Беседа о молитве

… Я хочу сказать немножко о молитве; о молитве гово­рить всегда боязно, а читать «лекции» о молитве тем более не­возможно. Можно говорить о молитве, потому что без слова про­поведи не загорается сердце, но назвать это лекцией нельзя. Поэтому я с вами поделюсь кое-чем, что, мне кажется, я узнал и на своей жизни и из опыта других; а вы примите это, при­мените к своему опыту, продумайте, прочувствуйте, и принесите плоды большие, чем я умею принести.

Первое, о чем мне хотелось бы сказать, это вот что: в молитве мы ищем встречи, встречи с Богом. И часто мы этой встречи добиваемся отчаянным напряжением, и не добиваемся ее в конечном итоге, потому что мы не того ищем, чего надо было бы искать.

Всякая встреча — событие чрезвычайно ответственное, а встреча с Богом — особенно. Нельзя безответственно встретить даже человека; раз встретив человека, мы уже навсегда каким-то образом на себе несем ответственность и за то, что мы дали, и за то, что мы получили. Даже мгновенная встреча, даже, как будто, случайная встреча накладывает на нас печать. И эта встреча дальше, в нашей жизни, продолжает как-то зву­чать; новая струна зазвенела в нашей душе, какая-то новая искорка зажглась, новый оттенок зародился в нас оттого, что мы встретились с чьим-то сердцем, с чьим-то умом, с чьей-то личностью. И если это верно по отношению к человеческой личности, это тем более верно и значительно по отношению к Богу. Встреча с Богом — это всегда нечто вроде Страшного Суда. Приходишь к Богу, становишься перед Ним лицом к лицу, и что? — уходишь или осужденным или оправданным: среднего нет и не может быть ничего. Поэтому так важно то, как мы к Богу подходим: для чего, с чем, с каким содержанием. И вот, на грани этой встречи стоят слова духовных наставников, напри­мер Феофана Затворника, который говорит нам: в молитве принеси к Богу крайнее внимание, всё благоговение, на которое ты способен, и волю к покаянию. Вот с чем мы всегда можем приступить к Богу.

Крайнее внимание, потому что мы вступаем в область настоль­ко ответственную, настолько значительную, что мы должны вспо­минать слова апостола: Блюдите, како опасно ходите. Это грань суда, это приближение к огню; помните слова мо­литвы перед причащением: как бы не быть опалёнными. Мы должны принести Богу всё благоговение, на которое мы способны. То есть знать, к Кому мы подходим, подходить к Нему вдумчиво, трепетно, строго. Это было бы легко, если бы верой, или хотя бы мгновенным опытом нам было ясно, что мы стоим перед лицом живого Бога. Если бы вдруг здесь, теперь, перед нами стал Христос, то без всякого усилия вни­мание наше собралось бы и благоговение трепетом заполнило бы нашу душу. Как об этом говорил Иоанн Кронштадтский в одной беседе со священниками: Потому только мы можем быть так невнимательны и так неблагоговейны, что у нас не хватает веры, т.е. уверенности в вещах невидимых, уверенности в том, что мы действительно стоим перед лицом Живого Бога.

И наконец — какая цель этой встречи? Неужели мы, зная се­бя такими, какие мы есть, можем подходить к Богу в надежде так, сразу, вступить в райское блаженство, пережить мистичес­кий опыт, экстаз? Нет. Если бы только мы отдавали себе ясный отчет в том, что мы собой представляем, то мы шли бы в Богу, моля Его, чтоб Он сначала нас сделал богоприемными, способными на эту встречу, очистил наши сердца, просветил наши умы, сделал бы правой нашу волю, уцеломудрил нас, и только тогда подошел бы к нам. И вы не думайте, что это только умозрения — мои или еще чьи-то. Подумайте о том, что нам говорит в этом направлении само Евангелие. Помните, после чудесного улова рыб, когда вдруг апостол Петр ощутил всем своим естеством, понял, КТО ему повелел бросить невод одесную сторону корабля — как он упал к ногам Христа и сказал: Выйди от меня, я человек греш­ный. СКОЛЬКО раз бывало в нашей жизни, чтобы мы ощутили себя грешными, недостойными близости Господней настолько, с такой честностью, с такой внутренней правдой, чтоб сказать Господу: Выйди, Господи, я недостоин, чтобы Ты был со мной в моей судь­бе, в моей жизни в это мгновение, которое я переживаю. Это не значит, что мы не мечтаем, чтобы как в случае с Петром, Христос не исполнил этой страшной, смиренной, благоговейной просьбы; но разве мы когда-либо доходили до такой трезвости пережива­ния, чтоб это познать и так поступить? И еще: охватывает нас нужда; и мы просим и молим, чтоб Господь к нам пришел; вспоминаем ли мы действительно, реально то, как когда-то подошел сотник к Спасителю и молил Его исцелить слугу своего. Христос на его моление ему ответил: Приду, исцелю. А тот: Нет, Господи, Ты только скажи слово и исцелеет мой слуга. Он побоялся тревожить Учителя, настолько было глубоко его благоговение и сознание, что одного слова доста­точно, не нужно даже присутствия Христова на том месте. Вот эти люди древнего Израиля, язычники, грешники — разве они нас не учат тому, как благоговейно и с какой верой мы должны относиться к этой встрече и к этой мо­литве.

