О старчестве

Когда в десятом веке Русь стала христианской, монашеская жизнь Византийской империи уже достигла своего апогея; борьба между иноками и императорами увенчалась победой Церкви: словом и кровью монахи отстояли ее независимость. Иноков, ливших свою кровь в этой борьбе, окружало всеобщее почитание. Большие цареградские обители, как, например, Студийский монастырь, своими школами, библиотеками, приютами для сирот и престарелых глубоко влияли на умственную и общественную жизнь Цареградской империи: люди, отрешившиеся от мира, но проникнутые к нему сильной, сострадательной любовью, безбоязненно произносили над человеческой неправдой свой суд. Эти черты определили тип и киевского монашества.

Правда, первые монастыри, созданные князьями по образцу византийских, бывали часто бледными копиями живой, полнокровной иноческой действительности Византии. Но вскоре Русь начала создавать свою самобытную монашескую традицию. Без помощи со стороны, трудами и подвигом святых преподобных Антония и Феодосия выросла подлинно русская Киево-Печерская обитель, пережившая все трагедии истории, давшая древней Русской Церкви сонмы святых, вождей церковных (как, например, Стефана, епископа Владимирского, Ефрема Переяславского, Исаию Ростовского); благовестников, миссионеров-мучеников Кукшу и Пимена; людей глубокого и терпеливого милосердия, таких как святые Феодосий и Дамиан-целебник; наконец, первого летописца русского — Нестора, первого иконописца — Алипия.

Историк Сипягин назвал Киево-Печерскую лавру “первым из русских монастырей и по времени его возникновения, и по богатству сокровищ, вложенных им в сокровищницу русского Православия”. Уничтожаемый несколько раз татарами (в 1240, 1299, 1316 гг.), он был каждый раз восстанавливаем и стал ядром, вокруг которого сплачивался русский народ в своем усилии отстоять свою политическую и религиозную независимость против Польши.

Из всех подвижников Киево-Печерской лавры выделяются два ее основателя — преподобные Антоний и Феодосий.

Из скудных сведений, дошедших до нас о святом Антонии, встает перед нами образ мощного и сурового подвижника. Рожденный в Любече, в Черниговской области, он два раза ходил на Афон, на далекий тогда полуостров Южной Македонии, отделенный от Руси лесами, стремнинами, высокими горами, холодом, голодом, бесчисленными опасностями и трудностями одинокого пути, о которых мы в наш век и понятия не имеем. Вернулся он на родную Русь монахом и носителем благословения святой Горы Афонской и стал жить в совершенном одиночестве, в пещере на Киевских горах. Трудился, молился, высвобождал свою душу от зависимости от тела, от страха, от страстей; становился подлинно человеком: твердым, бесстрашным, свободным, бесстрастным.

Многим в наше время кажется непонятным, изуверским этот духовный труд ранних подвижников — в пустыне, в молчании, в затворе. Сущность его в том, чтобы оторваться — если нужно, насильственно — от всего внешнего и войти в себя, чтобы позже жить полной, свободной внутренней жизнью, независимой от каких бы то ни было случайностей и превратностей. Для этого подвижник должен отрешиться от всех впечатлений, рассеивающих мысль и раздвояющих душу, уйти в себя, преодолеть даже внутренний диалог — тот непрестанный разговор, который мы, того не замечая, все время ведем с собой или с невидимым собеседником, стать подлинно “безмолвным”, глубинно тихим. Должен он преодолеть и страстное, хищнически собственническое отношение к окружающему миру и к себе. И только тогда, при полном внутреннем равновесии сил душевных, став, как духовные писатели древности говорят, “самовластным”, может он жить и действовать в Истине и в Правде.

Подвиг Антония Печерского был не только суров, но, видимо, и мрачен; но он оправдывается тем просвещением души, которое сделало святого Антония учителем Феодосия.

Трудно себе представить большее несходство, чем то, которое мы видим в святых Антоние и Феодосие: святой Феодосий — образ евангельской “легкости”, окрыленности, живого, отзывчивого милосердия, святой, братской, ласковой общительности. И вот в этом-то и сказывается гениальность духовной одаренности и внутренней отрешенности святого Антония — что он сумел увидеть своего ученика, каким тот был, в его самобытности, со всеми его способностями и возможностями, в его бесподобности, — и употребил весь свой духовный опыт для того, чтобы ему помочь стать самим собой, а не подобием своего учителя. В этом отношении святой Антоний проявил свойства, позже так ярко выразившиеся в старчестве: дар воспитать человека не по трафарету, а согласно его собственным свойствам и дарованиям.

