Духовное совладание

Дорогие друзья, то, о чём я собираюсь говорить, трудно назвать докладом. Это, скорее, попытка размышления вслух на тему, которая касается каждого из нас. Тема эта – совладание, или переживание.

Казалось бы, она далека от темы нашей конференции, посвящённой Церкви, и, тем не менее, мне кажется, что продумывание опыта совладания, переживания кризисных ситуаций нас вводит прямо в сердцевину размышлений о церковности.

Сначала попытаюсь определить, о чём вообще речь. Когда мы говорим о совладании, то имеем в виду все те действия, внутренние и внешние, которые человек предпринимает, чтобы справиться с бедой, болезнью, с какой-то кризисной ситуацией. Иногда здесь более адекватно русское слово «переживание». Не в смысле проживания каких-то событий, а в смысле душевной работы, с помощью которой человек может пережить и справиться с бедой.

В церковном контексте тема переживания связана прежде всего с темой утешения. Каждому из нас приходится рано или поздно, так или иначе участвовать в помощи другому человеку, в его совладании с какой-то большой человеческой трудностью, утратой, конфликтом. И это не только дело священства, психологов или врачей, которые всё больше участвуют в церковной жизни; это дело не только профессиональное, но и человеческое, которое касается нас всех, непрофессионалов.

Поэтому, если мы хотим в этом участвовать целенаправленно и в той полноте, в которой это доступно, надо постараться понять, как устроен этот внутренний процесс совладания в человеке, которому мы хотим помочь. Мы ведь не можем за него это сделать. Тут именно позиция помогающего. Мы не можем за другого совершить такую простенькую вещь как акт понимания. Понять он должен сам. И выздороветь, если болен, в конце концов, он должен сам. И пережить он должен сам. Но мы готовы в той или другой степени ему помогать.

Но чему мы помогаем – вот вопрос. В западной психологической литературе сейчас довольно распространён термин spiritual coping – «духовное совладание». В статьях на эту тему обычно речь идёт о следующем. Скажем, больной ребёнок или взрослый, болезнь наложила массу ограничений на его жизнь, и он должен с ними справиться, совладать, совершить этот процесс «копинга». В этот процесс входят физические акты: он должен научиться передвигаться, если проблема с опорно-двигательным аппаратом; совершать какие-то волевые акты, принять определённые ограничения своих возможностей, перестроить планы жизни. Это большой целостный процесс.

Среди этих актов в литературе описываются и акты духовного совладания. Что имеется в виду? Ребёнок или взрослый в больнице молится или занимается медитациями – речь идёт не только о христианской традиции. Исследователи скрупулёзно подсчитывают эффективность лечебного процесса в зависимости от того, применял ли больной медитацию, молился он или нет. В этом ряду духовное совладание получает инструментальное значение. Всё может участвовать в выздоровлении, исцелении и совладании, в том числе и духовные акты. Нет в этом, кажется, ничего дурного, но, как Елена Львовна сейчас говорила, вспоминая случай с аргентинским священником в Сан-Франциско: «что-то тут не то». Действительно, в таком подходе есть какое-то сужение, если это просто эксплуатация духовных сил, использование, молитвы как инструмента для вполне законных человеческих целей.

Для того чтобы лучше понять эту интуицию: «а что тут не то?»  − приведу один пример.

Одна католическая монахиня, которая вместе с сёстрами несколько лет, помогала в Магадане бедным, нищим и просто приходящим, заболела рассеянным склерозом в тяжёлой форме. Рассказывая о том, как она справляется с этим всё нарастающим недугом, она описывала такой эпизод. Раньше она пешком ходила до храма, теперь её подвозят на машине и ей приходится несколько минут ждать. Когда-то она быстро пробегала к храму, всегда торопилась. А теперь болезнь подарила ей (так она это осмысляет) те несколько минут, когда она ничего не должна делать. А там очень красиво. Вот эти несколько минут каждый день посвящены созерцанию этой красоты и благодарению за нее.

Такие эпизоды благодарности она вплетает в свою попытку справиться с тем, что она уже не может ходить и довольно сильно ограничена в других своих действиях. Из этих маленьких эпизодов и собрано её совладание, переживание. Она говорит: «Когда выпали такие обстоятельства, их нужно пережить с Богом».

