О вере

По сговору с Высокопреосвященным Ректором мы разделим наше сегодняшнее собрание на две неравные части. Я сначала прочту вам доклад, а затем около получаса у нас останется на вопросы и, сколько я сумею, на ответы.

___

Я здесь уже много раз говорил о том, что я по образованию не богослов, и поэтому не ожидайте от меня хорошего, строгого, академического богословского доклада. Но я хочу с вами вслух продумать тему, которая, мне кажется, из года в год обновляет­ся и останется современной и своевременной из поколения в по­коление; это вопрос о том, что такое вера, как к этой вере приходят, и как вера стоит перед темой сомнения.

Я хотел бы начать с примера из Священного Писания. «Отцом верующих» назван Авраам. И когда вчитываешься в его жизнь, поражает, что его вера, прежде всего — можно сказать, исключительно — была совершенным, неограниченным доверием к Богу, ииз этого доверия к Богу рождалось с Ним общение, и из этого об­щения вырастало знание о Боге, Какой Он есть. Вера Авраама за­ключалась не в том, что он сначала получил какие-то данные о Боге и в них уверовал, а в том, что он с самого начала, туманно, но вместе с этим с громадной силой, встретился лицом к лицу с живым Богом. Он верил не во что-то, а в Кого-то, и в этом, может бытъ, и есть самое существо веры.

Если наша вера есть вера в Кого-то, в Живого Бога, то домыслы, направленные против неё, не могут её поколебать; если же вся наша вера заключается только в том, что мы верим в те или другие богословские или полу-богословские, или просто суеверные предпосылки, они могут быть колеблемы — причем суе­верие держится крепче, чем богословские выкладки.

И вот вспомните Авраама, первую его встречу с Богом, как Господь по имени позвал: “Авраам”. И голос был такой своеобразный — это не был просто один из голосов человеческих, он прозвучал не только в его ухо; это слово «Авраам», это имя, ударило его в сердце, и он узнал непосредственным чутьем, что сним говорит Бог.

И первое, что ему сказал Бог: “Оставь свое родство, ос­тавь страну, в которой ты родился и живешь, и иди, куда Я тебя поведу”. И сноватема доверия, потому что Бог ему ничего, в сущности, не обещает. Он ему говорит: “Оставь то, что у тебя есть, и пойди туда, куда ты не зна­ешь, туда, куда Я тебя поведу, и на что и куда — Я не объясняю тебе…”

Подобное слово мы слышим и в Евангелии. Вы, наверное, помните рассказ о том, как Христос на пути в Иерусалим говорил Своим ученикам, что Ему надлежит идти в Святой Град, быть предану в руки грешников, быть убиену и воскреснуть. И в этот момент двое из Его учеников со своей матерью вышли к Нему: “Дай нам сесть одесную и ошуюю от Тебя!” Во всём, что Хрис­тос говорил о вхождении своем в Иерусалим, о грядущих страс­тях, о воскресении после страшной голгофской смерти, они услышали только то, что относилось к ним: “Он вос­креснет, Он победит; и тогда Он будет царем, и тогда наша очередь торжествовать настанет”. Они совершенно про­пустили страшное благовестие о страстях и смерти. Они пере­жили только то, что касалось их, а мимо Христа и Его судьбы — прошли. И вот они просят, чтобы, когда настанет победа, — забывая, какой ценой она будет получена — когда настанет по­беда, сестьим по правую и левую руку Христа. И Христос им ставит вопрос: “Способны ли вы, готовы ли вы погрузиться в тот ужас, в который Я буду погружен, креститься тем крещением, каким Я буду креститься (по-гречески слово, которое мы пере­водим «крещение» значит просто «погружение с головой»)? Гото­вы ли вы с головой, всецело, без остатка уйти в ту Мою судьбу, которую Я только что вам предсказывал? Готовы ли вы пить чашу, которую Я буду пить?” И ученики — легко, в тот момент, труднее, когда настало испытание, — отвечают: “Можем”. И вот Христос в этот момент им говорит: “Крещением, которым Я крещусь, вы будете креститься, чашу, которую Я пью, вы будете пить — а что касается сидения по правую и левую руку от Меня — не от Меня зависит дать…” Иначе сказать: Христос им обещает крестный путь — именно путь, но ничего дальше. Потому что испытание отношений человека к человеку происходит в момент, когда друг способен и согласен, готов разделить со своим другом тяжкую судьбу, а не когда он способен и готов с ним разделить радость его победы. И вот как ставит во­прос Христос, и как Аврааму, более прикровенно, был поставлен вопрос: встань, оставь всё, оставь землю, в которой ты родился, оставь родство, оставь всё, что тебе было дорого, и иди, куда Я тебя поведу; и обещания — никакого; только то, что если говорит Бог, то, конечно, это будет добро. Но никакого земного обещания, никакой «приманки».

И вот Авраам идет, находит землю обетованную; и тут Гос­подь ему обещает сына, который будет началом великого, несмет­ного народа. И рождается сын, Исаак. Короткое время проходит, какие-то десять-двенадцать лет, и Тот же Бог, Который ему обещал в лице этого сына наследие вечное, ему повелевает: сына взять и принести в кровавую жертву. И снова сказывается это качество, это свойство подлинной, основной веры в Бога, а не в то, что Он так или иначе выразил. Неверующий, вернее, каждый из нас, вероятно, обратился бы к Богу и сказал: “Господи, что же Твое обетование — Ты Сам Себе противоречишь? Как же из Исаака может родиться потомство мне, если я сейчас его принесу в кровавую жертву?…” Это было бы разумно, но это было бы актом не-доверия к Богу. Авраам верит Ему без остатка. Потому что Бог говорит, значит, в Премудрости Божией предуготовлен и ответ. И он берет сына и возносит его в жертву Богу, Бог эту жертву отклоняет; но Авраам до конца проявил веру, и веру без остатка.

Этот образ Авраама для нас чрезвычайно важен, потому что он подчеркивает то, что Бог есть Некто и что вера обра­щена к Нему, как к Живому Богу, как к Лицу, и только вто­рично к тому, что мы о Нем или даже от Него знаем. Могут быть кажущиеся противоречия — как в случае Авраама с Исааком; но доверие наше должно победить, и тогда победит и Премудрость Божия, и оправдается премудрость в чадах своих, как говорит Спаситель Христос.