Святой Антоний стал образцом одиночного подвига зрелого духовного борца. Святой Феодосий — основоположником общежительного русского монашества и светлым образом, столетиями вдохновлявшим русских подвижников, предшественником и духовным родичем преподобного Сергия Радонежского. В преподобном Феодосии святость Киевской Руси нашла почти всестороннее выражение; умеренность, живость, отзывчивость, кротость, простота, целомудрие и целомудренность — и любовь; над всем и превыше всего — любовь: ласковая, человечная, не гнушающаяся ничем, но трезвенная, подлинно евангельская, строгая, смелая в обличении, но тем не менее сострадательная.

Эта любовь и есть опора и сущность святости; любовь ко всем в Боге. Она-то и подвигла одних — отцов Ближних, Антониевских пещер, — уйти от всего, чтобы вкорениться в Бога и возродиться в Нем; а других — отцов Дальних, Феодосиевских пещер, — служить Киевской Руси делами милосердия и сострадания, обличения и правды, бесстрашия и смирения, созидания видимой красоты Лавры, отображающей мировоззрение и духовную красоту ее насельников и тружеников духа.

Явлением Неба на земле, свидетельством сострадательной Божией любви, радости Креста и Воскресения, образом истинной человечности — вот чем были подвижники Киева, Антониевы и Феодосиевы ученики, чей пример и теперь воодушевляет нас и не перестанет привлекать к иноческому подвигу творческие, смелые, благородные души, пока на земле не иссякнут любовь и благородство.

Старчество в том виде, в котором мы его знаем в лице последних оптинских старцев, явление, можно сказать, чисто русское. Но само старчество, традиция, из которой выросло русское старчество, уходит корнями в святую древность. Когда первые подвижники покидали мир, христианский мир, который перестал уже быть местом под­вига, свидетельства и верности и начал разлагаться, когда первые подвижники покидали этот христианский мир и уходили в пустыню, они от мира не убегали, они уходили на единоборчество с дьяволом, с силами тьмы, со всей тьмой, которая кроется в человеческом серд­це и со всей тьмой, которая принадлежит аду. Это были люди сильные, мужественные. Одно из присловий этого поколения было: «Пролей кровь и получишь дух». Они не укрывались от гонений, они шли на худшее; кроме того, гонения к тому времени уже отгремели, и христианское общество начало устраиваться. Первые подвижники ухо­дили туда ни с чем, кроме знания Евангелия, — причем знания, час­то, очень неполного; грамотных людей было очень мало, Евангелие знали отчасти наизусть, отчасти вспоминая евангельский рассказ, но не точные его слова. И вот уходили эти люди с тем, чтобы стоять в пустыне, без всякой опоры человеческой, не поддерживаемые ничем во внешней обстановке, в совершенном одиночестве, чтобы предстоять перед совестью, предстоять перед судом Божиим и искать беспощадным к себе подвигом чистоты сердца, истины и чистоты ума, правоты и неколебимости воли, совершенного бесстрастия плоти. И в этой борьбе им пришлось встать перед всей сложностью человечес­кой души, с одной стороны озаренной благодатностью, с другой стороны, омрачаемой постоянно страстьми и внутренним борением и колебанием, и наконец, обуреваемой беспрестанно нападением темных сил извне. Эта борьба длилась иногда десятилетиями, но в конце этих десятилетий эти борцы вышли очищенные в сердце и в уме, непреклонные волей и умершие плотью, способные стоять перед Богом в созерцании, в молитве, в непрестанном труде и, когда это стало нужно — и в непрестанном милосердии, в непрестанной любви к тем людям, которые к ним приходили. Что эта борьба длилась долго, мы знаем из жития святого Павла Препростого. Египетский крестьянин, пришел в пустыню к уже поселившемуся там Антонию Великому и просил наставления, как спастись. Оставь мир, поселись в пустыне и живи подвижнической жизнью, — сказал ему Антоний. А в чем за­ключается подвижническая жизнь? — Будешь спать на голой земле, будешь есть меньше, чем просит голод в тебе, будешь жаждать, бу­дешь работать и будешь молиться, не переставая… И Павел ему ответил, что первые условия ему выполнить нетрудно: он был бедный крестьянин, никогда не имел постели, всегда недоедал, жаждал, работал сверх сил, — а вот как молиться непрестанно он не знает.