Другой пример – рассказ отца Виктора Мамонтова об одинокой больной старушке, которая, придя в один очень скучный, унылый вечер в свой домик, где она жила одна, почувствовала такую тоску, что перед тем, как готовить ужин, она встала перед иконой и сказала: «Господи, давай жить вместе! И ужин будем готовить вместе». Вот так – пережить вместе с Богом! В этом есть очень важное отличие от простого переживания, совладания или использования молитвы для совладания.

Следующий пример, который я хочу привести, тоже из нашего повседневного опыта. Старушка 86-ти лет бессонной ночью, когда болят ноги и страхи подступают за близких родственников, начинает про себя говорить: «Пусть у меня ещё сильнее будет болеть нога, и слепота ещё больше будет, только бы моей внучке стало легче жить с мужем и внук бы выздоровел». То есть у неё есть идея, будто страдания как-то распределены, что на её семью приходится определённое их количество. И если она возьмёт на себя больше страданий, то их будет меньше у её близких.

Неважно, насколько это соответствует духовной, объективной реальности, важен сам акт. Человек идёт навстречу страданию и готов его увеличить, потому что в этом усматривает некоторый важный для близких смысл.

И вот последний пример, который вчера озвучил отец Сергий на нашей группе.

Человек, бывший в заключении и там уверовавший, принял по совету другого человека это заключение таким образом, что свою камеру он внутренне превратил в келью. Заключение вынужденное, естественно недобровольное, он превратил в добровольное отшельничество, в котором он может учиться опыту одинокой молитвы. Это тоже акт духовного совладания, который меняет, преображает всю картину реальности. И реальность не диктует ему свои условия, но становится зоной свободы, свободы интерпретации, свободы изменения ситуации изнутри.

Перед нами два типа духовного совладания. Первый использует духовные средства наряду с другими как «инструмент», второй тип духовного совладания есть акт внутренней свободы. Какое собственно отличие между ними? Можно усмотреть несколько общих черт, например, по отношению к страданию. В первом случае − непринятие страдания, готовность его уничтожить, упразднить, убрать. Во втором случае − его принятие, но особое принятие, иногда с благодарностью. Это не значит, что человек каким-то извращённым образом благодарит за боль и страдания как таковые. Он оказывается способным благодарить за тот позитивный смысл, который открывается ему во время страдания или благодаря ему. Если воспользоваться различением Габриэля Марселя (очень любимого Натальей Трауберг), то в первом случае ситуация осмысляется как проблема, как то, что нужно уничтожить, устранить, отменить, ибо это мешает мне продолжить ту же жизнь, которой я жил до сих пор. Во втором случае восприятие ситуации беды как Таинства позволяет в глубине страдания, как бы по ту сторону его, сквозь него усмотреть то, чтό открывается через этот, можно сказать, узкий путь и чтό без него не могло быть понято или сделано для близких.

Теперь следующий поворот сюжета. Во всех приведённых примерах мы видим духовное совладание как индивидуальный акт. Вот я в своей голове каким-то особым душевным усилием пересматриваю, внутренне преображаю ситуацию. В самом слове «переживание» как бы зашит индивидуализм. Мы чувствуем переживание другого человека, представляем себе, как он в молчании, в одинокой комнате, склонил голову на руки и там внутри себя совершает какие-то акты переживания. Реальность может быть иной. Например, девочка, моя студентка, летит в Ереван, где у неё, она выяснила через много лет, похоронен отец. Она будет искать могилу, родственников, возможно, которые там остались. Все эти простые действия – покупка билета и поиск могилы, то есть физические действия, являются актами её работы, её переживания.

Дело не в различении внутреннего и внешнего, а в различении одинокого и, так сказать, совместного, диалогического. Вопреки нашим интуициям, переживание  ̶ отнюдь не одинокий процесс, внутри себя это всегда процесс диалогический. Мы всегда, как у Чуковского в «От двух до пяти», плачем какой-то тёте Симе. Если нас пытается утешить другая тётя, мы говорим: «Нет, я плачу тёте Симе». И, вникая в конкретное страдание другого человека, всегда можно обнаружить, что оно кому-то адресовано. Всегда есть некая «тётя Сима», которой мы плачем. И это не случайно. Похоже, что так внутренне устроена человеческая способность преодолевать беду.

