Новизна взгляда: отец Луиджи Джуссани и митрополит Антоний (попытка сопоставления)

«Настоящая проблема Церкви, претендующей на то, чтобы называть себя современной, — сказал Папа Иоанн Павел I, — состоит в попытке правилами умалить изумление от события Христа». В XX веке, как и в течение всей многовековой истории Церкви, Дух не перестал пробуждать в людях, мужчинах и женщинах, то самое изумление, что чувствовали Андрей и Иоанн, первые ученики Христа, по отношению к событию христианства.

«Путь Господень прост, как путь Иоанна и Андрея, Симона и Филиппа, которые отправились за Христом из любопытства и желания. В сущности, и нет иного пути, кроме этого любопытствующего желания, пробужденного предчувствием истины»^[1], — пишет отец Джуссани. Именно эти слова я вспомнила, прочитав главный тезис данной конференции: «Открытие Бога… это конец поверхностного любопытства, но и начало чего­то другого… начало нового отношения к миру, а также нового видения». Мы привыкли к тому, что христианство совпадает с определенной этикой, с защитой традиционных ценностей, что христиане должны в основном заботиться об исполнении заповедей и стремиться к самосовершенствованию, и часто забываем одну простую истину, о которой напоминает нам Блаженный Августин, говоря о Закхее: «Иисус на него посмотрел, и он увидел». Таким, безусловно, был митрополит Антоний. Таким — как я помню — был отец Луиджи Джуссани.

Мне кажется, что при несомненном различии культурной и духовной традиции, объединяющим элементом этих двух выдающихся церковных личностей, отца Луиджи Джуссани и митрополита Антония, является именно изумление перед неотвратимым, непоколебимым присутствием Христа, перед Его любящим взглядом. Об этом взгляде они только и говорили и свидетельствовали в течение всей своей жизни.

«Бегство» и «прекрасный день»

Хочется начать с рассказа не о пастырской или богословской деятельности этого итальянского священника (1922–2005), основавшего церковное движение «Общение и освобождение» и в отношении которого сейчас идет процесс канонизации, а о личном, драматичном опыте его встречи с Христом. Всем хорошо известен эпизод обращения юного Андрея, будущего митрополита Антония, когда он вдруг почувствовал присутствие Христа при чтении Евангелия от Марка. Попробую рассказать о кризисе («бегстве», как он это назовет) тринадцатилетнего Луиджи, беспокойного семинариста, ищущего в стихотворениях Джакомо Леопарди ответ на «проклятые вопросы» жизни, и о последующем «прекрасном дне». Он провел целый месяц, май 1936 года, «потерянный в обоготворении Леопарди, в чтении Леопарди, в изучении наизусть Леопарди… потому что поднятая им проблематика, как мне казалось, затмевала все остальное»^[2]. В произведениях великого неверующего поэта юношу привлекает страстный, острый диалог с таинственным «Ты», которое угадывается в образах безответно им любимых прекрасных женщин, а также в образах друзей и во всем, что всегда кажется Леопарди «слишком малым» по сравнению с желаниями сердца человека. Без встречи с раненой личностью Леопарди, без столкновения с этой открытой раной (то есть с динамикой человеческого сердца, с природой его «я») было бы невозможно настоящее узнавание Христа, как скажет потом Джуссани.

Решающим моментом этого кризиса стал для него «прекрасный день», когда во время чтения преподавателем Пролога Евангелия от Иоанна он вдруг понял: «Слово стало плотью: значит, красота стала плотью, истина стала плотью, добро стало плотью. Все это олицетворяется в Том человеке»^[3]. Много лет спустя он сделает заключение: «Это был самый решающий момент моей культурной жизни. Вера до такой степени связана с разумом, что я говорю “культурной”. И я приблизительно понял… что вера отвечает на потребности сердца более, чем какая бы то ни было другая гипотеза; поэтому она более рациональна, чем какая­либо иная рациональная гипотеза. Вера предлагается как наивысшая рациональность, поскольку встреча с событием, которое ее несет, порождает опыт и соответствие ранее неизвестное, немыслимое для человека»^[4].