И Антоний тогда ему присоветовал сесть рядом с ним, вместе плести корзину и заучить наизусть Псалтирь. Они сели, и Антоний произнес первые слова Псалтири: Блажен муж, который не идет на совет нечестивых… Павел повторил это несколько раз, а потом говорит Ан­тонию: Позволь я похожу и затвержу эти слова, — и исчез; так его Антоний и не видал в течение сорока лет. Сорок лет спустя Антоний его встретил в пустыне: Что же с тобой сталось? Ты хотел научить­ся псалтири, а ушел от меня, затвердив только первый стих перво­го псалма… И Павел ему со слезами ответил: Да, отче, прости! Вот уже сорок лет я стараюсь стать тем человеком, который никогда не ходит по пути нечестивых… Вот какой у них был подход. Молит­ва не заключалась для них в том, чтобы приносить Богу холодными или теплохладными устами то, что было вырвано из чужого сердца с болью, и кровью. Молитва заключалась в том, чтобы принести Богу жизнь, которая была бы Бого-служением, выражалась бы криком души о помощи, о помиловании, и вместе с этим, которое было бы выполнением на самом деле того, что говорится в молитвенных воздыхани­ях. Эта борьба была долгая, и она была суровая. Из жизни святого Антония Великого мы знаем, сколько ему пришлось пережить искушений и дьявольских нападений. И однажды в этой борьбе, после долгих дней он изнемог. Он вышел победителем, но уже лишенный всех сил, которые в нем были; он упал на землю, и в это мгновение перед ним предстал Господь. И Антоний обратился к Нему с упреком: Гос­поди, где же Ты был, когда я был в борении?.. И Христос ему отве­тил: “Антоний, Я стоял рядом с тобой, готовый тебе помочь, если ты только начал бы сдаваться…” Вот в этой борьбе, длительной, суро­вой, в которой человек относился без пощады к себе, потому что целью этой борьбы был Господь, а не сам человек, выковывались большие, поистине великие души. Когда к ним приходили новые на­сельники пустыни, им было, что сказать, они уже изведали на опыте и борьбу и опасности пути; они знали тайны человеческой жизни, они руководили своими учениками, которые уже под их руководст­вом боролись. Борьба эта не делалась легче, но уверенность у них была в том, что они на правильном пути и безошибочно идут, пока они безусловно послушны своему старцу, тому более опытному под­вижнику, к которому они пришли. Было время, когда в пустыне та­ких духовных наставников оказывалось довольно много, и люди шли то к одному, то к другому, потому что кроме самого величия этого подвижника играло большую роль духовное сродство между учеником и наставником. Люди равной святости, равного духовного величия бывали окружаемы разными учениками: один от одного мог научиться, другой не мог научиться от того же: общего языка, может быть, не было, созвучия душ… И вот из десятилетия в де­сятилетие, в течение первых двух-трех столетий монашеской жизни собиралась сокровищница аскетически-духовного подвига; и старцы и их ученики кое-что записывали; записывали, примеры из жизни, записывали изречения, наставления и целые беседы. А кое-кто из подвижников, например, Макарий Египетский, Евагрий и другие со­ставляли целые наставления, по которым их ученики могли углуб­ляться в духовный опыт своих предшественников.

Эта сокровищница постепенно обогащалась; Синайская гора нам дала св. Иоанна Лествичника; несколько столетий спустя гора Сион начала населяться, и новые и новые духовные наставники стали при­бавлять свое сокровище к уже обретенному сокровищу Церкви. И так из столетия в столетие собиралось из всех стран, из всех пустынь, изо всех монастырей и городов, на всех языках, сокровище, которое у нас есть под именем Добротолюбия. Это Добротолюбие и служит основой духовной науки Православной Церкви. Но в течение очень многих столетий Добротолюбие существовало только на греческом языке, на который были переведены и сирийские и египетские тексты. Кое-какие книги из Добротолюбия существовали также и на западных языках; например, сочинения св. Иоанна Кассиана. Но для русских людей эта сокровищница оставалась далекой — только отрывки, от­звуки доходили до нас.