И если исходить из этого момента, тогда можно подойти к вопросу о вере и легче отличить веру от легковерия и суеве­рия. Суеверие отличать от веры я сейчас не буду; это дело простое. Но легковерие — дело гораздо более опасное и сложное, потому что оно более прикрытое. Поколениями христиане живут в значительной мере легковерием; легковерием в том отношении, что они получают наследственно друг от друга, из предыдущих поко­лений илииз глубин веков уже готовую веру; но веру не в смысле доверия, о котором я сейчас говорил, а веру в смысле предложений, относящихся к Богу, относящихся к человеку, к ми­ру, к взаимоотношениям Бога и твари.

И часто такая вера, когда проблем нет, когда ничто ее не колеблет, когда ничто не ставит её под вопрос, вполне устойчива; но в тот момент, когда на неё налетит буря, такая вера уже устоять не может. Вера, которая заключается только в том, чтобы без разбора, без критики, спокойно — потому что нет противо­речий или нет внутренних запросов — воспринять то, что передано предыдущими поколениями, может легко распылиться, потому что она не основана на личном, живом опыте. И это, я повторяю, часто столетиями есть вера тысяч и миллионов христиан, и не христиан тоже. Такая вера подобна наследству, которое человек получает: другие трудились; вышли из ничего; горбом, трудом заработали, копейку за копейкой; наконец передали своим потомкам какое-то богатство. А потомки этим богатством живут; они его принимают легко; но если поднимется какая-нибудь буря, они воссоздать такое богатство неспособны. И это чрезвычайно важно в наше время, потому что вера, основан­ная на опыте, может устоять; вера же, которая заключается толь­ко в том, что мы по наследству получаем какие-то понятия о Боге или о себе, или о мире, не может устоять.

И тут я хочу сделать двоякое отступление.

Часто, на Западе особенно, в протестантском мире, говорят о христианах, как о «народе Божием». Народ Божий это тот на­род — говорится — который имеет в руках Священное Писание Ветхого и Нового Завета, который это Священное Писание знает, который старается по нему жить. Так ли это? Можно ли ска­зать, что этим исчерпывается определение народа Божия? Мне ду­мается, что нет: недостаточно иметь в руках Священное Писание; недостаточно его изучать, знать; недостаточно даже жить по нему, если та община, которая так живет, не укоренена в Боге, не пронизана присутствием Святого Духа так, как эта ветхо­заветная и новозаветная община, в которой Священное Писание родилось. Народ Божий это не тот народ, у которого по наследству есть Священное Писание. Народ Божий в полном смыс­ле этого слова, это тот народ, который может это Священное Пи­сание провозгласить и написать.

И вот перед нами стоит вопрос: являемся ли мы с такой глубиной, с такой силой народом Божиим? Наследники ли мы только громадных богатств Ветхого и Нового Завета, или, случись несчастье — способна ли теперешняя православная община Духом Святым провозгласить истину о Боге, как её провозглашали апос­толы, или ветхозаветные пророки и бытописатели?

Это очень важно. Об этом в свое время писал афонский старец Силуан, который в своей за­писной книжке когда-то поместил, что Дух Святой так живет в нас, так присутствует в Церкви, что если Церковь лишилась бы и Священного Писания, то Он в сердцах людей может провозгла­сить, проговорить те же слова. Я не хочу сказать, что Духом Святым мы можем воспроизвести «дословно» то, что написано в четырех Евангелиях и в апостольских посланиях, тем более, в Ветхом Завете; но то же самое благовестие о том же Самом Боге, лично нам известном, близком, родном, сделавшем нас членами Своего Тела, храмами Своего Духа, детьми Вечного Отца, мы долж­ны быть способны принести, сказать об этом слово, живое, из недр церковного сознания и личного церковного опыта.

И с другой стороны, когда в стадии как бы немножко дальше от этой коренной, основной веры, дело доходит до провоз­глашения тех или других истин о Боге, опять нам надо задумать­ся: что основное в нашем благовестии, в нашей вере, а что является не второстепенным, а вторичным; не вто­ростепенным, в том смысле, что мы можем это откинуть как не­важное, а вторичным, потому что оно — производное от других, более основных истин. Ответ, я думаю, который родился в течение тысячелетий, во все периоды гонений, притеснений Церкви Хрис­товой, таков: есть истины, за которые надо жить и уми­рать; есть вторичные истины, или второстепенные истины, за ко­торые нельзя, за которые мы не имеем права жить и уми­рать. Есть предание человеческое, которое может быть очень богато, очень ценно на своем месте, но ради которого нельзя раз­дирать единство Церкви или умирать. Вспомните старообрядческий раскол, или столько западных разделений — сейчас За­падный мир разделился, распылился больше чем на две тысячи христианских вероисповеданий, по признаку какой-то одной де­тали, в которую люди вцепились и из которой они сделали центр благовестия, тогда как центр благовестия — Христос, Он — Истина; Бог; Жизнь. Критерий, который мне раз был дан челове­ком, который имел право так говорить, таков: всё то в нашей вере, в нашей церковной практике, в нашем церковном мышлении, чего нельзя со-поставить с Тайной Вечерей, с ужасом Гефсиманской ночи, с Крестом и страшной, трепетной Голгофой, со сла­вой Воскресения, с Вознесением Спасителя, всё то, что нельзя поставить рядом с этими событиями, потому что это слишком мелко, надо рассматривать с осторожностью. Истины веры, то содержание веры, которым можно жить и умирать, именно сов­падает, включается в Тайную Вечерю, в Гефсиманскую ночь, в Голгофскую жертву, в победу Воскресения, во славу Вознесения, в новую жизнь, данную Духом Святым.

Эти два замечания, о народе Божием и этом критерии не­зыблемой истины я делаю попутно, но не считаю их второстепенны­ми._Теперь, если задуматься над верой еще немножко. С одной стороны, вера, как я сказал, это доверие к личному, живому Богу. Но тогда вера должна непременно, неизбежно быть основа­на на каком-то опыте. Где же кончается опыт, где начинается вера? Как они между собой переплетаются, какое между ними от­ношение? Я хочу вас отослать к одному из подвижнических слов св. Макария Великого. Я его несколько расширю в своем изложе­нии для удобства, но если вы проверите, то увидите, что я не искажу его мысль.