Это открытие влечет за собой объятие реальности, восприятие положительности всего сущего в свете Боговоплощения: «Когда я читал Леопарди в гимназии (пренебрегая занятиями!), Леопарди не был для меня другом. Он описывал гораздо лучше, чем я мог бы это сделать, именно то, что я сам чувствовал, но не был мне другом: он был неким “экстатическим” авторитетом, вне меня. Но когда я начал что­то понимать [“прекрасный день”], то Леопарди стал учить меня: он называл мне причины своей печали, и я обнаруживал, рассматривая его аргументы, что его позиция была неправильна, потому что он кое о чем забывал. Я должен был бы быть в разногласии с ним, но, наоборот, мне стало его жалко, и он стал моим другом. Другой человек становится для тебя другом по мере того, как ты проникаешь в него, то есть понимаешь его, потому что он описывает, представляет тебя: и отсюда возникает возможность примириться с нашей человечностью, с нашим сердцем, ставшим таким образом другом, союзником!»^[5]

И что сделал тогда молодой человек? Он начал читать гимн Леопарди «К своей донне» (стихотворение о любви) как молитву благодарения после причастия: ибо Слово, ставшее плотью, совпадает с той «Ты, красота»^[6], которой жаждет сердце человека. Не знаю, что думал бы ректор духовной семинарии, узнав о такой молитве, но на самом деле в этом и состоит гениальность воспитательного метода отца Джуссани.

Он скажет потом своим молодым друзьям, уже будучи духовником: «Если Христос не имеет отношения к тому, к чему ты прикасаешься, и к тому, на что ты смотришь, то это все неправда… На самом деле не прикасаешься, на самом деле не смотришь, это не истинная твоя человеческая сущность. И ты не уверен в своей судьбе и абсолютно скептичен по отношению к возможности осуществить эту судьбу. Отсутствует человеческая сущность; в нашем сомнении отсутствует не Христос, отсутствует наша человеческая сущность»^[7].

Для отца Джуссани, таким образом, вера является «путем взгляда», «новым видением», если использовать выражение митрополита Антония, то есть познавательным путем, определившим, как и для митрополита Антония, его личный выбор, его призвание, его мировоззрение и его воспитательный метод. Именно благодаря этому вокруг него возникла первая община школьников и впоследствии целое церковное движение.

«Рискованное дело воспитания»

В этом духе, в этом ключе отец Луиджи Джуссани в 1954 году попросил у своего епископа благословения преподавать в государственной школе — в светском, элитарном и частично антиклерикальном миланском лицее «Берше»; этот вызов он принял, поняв, что воспитание — это самое существенное и именно то, чего недостает в тогдашней Италии, благополучно и формально католической.

Сам Джуссани так обобщил содержание и цель своего начинания: «С самого первого часа своей работы в школе я говорил: “Я здесь не для того, чтобы вы усвоили те идеи, которые я вам даю, а для того, чтобы научить вас истинному методу, который позволит вам вынести суждение о том, что я вам скажу. И то, что я вам скажу, — это опыт, который является результатом долгого прошлого, длиной в две тысячи лет”. Уважение к этому методу с самого начала характеризовало нашу воспитательную работу, ясно обозначив цель: показать неотъемлемость веры от потребностей жизни. Благодаря сначала воспитанию, полученному в семье и семинарии, а затем размышлению, я стал глубоко убежденным в том, что вера, которая не могла быть обнаружена и обретена в опыте настоящего, подтверждена этим настоящим, не могла способствовать ответам на его потребности; эта вера не была способна выстоять в том мире, в котором все, все, ей противоречит. Противоречит настолько, что даже богословие довольно долгое время было жертвой этой уступки. Чтобы показать неотъемлемый от потребностей жизни характер веры и, следовательно — это “следовательно” важно для меня, — показать рациональность веры, предполагается четко определенное понимание рациональности. Сказать, что вера превозносит рациональность, — это значит сказать, что вера соответствует основополагающим и исконным потребностям сердца человека»^[8].