В XVIII веке появился человек, который сыграл в истории сла­вянской духовности решающую роль; уроженец Украины, из благородной семьи, Паисий Величковский сначала искал духовной жизни в родной земле, а потом решил пробираться на гору Афон. В Карпат­ской Руси он встретился с замечательным духовным наставником, Василием Поляномерульским, который его духовно образовал, и за­тем Паисий продолжал свой путь на Афон. Там он пережил большое разочарование; он ожидал, что Афонская гора не только богата соб­ранными рукописями, но что все подвижники Горы с ними опытно зна­комы и что можно от них непосредственно научиться духовной жизни, которую они, в свою очередь, почерпнули из древней сокровищницы.

Оказалось не так; не многие могли быть духовными руководителями. И тогда подвижник Паисий решил уединиться и заняться чтением; научившись греческому языку, он стал читать древние наставления, стал их записывать и переводить, и довольно быстро вокруг него собралась группа монахов, которые хотели более продуманного духовного подвига. Они вместе читали, сообща переводили, искали на­ставлений и образовали первый небольшой скит из двенадцати человек. Но их путь, их содружество, их ученость, их интерес к писани­ям древности возбудили сомнение в неграмотных и гораздо менее духовно-образованных подвижниках. И через некоторое время им при­шлось оставить Афонскую гору и двинуться в путь; они перешли с Афона в Румынию и там обосновались. В конечном итоге, после це­лого ряда событий их жизни, Паисий Величковский образовал в Нямецком монастыре братство, которое отличалось очень резко от со­временных ему других монашеских общежитий. Вся жизнь их была по­строена на принципах, которые они узнали из чтения Добротолюбия. Во главе монастыря Паисий Величковский играл роль подлинного стар­ца, в том смысле, в котором они бывали в древней египетской, си­рийской, палестинской пустынях. Все монахи, все жители монастыря ежедневно приходили к нему, открывали свои помыслы, рассказывали всё, что в их душе происходило в течение дня; и каждому он давал точное, внимательное наставление, основанное на прочитанном и пережитом им за годы своего искания. Они вместе молились, вместе трудились, но черта, которая делала их совершенно особенной оби­телью, заключалась в том, что они занимались систематически пе­реводами с греческого языка на славянский и на румынский языки Добротолюбия. Они были разделены на переводческие группы под ру­ководством начальника, они работали целыми днями, а по вечерам, переводы, которые были сделаны в течение дня, были вместе обсуж­даемы. Существует до сих пор Добротолюбие с пометками на полях, сделанными Паисием Величковским. Из этих пометок ясно, что они обсуждали смысл, причем не просто словарный смысл, но глубокий духовный смысл каждого cлова греческого подлинника для того, чтобы передать его на гораздо более бедный и еще не освященный богословской традицией славянский язык. Эта работа повторялась; но кроме того, мы находим довольно многие следы его комментариев на Священное Писание и на тексты Добротолюбия. У нас есть в осно­ве всего один довольно большой трактат об Иисусовой молитве и че­тыре замечательно интересных введения в разные подвижнические кни­ги, написанные старцем Василием Поляномерульским, который был его собственным наставником.

