Прп. Серафим Саровский

Тема, которую я взял, вероятно, одна из самых трудных; но я выбрал ее, потому что преподобный Серафим — практически наш современник: он скончался в 1833 году. Он принадлежит 19-му столетию, это человек не так уж сильно удаленный от нашего времени, и, однако, всей своей устремленностью он выразил традиционный монашеский путь, он прошел через весь опыт подвижнической жизни и в конечном итоге вернулся. И в этом — вторая причина, почему я стал говорить о нем. Очень часто, когда мы читаем жития святых, мы видим людей, которые, испытав какое-то разочарование, совершенно оставляют мир, уходят в доступную им пустыню. Это может быть физическая, реальная пустыня, это может быть пустыня большого (или не такого уж большого) города. Но всегда есть этот момент ухода, который порой выражает начало новой жизни или исполнение всей их жизни.

К таким людям относится святой Арсений Великий. Он был одним из первых вельмож Константинопольского двора, он обнаружил и почувствовал пустоту той жизни, которую вел, оставил все и ушел в пустыню, и сделался учеником совершенно безграмотного монаха, который был одним из великих духовных наставников того времени. Его спросили, как это он, такой культурный, образованный, привыкший к утонченной жизни и мысли, выбрал именно его в наставники. И он ответил: «Я и по слогам не разбираю ту книгу, которую он читает бегло». Одному был открыт духовный мир, другом был открыт мир человеческого знания. И он остался в пустыне, удаляясь всякого человеческого общения, избегая даже случайных встреч. И на вопрос, почему он так поступает, он ответил: «На небе у мириадов ангелов одна воля. На земле люди постоянно расходятся между собой. Я не могу оставить небесную гармонию даже ради отношений с людьми и любви к ним». Там же жил другой инок, который, напротив, ради любви был готов порой оставить свое одиночество, глубокий мир пустыни и оказывать помощь путникам, паломникам. Он делал это тоже во имя Божие.

Мне представляется, что преподобный Серафим явил в своей жизни более полный путь, чем эти два человека. Он не оставил мир вследствие разочарования. Мир не причинял ему страданий, кроме как тем, что, разумеется, этот мир двойственный, мир полутьмы, где присутствует Бог, но и тьма давит на него, где свет светит и не может быть заглушен, но не может охватить своим светом все. Он не оставил мир по каким-то личным причинам, по какой-то неудаче житейской. Он был одарен во всем. У него была приятная внешность, были сила, здоровье, он был умен, он преуспевал в том, чему учился, — разумеется, в то время и в тех условиях жизни он учился немногому, но справлялся со всем. Он пользовался любовью и уважением. Его влекло из мира не по чему иному, как потому, что он очень рано, еще в раннем детстве, уловил красоту, гармонию, глубину божественной области, и всеми силами устремился к тому, чтобы погрузиться в эту гармонию, так, чтобы ничто не вырвало бы его из гармонии. Он взялся за делание без жалости к себе и с невероятным мужеством, но когда достиг цели, то по воле Божией, по прямому указанию Матери Божией, вернулся /к людям/ и последние пять лет жизни или около того был тем, что Джон Робинсон назвал бы «человеком для других». Он жил в монастыре и ежедневно принимал до двух тысяч человек, которые приходили к нему, посмотреть на него. Именно «посмотреть»: он не проповедовал, не говорил речей. Вокруг него не было учеников, которые могли бы просеивать посетителей и допускать к нему тех, у кого была настоящая нужда. Его окружали толпы людей; как говорит старое монашеской присловье, «никто не может отвернуться от мира, если не увидит на лице другого человека сияние вечной жизни, свет вечности». Вот это люди и видели в его лице. Он вызывал из толпы тех немногих, кому он знал, что должен что-то сказать, кому он должен был что-то передать от Бога, но и все остальные не оставались голодными и жаждущими: они увидели. Они видели покой. Они видели величие. Они видели радость. Они видели любовь. И все это на таком фоне, который не был естественным контекстом для человеческой радости или просто покоя, мира. Они видели все это на лице человека, который вел беспощадную борьбу за собственную цельность и за цельность других людей. А эта цельность дается дорогой ценой.

В житии преподобного Серафима есть место, где говорится, что как-то у него был посетитель. Он сидел молча в келье, а Серафим молился. И вдруг вся келья наполнилась мраком, и посетителя охватил ужас. Так продолжалось какое-то время, а святой Серафим все молился. Затем мрак и ужас отошли. Посетитель спросил, что это было. И преподобный ответил: «Я молился о спасении одной души, и вся тьма адова охватила нас, чтобы не дать молиться и помешать ее спасению».