Да, бывает, что мы должны бы ощутить себя вне Царст­вия Божия, и тогда мы могли бы как докучливая вдовица, стучаться в дверь райскую, молиться, чтоб отверзлась она, эта дверь. А мы часто воображением уже вступа­ем в рай, хотя на самом деле мы вне его. И то, что мы могли бы сделать для своего спасения и молитвенно и подвижнически, мы не делаем, мы думаем, что мы там, где нас нет, мы жи­вем воображением, а не реальностью. Перед причащением мы чи­таем молитву: Пред дверьми храма Твоего предстою и лютых помышлений не отступаю… Пред дверьми храма, вне этой тайны богообщения, боговселения, приобщенности, участия нашего в естестве Божием. И мы не отдаём себе в этом отчета. Мы слишком неопытны, но мы также и слишком легкомысленны… Вот где начинается наше стояние. Стань и осознай, что как бы ты ни был богат Божией милостью, ты все-таки стоишь вне чертога Господня. С каким умилением мы взываем во время по­ста: Чертог Твой вижу, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь… Да, поём и умиляемся, и тут же не понимаем, всё-таки не пониманием, что мы стоим вне чертога Господня, потому что та слава, то диво, в котором мы находимся, настолько велико, что нам кажет­ся, что это уже рай, тогда как это только касание края ризы Христовой, Того Спасителя Христа, Который по нашей земле ходит и вокруг Которого делается так тихо, так глубоко, около Которого жизнь зарождается.

И вот, когда будем думать о встрече, раньше, чем искать услаждений, станем искать живого покаянно­го чувства. Покаяние начинается во внутреннем обороте; покая­ние  — это тот поворот души, когда человек, который спиной или боком стоял к Богу, делается человеком, который лицом глядит в Его направлении; сделав этот оборот, мы должны стоять в благоговении, в трепете, и молить Бога: Господи, обрати меня, Господи, дай мне подлинное покаяние, сделай меня настолько иным, чтоб я смог встретить Тебя лицом к лицу не в суд и не во осуждение, а во исцеление души и тела, в обновле­ние, в новизну жизни.

Скажете: а разве мы не христиане, разве не качествует в нас всё то, что делает эту встречу естественной? Нет, не всегда. Я сейчас говорю не о грехе, потому что не грех явля­ется непреодолимой преградой между Богом и нами: никакой грех не может стать медной стеной между нами и Спасителем нашим, если мы только из глубины взываем, из глубины греха, из глубины скорби, из глубины ужаса о том, как мы глубоко пали. Но между Богом и нами часто стоит ложная доброде­тель, и стоит удивительная чуждость по отношению к Богу. Я дам вам один пример из многих, которые напрашиваются.

Пришел ко мне лет восемнадцать тому назад, взрослый уже человек, старше меня, сел передо мной, заплакал и говорит: Отец Антоний, покажите мне Бога: не видав Его, не могу верить, а без Него — жить не могу; больше двадцати лет Его ищу и не могу встретить. Я тогда ему сказал: А задумывались ли вы над тем, как милостив Бог, что до сих пор никогда Он не встал перед вами во весь рост и не потребовал отчета о том, чем полна ваша жизнь и чем полна ваша душа? И он мне ответил: Душа моя полна только жажды встречи с Ним. Я тогда помолился и говорю: Если даже я мог бы вам показать Бога, вы не могли бы Его видеть. Он говорит: А докажите; что между мной и Им, какая пре­града? Я ему тогда поставил вопрос, который с тех пор я часто ставил людям: Есть ли в Священном Писании какой-нибудь рассказ или место, или изречение, которое волнует вас больше всех? И без колебаний он мне сказал: Да, в VIII-й гла­ве Евангелия от Иоанна рассказ про женщину, взятую в прелю­бодеянии. Это меня так волнует и трогает, как ничто. И тог­да я ему предложил несколько минут подумать и себе предста­вить: вот, я вернулся в этот день, описанный в Евангелии, я присутствую при том, что совершается; кто я? — Всепрощающий, всё понимающий, способный спасти всякого Хрис­тос? или женщина эта, которая вдруг воочию видит, что такое грех, и что действительно грех есть смерть и ужас и стыд и страх? или один из апостолов, который с надеждой ждет, что невозможное случится, что Спа­ситель скажет такое слово, от которого пройдет ужас и начнет­ся весна вечная? или один из тех, которые там уже стоят с камнями, старые, молодые — кто ты такой? Он подумал несколько мгновений и мне сказал: Я себя вижу как единствен­ный еврей, который НЕ вышел по слову Христову и по­бил камнями эту женщину. Я ему тогда сказал: Благодарите Бога, что Он не даёт вам с Собой встретиться. Вы Его не только видеть не можете, — у вас ничего с Ним общего нет; но если б вы Его увидели, это был бы последний над вами суд, потому что суд без милости тому, кто не оказывает ми­лости.

Он ушел. С тех пор прошло восемнадцать лет. Я его крестил два года тому назад. Но восемнадцать лет без двух он боролся и искал, и наконец он стал на место женщины, взятой в прелю­бодеянии, той, которая знала, что она согрешила, — что нет ей прощения, нет ей оправдания, и которая приняла оправдание кровью Христа и прощение, как ЧУДО.

Вот почему так часто мы не можем встретить Господа; не даёт Он нам встретить Себя в суд или во осуждение, и не даём мы себе встретить Его, потому что чита­ем мы священные страницы Евангельские, переживая их эмоциями нашими, но НЕ сверяя их со своей жизнью. Мы остаёмся и уми­лёнными и не обращёнными одновременно. Сердце наше закрыто, глаза не могут видеть — и не бывает встречи. Но если бы мы только встали на место этой женщины, тогда мы встретили бы и Христа, и милость, и жизнь новую.