От Паисия Величковского пошла традиция старчества; у нас, во всем славянском мире, но в частности, на Руси. Началась она с того, что некоторые его ученики были посланы в Россию; двое было послано на Север, в начинающийся снова тогда Валаамский монастырь, другие в центральную Россию, в область Калуги. И везде они прино­сили тот же самый принцип: одного духовного наставника, опытного своим собственным опытом и опытом, который он изведал чтением и углублением в наставления других, древних подвижников, наставни­ка, который прошел на самом деле монашескую школу послушания, молитвы и подвига; вокруг него несколько учеников, которые проводили много времени в чтении, в переводе и в коммен­тировании подвижнических писаний. В России эти две ветви старчест­ва не то что разделились, но осели на разной почве, и развилась несколько разная традиция на Севере и в центральной России. На севере не развилось, в том же смысле, как в Оптиной, старчество; несколько старцев следовало друг за другом, но их метод воспитания заключался в том, что они старались своим духов­ным детям указывать основные, глубинные принципы духовной жизни, руководить внутренней их жизнью, и предоставить их собственному творчеству обретение внешних путей. В Оптине старчество было несколько иное; кроме этого внутреннего духовного образования старцы очень строго и точно определяли всё внешнее поведение, молитвен­ное правило и все детали жизни своих духовных чад. Если мы оста­новимся на минуту на оптинском старчестве, то мы в нем можем уви­деть несколько новых свойств. С одной стороны, традиция Паисия Величковского осталась жива: чтение Священного Писания, чтение духовных, подвижнических отцов продолжалось; продолжалась самая подвижническая жизнь; но кроме того, старцы следовали друг за другом, выбирая своего наследника и готовя его к этому подвигу. Кроме личной святости и личных дарований, тут прибавилась целая школа, целая наука духовной жизни, чего в самом начале, как будто, не было.

Самые известные старцы дореволюционной России — Леонид, Макарий и Амвросий; на краю революции — Анатолий и Иосиф; и в те­чение какого-то времени старчество продолжалось. Если подумать о старцах, которые чередовались в Оптине, то поражает их громад­ная разнообразность; общее у них было, с одной стороны, дар Свя­того Духа, подвижническая жизнь и благодатная способность направ­лять духовную жизнь других людей. Но делали они это очень разно. Старец Леонид был из военных, очень высокого роста, могучий; у него был колоссальный авторитет; он правил людьми резко и суро­во; всё, что до нас дошло о нем, о его облике, именно носит эту печать суровости и власти; его ученики собирались по вечерам в его келье, открывали свои души, получали наставление; через неко­торое время стали приходить и другие люди; Господь ему дал дар прозорливости, но он употреблял его далеко не с той мягкостью, с которой проявлялся этот дар в Амвросии. Старец Макарий был из ме­щан, из купцов; вокруг него собралась целая большая интересная группа людей, культурных, которые занялись переводами уже на русский язык славянского Добротолюбия. И наконец, Амвросий был учителем, который пришел в свое время к старцу Макарию, и которого тот приготовил себе в наследники. О каждом из них я попробую рас­сказать позже подробнее; но одну черту надо непременно отметить. Это то, что в жизни и в действии каждого в центре всего стоял подвиг, раскрывающий душу послушанию Богу, и молитва. Есть два очень интересных рассказа из жизни старца Амвросия, как два раза к нему обращались люди с просьбой разрешить какой-то сложный духовный или житейский вопрос; и оба раза он в течение нескольких дней заставлял их ждать и всё не давал ответа. И когда, наконец, недотерпев, и в том и в другом случае они к нему пришли жаловать­ся, он ответил: Что я могу сказать? Вот три дня как я спрашиваю Матерь Божию, и Она молчит… Вот из каких глубин, из какого об­щения с Богом, с Матерью Божией и святыми эти старцы и подвижники износили свои ответы…

На этом я сейчас остановлю свою беседу. Если хотите, перей­дем на вопросы, относящиеся и к этой беседе, и, если захотите, к моей поездке.

Ответы на вопросы

Старчество — православное явление?

Старчество — православное явление; первые старцы пустыни, те, если можно так сказать, поневоле были православными, потому что в то время не было еще церковного разделения. Но как традиция ду­ховного руководства в таком смысле, старчество — чисто православ­ное явление.

Вы сказали «в Египте» — я не знала…

Египет в свое время был очень живым центром христианской веры; вообще, вся Северная Африка была христиан­ской до момента, когда арабы, уже в девятом веке, ее покорили и вырезали, можно сказать, всё христианское население, оставили только немногих, которых заставили принять магометанство. Северная Африка была цветущей христианской страной…

Как составлялось Добротолюбие?

Добротолюбие собиралось, вероятно, более или менее случай­но; то есть, поскольку я знаю, оно собиралось в виде рукописей там и сям. Некоторые отцы Церкви, подвижники оказались настолько универсально-значительными, что их рукописи переписывались; и затем на Сионе был составлен первый сборник из 25-ти, кажется, текстов, который в свое время был напечатан то ли в Генуе, то ли в Венеции. А затем русское Добротолюбие было составлено уже Феофа­ном Затворником: перевод с греческого с прибавлением очень многих текстов — не русских, а просто подвижников, которых тогда легко было собрать дополнительно, приблизительно наполовину богаче; а теперь, за последние примерно полтора десятилетия, в Румынской Церкви сделали новый румынский перевод Добротолюбия уже в восьми томах, то есть еще гораздо больше того, что у нас есть.