Итак, путь, проделанный самим Джуссани и предлагаемый им многим людям, имеет своей целью реальное, полное любви узнавание Иисуса Христа. В этом убедительность его проповеди — как и митрополит Антоний, он никогда не писал абстрактно, за письменным столом, но его речь была постоянно неким живым сообщением самого для него главного, имела всегда некий оттенок исповеди: «Христос — имя, указывающее и определяющее то, с чем я встретился в жизни… Для многих это имя известно, но не соответствует встрече, опыту в настоящем; а Христос столкнулся с моей жизнью, моя жизнь столкнулась с Христом именно для того, чтобы я понял, насколько Он является сутью всего, всей моей жизни. Он, Христос, жизнь моей жизни. В Нем все, чего я хотел бы, все, чего я ищу, все, что я жертвую, все, что во мне развивается ради тех людей, с которыми Он поставил меня рядом. Как говорил Мелер (эту фразу я не раз повторял), “я думаю, что не мог бы жить, если бы не слышал Его голос”»^[9].

Обращение, как и культура, как и воспитание, — часто повторял отец Джуссани, — состоит в новом направлении взгляда: «Мы призваны глядеть на все сущее так, чтобы в нашем взгляде заключалось Божественное Присутствие. Ибо это Присутствие в моем взгляде не сужает моего поля зрения, в которое попадает все остальное; оно — разнообразный и исчерпывающий способ видеть “все” остальное. Это и имел в виду Апостол Павел в своем Послании к Римлянам: “Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная” (Рим 12,2). Это призыв пройти через глубокую и самую решительную метаморфозу к новому способу восприятия. И нам словно случается спрашивать, подобно Никодиму: “Как это может быть?” И в ответ мы получаем то, что уже было услышано от Иисуса: “Мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели”. Если мы продолжаем жить в обществе Христа, то становимся сопричастниками тому, что Он знает, “тому, что от Духа Божия”. И мы должны помнить: то, что от Духа Божия, — это истина земли; окончательный и полный смысл сущего, это тайна Божия»^[10].

Отсюда его способность оценивать и читать с новой глубиной все явления культуры, всех авторов, красоту мира и научные феномены — все является для нас другом, более того, спутником на пути к своему предназначению.

Свидетели Спасителя

Отсюда же и его метод чтения Евангелия: глядя на него, было легко убедиться в том, что с ним, непосредственно там, пока он читал, происходило то же самое, что и с учениками Христа. Но разве не правда, что в глубине любого события, любого отношения, любого настроения — сияет для нас тайна Христова, со своей «собственной личностью, со своим в высшей степени уникальным лицом, с неповторимыми чертами, которые нельзя спутать даже с теми, что Он сам создал как знак Себя»? Без этого «всего остального недостаточно для нашего желания счастья, нашей жажды достижения своего предназначения, как не было бы достаточно самой прекрасной работы или преуспевания в жизни. Этого было бы недостаточно!»

В заключение я хотела бы просто привести один пример: как отец Джуссани читает Евангелие, рассказывая историю о Закхее: «Он был начальником налоговой полиции, главой мафии Иерихона и его предместий, главой сборщиков податей, тех, кого все считали врагами народа и общепризнанными грешниками, которых нужно было сторониться, чтобы не осквернить себя одним с ними воздухом; он продался римлянам. Он услышал, что в их краях находится Иисус, все в этих местах говорили о Нем. Он прошел мимо толпы и забрался на смоковницу (это не очень высокое дерево), чтобы увидеть Его, когда Он будет проходить мимо, из любопытства, чтобы иметь возможность посмотреть Ему в глаза, так как он был мал ростом. Толпа приближается, Иисус, разговаривая с людьми, проходит прямо под смоковницей, останавливается, поднимает голову и произносит: “Закхей, сойди скорее, Я иду в твой дом”. И Закхей отвечает: “Спускаюсь!” Представим себе этого человека, который, не говоря ни слова, соскакивает с дерева и бежит домой. Подумайте об этом исполненном смысла молчании, когда в сердце и в ушах звучит услышанное слово, его имя: наконец кто­то произнес его имя! Мы можем хорошо представить себе, как затем этот оклик звучал во всем, что он делал, даже когда он молчал, даже когда работал в тишине. Для Закхея эта встреча стала чудом — иными словами, тем, что радикально преобразило его жизнь. Закхей не побоялся что­то потерять; когда услышал: “Закхей, Я иду в твой дом”, — он потерял все, что было перед его глазами, он был наполнен этим произнесением своего имени».