В вопросе встречи есть еще одна сторона. Вы, наверное, зна­ете, что между людьми встреча бывает глубокая, плодотворная только тогда, когда оба человека, которые встречаются, истинны, когда они встречаются и не скрывая себя и не защищая себя друг от друга. Тогда бывает встреча — иногда изумительно глубокая. Но когда два человека на­стороже или когда они притворяются, тогда встречи не бывает. И вот, подумайте, о себе, каждый о себе, как я думаю о себе самом: в какой мере искренности, внутренней прав­ды, мы становимся перед Богом? Разве мы часто не приходим к Богу как ряженые, разве мы часто не приходим к Богу, стараясь выглядеть так, как мы думаем, Бог хочет, чтобы мы выглядели? Это иногда называется хорошей церковной вышколенностью; иногда считается, что это преодоление дисциплиной, волей своих настроений. А чаще надо было бы это назвать просто притворством. Притворство же нам пути к Богу не даёт. Вы подумайте о себе — каждый — сколько разных неполноценных личностей вы собой представляете в один-единственный день; каковы вы, например, в моменты, когда вы забываете, что Бог есть и когда совесть или уснула или загнана куда-то. По­думайте о том, каковы вы бываете, когда вдруг охватит мысль о том, что я перед лицом Божиим. Или проще — подумайте о том, какая вереница личностей представляет вашу личность в течение одного дня. Как вы себя держите, скажем, при мит­рополите Никодиме, и как вы себя держите по отношению к своим товарищам, и как вы себя держите на улице, когда никто не знает, кто вы такой, или в церкви, когда вы в стихаре и т.д.. Примеров можно было бы так разработать — смешных, печальных — сколько воображения хватит или опытности. И вот приходит мо­мент, когда надо стать на молитву; которая из этих подстав­ных личностей должна перед Богом стоять? Та, которая два часа назад перед митрополитом Ленинградским и Новгородским стояла навытяжку, или та, которая, забыв и про Ленинградско­го и про Новгородского, и про Бога и про совесть, что-то натворила? Или которая из других промежуточных личностей? На самом деле это так. Как найти себя, ко­торую из этих личностей перед Богом поставить? Ни одна из них не представляет вас в полном смысле. Ну, при малых отклонениях можно себя еще найти. Но есть люди, которые так привыкают играть определенную роль в жизни, что они потом больше себя самого и сыскать не могут. Они настолько стали едины с тем образом, который себе выдумали, что они себя настоящего никогда не встре­чают, Бог где-то насквозь видит настоящего Ивана, Петра, Марию, а они сами больше не могут. И вот тогда встаёт воп­рос о том, как же мне молиться? Становишься на молитву, и всей души, всей личности своей перед Богом так и не поста­вишь. Не сыскать её в этом хламе подставных личнос­тей и лживых образов. И вот над этим надо работать для мо­литвы больше, чем упражняться в самой молитве. Упражнение в молитве, конечно,  постепенно выводит ближе и ближе к поверхности подлинное «я»‘, подлинного человека. Но как медленно, если ему не помогать как бы извне. И вот иногда ста­вишь перед собой вопрос: как же себя самого найти и обнару­жить? Бывают моменты, Богом данные, хотя не всегда благодат­ные, когда эта настоящая личность вдруг прорывается. Моменты, когда мы взяты врасплох. Например, охватит нас ярость, и вот моё настоящее «я» так и клокочет, и все его видят, и да­же я могу его обнаружить. Или вдруг, придет горе, но такое настоящее, такое подлинное, что тебе уже никакого дела нет о том, что о тебе думают. Тогда вдруг становишься самим собой, иногда ненадолго, иног­да и надолго, иногда — навсегда, в зависимости от того, ка­кое горе, как оно проймет, как глубоко вспашет душу, как разорвёт поверхностные окаменелые слои. Иногда радость так на нас действует. Радость такая ликующая, что тоже не может быть ничем удержана; пусть смеются, пусть думают, что хотят, — царь Давид плясал перед ковчегом от этой радости; смеялись — ну и пусть. Вот в та­кие минуты можно уловить что-то о себе самом, что-то настоя­щее. Но ведь не вся жизнь проходит в том, чтоб были или вне­запные и неудержимые вспышки гнева, или горе без просвета, или радость, которая нас уносит за пределы самих себя. А что делать в другие моменты, как себя искать, где тот подлинный, настоящий человек, который может стать перед Богом, который может молиться, который во всей правде своей греховности и своей богоустремленности, своего богоборчества и своего поклонения живому Богу, своего иска­ния и становления, может стать перед Богом? Есть способ простой, но как все простые вещи, он требует постоянства и усилия; порывом простых вещей делать нельзя; можно делать порывом, с восторга, только сложные, редкие вещи.

Я не знаю, как вы – вероятно, многие из вас, также как и я, были неверующими и с Евангелием встретились в какой-то день, когда оно было ново, когда вы подходи­ли к нему без предвзятости: ни за, ни против. Или, если с какой предвзятостью, то не «за»‘, а со способностью честно посмотреть и поставить себе вопрос: приемлю или отвергаю?

И вот читаешь Евангелие. Есть места, которые очень мало что значат в данную минуту для данного человека. Если мы верую­щие, мы говорим: раз так говорит Евангелие, значит, так оно и есть — и успокаиваемся, потому что нам кажется, что это сказано кому-то другому, в сердце не бьёт. Есть другие мес­та — если мы вполне честны, мы бы сказали: нет, нет, Господи, хоть Ты это говоришь, — но НЕТ. Помню не исключительно благочес­тивую одну нашу прихожанку; читал я лекцию о Заповедях Бла­женства, после которой было собеседование. И помню её слова: Ну, Владыка, если Вы это называете блаженством, пусть оно Вам и будет, а я без этого блаженства проживу. Голодным быть, холодным быть, гонимым быть — нет. Вот прямой от­вет. И я думаю, что очень часто, если мы были бы немножко более честны и немножко менее «благочестивы»‘ в кавычках, т.е. если бы мы меньше притворялись перед Богом и перед самим собой мы бы честно сказали: нет, это для святых, это для других, а я без этого проживу,