Я думаю, что оно на всех языках трудно в каком-то отношении, потому что это не «чтение»; то есть это вещи, которые люди запи­сывали, вероятно, годами и которые настолько сжаты. Скажем, у Симеона Нового Богослова в Подвижнических словах есть первое его наставление: Что такое вера? — и потом определение веры, разделен­ное запятыми, приблизительно в 18 строчках. Конечно, этого не прочтешь, в том смысле, что прочел и забыл; можно прочесть и извлечь то, о чем уже что-то знаешь, и над этим подумать; поста­вить себе вопрос, что еще остается непонятного, о чем ты раньше и не думал. И у нас в этом смысле положение гораздо хуже, чем в древности, потому что мы читаем легко и много, и нам труднее, чи­тать. Потому что в древности человек сидел и читал очень медлен­но, переписывал, задумывался, заранее знал, что он не понимает и что ему надо понять что-то. Тогда как современный читатель начи­нает с того, что «должно быть понятно — как же я могу не понять?» И мы слишком много знаем; поэтому нам гораздо труднее читать та­кие тексты, над которыми можно сидеть годами. В древности, если кому-нибудь перепадали какие-нибудь пять переписанных страниц, этого хватало на целую жизнь, потому что негде было доставать тексты. Скажем, даже евангельские тексты, даже Новый Завет был редкостью, как и теперь в России, в общем. И поэтому люди заучи­вали, а потом этим жили. Как Лютер говорил уже много времени спус­тя: Если ты хочешь что-нибудь понять в Священном Писании, прочти фразу, а потом, как корова на пастбище, жуй, жуй, жуй — пока ты ее не поймешь… Но это очень трудно, когда мы так легко умеем читать и одним взглядом обегаем страницу.

А в России еще во времена Иосифа Волоцкого читали-то по слогам. Есть в жизни Иосифа Волоцкого рассказ о том, как он пошел странствовать со своим старцем. Они пришли в монастырь, и во вре­мя всенощной всё, что пели — пелось; и когда дело дошло до чтения, игумен с ужасом увидел, что нет ни одного грамотного монаха, а тут вот два каких-то посторонних человека, и монастырь будет ос­рамлен: нельзя читать шестопсалмие, некому, никто не может разобрать. И тогда старец приказал Иосифу читать, и Иосиф, чтобы не обратить на себя внимание, начал читать по слогам, — и это считалось колоссальным достижением. Тогда старец ему сказал: Нет, читай чисто… И когда игумен обнаружил, что Иосиф может читать чис­то, он вызвал монаха, послал гонца к местному князю, чтобы запе­реть дороги и не выпустить его из княжества, потому что такие люди слишком редки… И это уже XV (XVI) век; каково же было на десять столетий раньше? Те, кто читал, и те читать не могли. Поэтому чи­танное входило гораздо глубже, и вот такой список определений человек вычитывал долго, и сидел над ним, задумывался. Он знал, что эти пять страниц ему на всю жизнь, он не достанет другой книж­ки! Но, кроме того, конечно, это опыт целой жизни человека. Скажем, Антоний писал свои наставления, когда ему было за 90 лет, когда прошла целая подвижническая жизнь, и он сжато бросает какие-то семена… Я помню, кто-то из пустыни спрашивал старца, как ему запомнить Священное Писание и творения отцов: «Я всё читаю, читаю и не могу запомнить?” И тот ответил: «Жизнью! Живи по ним, и тебе станет понятно; не будешь жить — всё равно не запомнишь…»

Вы сказам, что Антоний и Павел боролись со своей плотью — есть в христианском смысле разница между телом и плотью…..?

Есть разница. Разница условная, в том смысле, что с точки зрения не подвижника, с точки зрения естественной истории этого различения нет; но уже в Священном Писании и очень ясно у апосто­ла Павла — он делает различение, правда, не всегда, но где он делает, различение проходит так: плоть это человеческое естество, которого не коснулась благодать; тело это та же самая плоть, когда до нее дошло Божие освящающее действие. В этом смысле, плоть со­всем не обязательно значит физическое наше тело. Например, ап. Павел говорит: Какие дела плоти? Это гнев, ярость, невоздержание…

Грешное что-то?..