Макарий Великий, рассуждая о религиозном опыте, о созер­цательном опыте, говорит, что когда близость Божия, сознание Бога делается всепоглощающим, когда оно нас охватывает до глубины, мы уже не можем ни мыслить, ни чувствовать, ни опре­делять своей судьбы или своих движений, своей воли,мы всецело совпадаем с этим опытом, мы целиком превращаемся в созерцание, мы не можем ни анализировать, ни разбирать, в чем заключается этот опыт, и не можем за собой следить и сознавать, что же с нами происходит. Это то, что Феофан Затворник называл блаженным пленом души, когда человек весь оцепеневает, весь совпадает с этим опытом и только живет в Боге и Богом. И вот Макарий говорит, что если у Бога была бы забота только о человеке, который удостоился такого созерцательного состояния, оно бы никогда не прекратилось; но, — говорит Ма­карий Великий, — Бог имеет заботу тоже и о тех, которые не дошли до этой духовной глубины или духовной высоты; и поэтому Он отступает на один шаг от Своего избранника, так что слабеет этот опыт и человек приходит в себя. Если взять образ — и этот образ не принадлежит Макарию Египетскому, — можно так себе представить: иногда подымается море к берегу и подымает на своих волнах челнок; и пока море высоко, челнок колеблется на водах, а потом море начинает отходить, и челнок снова са­дится на песок. Вот что случается. Но есть какой-то момент, когда этот опыт переживаемого Бога уже стал настолько прозрач­ный, что человек себя снова сознаёт, и вот в этот момент, он переходит из опыта в область веры, веры, как её определяет апостол Павел в 11-й главе Послания к Евреям: уверен­ность в вещах невидимых. Опыт уже перестал быть акту­альным, это уже не видение, это уже не созерцание, это уже не состояние; но сознание, что это состояние только что было, что это созерцание еще трепещет в душе человека, таково, что уверенность его совершенна, хотя самое созерцание или предмет этого созерцания стал теперь невидим. Это область веры: мгновение, когда человек открывает, что ушло видение, а уверенность вся тут как тут.

Такого рода опыт мы находим в Ветхом Завете, в Новом Завете, например, в жизни апостола Павла — его видение Христа на пути в Дамаск, и в бесчисленных случаях христианской жизни. Иногда это созерцательное состояние настолько разительно, на­столько глубоко, что человек как бы отрывается от земли и уже не сознаёт ни себя, и ничего вокруг; иногда это со­зерцательное состояние до такой напряженности не доходит, и человек продолжает как-то себя еще сознавать, как-то еще со­знавать то, что вокруг, и всё же сознаёт Бога настолько сильно, настолько всеобъемлюще, что у него уверенность непоколебимая в том, что он встретил живого Бога; и никакие изощрения, ника­кие доводы ума не убедят его, что то, что он испытал, он не испытывал никогда.

Но это бывает не со всеми. Такой опыт веры непосредствен­ной встречи с живым Богом дан не каждому и не всем. Есть дру­гой способ, который открывает нам нечто, подымается как бы за­веса. Есть монашеское присловье о том, что никто не может от­речься от мира, если не увидит на лице хоть одного человека сияние вечной жизни. Вы, наверное, помните рассказ из Ветхого Завета отом, как Моисей спустился с горы Синайской. И лицо его так сияло отблеском славы Божией, в которую он был погру­жен на горе в созерцании Бога, что сыны Израилевы не могли терпеть этого ломящего глаза света, и ему пришлось закрыть свое лицо полотном. В меньшей мере это случается и в нашей жизни. Бывает, что мы встречаем человека, в котором это сияние переливается как бы через край, и мы как-то его можем уловить. Это бывает иногда, когда человек молится и случайно другой человек уви­дит его в молитве. Это бывает, когда человек причастился Свя­тых Тайн и возвращается на свое место глубоко сосредоточенный, и вместе с этим сияющий радостью и боговселением.

Вы наверное, знаете место их писаний св. Симеона Нового Богослова, подвижника XI-го века, где он рассказывает о своем опыте причащения Св. Таин. Он вернулся в келью, свою убогую келью, сел на свою дощатую кровать, смотрит на свои руки, ози­рается вокруг себя и говорит: я нахожусь сейчас в убогой своей келье, сижу на убогой кровати своей, и с ужасом взираю на свое тело, потому что причащением Св. Таин самое Бо­жество Христово пронизывает вещество моего тела, эти руки — слабые, старческие руки — это руки Божии, и это тело — Тело Христово…

Вот такое состояние может нами быть уловлено, когда мы видим человека, который глубоко, с чистотой сердца, совершенной открытостью принял дары Святого Духа. Опять-таки в меньшей мере это бывает с нами, не в таком сиянии славы, от которого ломит глаза — вспомните видение Мотовилова, когда он видел Серафима Саровского во славе и не мог глядеть ему в лицо от ломящего света, и другие случаи вокруг нас.

Есть и еще один путь, которым окружающая нас действительность, материальная, как будто тяжелая, непро­ницаемая, вдруг вступает в область веры. Один из англиканских богословов называет это космической прозрачностью, и вот, что он имеет в виду: бывают моменты, когда неожиданно для нас и потому что нас коснулась благодать Божия, мы вдруг видим то, что нас окружает, в свете Божием, мы видим это с глубиной, которой вещи иначе не имеют.

Я вам дам сейчас один или два примера. Это — прежде всего, больше всего, конечно, касается любви, в человеческих отноше­ниях. Люди живут рядом друг с другом — девушки, молодые люди. Среди них есть девушка или молодой человек, которые друг друга никогда не замечали; жили бок о бок, встречались, работали, разговаривали — и не отметили существование один другого. И вдруг, в какой-то день один из них или оба взглянут друг на друга и увидят друг друга по-новому. Это называется просто полюбить друг друга, или влюбиться, или как хотите, но событие очень знаменательное. Человек, который не существовал, который был просто один из толпы, вдруг выделяется как един­ственный, или как некто имеющий громадное значение в моей жизни. Подобие явам могу дать такое.