Отец Джуссани продолжает, делая гениальное замечание: «Мы должны отождествиться с людьми, о которых говорит Евангелие. Но мы не понимаем их и не отождествляемся с тем, чем они являлись, если не отождествляемся с Христом, Который говорит: “Закхей”. Когда произносится слово “Закхей”, вот тогда мы понимаем Закхея. Мы понимаем, чем был Закхей, именно тогда, когда Христос говорит: “Закхей, сойди, Я иду в твой дом”. Подумайте, что почувствовал Закхей, как он вдруг оценил все свои ошибки, даже не оценивая их, как почувствовал, кто есть он — и кто есть Тот, Который его зовет. Именно отождествляя себя с Иисусом, мы можем увидеть, кем был Закхей». То есть увидеть, кем являемся мы. Дай нам Бог такое ясное, новое видение всего этого, как у митрополита Антония и у отец Джуссани!

Ответы на вопросы

 А.И.Шмаина­-Великанова: Я хотела сказать вот что: удивительная интерпретация эпизода о Закхее, которую Вы сейчас рассказали, потому что Закхей — не просто имя. Слово «закхей» означает «оправданный, спасенный», и, соответственно, мы можем видеть три варианта. Возможно, его так и звали, что крайне маловероятно, потому что никто более такого имени не носил — его нет в списке имен Палестины первого века. Но если его так действительно звали, то это имя звучало страшной насмешкой все время, пока он был преступником и «директором банка», этот «спасенный и оправданный».

Второй вариант: его, скажем, звали Иуда или Симон, а Иисус почему-то так его назвал; тогда это ровно то, о чем говорит отец Джуссани: Он увидел в нем возможность спасения. И Он не сказал ему: «Иван Петрович, я к вам», — а Он сказал ему: «Вот ты, проклятый, на самом деле спасен».

И третий вариант, наиболее вероятный с научной точки зрения, тоже абсолютно точно попадает туда, о чем говорит отец Джуссани: что имя его забылось. Как бы его ни звали, это больше не имело никакого значения: с того момента, как Иисус произнес, что ныне этот человек спасен, его так и стали звать. Он полностью изменился, и полностью изменился в глазах других людей, потому что он все отдал, он перестал быть тем, кем он был, и в общине его называли: «Эй, Закхей! Где наш спасенный? — За водой пошел». И это и есть то воспитание, о котором мы только что слышали. Что такое воспитание? Человек изменился настолько, что его имя стало другим. То, что я говорю, есть форма благодарности за ваш замечательный доклад. Спасибо.

^[1]  Л. Джуссани. В поисках человеческого лица, Милан–Москва, 1993. С. 114.

^[2]  L. Giussani. Tu (o dell’amicizia), Milano, 1997. Р. 32–33.

^[3]  L. Giussani. Si può (veramente?!) vivere così?, Milano, 1996. Р. 134–135.

^[4]  Луиджи Джуссани Рискованное дело воспитания, Милан–Москва, 1997. С. 36.

^[5]  Luigi Giussani. «Tu» (o dell’amicizia), cit. Р. 35–36.

^[6]  Начальные слова стихотворения «К своей донне».

^[7]  Луиджи Джуссани, Можно ли жить так? М., 2007. С. 200.

^[8]  Луиджи Джуссани. Рискованное дело воспитания. С. 24–25.

^[9]  Luigi Giussani, L’uomo e il suo destino. In cammino. Genova, 1999. Р. 57.

^[10]  Л. Джуссани. В поисках человеческого лица. С. 66–67.