Грешное, но не обязательно связанное с телом как таковым. Гнев — не физический грех; но это дело плоти, т.е. человека, поскольку он вне Бога, не освященный. А плоды духа мы тоже находим: тоже разные действия, чисто физического свойства, потому что это чело­век уже облагодатствованный; вот различие, которое они делают.

Что значит «воскресло тело»? Уже плоти как будто нет…

Тут различие не сказывается, потому что в воскресении плоть, т.е. физическое тело и тело в понятии освященности совпадают. Ког­да мы говорим, что мы веруем в воскресение мертвых, или в апостольском символе, в воскресение плоти, речь о том, что мы испо­ведуем, что наше вещественное «я» не рассыплется, что в будущем веке человек будет воплощенным существом, а не чистым духом, не привидением, и призвание человека — воплощенность; что не значит, что мы будем такие же тяжеловесные, удрученные своим телом и т.д.

Говоря о воскресении Христа: Христос воскрес плотью, т.е. Своим Физическим естеством. Но это Его тело имело свойства, кото­рые наше тело, или даже Его тело до этого не имело: он входил «дверем затворенным», Он был тут и исчезал, но вместе с тем это была настоящая телесность, потому что, скажем, Фоме было предложено коснуться Его ран. При первой встрече с учениками Христос ел при них, чтобы именно доказать, что Он не привидение, Так что плоть, тело воскресения, хотя оно телесно, то есть, физического свойства, но оно не одинаково с нашим теперешним, как св. Григорий Нисский говорит, густым и тяжелым телом. Но больше мы уловить не можем, так же как мы не можем представлять себе, в чем будет это воскресение. Единственное, что мы знаем, что весь вещественный мир призван войти в вечность, что он не рассеется, что будущий век это не время, когда останутся только духи, в самом общем смысле слова.

/воскреснут все: древние великаны, пигмеи… мы будем любить их больше, чем любили тут самых близких… но — неисчислимость людей…?/

Никакого объяснения не могу дать. Мне кажется, что вообще человек не обязан воскреснуть в том размере, в котором он был, когда жил на земле. Когда мы думаем о детях, которые умерли — они не воскреснут годовалыми младенцами, или шестилетними мальчатами; они воскреснут как зрелая душа, облеченная в зрелое, т.е. облагодатствованное телесное вещество. Я опять-таки не хочу сказать, что мы будем подведены под один размер, но пример детей в этом смысле важный, потому что, конечно, нельзя себе представить, что во всю вечность усопший младенец останется младенцем в том смысле, в каком он был в колыбели… …В службе мы гово­рим: Помяни, Господи, блаженного младенца — потому что на нем никакого личного греха нет, если даже он кусался или царапался или толкался, в этом не было ни злобы, ни злого намерения, — прав­да? И поэтому он может стать перед Богом; но самая основная мысль в том, например, что мы крестим младенцев, заключается в том, что душа-то у младенца — живая человеческая душа, развитие которой не зависит от размеров его тела или развития его ума; она может лицезреть Бога непосредственным созерцанием. Мы, взрослые, всегда воображаем, что мы поумнели за годы и понимаем больше; на самом деле мы мало умнеем и мало понимаем в духовном, маленький ребенок иногда гораздо более зрячий, чем его родители. Поэтому душа мла­денца, которая предстала перед Богом — действительно блаженная, ее предстояние не связано ни со страхом, ни с осуждением, ни с ужасом, а с радостью, что она видит своего Творца, Бога Спасите­ля… В воскресении мертвых скажется вот эта зрелость и в телесном отношении: мы не воскреснем в теле в зависимости от того, были ли мы ученые или неученые, умные или глупые, а по какой-то внутренней зрелости души.

А кремация?