Вы, наверное, слышали о витражах западных церквей, окнах, составленных из многоцветных стеклышек, которые изо­бражают или какую-нибудь тему или просто гармонию красок. Вот придешь в храм иногда, вечером, или когда солнце с дру­гой стороны, и на серой стене вырисовывается просто серое пятно — ничего не видно. Придешь в другой день — солнце коснулось этого стекла, или бьёт прямо в это окно, и окно вдруг сияет небывалой красотой; оттого, что коснулся его свет потусторонний, вдруг тема этого окна выявилась: Крещенье ли Господне, Воскресение, Вознесение, какая-либо другая тема. Одновременно выявилась вся красочность этого окна, вся сия­тельная красота этого окна. Но одновременно это окно, нам яв­ленное светом потусторонним, который просто «по ту сторону», если говорить о вещественной жизни, или потусторонним в другом смысле, если говорить о душе человеческой и о Боге, Который есть Свет, — окно, нам явленное этим светом, нам тоже являет этот свет. Повторяю: то же самое и в человеческих отношениях; вдруг блеснул какой-то свет изнутри, и человек для нас уже незабываем, неповторим, единственный. Святой Мефодий Патарский в одном из своих писаний говорит: пока юноша не полюбит девушку, он окружен мужчинами и женщинами; когда он полюбит кого-нибудь, он видит возлюбленную и, вокруг себя, людей — уже не мужчины и женщины, а просто люди, потому что ЭТО — единственный человек, единственный, а остальные все «вошли в ряд» и как бы сглажены, они просто окружение.

Но бывает, бывает постоянно между нами так — не только в любви одного человека к другому, но и, например, при встрече друзей — в какой-то день вдруг почему-то друг с другом можно так говорить, как никогда не говаривалось — до какой глубины, до какой чуткости, до какого взаимного понимания; и ли­цо у человека преобразилось, и голос иной, и весь он такой, каким никогда его не видал раньше. А на следующий день встре­тишь его — как будто обыкновенный, как будто потух этот свет, как будто солнце отошло немножко, и витраж, пестрое, сиятель­ное окно стало снова серым, незаметным.

И тут можно подойти к вопросу двояко, можно подойти с верой или без веры. Верой, это значит, что видя тусклое это окно, видя потухшее лицо, видя человека, который снова стал «как все»,мы можем улыбнуться в душе и сказать: «Это обман, я знаю, какой он на самом деле, он был мне явлен, хоть на одно мгновение, в неповторимой глубине и красоте». Или можно наоборот посмотреть, пожать плечами и оказать: «Как жалко, я обманулся, я думал, что этот человек — нечто осо­бенное, на самом деле — нет, это было просто мое настроение…» И тут от нас зависит сохранить в себе уверенность в вещах невидимых или ради видимого отвергнуть то невидимое, которое так значительно. Бог так не поступает по отношению кнам.

Вы, наверное, помните два рассказа из Евангелия от Иоан­на — первую встречу апостола Петра после его отречения, с Христом на море Тивериадском. Христос его спрашивает: “Петр! Любишь ли ты Меня больше сих?” И Петр, который так недавно от­рекся от Него, забывая, что он отрекся, и только следуя поры­ву любящего, искреннего своего сердца, даже не замечая слов Христовых «больше сих«, отвечает: “Да, Господи, я Тебя люблю!” Он мог бы вспомнить, что он же отрекся трижды от Христа — как же Христос может просто ему на слово пове­рить? Он мог бы заметить слова Христовы «больше сих» и вспом­нить, что не так давно в разговоре Христос сказал: “Кому мало прощается, тот мало любит” — сопоставив со своим отречением и теплым, ласковым вопросом Христа, вдруг понять: “Он меня при­нимает… Боже мой! Конечно, я Его буду любить больше всех, кто Его любит, потому что Он мне прощает столько…” Второй раз, третий раз его спрашивает Христос, и вдруг Петр понимает, тогда он понимает: ведь кто же может поверить, что он любит Христа, как можно поверить в это, он же трижды отрекся, вещественные доказательства против него! И тогда он грустно отвечает Христу: “Господи, Ты всё знаешь, Ты знаешь, что я Тебя люблю — всё… Ты знаешь, что я отрекся, Ты ведь на меня взглянул грустью, когда я вы­ходил из дома Каиафова, но ты знаешь тоже, что в глубине меня, как бы за страхом, за человеческой немощью — настоящая, подлинная к Тебе любовь…” Христос ответил на внутрен­него человека, как бы пройдя насквозь вещественных доказательств, того, что бросалось в глаза, что очевидно, что неоспоримо.

И то же самое мы видим в рассказе о женщине, взятой в прелюбодеянии. Её привели к Христу. Она была взята в прелю­бодеянии, все знали и могли засвидетельствовать о случившем­ся. Христос не нарушает закон, Oн обращается к совести других людей — но, кроме этого, что происходит? Эта женщина при­шла, она стоит перед судом, она стоит перед жизнью и смертью, люди вокруг неё с камнями, готовы её убить, побить, забить камнями. Она вдруг понимает теперь, чего она не понимала, хотя, может быть, слышала неоднократно: что грех тождественен смерти, что грех убивает; и теперь она видит: прелюбодейство убивает. Прелюбодейство значит, что она будет побита камнями. И внутри своей души она, вероятно, думает: “Госпо­ди, теперь, когда я это знаю, если б только мне дали жизнь, я была бы живым человеком — иным, но­вым…” И Христос обращается именно к этому новому человеку, который стал перед лицом жизни и смерти, греха и вечности, и понял — и Он отпускает её: “Я тебя тоже не осуждаю…” Совсем не в том смысле, что Он не осуждает её поступка, а в том, что Он сквозь очевидность, сквозь грех, сквозь то, что можно доказать, прозрел Своим божественным оком то, чего доказать нельзя, но что является теперь новой сущностью этой женщины, покаявшейся и готовой начать новую жизнь. Он эту женщину про­щает, Он эту женщину не осуждает, Он её отпускает на свободу жить: не по-прежнему — по-новому.

Вот, каким образом Бог с нами поступает, как Он сквозь очевидность, сквозь кажущееся, относится к глубинному, к ис­тинному. И можно сказать, что Бог верит в нас, даже когда мы в себя не верим или друг в друга не верим, когда мы извери­лись, Он остается верным, т.е. верит в нас и не покидает нас.