Но есть другие места — и их не так много, может быть, но они такие драгоценные в нашей жизни — другие места, которые прямо так в сердце и бьют; помните слова спутников в Еммаус: Разве сердце наше не горело в нас, когда глаголал Он нам на пути — вот, такие места. У человека может оказа­ться одно такое место в Евангелии: слово, сказанное Христом ему лично и воспринятое им всем сердцем, всей душой, всей крепостью, всем разумением, — ну, сколько есть сердца, души, ума и разуменья в данный момент, это тоже надо принять в учёт, что всё это ограничено в нас. Но сколько есть во мне сил — да, воспринимаю, сколько есть сердца — трепещет, сколько есть души — горит, сколько есть воли — встрепенулась, сколько есть ума — сияет, искрится этим светом вечным. Вот эти места надо подчеркнуть. Потому что это те места, которые указывают нам, в чём я сейчас, уже теперь, Богу душой сродни, о чем я да Он думаем одинако­во, чувствуем одинаково, и т.д. Такие места надо отмечать, потому что эти места нам указывают на малюсенький участок, где встреча между Христом и нами уже где-то глубинно совершилась. Отметить, однако, недостаточно. Можно отметить, пережить, и сохранить в записной книжке. Но когда ты обнару­жил такое место, считай, что если ты будешь поступать напере­кор этим словам Спасителя, то ты идешь наперекор собственной своей природе, ты убиваешь в себе то, что в тебе уже есть Царствия Божия, Христообразного, истинного, вечного. И поло­жи себе правило: хоть если и в другом чём ты и грешишь, но против этого внутреннего закона твоей природы, собственной твоей природы не согрешишь никогда. И вот если так поступать, если найти то изречение, которое в себе содержит всю мою, жалкую еще, маленькую, ничтожную богообразность, то можно начать расти. Причем не обязательно бороться с чем-то, а именно дать расти чему-то, приходить к жиз­ни, творчески. И тогда на пути найдутся трудности, и тогда уже бороться будешь не просто так, потому что сказано в Еван­гелии, а потому что знаешь, что если ты бороться не будешь, ты умрёшь, в тебе умрет что-то, что уже живо в тебе, ты уничтожишь какую-то черту, которая принадлежит образу Хри­стову. По мере того, как мы это делаем, постепенно открываются нам и другие подобные черты, и начинаем мы себя видеть ну, что ли, как старый хороший портрет, который потом, из столе­тия в столетие, реставрировался неудачниками, изуродовавши­ми его, но вот здесь какая-то подлинная черта, здесь я узнаю руку мастера, здесь какая-то правда. И постепенно, узнавая одно после другого, можно расчищать этот портрет, образ, по­ка он не станет со-образен Богу, пока он не будет образом и подобием, похожестью…

Есть еще одна сторона, о которой я хотел бы сказать. Я сказал, что встреча зависит от того что два встречающиеся человека, или две личности, встречавшие друг друга, обе под­линны, истинны. Я только что говорил о человеке, который идет к Богу; но бывает, что мы и Самого Бога ухитряемся сде­лать нереальным для себя. Вы знаете, как бывает в жизни, когда встречаешь разных людей, и, забывая, что это человек, видишь в нем только его функцию. Скажем, когда мальчишкой вызывают к директору гимназии или когда солдатом вызывают на головомойку к высшему чину — тогда не видишь в нем челове­ка; тогда на одном видишь только звание директора, а на дру­гом видишь погоны, и получается: кому честь — честь, кому страх — страх. Это, правда, получается, но ничего другого не получается кроме страха и немного чести. И тут очень важно, часто, посмотреть человеку в лицо и увидеть в нем человека. Об этом сейчас было бы и не место и долго рассказывать, но я это испытал раз, когда во время немецкой оккупации меня в метро арестовали — Бог помог посмотреть и увидеть, что тот человек, который меня арестовал, — человек, а не только полицейский. И завязался разговор. И я был отпущен.

И вот часто бывает, что мы не встречаем человека, пото­му что он для нас заслонен своим званием, нашим страхом, на­шими предрассудками и т.д. С Богом бывает то же самое. Соз­дай себе ложный образ Божий: придешь молиться — этому-то об­разу и будешь молиться. Создай себе образ Бога, беспощадного Судии, и попробуй молиться Ему с лаской, любовью и доверием, ничего не может получиться. Так бывает, что собирая о Боге какие-то понятия, мы их строим и из них делаем картину, образ, вполне даже стройный, в котором и ни одной ложной черты нет, потому что все черты взяты и из святых Отцов, из Священного Писания, и из литургических песнопений. Но так как мы собрали это в законченный образ, не оставив никакой возмож­ности для неизвестного нам, то мы превратили этот образ — пусть он будет мысленный или картинный — в идол; об этом уже в четвертом веке писал Григорий Назианзин: об опасности подме­нить подлинного Бога представлением нашим о Боге, которое вместо того, чтобы нас вести куда-то, стоит преградой и стеной — именно идолом, перед которым мы будем молиться, которому мы будем служить, но который ни­когда истинным Богом не будет. Это и объясняет, почему и Отцы Церкви и все духовные наставники нас учат, что мы о Боге должны узнавать всё, что только можем, но, когда становимся на молитву, мы должны становиться перед Богом без всяких об­разов, без всяких представлений. Можно бы так сказать: то, что мы знаем о Боге, должно нас поставить перед Ним в момент молитвы, но стоять мы должны перед Богом, не постигну­тым еще нами, Богом во всей Его бесконечной сложности и просто­те, во всей непостижимости. Если мы станем так перед Богом, тогда всё делается возможным, тогда Он может нам открыться сегодня, Каким Он хочет, чтоб мы Его сегодня восприня­ли. Сегодня Он нам откроет Себя страхом, трепетом, а завтра — милостью. Но мы должны научиться подходить к Богу и ждать, чтобы Он нам открылся, Каким Он захочет сегодня перед нами быть. Если мы только будем искать либо вчерашнего опыта, либо того Бога, о Котором так дивно пишет Симеон Новый Богослов, то мы будем стараться вернуться или ко вчерашнему дню, кото­рого больше нет и никогда в нашем опыте не будет, или к опыту другого человека, который никогда нашим опы­том не станет. Это очень важно. Если придерживаться этих некоторых элементарных правил встречи, тогда мы можем встретиться. Где? В глубинах наших, не где-то перед нами, или над нами, или вокруг нас, а в сердце, в том, что отцы Церкви и Священное Писание называют сердцем человека, тем сердцем, которое они называют глубоким. Глубоким такой глубиной, что ничто тварное не может его напол­нить; в этом сердце, которое так глубоко, что только Бог может заполнить его до края и перелиться через край. Но начи­нается эта встреча, как я говорил в начале, в сознании на­шего сиротства, в сознании того, что мы вне рая, что да­же те отблески, то сияние, в котором мы живем, — это свет, который стелется из райских чертогов, как по снегу стелется свет из окна, но всё-таки не чертог. Если мы это воспримем, тогда мы будем благоговейно, трепетно, внимательно просить Бога, чтобы Он нам дал новое сердце, не каменное, а плотяное, чтобы это сердце Он очистил, потому что только чистии сердцем Бога узрят; чтобы Он кровью Своей очистил греховность нашу; чтобы Он приобщил нас к жизни Своей, и только тогда, вспоминая Петра в день улова рыб, вспоминая сотника, вспоминая всех тех, которые так трепетно и благоговейно отно­сились к Богу, сможем мы стать таковы, чтобы Он мог открыть дверь и сказать: Войди в радость Господа Твоего,