            А те, кто будет похоронен в земле и от кого не останется ничего, кроме праха? Был такой семинарский вопрос: миссионер был съеден неграми; когда они воскреснут, куда попадет его тело?.. В такой форме мы не можем отвечать на вопрос; человек может быть разорван животными и съеден, съеден людоедами, может сгореть в пожаре, может рассыпаться в могиле — нет, это не так редко случа­ется, и достаточно одного, чтобы вопрос встал перед нами. Я не думаю, что Господь соберет с четырех ветров частицы нашего тела, которые были на земле, и сколотит их вместе, и скажет: Вот!.. Потому что если даже говорить по-земному, в течение семи лет в е с ь организм настолько меняется, что физически мы не тот же человек. У нас нет ни одной клетки, которая была семь лет тому назад в нашем теле, тем более 14, 28 и 70 лет тому назад. Поэтому речь не о том, чтобы собрать всё, что было когда-то нашим телом, — ведь это может вырасти в Эйфелеву башню, что будет — мы не знаем просто; но что — у нас будет воплощенная жизнь — мы знаем: из Символа веры, из обетований Ветхого и Нового Завета, мы не превратимся в развоплощенные духи, в туманности.

Это воскресение совпадает со вторым пришествием Христа, наверное?

Всё, что относится к последним дням до Суда и до вечности, очень трудно определить, скажем, по книге Откровения, потому что она не была написана для того, чтобы описать события в их после­довательности, а дать нам уловить какие-то сущности. Как нам пред­ставляется из книги Откровения, Второе явление Христа, Его побе­да, воскресение всех, суд, вечность — это очень как-то гибко и в рассказе очень переплетается. Да, будет победа Христа, будут вы­званы все, кто когда-то жил, что-то совершится, что мы на­зываем последним судом, и ч т о — т о будет, что мы называем вечностью. Но опять-таки, суд трудно себе представить в виде земного суда: с судьей, свидетелями и т.д., — это только слово, и собственно, слово-то производное, потому что то слово, которое мы переводим словом «суд», по-гречески «кризиси», т.е. критичес­кий момент, момент, когда вдруг всё решается — но не обязательно суд в том смысле, что один судит, другой свидетельствует, третье­го наказывают. Иконописные или фольклорные картины суда — я хо­тел сказать, фантазии, больше чем приближение. То же самое можно сказать о вечности: мы о ней думаем в порядке очень большого ко­личества времени. Но вечность — не очень большое количество времени, это не количество времени вовсе, в конечном итоге, потому что нет вечности, которая была бы различна от Бога Самого: вечности с одной стороны, Бога с другой стороны. Быть в Боге, соединенными с Ним, И ЕСТЬ вечность.

Но здесь тоже вечный ад?

Это вопрос, который делается всё более и более туманным; есть масса трудностей, связанных с этой идеей вечного ада — язы­ковые трудности, чисто технические, и нравственные трудности. Языковые трудности заключаются в том, что последние 30-40 лет делалось много исследований над словом «вечный», и то, что каза­лось очень простым: «вечный» — это «навсегда», на самом деле да­леко не так просто, потому что «вечный» в порядке тварном — всегда ограниченный обрубок времени; это не та же вечность, что Божия вечность: безначальность, бесконечность, безвременность, вневременность. Скажем, мы говорим «век вековать»: оба слова того же корня, что «вечность», и это выражение значит «прожить поло­женное нам количество лет», это ограниченное, определенное коли­чество. И уже давно был поставлен вопрос и русскими богословами, и западными, о том, можем ли мы говорить о вечном аде в том же смысле, в котором мы можем говорить о вечном рае. Потому что только Бог вечен: Он и вечность в настоящем смысле совпадают; вне Бога нет вечности в таком же смысле, есть дление. И чисто филологически трудно говорить о вечном аде в том же смысле, как мы говорим о вечном блаженстве святых в Боге. Кромешная тьма вне Бога — не вечна в том же смысле.

Есть нравственные трудности. Первая — неужели Бог так мсти­телен, что за то относительно немногое, что человек может сделать злого на земле, Он его навсегда, навсегда и безнадежно выкинет из книги бытия: какая картина Бога нам дается в этом!? Второе: если действительно есть вечность зла, то настоящий победитель во всем этом — дьявол, который хотел создать себе независимое свое царство и который его получил! Правда, оно черное, а не белое, т.е. темное, а не светлое, но всё равно он добился того, чего хотел: он хотел быть независимым от Бога.

Опубликовано частично: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…» – М.: «Гранат»,  2014.