Он умел радоваться там, где, по-человечески говоря, другие не нашли бы силы даже выжить, просто улыбнуться. Каждого человека он встречал словами любви, каждого называл «радость моя». Или встречал людей словами, в которых вся суть Евангелия: «Христос воскресе!» Он не был сентиментальный. В нем, в его приветствии, в его обращении не было сентиментальной теплоты. Чем больше читаешь о нем, чем больше стараешься уловить отличительные свойства его святости, тем более он кажется устрашающим, страшным в том смысле, как нас страшит то, что слишком превосходит нас величием. Он не был и холоден, он был подобен воздуху горных вершин, бодрящему, холодному, и вместе с тем этот холод сверкал светом, грел теплом, которое от Бога, не земное. В нем мы видим, как разрешается проблема, встающая перед нами из поколения в поколение: проблема соотношения деятельности и созерцания. Сначала можно ошибочно вообразить, будто вся его жизнь была сплошным усилием достичь созерцания, если можно так выразиться. Но когда читаешь о том, как он заполнял время своих созерцательных лет молитвенным правилом, которого никто из нас не выдержал бы и один день, и трудом, который мало кто из крестьян вынес бы, когда думаешь, что за все годы жизни в монастыре среди русской зимы у него не было иного отопления, кроме маленькой лампады перед иконой, то понимаешь, сколько там было физических, умственных и душевных усилий, и понимаешь, что подразумевает православная традиция, когда говорит, что в начале, пока Сам Бог не придет, не покорит, не овладеет человеком, созерцательная жизнь — сплошное действие, усилие, борьба. Она не имеет ничего общего с пассивным ожиданием милости от Бога. Это бодрственное, напряженное усилие, охватывающее человека во всех сторонах его жизни. Он много читал, читал Библию, размышлял над ней. Он читал писания великих духовных наставников и старался исполнять их, чтобы через делание пришло понимание их. Он глубоко знал православную аскетическую и мистическую традицию. И кроме того, в тот период, который можно было бы назвать деятельными годами его жизни, мы видим, что сама эта деятельная жизнь была, может быть, больше чем когда-либо исполнена созерцания. Не только потому что он вышел из затвора, когда установился в присутствии Божием, в сознании присутствия Божия, в непрестанной молитве, но и потому что обходился с представавшими ему ситуациями и проблемами именно так, как типично для созерцателя. Однажды его спросили, как это он любому приходящему к нему в немногих словах говорит то, что нужно этому человеку, — будто знает все прошлое этого человека, всю его настоящую жизнь, его конкретные потребности и обстоятельства. И святой Серафим ответил, что он молится, непрестанно молится, и когда к нему приходит человек, он просит Бога благословить их встречу, и затем говорит первые слова, какие Бог дает ему сказать. Здесь действие и созерцание связаны, сплетены воедино, и такова форма действия, единственная, которая подлинно христианское действование. Христианин не тот, кто внимательно, трезво, всеми силами исполняет заповеди Христовы, так, будто они — внешние правила поведения. И не тот, кто особенно успешно действием во имя Божие. Для христианского действования характерно, что каждый поступок, каждое слово христианского святого есть действие Божие, совершаемое через человека, который становится со-трудником Божиим. А это возможно только благодаря созерцательной установке в жизни.

Вы, наверное, помните слова Христовы: якоже слышу, сужду, и суд Мой праведен есть, потому что Я не ищу Своей воли, но воли пославшего Меня. Он слушает и явно выражает волю Божию. То, что Он слышал от Отца, Он произносит вслух всем в мире. В котором Он живет. И в других местах мы видим, что Отец Его доселе делает. Отец показывает Свои дела, и Христос, Сын Божий, исполняет действия, осуществляет их на земле. Так именно действуют святые, говорят святые. Они произносят слова, которые принадлежат Богу, они исполняют действия, которые тоже Божии. Вспомните замечательные слова, которыми Евангелие определяет святого Иоанна Предтечу: глас вопиющего в пустыне. Он настолько стал един с волей Божией, и с тем, что он должен возвестить от Бога, что его даже нельзя назвать пророком, говорящим от Бога, —Сам Бог говорит через человека. И в последние годы жизни преподобного Серафима это и поражает: вот человек настолько глубоко и совершенно укоренившийся в созерцании, настолько единый с Богом, что он может действовать, вернее, — что Бог действует в нем и через него таким образом, какой намного превосходит человеческие способности. Не только в словах, которые он произносит, не только в совершаемых исцелениях, не только в советах, которые он дает, не только во всем том, в чем выражал преподобный Серафим евангельскую любовь — просто через лицезрение его, человека, настолько ушедшего не просто в себя, но в Бога, что увидеть этого человека означало увидеть Бога. Вот почему мне показалось, что стоит попытаться сказать о нем, несмотря на то, что невозможно сделать это в полную, достойную его меру.