Вот пример, который, мне кажется, позволяет вглядеться в эту тему диалогизма переживания, увидеть его, если угодно, онтологическую, бытийную природу, а не просто ментальный психический акт по совладанию и переживанию.

Одному моему пациенту, с которым мне недавно пришлось работать в психотерапевтическом плане, объявили очень тяжёлый диагноз, который поставил его перед вопросами жизни и смерти. По ходу работы, которая у нас с ним шла, он мне рассказывал о том, чтό происходит в его жизни параллельно с психотерапевтическим процессом. Забегая вперёд, скажу, что это входит в экономию духовного совладания. Состоит же это из следующих его актов.

Во-первых, узнав о диагнозе, он, человек воцерковлённый, почувствовал потребность в исповеди – не рядовой, обычной, еженедельной, а в большой исповеди, за всю жизнь. Потому что вся его жизнь оказалась под вопросом. И когда он пришёл на исповедь, то, к своему удивлению, не стал каяться в своих прегрешениях, а почувствовал, что ему важно выговорить ту благодарность, которая у него накопилась за эти годы: благодарность людям, которые с ним шли по жизни, близким, удаче, работе, даже животным. Надо отдать должное священнику, он его не прервал и принял эту исповедь, как то, что изнутри поведал человек, а не как некое обязательное покаянное состояние.

И мне кажется, что это первая отличительная чёрточка духовного переживания – благодарность, евхаристичность, переживания.

Но дело не ограничилось только благодарностью. Он по-новому, от начала, в покаянном залоге прошёл по своей жизни, и особенность этого нового покаяния состояла в том, что оно было пронизано реальным желанием изменений. Мы все знаем, что покаяние предполагает изменение, что идея «метанойи» является сутью Таинства. Но, тем не менее, обычная практика всё-таки далеко не такова. Наверное, нет у нас сил, возможностей изменяться так же часто, как часто мы исповедуемся. А здесь его покаяние, как он рассказывал, и собственное его обращение к психотерапевту было связано с тем, что он захотел изменений. Он почувствовал, что это важное событие поставило перед ним вопрос о неких назревших переменах в его жизни. В этом смысле сама болезнь, возможно, была не просто препятствием к продолжению предыдущей жизни, но как бы зазвучавшей трубой, которая звала к чему-то новому, пока не понятно к чему.

Это вторая черта духовного переживания – тенденция к метанойе, к перемене ума, преображению, если угодно, желанию серьёзных фундаментальных перемен в жизни, а не просто неких временных заплат и текущего ремонта.

Наконец, он попросил в своём приходе, чтобы его соборовали. Священник совершил это Таинство, в котором участвовало ещё несколько человек. И вот он говорит, что такого в его жизни не было, хотя он каждый год, по крайней мере один раз, Великим постом, когда храм переполнен, участвовал в Таинстве соборования. Но на этот раз было что-то особое, потому что эти пять человек со священником составили подлинно собор болящих, страдающих. И они так объединились в этом Таинстве, как другим способом не могли объединиться. После этого, не сговариваясь, они стали молиться друг о друге. И подходя во время церковных служб друг к другу, с явным участием и теплом: «ну как у тебя?», «а как у тебя?» – узнавали друг о друге. То есть Таинство породило некоторое сообщество поддерживающих и молящихся друг о друге людей.

Это следующее качество духовного совладания – его соборность. Не в каком-то величественном смысле, а в простом, но не менее глубоком и важном, смысле совместной, горячей молитвы, потому что у каждого и своя, и чужая беда оказались близки. А кроме того, несколько человек – близких, родственников, друзей  ̶  образовали такую же группу совместной молитвы, молитвы по соглашению. Мой пациент, когда узнал об этом, почувствовал, что ему в ответ захотелось тоже молиться о всех тех людях, которые собрались молитвенно поддерживать его.

И вот последний момент, который можно усмотреть в этом случае. Знакомые моего пациента не были воцерковлены и перед тем, как он шёл на какие-нибудь медицинские процедуры, ему говорили «ни пуха ни пера». Он проглатывал то, что принято на эти слова отвечать. Но постепенно, видя, что ситуация сложная, они стали говорить: «Ну, с Богом!» И стали молиться. Это было абсолютно неожиданно. Одна из его родственниц, хоть и крещёный человек, но в церковь не ходит, не хочет и не может (есть такое сопротивление этому), вдруг без всякой катехизации, без всякого миссионерства стала горячо, систематически молиться, уповая не на врачей, а только на Бога. Это стало полной неожиданностью для него.