Вот разные пути, какими человек может прийти к вере. Можно было бы, продолжая пример сияющего красотой окна, гово­рить о том, как иногда вокруг нас оживает природа, оживает самое вещество этого мира, как вдруг в момент молитвы мы со­знаём, что мы сродни всему Богом созданному, что у всего есть глубина неизмеримости и вечности, призвание Божие; что всё сотворено таким, чтобы когда-то, когда настанет время явления сынов Божиих, Бог стал бы всем во всём… Вот, и в такие мо­менты область веры нам открывается, уверенность в невидимом, вещество перестаёт быть тяжелым, бессмысленным, тупым мате­риалом, оно приобретает то свойство, которое открывается нам в Воплощении Христа, в таинствах, в чудесах. Вещество этого мира в чудесах послушно Богу. Оно не только является объектом проявления Его власти, оно входит в божественную гармонию, как бы исполняя свободно Его волю. В Воплощении Христовом мы видим, что самое вещество нашего мира, тело наше способно соединиться с Божеством неразлучно, неразрывно, хотя несме­щенно и неслиянно, что вещество этого мира, представленное в теле Христовом, оказывается так глубоко, так непостижимо, что не переставая быть собой, оно делается местом пребывания Самого Божества: помните слова Священного Писания, что полно­та Божества обитала в Нем телесно. И в таинствах то же самое дивное явление: соответствие живого Бога и материального мира. Хлеб и вино делаются Телом и Кровью Христовыми, но остаются, как говорится в Известительном Указателе, таинственно хлебом и вином. Они делаются Телом и Кровью, и вместе с этим тварь не перестаёт каким-то образом быть тварью, самой собой…

Так, или через встречу лицом к лицу с живым Богом, или посредством человека, которого коснулась благодать, в которого вселился Святой Дух, который явно является удом, членом Хрис­това Тела, чья жизнь сокрыта с Христом в Боге, открывается нам опять-таки вечность, область веры, уверенность, что неви­димое — такое же реальное, такое же несомненное, как видимое._И вот (я кончу через несколько минут, не бойтесь), ино­гда мы оказываемся перед лицом сомнения. Сомнение состоит из двух корней: «со» и «мнение»: мнить одновременно две разные вещи. Сомнение мы воспринимаем всегда, верующие, во всяком слу­чае, трагично. Вдруг всё заколебалось… То, что казалось без­условным, несомненным, начинает двоиться — и мы делаем громад­ную ошибку, двоякую ошибку. Во-первых, сомнение относится не к Самому живому Богу, а к тому, что мы о Нем думали, как мы себе Его представляли; живой Бог от нашего сомнения не меняется. А во-вторых, мы напрасно боимся, потому что сомнение нам говорит не о том, что «а вдруг Бога нет, а вдруг всё то, во что я верил, не существует», а говорит нам только: «Ты думал младенчески, пора тебе начать думать по-взрослому. У тебя были детские представления, пора тебе составить себе представления зрелые. Ты думал о Боге примитивно, думай о Нём глубже, ис­тинней…

Сомнение является для ученого орудием его труда. Когда он собрал в горсть все существующие разрозненные факты, он старается их соединить между собой в какую-нибудь тео­рию, общее представление. Если он хороший ученый, как только он это сделал, он начинает ставить свое собственное построе­ние под вопрос, начинает спрашивать себя: “Нет ли логической ошибки в моем построении, нет ли передергивания, нет ли чего-нибудь непродуманного и недодуманного, нет ли где-нибудь тре­щины?…” И еще: если он этого всего не находит, он начинает искать новые данные, от которых рухнет его представление, по­тому что ему не его представление дорого, а та реальность, которую он исследует. Он потому может ставить под вопрос свое представление, что он ни одной минуты не колеблется в той реальности, которая вокруг него есть.

То же самое мог бы сделать верующий и богослов. Когда он начинает находить, что те или другие его представления о Боге, о человеке, о мире не удовлетворяют его, вместо того, что­бы пугаться, он мог бы сказать: «Как замечательно, как дивно! Значит я, как частица, соборная частица Церкви, вырос в новую меру, у меня начинает рождаться сомнение — значит, есть новые ответы, новые данные, новая глубина познания, которая вот, сейчас, передо мной может открыться». И это очень важно. Это не значит, что мы должны легкомысленно разрушать и коле­бать устои нашей веры, это значит, чтовсё сказанное неудов­летворительно. Как говорил св. Григорий Палама в XIV веке, всё, что мы говорим о Боге в соответствии с Его собственным откровением, может оказаться предельной истиной для земли — оно не является всецелой истиной для Бога; Бог всегда больше всего, что мы можем сказать. И это совершенно ясно нам показано словом Христовым, когда Он говорит: “Я — Истина, Аз есмь Истина…” Те или другие предложения, само откровение Священного Писания о Нём — это истина в меру нашего восприя­тия. Бог превосходит всякое наше восприятие, открывается ис­тиной выразимой и невыразимым опытом, в созерцательном мол­чании и в богословском утверждении, и открывается, за пределом всякого выражения в молчании и в таинствах, которые, по уче­нию Древней Церкви, есть дверь к познанию Бога, потому что они являются путем нашего приобщения Ему, общения с Ним, а общение всегда глубже, всегда шире и значительнее, чем всё то, что можно о нем сказать. Это — область веры, а область веры в богословском отношении не есть только область формулировок, а область того, что греческие Отцы называли «апофатическим богословием»: богословие, которое принимает все утверждения, однако говорит: когда всё это сказано,остаётся вся тайна Божия перед нами, и в эту тайнумы вступаем таинствами, молитвами и созерцательным молчанием.

Я думаю, теперь вы можете несколько минут подышать, встряхнуться, и через две-три минуты, если у вас есть вопросы, я попробую на них ответить.

Ответы на вопросы

1. Праведники и пустынники слышат голос, призывающий их, но после может быть падение, потому что это был голос искусителя.