Преподобный Серафим родился в центральной России, в Курске, 19 июля 1759 года. Его отец занимался стройкой. Его назвали Прохором. Отец его скончался, когда Прохору было всего пять лет, и воспитанием его занималась мать. И очень рано стало ясно, что несмотря на способность к ученью, к работе, сердцем он лежал к другому. Он учился, трудился, но основой его существа была молитва, и хотя нам ничего не известно о его молитвенной жизни, потому что он был не из тех, кто говорит о себе, ясно, что для него ничего не было хоть сколько-то столь же важного. Когда ему исполнилось 17 лет, он попросил мать отпустить его. Мать благословила его, и крест, который был ее благословением, он всю жизнь носил открыто на груди. Сначала он пошел в Киев к одному старцу. Известному молитвеннику и духовному наставнику. Досифей не разрешил ему остаться в Киеве, но научил его Иисусовой молитве: Господи, Иисусе Христе. Сыне Божий, помилуй меня, грешного, и послал его в монастырь в центральной России, в Саров; название происходит от небольшой речки, которая бежит через лесную чащу. Он вернулся к матери, недолго пробыл у нее, и затем с молитвой Иисусовой на устах, внимая словам и их действию, пешком проделал путь около 300 верст до Сарова. Он пришел туда 20 ноября 1796 года, накануне праздника Введения Матери Божией в Храм, пошел прямо в церковь, получил разрешение остаться и стал послушником.

Он исполнял самые разные послушания, и монахов очень впечатляли его большие способности к любому делу, его послушливость и постоянство. По-видимому, он был человек редкой силы воли и решимости. Он со всей простотой подчинился общежительному уставу монастыря, работал на кухне, особенно же отличался на строительных работах. Через какое-то время его послали собирать деньги на монастырь. Опять-таки, об этом периоде его жизни мы мало что знаем. Знаем, что он ходил один по России, от деревни к деревне, только лишь с молитвой, собирая пожертвования. Вероятно, этот опыт странничества, неприкаянности имел большое значение в его жизни. Тишина лесов, одиночество — и молитва. Но он вернулся к жизни по послушанию.

Обычно мы думаем о послушании в терминах подчиненности, порабощения. В основе, послушание — внутреннее состояние того, кто понял, что призвание человека столь велико, что его невозможно достичь без помощи, без руководства, без совета. Конечная цель послушания — научить нас так вслушиваться в собственные Божии слова, чтобы слышать их, и так слышать, чтобы исполнять их. Но прежде чем мы сумеем слышать и понимать слова Божии, сказанные нам в Священном Писании или через нашу совесть, и освободиться от своеволия, надо пройти целую школу, чтобы освободиться от самого себя. Послушание — состояние ученика, который хочет научиться, который хочет понять не только сказанные слова. Но Дух, который оформил эти слова, намерение, их породившее, воля, которая не его воля, но превосходит его. И даже если эта воля не больше его собственной, если тот, кто наставляет, меньшего масштаба человек, чем послушник, все равно послушание ведет к освобождению от самонадеянности. Он учится внешне и внутренне исполнять то, чего он сам не выбирал. И послушание, доведенное до абсурда, как мы видим порой в писаниях древних подвижников, в конечном итоге учит нас принимать высшую абсурдность Евангелия, безумие Креста, непредсказуемость указаний и волеизъявлений Самого Бога.

Серафим стал вслушиваться. Он взялся за то, чтобы перерастать собственную волю и собственную ограниченность, чтобы стать свободным. Он участвовал в монастырских богослужениях, и братия позднее вспоминали, какой радостью и миром он сиял. В нем не было сосредоточенности на себе и своеволия. Все, что случалось, было даром Божиим ему, новой ситуацией, в которой он мог возрастать в познании Бога и к исполнению собственного возрастания. Он был мирен. В этот период он много читал и Священное Писание, и подвижническую литературу. После восьми лет послушником, 1-го августа 1786 года (за три года до Французской революции) он стал монахом. Ему дали имя Серафим, что значит: пламенеющий, сияющий, огненный. В том же году он стал диаконом и с этой поры почти ежедневно в течение шести лет участвовал в совершении литургии и в других службах.