/На этом, я думаю, истощилось, наверное, ваше терпение, и я думаю, лучше мне свою беседу кончить, и, …/

Тогда я с радостью скажу еще кое-что. Хотите, тогда скажу немного о том сердце человека, о том месте, где можно Бога встретить. Это проблема очень многих молодых сейчас; не ска­жу только молодых, но, несомненно, молодых, и я думаю не только у нас на Западе. Где искать Бога, когда хочешь мо­литься? На небесах Его не сыщешь; помните, как апостолам ска­зали ангелы после Вознесения: что ж вы глядите ввысь? Там Бога не увидишь. Искать Его где-то, воображая Его присут­ствие перед собой, — бессмысленно, потому что, сколько я Его ни воображаю перед собой, от этого Его присутствия не прибав­ляется и не убавляется. Это не Он, а мое воображение. Если искать Его в иконе, если искать Его, глядя в сторону алтаря, туда, где Святые Дары хранятся, опять, это место, и всё-таки не Он. Это всё-таки вне нас, а вне Бога можно искать, но найти Его нельзя. И вот, встаёт вопрос: где нахо­дится это место встречи? Отцы Церкви говорят: в сердце. Они также совершенно ясно нам объясняют, что это не в эмоциях наших, и не в физическом просто сердце, а где-то, в недрах, в сердцевине твоего естества. И как туда идти, где она? Для того, чтобы войти внутрь и достичь сначала того, что Феофан называет «внутрь-пребывание» и стояние перед Богом в сердце, а затем и хождение перед Богом, не теряя сердца, надо сначала освободиться от того, что нас вокруг нас свя­зывает. Почти всё время мы живем как осьминог, который выбросил свои щупальцы себе — сколькими щу­пальцами каждый из нас прилип к тому, что составляет его жизнь? Сколько привязанностей, сколько пристрастий? Один французский ученый, который работал в Америке, Алексей Каррель, где-то говорит, что личность человека далеко не кончается там, где он ограничен своей кожей, а личность человека простирается по всему свету; лакомка, его личность, такими щупальцами простирается ко всему съедобному на всем земном шаре, но, в частности, ко всему съедобному, что у него есть в шкафу, в ларце, в кармане. Человек сребролюби­вый не кончается там, где он ограничен кожей, его личность липнет ко всему, что он может приобрести, — и т.д. Есть раз­ница между любовью и привязанностью, любовью и пристрастием, об этом надо было бы говорить отдельно, — но сейчас я гово­рю именно о том пристрастили, о том, как мы делаемся пленни­ками того, что как будто мы сами держим в собствен­ной руке. Как вы знаете, я не богослов, и поэтому я себе позволю дать вам пример не столь высокий, как святые Отцы; есть персидский рассказ о том, как однажды выехал в путь богатый, крепкий молодой человек, и после путешествия вернул­ся домой, ободранный как липка. Не только что коня у него отняли, — кроме рубища ничего на нём не осталось. Его окружают, смотрят, говорят: «Слушай, что же с тобой случилось? Ты молод, ты крепок; хорошо, разбойники на тебя напали, но разве ты не мог защититься?» А он говорит: «Да как же мне было защищаться: в одной рука у меня кинжал, в другой — пистолет; чем же я драться мог?» Выходит очень глупо. На самом деле мы почти все так и поступаем, потому что всё, что мы держим в руке, да, — наше богатство; но посмот­рите: вот у меня две свободные руки сейчас. Взял я свои ча­сы, которые, в общем, ничего не стоят, но — мои; закрыл руку, и часы — мои, а рука? Больше нет у меня руки, у меня осталась только одна; возьми я в другую руку что-нибудь — у меня вообще рук нет. А возьми я таким же образом, как жадный хозяин, что-нибудь в свое сердце — и сердце занято до отказа, и нет сердца ни для кого другого. И вот полу­чается: богатеет человек, чего вокруг него нет? Только сна­чала у него одной руки больше нет, потом другой руки больше нет, потом сердца больше нет, потом ума больше нет, и кон­чается тем, что он ничем не обладает, и стал он предметом обладания; и это может дойти до предела. И другой пример вам дам, потому что, мне кажется, это надо хорошенько понять. Пришла ко мне женщина. Сын у неё был лет пят­надцать в сумасшедшем доме, и муж у неё умер. Поехала к сы­ну, говорит: «Папа скончался». Тот рассмеялся, говорит: «Не­возможно! Он бессмертен». Сначала мать подумала, что в нем проснулась вера, религиозность, рано привитые понятия; но потом оказалось, что совсем не то. Просто говорит — не мог умереть и не умер. Пришла ко мне эта женщина, говорит: «По­могите; объясните ему, что папаша умер». Ну, встретились. Юноше тогда было уже лет двадцать пять, я его знал совсем маленьким. Он говорит: Отец Антоний, мама ничего не понимает. Мой отец жил только своим пристрастием к машине, к стен­ным часам, к телевизору, к нескольким статуэткам и картинам, которые у него были, и к предмету, который преподавал в Университете. Вне этого его вообще не было. Пока эти предметы существуют, он такой, же живой, как раньше. Ладно. Скажете — сумасшедший сказал. А сколько в этом правды? Когда он жил на земле, весь без остатка он жил только этими пред­метами. И жену бросил, и сына бросил, и всё бросил, ради то­го, чтоб жить этим. Вот и случилось, что когда жил — его не