Из житий святых, поскольку я их знаю, мне кажет­ся, что победу искусителю может дать отсутствие смирения в подвижнике, который является предметом этого искушения. И тут есть два момента. Во-первых, таким образом — голосом, виде­ниями, чудесами — искушаются действительно подвижники, т.е. те люди, которые действительно бьются, действи­тельно сражаются с искушением, но которые ожидают какой-то ответ Божий, которые ожидают, что Бог каким-то образом их удостоверит в Своем благоволении. А второе, когда этот голос искусителя до них доходят, побеждаются те, которые его прини­мают почти как должное: «Ну вот, теперь Бог мне засвидетель­ствовал, что я прав». Те подвижники, которые подвизались и не ожидали ничего, потому что до конца своих дней считали себя рабами неключимыми, недостойными какой бы то ни было Божией милости, какого бы то ни было приближения Божия, были огражде­ны от возможности такого искушения. Я не говорю о том, что на них не находили другие искушения, но в этом ряду они были ограждены; и также те, которые встретив видения, услышав глас, не принимали, его, сознавая себя недостойными. Те­перь: есть святые — Сергий Радонежский, Серафим Саровский и другие, бесчисленные их имена — которые действительно были удостоены видений и откровений Божиих. Те устояли именно по крайнему своему смирению, они никогда не принимали того, что Бог давал, ни как должное, ни как результат своих подвижнических трудов, а просто с ужасом, с изумлением прини­мали то, что Господь давал, еще умножая свои труды в благо­дарность.

Рецепта, формального признака, по которому можно было бы отличить одно от другого, я не знаю; но есть у Серафима Са­ровского в одном или двух его поучениях намеки, которые можно так собрать, что приближение Божие, приближение Святого Духа приносит радость, мир, свет, тепло, любовь, забвение себя, смирение; приближение духа тьмы приносит смятение, холод, са­моутверждение, гордыню, отрицание другого. И вот по этим при­знакам можно, если жить внимательно, как бы, ну, хотя бы на­чальным образом, различать духов. Кроме того, если вы прочте­те, скажем, послание к Галатам или Ефесянам, указания апостола Павла о дарах Святого Духа, вы увидите: любовь, радость, мир, долготерпение, кротость, воздержание, на которых нет закона, которые превышают всякую законную меру, которые уже — состоя­ния будущего века, потому что это дары Духа.

Мне думается, что мы недостаточно обращаем внимание на некоторые места Священного Писания, как, например, рассказ о чудесном улове рыб, когда Петр вдруг понял, с Кем он имеет дело, и воскликнул: “Выйди от меня, Господи, я чело­век грешный…” И знаете, удивительно что: Христос сидел в его лодке; Он говорил, вероятно, несколько часов народу — это момент, когда Он провозгласил, между прочим, нагорную пропо­ведь; Петр сидел, принимал Его слово, вероятно, трепетал, восхищался; но до него «дошло» только когда вдруг случилось ве­щественное чудо. Но тогда вдруг он понял; сказал: “Отой­ди…” То же самое в случае, который нам рассказывается о сот­нике, когда он просил об исцелении своего слуги. Христос гово­рит: “Я приду, исцелю его…” “Нет”, — говорит сотник, — “Ты только скажи слово, и исцелеет отрок мой, я недостоин, чтобы Ты при­шел…”

И вот этого у нас очень мало. Большей частью люди ста­новятся на молитву, как бы ожидая, что Он должен же мне явиться, потому что я сейчас на­шел десять минут для Бога; и удивляются, что Бог не является, что никаких чудес не бывает — ни умиления, ни слез, ни откровений — ничего. И вот с этим надо бороться, потому что иначе даже на низинах мы мо­жем услышать искусительные голоса; не такие видения, потому что бес не тратит на нас такие видения, а какой-то тихий го­лосок, который говорит: “А ты не замечал, какой ты замечатель­ный?” Я помню, одному священнику, раз после проповеди сказал: “Батюшка, какую хорошую проповедь вы сказали” — он мне ответил: “И говорить мне не надо было, бес уже подсказал!” Есть другой рассказ из житий святых о том, как выбрали какого-то чернеца епископом Александрийским. Вернулся к себе в келью, сидит, восклицает: “Сорок лет здесь жил, и мне в голову не приходило, какой я замечательный человек!” И житие говорит: а ангел хра­нитель толкнул его в ребра и говорит: “Не кичись, чернец! Бог хотел наказать александрийцев и худшего не нашел как тебя епископа…”

2. Как вы относитесь к религиозному опыту, к современным чудесам католических святых?

В 189.. каком-то году один из богословов Русской Церк­ви издал Основное Богословие, — я сейчас не буду вдаваться, кто — там есть глава о том, как понимать чудеса и святость в като­личестве. И он рассуждает очень прямолинейно и просто. Цер­ковь есть только одна — Православная; вне Церкви благодати быть не может — поэтому вся святость и все чудеса вне — от беса… От этого мы, слава Богу, отошли, возврата нет. Видите, святость не определяется богословским знанием и количеством знания. Определяется она чистотой сердца и всецелой отдачей себя Богу. И человека, который верит в Святую Троицу, в Бо­жество Иисуса Христа, принимает Евангелие, исповедует Христа своим Богом, отдает Ему свою жизнь, вплоть до смерти, никто из нас не вправе исключить из тайны Церкви. Поэтому я скажу, что помимо всяких богословских погрешностей, которые можно видеть в католичестве, конечно, я уверен, что там есть подлинная христианская святость. Знаете что: мы знаем страшно много, но мы живем страшно мало. Апостол Филипп крестил евну­ха, потому что тот поверил, что Христос есть Бог и его Спаситель. Этого хватило для крещения, для того, чтобы этот человек стал христианином. Мы требуем гораздо большего, но это не значит, что мы святее и ближе к Богу. Есть, опять в житиях святых, рассказ о святом Павле Препростом, который сорок лет в пустыне бился над одной фразой псалмов. Его Антоний Великий научил первым словам первого псалма: “Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых”. Потом тот ушел и на сорок лет исчез. Пос­ле сорока лет Антоний Великий его встретил в пустыне, говорит: “Что ж ты за ученик? Один стих выучил и исчез”/ А тот ему отве­тил: “Нет, отче, вот уже сорок лет как я стараюсь стать чело­веком, который никогда не ходит по пути нечестивых”. Так вот, если так взять, он всю свою святость построил на этом; и стал святым. А у нас — знания колоссальные по сравнению с ним, но, к сожалению, святые из нас не выходят. И мне думается, что в протестантском мире и в католическом есть такая мера подлинной веры во Христа, подлинной веры в порядке совершенного доверия и отдачи себя — и такой богатой веры в Его Божество, в Его ученье, что мы можем прини­мать их святых и чудеса.