К этому периоду относится видение им Спасителя Христа. Однажды во время литургии он должен был завершить возглас словами «и во веки веков», и внезапно его поразило сияние, заполнившее храм. Он взглянул в сторону западных врат и увидел, что Христос в окружении ангелов и святых входил в храм и идет прямо к нему. Христос обернулся и благословил народ, затем благословил Серафима и, как тот говорил, вошел в икону Христа по правую сторону от царских врат, и икона просияла светом Преображения. Святой Серафим стоял, потеряв дар речи, неспособный говорить или двигаться. Его увели в алтарь, и он простоял там три часа, и потом поведал пережитое настоятелю и духовнику.

2-го сентября 1793 года он стал священником и сразу решил оставить монастырь и уйти в пустыню. Он получил на то благословение духовника и 20-го ноября 1794 года, в 16-ую годовщину своего прихода в Саров, он поселился в лесу на расстоянии трех или четырех верст. О его жизни там мало что известно. Известно, как я уже говорил, что келью он не отапливал. Мы знаем, какое молитвенное правило он совершал. Знаем, что у него был огород, с которого только он и питался какое-то время, но потом оставил и его, и стал варить в пищу некоторые лесные растения. Мы знаем, что он много читал Священное Писание и, что характерно для него и еще двух-трех русских подвижников, называл некоторые места в окрестностях своей хижины названиями мест в Палестине: Вифлеем, Назарет, Вифания, Иерусалим и т.д. И он ежедневно обходил эти места, читал там соответствующие отрывки из Писания, размышлял над ними, был там, будто на Святой земле. И действительно, он превратил эту землю в святыню.

Он был бесстрашный человек, но и ему приходилось претерпевать то же, что и многим подвижникам: страх ночи, страх диких зверей, волков, медведей, страх, который силы тьмы наводят на душу того, кто ведет уединенную жизнь. Он боролся за то, чтобы иметь совершенно внутреннюю жизнь, то есть уйти от ситуации, в которой все мы постоянно находимся, будучи вне себя. Мы очень редко бываем внутри себя, собранными, настолько устойчивыми внутри, что можем действовать свободной волей, говорить свободно, как хотим. Большую часть времени мы ре-агируем, а не действуем, мы живем отраженным светом, а не светим сами. Один французский ученый нашего времени говорит, что большинство из нас воображает, что мы кончаемся там, где кончается наше тело, но на самом деле мы гораздо больше похожи на осьминога, мы пусты внутри и протягиваем щупальца во все сторону вокруг себя. Пищеварительная система обжоры, говорит он, не внутри него, она простирается на все съедобное в мире; все пять чувств любопытного человека не просто свойства, позволяющие ему воспринимать окружающее, — они, словно щупальца, липнут ко всему, что вызывает любопытство. И первое, что должен сделать подвижник, это втянуть все щупальца, освободиться от рабства обладания, иллюзии, будто он чем-то обладает, тогда как на самом деле он — предмет обладания, и найти свое внутреннее «я». Этот путь внутрь святой Серафим продолжал, отсекая все больше и больше все, что связывало его с внешним миром, не только дурное, но все просто нормальное, человеческое, пока он не стал свободным человеком.

После какого-то времени такой борьбы, когда он день проводил в келье, а ночью вне ее, он решил больше ни с кем не разговаривать, исключить эту связь с людьми. Когда в лесу ему кто-то встречался, он становился на колени или ложился лицом на землю, или просто проходил мимо, не отвечая ни слова. Он никогда не описывал тяготы этой борьбы, какова она была. Но в том же веке, лет пятьдесят спустя, один из наших великих подвижников и духовных наставников, Феофан Затворник, описывал, как он постепенно приучался к одиночеству и затвору. Он был преподавателем, был поставлен епископом; потом оставил кафедру и удалился в монастырь. Поначалу он просто жил там, свободно ходил везде. Привыкнув к монастырю, он стал ходить только с определенной целью: в храм, посетить кого-либо. Затем он сократил посещения и решил, что не будет выходить из кельи, кроме как на ежедневные богослужения. И тут он вдруг осознал, как для него было важно видеть окружающий мир. В тот день, когда он запретил себе подниматься на монастырскую стену, чтобы смотреть на окрестности, он вдруг почувствовал себя пленником, и долгое время ушло на то, чтобы это чувство плененности ушло, при том что он не видел ничего, кроме монастыря в пределах его ограды. Тогда он еще сократил свое передвижение, и в итоге, через несколько лет он стал способен быть в келье, потому что он уже ушел во внутреннюю клеть своей души. Он вернулся внутрь себя, и поэтому внешние ограничения уже не ограничивали его.