В этой ситуации стало происходить, если угодно,  некоторое вовлечение в церковный организм, не в богослужебном, а в более широком смысле, – в организм любви. Никакими проповедями и приглашениями в храм и к молитве сделать это было невозможно, но через участие в его беде, вот этими душевными актами любви и помощи, материальной и молитвенной, они сами вошли в этот организм.

Можно сказать, что происходит нарастание этого организма, этого тела, прирастание его теми членами, которые ещё, может быть, не перешагнули церковную ограду, но сердцем уже оказались внутри самого главного церковного акта.

Можно было бы описать и другие черты, но мне кажется, что сказанного достаточно. Итак, какой можно сделать предварительный вывод, наблюдая и продумывая этот случай? Совладание, или работа переживания, которую совершал мой пациент, с медицинской точки зрения, была обычной психотерапией: он продумывал какие-то связи в своей жизни, причины, следствия, смыслы и так далее. Но главное, что при этом осуществлялось, – это была особая, совсем не индивидуальная работа совладания, переживания.

Он не был единоличным субъектом этой работы совладания, а был отчасти объектом, отчасти одним из участников. Владыка Антоний говорил, что не существует такого понятия, как «христианский индивид». В этом смысле это иллюстрация данного тезиса. Он не индивид, он не неделим. Он оказался вовлечённым и включённым в целое сообщество, объединённое вниманием, любовью, молитвой, помощью. И вывод можно сделать такой: духовное совладание, духовное переживание включает в себя 1) евхаристичность, то есть импульс благодарности за то, что было, независимо от того, будет он воплощён во время литургии или нет:  внутри самого акта переживания как его необходимая внутренняя черта уже присутствует евхаристичность; 2) тенденция к метанойе – это переживание, которое требует и ждёт изменений от человека, а не возврата к тому, чтобы продолжить прошлую, удобную или привычную, жизнь; и наконец: 3) соборность  ̶  это, может быть, самое важное, потому что в это переживание и духовно, и душевно, и материально вовлеклись очень многие люди, полноценные участники этого переживания. Благодаря этому − приращение, единение, то есть та деятельность, которая, как отмечал в докладе отец Сергий, свойственна Богу, главная черта Которого – объединять; точно так же, как главное свойство противоположного персонажа – разделять. Вот это объединение и выращивание церковного организма, мне кажется, тоже входит во внутреннюю экономию работы переживания.

Если мы так смотрим на процесс переживания, а не просто как на совершаемые в индивидуальной душе внутренние акты, то это открывает перед нами другие возможности помощи – и священнику, и психологу, и просто друг другу в рамках церковной жизни.

Я хотел бы завершить своё выступление цитатой из замечательного, можно сказать, гениального отечественного психолога, Льва Семеновича Выготского. Он принадлежал к иудейской традиции и в своей ранней маленькой газетной заметочке – наверное, ему было лет шестнадцать, когда он её писал, – так описывает смысл дня девятого ава. Мне думается, это описание очень близко выражает ту же идею церковного переживания, о котором я пытался размышлять. Заметка называется «Траурные строки (День девятого ава)». В ней Выготский ставит вопрос, зачем нужен исторический траур, траурный день. Его ответ, мне кажется, выходит за пределы собственно иудейской религиозной традиции. День девятое ава считается роковым в истории еврейского народа. «Достаточно сказать, – пишет Выготский, – что в этот день дважды разрушался Храм и вспахан был, как поле, Святой Град. Но не только печаль воспоминаний и исторический траур видело и сохраняло еврейство в этом дне. Вечную скорбь свою, вечный плач о болезни, немощи вложил в него народ. Не временное, преходящее, а надвременное и вечное видело еврейство, берегло и хранило в этой немощи, болезни, ране. Не исторический траур, а надысторическое, изначальное, предопределённое. Вот почему так запечатлело еврейство этот день, вырвав его из круга времён и раз и навеки отметив его чёрным знаком, чёрной чертой траура. Вот почему обратило в исторический символ, в собиратель скорби. Обращаясь в кругу времён, этот день всасывает, впитывает, вбирает в себя скорбь отдельных, мелькающих дней. И возносит её к неувядаемому и вечному.

