная. Поэтому надо возрождать религиозное образование, катехизацию, не только в школах, для младших детишек. То есть как когда-то во времена Сталина послали 25 тысяч в колхозы, и был лозунг «Ребята, погибаем», так же и сейчас, если бы послали десятки, сотни батюшек, ситуация в стране была бы иная. Как Вы думаете?

А.Н.Архангельский: В идеале лучше было бы, чтобы государство не мешало. И не лезло. И не помогало. Мне кажется, с этого начинается главная проблема, когда государство пытается помочь. Я не верю в заговор. Если бы заговор существовал, жить было бы намного проще. Потому что на заговор можно создать контрзаговор, на контрзаговор свой контрзаговор, все посчитано, легко понять. Это все более хаотично. Просто государство рождалось заново, а думали, что оно возрождается, оно было занято другими делами, ему людей надо было кормить. Цена на нефть была 9 долларов за баррель. И лидеры этого государства были людьми вообще не церковными, они просто жили в другом пространстве. Мы сами все сделали. Это первое. Второе – конечно, работает не только братство отца Георгия Кочеткова. Есть огромное количество очень разных общин по всей стране, с разной степенью прогрессивности и консерватизма. И это очень правильно, потому что Церковь должна быть очень разная – в ней должны быть и консерваторы, и прогрессисты, и нейтральные, кто угодно. Другое дело, что мы опять поползли под государство. Я думаю, что беда-то как раз в этом. Не в том, что государство не помогло в 90-е, а в том, что мы опять восстановили традицию быть под государством, внутри государства и частью государства.

А бывало по-разному. Мы смотрели с моими коллегами, как это было в других странах после краха коммунизма, именно в странах с реально присутствующим православием. В Албании с 1967 по 1991 год не было отслужено ни одной Литургии, потому что это было государство победившего атеизма – так оно себя описывало через Конституцию. При этом мы думаем, что Албания – это тотально мусульманская страна, но в Албании 70% людей, считающих себя мусульманами, и около 30% христиан разных деноминаций, 20% примерно православных и 10% католиков. К 1991 году, когда впервые Пасха была отпразднована открыто, не осталось ни одного живого епископа. И, по-моему, было лишь 12 священников. И в этот момент можно было держаться за национальную традицию, а национальная традиция всегда предполагает связь национальной церкви с национальным государством, нелюбовь к внешнему управлению. Но чтобы Церковь действовала, пришлось просить Константинопольского Патриарха, который прислал епископа, ставшего управляющим архиепископом, и, по существу, забыть о связке между национальным государством и национальной церковью. Церковь – она вселенская.

Протоиерей Владимир Архипов: Но не кочетковская.

А.Н.Архангельский: Она разная. Кстати говоря, в Албании знают самых разных православных священников, в том числе и Кочеткова. Я повторяю, что, к сожалению, есть вполне живая традиция – идти Церкви под государство. Это опасная традиция, от нее ничего хорошего не будет.

Протоиерей Владимир Архипов: Чудо нашей веры в том, что она дает свободу каждому. И нельзя будет при всем желании все христианство мировое поставить под знамя Кочеткова. Он прекрасно работает, много делает, но даже, я думаю, в его братстве не может не существовать людей инакомыслящих, инакодумающих, инаковидящих – и в этом-то все чудо христианства. Я думаю, что хорошо бы вернуться к традиции или создать заново традицию христианскую, дать каждому человеку способность верить и думать самостоятельно. И тогда будет все замечательно. Каждый найдет свое место в христианской Церкви – и Кочетков, и все другие. Если каждый будет думать самостоятельно, ориентируясь на Христа, то все будет чудесно. И никто никого не будет давить.

А.Н.Архангельский: Но надо не забывать, что традиция – это бывшая новация. Не бывает традиции, которая в какой-то момент не была революционной новацией.

Реплика из зала: Спасибо Вам большое за это выступление. У меня не вопрос, а волнующий меня ужасно факт. Я преподаю в одном из московских университетов психологию семьи. Наша последняя тема называлась «Семья как институт культуры». Они же будут работать с людьми, будут работать в школах, и у них должно быть представление, как адаптируются эмигранты на местах, ассимилируются или интегрируются в культуру. Это 3-й курс, им по 20 лет. И я спрашиваю их, как они относятся к тому, что сейчас идет обширная миграция, и что надо делать. И две прелестные девушки, одна за другой ответили. Одна сказала: «Расстреливать их надо». А другая: «Всех в армию, на пушечное мясо». У нас страна победившего православия. У нас 80% народа считают, что они православные – т.е. русские. У нас на каждом шагу возникают новые церкви. Но при этом уровень пассивной агрессии молодежи очень высок. Как только свистнут, она будет активной. Я не слышу во всем этом голоса Церкви, себя, других людей. В целом атмосфера полного молчания. Там нападение, там то да се – а где реакция? Получается, что это нормально. Насилие нормально. Поэтому не удивляйтесь ничему тому, что будет происходить завтра. Такая традиция, извините.

Леонид: Александр Николаевич, я бы хотел продолжить тему формы и содержания. Мы будем, как кот вокруг крынки молока, кружиться, пока не определим критерий, когда форма становится мертвой. И в этом смысле мы немножко не хотим понимать глубину революционности Христа. По большому счету, нам трудно представить, что это должен быть совершенно свободный поиск. Чуть раньше перед разговором с самарянкой, «ты учитель еврейский и не знаешь откуда Дух, как ветер приходит, бесформенный». Мы не знаем форму его появления, алгоритм и куда уходит. Нам, к сожалению, это трудно понять. И в этом смысле мы будем постоянно наступать на грабли. Тотальность Христовой свободы нами еще не понята. И даже мы ее страшно боимся. Спасибо.

А.Н.Архангельский: Есть вещи хуже традиционализма. Это традиционные ценности. Все, что мы знаем из истории XX века, все тоталитарные режимы так или иначе накануне своей гибели начинали бороться за традиционные ценности. Если вы видели предсмертные фотографии Франко – это человек, обвешанный мощевиками и проводами, ведущими к самым современным медицинским аппаратам. Это традиционные ценности. Во-первых, ценности – очень позднее понятие. Традиция в современном значении – еще более позднее понятие. Это латинское слово, которое имеет и негативный смысл. «Традиция – нечто мертвое», и только в XIX веке после Гердера она начинает развиваться. Еще более позднее слово – «культура» в нашем значении. Могу сказать твердо: Пушкин бы не понял название телеканала «Культура», потому что в нашем значении это слово появляется в словарях после 1837 года. Когда мы боремся за традиционную культуру и традиционные ценности, мы пользуемся самыми нетрадиционными понятиями, какие только есть. Если мы хотим представить, как выглядит воплощенная традиционная ценность – представьте себе Кончиту Вурст, бородатую женщину, возмутившую все наше общество. Ничего более традиционного, чем бородатая женщина на средневековой ярмарке, нет. Никаких других традиционных ценностей я вам предложить не могу.

Протоиерей Владимир Архипов: Спасибо. Тема действительно очень важная, но я не со всем могу согласиться. Путь свободы для нас не закрыт. Он открыт, только надо последовательно идти к нему, учась у Христа. И все будет. И тогда будут разрушены те традиционные ценности, которым мы все являемся рабами. Спасибо огромное.