3. Не является ли духовный опыт основным и единственным сред­ством познания Бога и не является ли главной причиной ма­ловерия или даже неверия многих людей, христиан, то, что они не живут внутренней духовной жизнью?

Да, конечно, подлинная вера и познание Бога внутри нас. Вера от слова, слово от проповеди — это правда. Если не будет кто-то проповедовать, может быть, до нашего сознания и опыта что-либо не дойдет. Но, если только дошло до сознания — это совсем не обязательно ведет к вере и к тому, что мы станем христианами. Сейчас во всем мире есть бесчисленное количество больших специалистов по истории, по богословию и т.д., кото­рые рассматривают Бога или Церковь как предмет своего изучения, но ничуть не как предмет своего внутреннего опыта или возрастания; и если мы не пре­вращаем, не претворяем милостью Божией и благодатью Духа на­ше знание, которое мы получаем из опыта других, в собствен­ный опыт, то это знание — просто напрасное знание. Это не значит, что не надо его приобретать, но это значит, что оно когда-то должно претвориться в личный опыт, подвигом, молит­вой и приобщенностью к тайне Церкви.

4. Объясните еще раз мысль Макария Великого: “Бог оставляет подвижника и идет к отстающим”.

Мысль его такая: если человек дошел до какой-то меры духовной зрелости, которая ему позволит войти в такое созер­цательное общение с Богом, он дошел до такой меры, что ему ничего другого не нужно. Помните слово Иоанна Лествичника, где он говорит: “Ничего мне не нужно на земле, и ничего мне не нуж­но и на небе — кроме Тебя, Господи”/ И вот, если человек до этого дошел, то этого с негодостаточно в том смысле, что это и есть вечная жизнь и это и есть полнота и всё. Но есть вокруг него миллионы людей, которые понятия об этом не имеют, а Бог, во Христе, воплотился для спасения мно­гих, для спасения всех, кто способен и будет готов хоть краем души ожить. И поэтому и подвижники, сподобляющиеся великих переживаний и видений, оставляются Богом; им дается как бы за­лог вечной жизни в мгновенном каком-то созерцательном пережи­вании, а потом говорится: “А теперь иди и скажи другим”. То же самое, что было, например, на Фаворской горе, когда Петр сказал: “Нам здесь хорошо быть…” Да, хорошо; и для Петра, и Иакова, и Иоанна другого ничего не нужно было; но потухла эта слава, и они вернулись в долину, потому что были другие люди, ради которых пришел Христос, и были все те бесчисленные люди, к которым апостолы были посылаемы; они должны были, получив этот залог, положить этот залог в область веры и идти на проповедь о том, что они видели собственными очами, трогали собственными руками, слышали собственнымиушами; об этом они могли свидетельствовать, но они должны были отойти от этого состояния, которое несовместимо с проповедью, потому что человек, который весь ушел в созер­цательное состояние, уже неспособен, не может идти заниматься другим делом; вот в этом отношении любовь Божия направлена и к тем, которые по своей незрелости, немощи или чему-либо еще не достигли меры созерцательной молитвы.

5. Если люди не получают ответа, они перестают молиться. Буддисты, магометане, значит, получают ответ?

Я думаю, что получают. Они получают ответ, может быть, не такой явственный, не такой ясный, как мы получаем в молит­ве, даже, ну полу созерцательной, скажем, которой в лучшем случае является наша молитва, но Господь есть Бог всех; Он всех зовет к спасению, над всеми трудится. Если Бог Сам бы не приблизился к неверующему, к язычнику или к еретику, тот никогда не переменился бы и не стал верующим или христианином или православным. Это именно так, потому что Бог как бы везде,как указано в Книге Откровения: «Стою у двери и стучу»; Он стоит у двери каждого сердца, каждого ума, каждой жизни — событиями, встречами, словами, внутренним за­коном; помните, у апостола Павла место, где в Послании к Рим­лянам он говорит, что язычники поступают правильно по закону, который написан у них в сердце; есть со-ответствие между вся­ким человеком и Богом, Который его сотворил по Своему образу и подобию; то, что некоторые богословы называют «заветом Бога с Адамом» — это со-ответствие, этот образ, который ни грех, ни что-либо не может просто изничтожить в человеке; и в свою меру, в какую-то меру — а иногда в удивительную меру, люди, да, получают ответ по чистоте своего сердца, по искренней своей устремленности, потому что они вседушно, или как-то изо всех сил ищут истины, ищут Бога; Бог не уходит от ищущего Его. И если бы мы, христиане, были явлением Христа в жизни, тогда эти люди, услышав как-то, может быть, смутно, Божий глас, могли бы в нашей среде найти живого Бога. Но, к сожалению, и теперь, как во времени апостола Павла,имя Божие хулится ради нас.

6. Как узнать, угодно ли Богу то или иное задуманное нами и воспринимаемое нами, как угодное Ему?

Во-первых, говоря о воле Божией, мне кажется, мы часто воображаем, будто у Бога на все случаи жизни есть толь­ко один ответ, и что когда мы ставим себе вопрос, поступить так или иначе, Бог непременно хочет, чтобы мы поступили только так; скажем, когда апостол Павел шел из Иерусалима в Дамаск, у Бога была одна только цель и одна воля — встретить его так, чтобы Павел обратился и стал Его учеником. Другого выхода не было, другого пути воле Божией не было; можно было идти, прать против рожна, но для апостола Павла нельзя было исполнить волю Божию, уклонившись от этого.