Надо претворить свою боль, живую боль этих дней, в неувядаемую скорбь этого великого дня. Слить её с его скорбью, вознести к вечной неумирающей печали. Печалью в вышине отмечена звезда моя».

Вот пример церковной традиции, которая идёт от иудейской Церкви. На этом я завершу. Спасибо за внимание.

Ответы на вопросы

Реплика из зала: Ваш замечательный доклад напомнил мне один рассказ Владыки. Он – молодой врач во Франции. Конец войны. В его палату поступает солдат, прошитый несколькими пулемётными пулями. И он как врач понимает, что этому солдату до утра не дожить. Можно было бы утешать его словами, мол, всё в порядке, мы тебя вылечим, будешь жить, но это было бы нечестно. И Владыка с солдатом говорит прямо, даёт ему понять, что смерть наступит ещё до восхода солнца. Проходит какое-то время, и солдат ему признаётся: «Я впервые в жизни счастлив».

Ф.Е. Василюк: Спасибо большое за этот пример. Кажется, именно в этом же рассказе, до эпизода с солдатом, Владыка упоминает о католическом священнике, который помогал солдатам осуществлять духовное совладание, говоря в терминах нашего доклада. Логика была такая: раз человек болен и, возможно, умрёт, мы воспользуемся этим для его духовного роста, для его духовного совладания самого высокого типа. Владыка рисует карикатуру, я думаю, что она соответствовала реальности. Священник становился у постели солдата и так долго пристально на него смотрел, что тот начинал ёжиться: «Что вы на меня так смотрите?» – «Ты знаешь, что ты ранен?» – «Да», – «А ты знаешь, что, возможно, следует заражение крови?» – «Да», – «И что ты от этого можешь умереть?» – «Да» – «И ты хочешь умереть без покаяния?» – «Нет, я не хочу умереть…» Когда раненый исповедовался, священник передавал его Владыке: мол, я своё дело сделал, теперь вы.

То, что вы вспомнили, важно для различения двух типов духовного совладания, о которых я говорил. Один, более приземлённый, тип духовного совладания: когда человек использует молитву или духовные средства, чтобы справиться, например, с болью. А другой  ̶  более возвышенный. Но когда мы говорим об утешении, помощи другому, думаю, вряд ли стоит стремиться, как этому немножко окарикатуренному католическому священнику, тут же, максимально коротким и принудительным путём, извлечь максимальную духовную выгоду из той беды, которая постигла человека. Владыка Антоний в ту ночь просто был рядом с умирающим. Если мы вспомним Иова, лучшее, что во всей этой истории делали его друзья до того, как начали говорить, это то, что они, по-моему, три дня молчали вместе с ним, плакали и посыпали голову пеплом. Если бы они продолжили так дальше, я думаю, их образ в Библии был бы более привлекательным, чем он оказался на самом деле. Вывод, который делает Владыка в вашем примере, тот, что главное, к чему мы должны стремиться в таких ситуациях, – это со-присутствие, со-бытие, вхождение в душевный человеческий контакт. А уж будет ли из этого какая-то духовная польза или продвижение − в каком-то смысле не наше дело.

Вопрос из зала: Есть сборник Владыки «Жизнь. Болезнь. Смерть». Там много подобных примеров, в том числе описывается и случай с женщиной, которая долго страдает и в какой-то момент говорит: «Вот теперь я полностью немощна». А Владыка отвечает: «Нет, это ещё не полностью, это ещё только предстоит». Вот эта немощь должна стать силой Божьей. Бог действительно соприсутствует. И в этом смысле интересен фильм, который мы вчера видели, – проповедь Владыки о старце Силуане,  где он отметил очень важный момент: Силуан умер в одиночку. Его пытались спасти от одинокой смерти, при нём постоянно кто-то был. Но в самый момент смерти он остался один, сказав: «Уйдите, вы мне не нужны, со мной Христос». Если человек не один, тогда он владеет ситуацией. Слово совладание, на самом деле, замечательное! Оно говорит о том, что человек может овладеть ситуацией и в совладельцы пригласить Христа. Тогда происходит настоящий духовный рост.