было, а когда умер — ничего, в общем, не переменилось ни для кого, ни для кого. И вот, надо обратить внима­ние, что если мы так живем, то, конечно, внутрь себя мы нику­да не войдем. Надо, чтоб осьминог отпустил то, что как он воображает, держит, и чтоб он стал свободным. Я прошу прощения, что вас с осьминогами сравниваю, но я б сказал, каждый из нас — осьминог в десятой степени, потому что было бы у нас только восемь пристрастий, было бы еще ничего; но мы же прилипли со всех сторон. И мы воображаем, что мы такие свободные, потому что пристрастие-то моё ведь ничто, я ведь не так чтоб что-то очень греховное люблю, а вот — ну, тут мелочь, там ме­лочь. Есть другой, детский рассказ из творчества англичанина Свифта — Путешествие Гулливера. Попал он в страну маленьких карликов; заснул на траве; проснулся — встать не может. По­чему? Потому что карлики каждый его волос привязали к одной травинке; каждую травинку он бы сорвал, и каждый волос он бы вырвал, а когда привязали все волосы ко всем травинкам, — ни с места не мог сдвинуться. А разве мы не похожи на это, разве мы не приделаны к бесконечному количеству травинок, так, что мы не можем двинуться? Это очень важно. Ну, предположим, что мы остриглись, оторвались. Как говорит один из отцов V века, вошли под собственную кожу. И вот я весь живу под моей кожей, т.е. я изнутри вижу, изнутри действую, а не нахожусь где-то рядом с собой, да вокруг. Это еще не значит, что всё достигнуто. Надо найти какой-то способ войти в глубины, а не только под своей кожей сидеть. И вот первая задача — найти время для того, чтобы быть ОДНОМУ. Времени сколько угодно для этого, чтобы быть одному. Но мы его не находим. Мы можем быть в полном одиночестве, когда мы сидим в поезде, мы бываем в полном одиночестве, когда, например, не спит­ся ночью, мы бываем в полном одиночестве в массе, в большом количестве разных моментов нашего дня. Но мы их не использу­ем. И вот, побудь в одиночестве. Что ж тогда будет? Вот, что показывает опыт. Уйдешь, и сначала делается так тихо и так хорошо. Никто тебе не мешает быть одному. Внешнего шума нет, внешних побуждений нет, могу быть самим собой. Но проходит очень непродолжительное время, и делается скучно. Что ж это значит? Это значит то, что все, кроме нас, о нас знают: что если с нами остаться вдвоем наедине, то через короткое вре­мя делается скучно — только мы этого не знаем. А почему? А по­тому, что во мне ничего такого нет, чем бы питаться. И тут обнаруживается, что человек большей частью не живет, а толь­ко реагирует на то, что случается, т.е. живет отраженной жизнью, как можно отражать свет. Не то, что человек весь сам в себе имеет жизнь и из внутреннего побуждения, из внут­реннего чувства или мысли что-то творит. А то, что что-то, может, случилось, и я на это отвечаю; другое случилось — снова отвечаю, еще случилось — и снова отповедь дам; и так мы думаем, что мы живем. Но так мы не живем, так мы только отповедь даём, реагируем. Акции нет, есть только реакция, ответ на что-то, на вопрос, на оклик; но никогда мы не зву­чим из себя самих. А когда остаёмся одни, оказывается, что действительно мы не умеем изнутри себя как-то действовать, жить. Если заставим себя, то через некоторое время делается просто страшновато, потому что делается темно и тесно и страшно в этой пустыне. Пустыня это не только место незасе­ленное, это всякое место, где пусто. Такая пустыня бывает у человека в сердце. Такая пустыня бывает в толпе. И вот — де­лается страшно в пустыне. И надо идти дальше. И вот тут нуж­но проявить много терпения и мужества. Вот когда дошел до этого момента страха, до этого момента, когда делается темно и тесно, надо сказать: «Господи, аще и в сени смертней прой­ду — не убоюся зла, яко Ты со мною еси», — и идти дальше, во тьму, в мрак, в это узкое ущелье, идти дальше, не ожидая себе света, не ожидая ничего, зная, что когда придет время, — свет воссияет, когда придет время — встреча совершится; а пока пусть будет темно, пусть будет ночь. И вот так идешь, и если претерпеть до конца, тогда при­ходишь в место, где снова подымается заря. И это — единствен­ное, что мы можем сделать для того, чтобы встретить Бога в молитве. Теперь — это значит очень важную вещь; это значит, что подготовка к молитве, т.е. к молитвословию, к чтению тех или других молитв, гораздо важнее самого чтения. Надо стать перед Богом в правде, стать перед Ним и сказать: «Гос­поди, я стою в таком-то расположении духа; мне лень, мне скучно, или — мне хочется с Тобой побыть, да не слишком долго», или иначе что, и идти, идти, идти. Отрываться и идти вглубь, отрываться и идти дальше. И если этим заниматься не­спешно, не назначая себе никаких сроков, а просто изо дня в день, то в какой-то момент можно установиться в сердце, мож­но установиться внутри так, что уже никакие внешние обстоятельства тебя изнутри не выведут. Тогда можно и го­ворить, можно и читать, можно и общаться, можно и работать изнутри, откуда-то из той глубины, откуда бьёт ключ жизни, который бьёт из творческого и животворного, основоположного слова Божия…