Но очень часто то, что Бог от нас ожидает, это чтобы мы выполнили с чистотой намерения, с чистотой средств, с чистотой сердца, самым лучшим образом, одну из возможных вещей. Скажем, человек спрашивает: быть мне инженером или врачом? Какова воля Божия? Мне часто думается, что воля Божия в том, чтобы ты был всё равно — инженером или врачом, но добротным; чест­ным, умным, безукоризненным; что вопрос не в том, что ты де­лаешь, а как ты это будешь делать; а если Бог хочет непре­менно тебя поставить на другое поприще, вырвать тебя из одного и поставить на другое — Он вырвет! Я был врачом, Он меня вырвал, сделал священником. Может быть, ко мне применим рассказ о монахе александрийском, и Бог решил наказать Западно-Европейский Экзархат, но всё равно — вырвал. И мне кажется, что чаще, чем мы делаем,мы могли бы довериться внутреннему го­лосу, внутреннему нашему пониманию, следовать ему, но следовать чистым сердцем, чистой волей, очищенным умом, прислушиваясь постоянно к велениям совести, не столько выбирая предмет, сколько то, как мы это выполняем.

7. Что представляет собой тайная молитва: что при ней испытывают, какое отличие от явной молитвы?

Я думаю, что я должен вас отослать к писаниям святых от­цов, но говоря очень коротко и без всякого опыта, я могу сказать так: что тайная истинная молитва рождается в человеке, когда Дух Святой возбуждает в нас молитвенный дух и Дух Господень нам дает и слова, которые Он хочет от нас слышать; это учение апос­тола Павла, в этом ничего нового нет. И в этом, конечно, её непостижимость. Это род молитвы, которой нельзя научиться, кото­рую нельзя как бы из себя самого создать. Я помню, я ставил подобный вопрос своему духовнику когда-то: как научиться молиться чисто? Он мне ответил: стань молитвенным человеком и бу­дешь молиться. Это кажется полу шуткой; это значит: стань настолько членом Тела Христова, настолько пронизанным Святым Духом, чтобы Дух Святой в тебе говорил слова, которые должны быть принесены Богу членом Тела Его, чтобы это была мо­литва Христа, внушаемая Духом.

А явная молитва, т.е. та молитва, которую мы совершаем в храме или дома, это путь к ней, потому что молитва литургичес­кая и молитва частная подобна жерновам, которые нас мелят, мелят, мелят, в начале с трудом, с болью, с криком, и которые рано или поздно могут нас перемолоть в муку, уже такую, из которой можно сделать хлеб Христов.

8. Как узнать волю Божию в выборе своей половины-невесты? Что говорит об этом Священное Писание и наука?

Я вам скажу так: во-первых, вопрос поставлен не по адресу, я думаю, что меньше всего монашествующий имеет в этом отношении опыт и прозрение. Но, я помню, ко мне пришла девушка, лет двад­цать тому назад. Села и говорит: “Отец Антоний! Какие симптомы, признаки любви? Я не знаю, люблю я или нет такого-то…” Я ска­зал: “Могу тебе сказать: НЕ любишь! — Почему? — Потому что если б любила, не стала бы меня спрашивать…” И мне кажется, что в сущности, в этом и ответ: нет таких внешних признаков; можно говорить о том, как любишь человека, с какой чистотой сердца, с какой устремленностью, с какой готовностью действитель­но быть одной жизнью с этим человеком; можно говорить о том, что подлинная любовь это такая любовь, когда любимый человек делается для тебя главным, а ты способен даже себя забыть ради него — и т.д.. Но таких явных, как бы, признаков, по которым можно было бы с уверенностью определить — мне кажется, нет; а у науки, я бы сказал, еще меньше. Сейчас на Западе очень много делают попыток брачных сочетаний при помощи электрических моз­гов и роботов; это что-то совершенно несосветимое; люди запол­няют километровые анкеты., потом их вставляют в машину, кото­рая выкидывает другие анкеты, подобныеим, потом это еще сортируется, а потом устраиваются смотрины между людьми, которые вышли, скажем, ну, один человек на три анкеты, — ну, дайимБог счастья!

Вот последняя бумажка: Что вы думаете о вере Тейяр де Шардена; вера, которая покоится на синтезе опыта духовного и научного? Можно ли обрести веру в Бога, следуя двумя этими путями параллельно, или возможен только путь внутреннего по­знания, а научный должен быть исключен совсем?

Я думаю, что могу вам ответить словами Тейяра де Шардена. Перед отъездом я думал, что бы с собой взять почитать, и от­крыл его книжку, которая называется «Гимн вселенной». И там просто мне открылась фраза: Наука не может доказать ни сущест­вование Бога, ни тот факт, что Он, будто, не существует. Толь­ко внутренний опыт нам может показать, что Он есть…

Вот ответ Тейяра. Что касается самой науки, я думаю, что, во-первых, как школа мысли, наука очень много дает. Наука даёт честность ума, она даёт смелость в искании, она дает го­товность искать проблемы и не бояться их; она даёт ог­ромную веру в объективность той реальности, которую ученые ис­следуют. И эти свойства все применимы к области веры, потому что нам нужна безусловная, радостная уверенность, что Бог есть предельная и всецелая реальность, что Он — в безопас­ности, что ничто не может Его поколебать, что мы можем Его искать всем умом и не бояться, что ум Его уничтожит — но Бог может просветить ум и его разверзнуть до пределов вселенной; и если будем Его искать с совершенной добротностью и честностью, то Он дастся нашему опыту; но опыту не научному.

Но тут, если можно примером коротко объяснить, я скажу так: не только Богамы познаём опытом не научно; любовь познаётся не научным опытом; красота переживается не научным опытом; научный опыт не даёт нам понятия о красоте. Скажем: я когда-то в университете занимался физикой, занимался, в част­ности, акустикой, т.е. учением о звуке. Я не ахти как одарен музыкально, как могли убедиться певчие сегодня, и не ахти как ценю музыку. Но тогда я её вообще не ценил. И вот: как физик, я о звуке знал приблизительно всё, что тогда можно было знать; и мог писать экзаменационную работу о контрапункте; а узнать его ушами — не мог; я знал о музыке физику; но о музыке я не знал ничего. И то же самое можно сказать о целом ряде других отраслей — живописи и т.д. Научный подход, скажем, физика, химика, математика не открывает красоту музыки, красоту красок, красоту линий; это другого рода подход. И то же самое с Богом: тут нужен опять же другого рода подход. Это не значит, что это ненаучный подход, это значит, что предмет не укладывается в методику физика или химика; но, как я сказал, ни любовь, ни красота, ни музыка, ни живопись тоже не уклады­ваются.

Опубликовано: «Беседы о вере и Церкви». – М.: «Омофор», 2017.