Вопрос из зала: Я тоже психотерапевт. Бывают ситуации, кода мы не знаем, что делать, потому что гораздо чаще мы имеем дело с неверующими, которые не знают, что такое духовное совладание, или переживание. И когда ты пытаешься войти в их душу, быть сопричастным им, они отвергают это, говорят: «Нам не нужна твоя помощь, не нужно сочувствие. Я хочу быть один». Такой психологический барьер связан со многими причинами. Тут есть духовные причины и какие-то комплексы. Что в этой ситуации делать? Я часто просто теряюсь, может быть, вы дадите какой-то совет. Многие психологи с этим сталкиваются. Может быть, вы дадите какой-то совет?

Ф.Е. Василюк:  Тут два аспекта − принятия или отвержения помощи. Как вы, Михаил, прекрасно знаете, психологическая, да и духовная, помощь, конечно, не должна быть принудительной. Хотя в некоторых странах есть принудительная психотерапия, но в качестве альтернативы: либо пять месяцев тюрьмы, либо курс терапии. И, как мы знаем, люди выбирают психотерапию как меньшее из зол, не сопоставимое с тюрьмой. Мне кажется, подступиться к вашему вопросу можно, воспользовавшись понятием зоны ближайшего развития, которое ввёл Лев Семенович Выготский. Мы можем участвовать в росте и развитии, в том числе и духовном, человека только в той зоне, к которой он сам подошёл. Зона ближайшего развития, например по отношению к ребёнку, – это та зона, в которой ребёнок какие-то действия уже может осуществлять с помощью взрослого, но совершить сам ещё не способен. Есть действия, которые он даже с помощью взрослого не может делать. Это за пределами зоны ближайшего развития. Есть то, что он может делать сам, чего уже достиг. А вот в зоне ближайшего развития и происходит приращение его новых умений, способностей и так далее. То же, мне кажется, и в духовном плане. Есть некая зона ближайшего развития, когда человек рядом. Те, кто присутствуют здесь, я думаю, имели счастье быть рядом с владыкой Антонием и наверняка согласятся, что есть такой феномен: когда ты находишься рядом с Владыкой (или такого же уровня личностью), то и сам чувствуешь, что ты тоже вроде ничего. Это странно, потому что когда из зоны этого влияния выходишь, ты думаешь: «Боже мой, я опять ничего не стою». Оказывается, можно немножко походить по воде, если рядом есть тот, кто руку протянет, когда будешь тонуть. Пётр прошёл несколько шагов по воде. Это было в его зоне ближайшего развития, если так интерпретировать евангельский эпизод.

Мне кажется, мы должны быть внимательны к тому, куда человек сам движется. И начинать, естественно, нужно с простого. В университете, где я работаю, есть волонтёрская группа: студенты поят горячим чаем бомжей на Курском вокзале. Иначе те могут замёрзнуть. Чтό это – психологическая, социальная или духовная помощь? Вроде бы нет. Но это то, что не отвергается. Я думаю, что с теплотой этого чая в двадцати или тридцатиградусный мороз в душу человека вливается и душевное тепло, которое эти ребята передают такими простыми действиями. Поэтому давайте начинать с того, что будем своих пациентов, которые не хотят, чтобы им лезли в душу, поить чаем, а потом, глядишь, они и откроются.

Вопрос из зала: Считаете ли вы необходимым введение богословских дисциплин в общеобразовательных учреждениях?

Ф.Е. Василюк: Я отвечу кратко: нет, не считаю необходимым введение этих дисциплин как обязательных. Но считаю возможным введение их как факультативных.

Воскресенский Б. А.: Федор Ефимович, ваш пример и примеры Владыки, в основном, касались людей нецерковных или околоцерковных. Как вам представляется: люди, в полной мере церковные, могут нуждаться в помощи профессионалов, в каких-то психотехнических приёмах духовного совладния или нет? Я сопоставляю это с опытом коллег и со своим собственным. У психиатров, как и у врачей, практически не бывает верующих со стрессовыми расстройствами. Все эти проблемы разрешаются в церковной ограде и в общине.