Ответы на вопросы

… мне кажется, обусловлено двумя вещами, как бы двумя полюсами религиозного опыта. Молиться легко, когда вдруг ощутишь Бога. Тогда молитва сама бьёт, и тогда времени нет, тогда тело может устать до такой степени, что не знаешь есть ли оно у тебя или нет, но оно не мешает… Бывает наоборот; молитва рождается от ужасного сознания своего сирот­ства, такого отдаления от Бога, которое значит для тебя смерть, и тогда опять-таки будешь кричать, и кричать, и кри­чать к Богу, не зная ни времени, ни усталости, потому что та­кой ужас смерти тебя охватил. На этом построены наши бо­гослужения, потому что они составлялись не в кабинете, не в уютной обстановке, они создавались постепенно людьми, которые колебались между этими двумя полюсами, или которые одно­временно колоссальной ёмкостью души охватывали и ужас своей всеконечной ничтожности и бесконечное величие своего призвания, и свою бесконечную бедноту и свое беспре­дельное богатство. Так можно было молиться. Подвижники моли­лись; нам эти богослужения даны отчасти в том же порядке, потому что и у нас бывают минуты светлого ликования и минуты истинного сокрушения духа. Но они нам даны тоже и как школа, как обучение тем настроениям, тем внутренним пере­живаниям, тому строю, тому видению вещей, которое родило, ко­торое питало этих людей, или которое выразилось в их жизни. Теперь, в такое богослужение просто, внезапно ввести человека нельзя. Надо ему научиться сначала молиться в таком основном смысле слова, т.е. тем двум основным переживаниям и, — ну, многому, кроме того, что я говорил, но и тому, о чем я гово­рил раньше. И вводить его в этот опыт постепенно; скажем, в монастырях молодого послушника не заставляют выстаивать все службы с первого дня. Он должен втянуться; его будут воспиты­вать так, чтобы ему делалось голодно и желанно, ему будут давать службы так, чтобы он хотел оставаться и ему не давали бы, так, чтобы молитва в церкви была привилегией и счастьем, так, чтобы в конечном итоге быть в церкви было бы для него моментом ликования, радости, священного танца, — я сейчас думаю о царе Давиде — или моментом радостной, светлой, семейной встречи, как когда соберутся после многих лет члены одной какой-либо семьи, и расставаться не хочется, и прохо­дит час за часом, и ночь прошла, и утро настало и оторвать­ся друг от друга невозможно; но для этого нужно, чтобы было что-то в сердце; и просто прощколить, продрессировать челове­ка, как собаку дрессируют прыгать через кольцо, нельзя, по­тому что дело совсем не в том, чтоб он развил крепкие ножные мускулы и мог стоять без конца, или бесконечное терпение, а в том, чтоб в нем родилось такое чувство, которое его влечет в церковь, молиться — тут я говорю уже не о том, что надо его учить понятию и языку этих молитвословий. Мы можем учиться этому из самых простых молитв. Если, как говорит Феофан, мы берем, скажем, утреннее или вечернее правило и не только его вычитываем, (а еще хуже — выстаиваем) а стараемся в проме­жутках между моментами молитвы, т.е. стояния лицом к лицу с Богом и общения с Ним в слове, когда мы стараемся обдумать эти молитвы, понять всё, что сказано в них, значение слов, мыслей, чувств, которые вложены в них, «обчувствовать» эти молитвы (это выражение Феофана, опять-таки), и еще, вдобавок, когда мы твердо изо дня в день приме­няем в жизни то, что мы говорим в молитве. Если мы утром сказали: «Прости, как я прощаю», и у тебя есть кто-нибудь, на кого у тебя есть злоба, в этот же день ты должен что-то сделать в этом отношении. Если ты сказал какую-либо другую фразу или слово в молитве, оно должно быть выполнено в течение дня. И для этого надо разбивать вечернее и утреннее правило на малюсенькие кусочки, которые могут по­служить как бы правилом поведения на несколько часов. Потом следующее и следующее. Тогда вся молитва делается живой, по­тому что она так переплетается с жизнью; а вечером, когда приходишь каяться, есть в чем каяться, и не приходится выдумывать: «Что бы Господу сказать? Всем, Господи, грешен» — неправда, и слава Богу, что неправда, не всем, а вот какой-нибудь одной вещью так грешен, что каяться надо. Вот если так подготавливать людей, то постепенно они вой­дут в богослужение, и тогда это богослужение станет песнью души; но иначе — нет, не станет, разве что человек — гений духовный, но тогда он и без нас обойдется и найдет свой путь.

Теперь второй вопрос — можете повторить?