 Ф.Е. Василюк: Мне кажется, сейчас в рамках социальной концепции Церкви всё больше возникает потребность (не сверху спущенная, а реальная) во всякого рода помощи именно внутри церковной ограды. В том числе психологической, социальной, врачебной. Есть и некоторые решения на уровне священноначалия. В частности, в марте этого года Патриарх Кирилл благословил архиепископа Игнатия на создание рабочей группы по психологии, которая уже провела несколько заседаний. В духовных учреждениях давно осознана потребность во введении курса по психологии и психиатрии, поскольку священнику часто приходится иметь дело с людьми либо душевно нездоровыми, либо находящимися в тяжёлом психологическом состоянии. Они нуждаются в помощи, и священник должен их как-то понимать. И ваша деятельность, Борис Аркадьевич, этому много способствует. Но если мы скажем, что кроме тех, у кого есть диагноз, все остальные в наших приходах душевно здоровы, включая нас самих, то это будет неполная правда, потому что, при всех дарованных нам Таинствах и возможностях тáинственной жизни Церкви, мы вечно находимся, мягко говоря, в невротических состояниях, духовная особенность которых заключается в том, что они, как улиточка, замыкаются сами на себя и лишают человека возможности открыться. Таинство есть, оно действует, но человек завёрнут на самого себя, и доступа нет. Помочь ему открыться – это духовная задача, в которой и душевно, и психологически могут участвовать как профессионалы, так и те, кто просто неравнодушен к этому.

В нашем приходе сложилась традиция, когда сам священник благословляет кого-то из прихожан обратиться к психологу, после чего и прихожанин, и психолог не то чтобы отчитываются, а рассказывают священнику о том, что удалось достичь. Получается совместная деятельность, в которой психолог (социальный работник и учитель) становится одним из щупалец, если хотите, священника. По-моему, это хороший опыт, его надо продолжать.

Реплика из зала: Я бы тоже вам возразил, Борис Аркадьевич. Может быть, у вас идеальный приход, все здоровые. Это действительно Царство Божье на земле. Я бы некоторых своих прихожан к вам с удовольствием отправил. Не отдал, но направил, по крайней мере, на консультацию. Мы уже говорили, кажется, на прошлой конференции, что было бы замечательно, если бы при каждом приходе был психолог и психиатр. Впрочем, психиатра можно на епархию, а психолог точно нужен на каждый приход. Это избавило бы священника от многих ненужных попыток. И этот вопрос, скорее, к вам будет, Фёдор Ефимович. У меня есть подозрение и даже факты, что когда священник берёт на себя роль психолога, это может плохо кончиться. Священник не должен путать своего прихожанина с пациентом. Это разные вещи. Как вы думаете?

Ф.Е. Василюк: Мне кажется, что грань здесь не прочерчена раз и навсегда так, чтобы можно было всегда различить. Что такое, собственно, психолог? Не по образованию, а по смыслу работы, о которой мы сейчас говорим. Это кто согласился участвовать в таком внутреннем душевном процессе, который человек осознаёт и который мы сегодня называли переживанием. У меня беда, я пытаюсь с ней справиться. Я чувствую, что глупею в какой-то стрессовой ситуации. Чужую беду я могу легко развести, а со своей труднее. Чувства мои не справляются, и поэтому мне нужен другой, с которым я могу вслух хотя бы что-то проговорить. Может, он даже будет молчать и просто кивать. Этого иногда оказывается достаточно.

Вот этим другим может оказаться и друг, и священник, и профессиональный психолог. Поэтому я не думаю, что всегда есть чёткие границы. Мне кажется, что как раз священник, хороший священник, чаще всего выполняет все функции – и непосредственно священнические, и психиатра, и психолога, и педагога… Но священник не может быть во всём компетентен. Он должен быть достаточно компетентен в том, чтобы знать, к кому в данный момент направить прихожанина, чтобы тот мог воспользоваться услугами или профессионального психиатра, или педагога.

Эти вопросы должны разрешаться не отвлечённо: вот мы придумаем, напишем в учебнике, как всё должно быть. Они должны решаться каждый раз во взаимодействии. И если в каждой епархии будет по психиатру (а лучше по три), и в каждом приходе – по психологу, то сам опыт взаимодействия и будет отвечать на этот вопрос.

      Реплика из зала: По праву ведущего я коротко резюмирую наши размышления. Наверняка, мы все сойдёмся на том, что чем больше рядом с нами, с нашими прихожанами, братьями, сёстрами и близкими людей помогающих, людей любого призвания и служения, тем, безусловно, лучше.