Да. Вот, закрытые двери. Двери, конечно, не храма, и две­ри не нашего дома, и еще меньше — двери нашей любви, и еще меньше — двери нашей способности всякого принять, как нас принял Христос, а дверь другая, та дверь, через которую я сам вырываюсь из внутрьпребывания и делаюсь не странником на земле, а бродягой. Войди внутрь себя, закрой двери, стань затворником внутренним, и изнутри действуй, говори. Опять-таки, это не значит разобщенность, а это значит такая собран­ность, при которой можно всецело пребывать внутри себя, одновременно сияя в наружу. Ну, если у вас свеча, на ветер её не поставите для того, чтобы в ночи стало светлее, вставите её в фонарь, причем крепко закроете фонарь, чтоб не задуло, и тогда свеча будет светить и в тихой ночи и в бурной ночи. Вот так надо свою душу вставить, внутрь ввести, её оградить каким-то образом, чтобы ничто не могло погасить дух, потушить свет, убить тепло, заглушить сияние, но она будет светить. Стяжи мир — тысячи вокруг тебя спасутся, говорил Серафим Саровский. И вот таким образом можно, — но при этом надо, чтобы всё было открытым. Одна из вещей, кото­рая меня больше всего поразила в какой-то момент моей жизни, это слова Исаии: Дай душу свою на растерзание голодным. Дай, пусть растерзают, пусть насытятся, — но душу не в том смысле, что: расплескай своё богатство так, что ни ему, ни тебе ничего нет.

Одна вещь, с которой нам приходится бороться, это вопрос времени. Не в том смысле, что мы времени не находим на молитву — потому что если б собрать всё время, которое мы те­ряем, то горы нашлись бы времени, — а то сознание, что время течет, течет, бежит, бежит, и за ним не угонишься. И вот первое, что я хотел бы сказать: за временем гнаться совер­шенно незачем, потому что время не от вас течет, а к вам течет как река. Если вы даже встанете тут и ничего не будете делать, то завтрашнее утро придет, и совершенно незачем куда-то за временем гнаться; вопрос только вот в чем: надо научиться жить в мгновении, в котором ты находишься. Боль­шей частью мы живем так, как на полотенце катается яйцо: здесь — прошлое, здесь — будущее, и яйцо катится через совер­шенно неприметную линию, которой даже на полотенце нет, и ко­торая и есть настоящий момент. А на самом деле прошлого боль­ше нет, будущего еще нет, и мы живем как сумасшедшие, потому что единственный момент, в который ты можешь жить, это теперь, а теперь ты не живешь, потому что ты еще застрял позади себя и уже живешь впереди себя. И вот я вам хочу коротко рассказать о том, как я до чего-то в этом отношении дознался. Я уже упо­мянул об этом. Дознался я об этом милостью Божией и немецкой полиции. Во время оккупации Франции я спустился в метро, и меня сцапали. Я расскажу несколько подробно, потому что тут есть и для нас поучительно-курьезный момент. Словили; го­ворят: покажи бумаги. Я показал. Фамилия моя через два «о»‘ пишется. Значит, полицейский смотрит, говорит: Арестую. Вы англичанин и шпион. Я говорю: Помилуйте, на чём основываетесь? — Через два «о» пишется. — Я говорю: Вот то-то и дело. Если бы я был англичанин-шпион, я как угодно назывался бы, толь­ко не английской фамилией. — А в таком случае, что вы та­кое? — Я говорю: Я русский (это был момент, когда советские армии занимали Германию постепенно). Он говорит: Не может быть, неправда, у русских глаза такие и скулы вот такие. Я говорю: русских путаете с китайцами. — А, говорит, — может, оно так и есть. А всё-таки: что вы о войне думаете? — А я тогда был офи­цером во французском Сопротивлении и поэтому ясно было, что всё равно не выпустят. Поэтому я решил хоть в свое удовольст­вие быть арестованным. Говорю: Чудная идет война — мы ж вас бьём. Говорит: Как, вы, значит, против немцев? — Я говорю: Да. — Знаете, я тоже, убегайте, поскорей. Вот этим закончи­лось очень не драматическое, очень не героическое событие. Но за это время случилось что-то очень интересное. В тот момент, когда меня арестовали, вдруг всё время — и прошлое и будущее — собралось в это мгновение, в котором я живу. Пото­му, что настоящее прошлое, которое на самом деле было, не име­ло права больше существовать, меня за то прошлое расстрели­вать бы стали. А то прошлое, которое я собирался им рассказы­вать во всех деталях, того никогда и не бывало; и я оказался вдруг как ящерица, которую за хвост поймали и у которой отлупился хвост.

Теперь, будущего, оказывается, тоже нет, потому что будущее мы себе представляем только постольку, поскольку мы можем думать о том, что вот через минуту будет. Знаете, когда в совершенно темной комнате стоишь, пространства никакого нет, потому что не ви­дишь даже десяти сантиметров впереди. То же самое со временем. Будущее исчезло, и вот, всё время сплюснулось в то, что католический богослов-австриец называет мгновение, миг. Вот такой короткий отрубок времени, который содержит всё, всё твое прошлое, поскольку в тебе оно еще есть, всё твое будущее, потому что оно может из этого вырасти. А на самом деле — тончайшая пелена этого вот мгновения. И вот, тут я обнаружил (я, конечно, всё это не продумывал, когда разго­варивал там, в метро, но потом продумал) — я обнаружил, что можно всё время жить только в настоящем. Из настоящего повернуться назад и посмотреть в прошлое, но не воображать, что я там нахожусь. Из настоящего посмотреть вперед и увидеть будущее сколько-то, или его планировать, но не перекидываться туда, где вас нет. И вот, если вы будете упражняться над этим, стараться над этим, вы увидите, что молиться страшно легко. Сказать «Господи, помилуй»‘ не трудно. А сказать «Господи, по­милуй» с оглядкой, что это только начало длиннющей молитвы или целой всенощной — пожалуй, очень трудно. Вот попробуйте и увидите.

Опубликовано: «Беседы о молитве». САТИСЪ, Санкт-Петербург 1996.