Я упоминаю этот его опыт, потому что преподобный Серафим никогда не рассказывал о себе. Но на примере других людей мы видим, как эта внешняя борьба соответствует движению человеческой души внутрь. Это не подвиг в том смысле, что тут нет цели достичь чего-то исключительного. Это просто напряженное усилие достичь устойчивости, стать самостоятельным, стать свободным, быть способным стоять перед Богом при любых внешних обстоятельствах.

Из этого периода можно упомянуть некоторые вещи. Во-первых, вы, наверное, видели изображения, как согбенный преподобный Серафим идет, опираясь на топор или на палку. Это — последствие нападения разбойников. Его встретила группа людей, потребовала от него денег, он сказал, что денет у него нет. И он, высокий, крепкий, мужественный человек, отбросил свой топор, скрестил руки и стал ждать, что будет. Они избили его почти до смерти, и лишь спустя несколько дней он смог доползти до монастыря, и провел там долгое время. Два события произошли в связи с этим нападением и его болезнью. Он уже поправился, когда нападавшие его были найдены. И он выступил в их защиту, и добился, чтобы они не были наказаны. И тем самым он показал, что способен не только простить, но способен взять на себя страдания и грехи других людей.

Во время его долгой болезни ему явилась Матерь Божия. Он не согласился лечиться. Он просил разрешения только молиться. И как-то ночью Матерь Божия явилась ему с несколькими святыми, с апостолами Петром и Иоанном, и сказала, показывая на него: «Он от нашего рода». Она прикоснулась к нему, и вскоре он поправился. Сорок семь лет он провел в таком напряжении, сначала в монастыре, затем в лесу, и в какой-то день Матерь Божия явилась ему и повелела ему вернуться. После сорока семи лет он получил указание вернуться в монастырь. Он продолжал жить в затворе своей кельи, в совершенном одиночестве, в молчании, в молитве. И снова Матерь Божия повелела ему открыть двери кельи, и к нему стал приходить народ. Какое-то время он продолжал хранить молчание, позднее стал принимать людей и разговаривать с теми, для кого у него было что сказать от Бога.

Вот об этом периоде я говорил в начале как о времени исполнения, совершения. Человек оставил мир не потому что мир отвратительный, но потому что он обнаружил в сердцевине мира божественное присутствие, потому что был поражен стремлением жить полнотой жизни. Человек, который решился на сорок лет тяжелейшей борьбы, теперь был в среде народа Божия. Народ шел и шел к нему. Он исцелял, он благословлял, он наставлял, давал советы, помогал во многих отношениях. Не было ничего слишком незначительного для него. К нему можно применить выражение, которое я как-то слышал, что только Святой Дух может прозреть значение того, что для нас слишком мелко…

Перед смертью он пришел в храм, молился в алтаре, поцеловал все иконы, попрощался с другими монахами и ушел на молитву. Раньше он говорил, что его кончина проявится пожаром. Рано утром его сосед по келье вышел и почуял запах гари из кельи преподобного Серафима. Взломали дверь, и нашли его на коленях перед иконой Божией Матери, с руками скрещенными на груди, с головой склоненной до земли, а в келье что-то загоралось от упавшей свечки.

В заключение, я хотел бы вернуться к началу. В нем мы видим человека, который прошел весь путь, на который мы призваны, человека, который в чистоте своего сердца нашел Бога, но который познал Его и добился долгой, беспощадной борьбой, человека, который никогда не переставал любить ближних, никогда не отвернулся от них, потому что они были грешники, недостойные Бога, который умел почитать и любить людей. Нам говорится, что приходивших к нему людей он часто принимал на коленях, целовал руки простым крестьянам, сажал их на свое место, заботился о них, ухаживал, — потому что видел достоинство человека, видел в человеке святыню. Но при том он долгое время провел в борьбе за то, чтобы самому стать человеком в полной мере, тем, чем призван быть человек, то есть причастником Божественной природы, местом вселения Святого Духа, живым откровением Христа. Говоря с кем-то о молитве, он как будто очень дерзновенно говорил: «Мы должны молиться, чтобы Святой Дух пришел и вселился в нас. Но когда Он придет, не продолжай повторять «Приди и вселися в нас», — это значило бы, что ты сомневаешься, истинен ли дар, который ты получил. Тогда дай место Святому Духу солиться и действовать в тебе».

Перед смертью он сказал кому-то: «Мое тело почти умерло, однако душой я чувствую, будто я только что родился». Это жизнь, — жизнь Божия, соединившаяся с жизнью человека, подлинное видение человека. Вот почему так многие приходили, так многие хотели увидеть его, и так многие чувствовали, что нет нужды говорить. Много веков до него подвижник в египетской пустыне, когда его попросили произнести приветствие посещающему их епископу, ответил: «Я ничего ему не скажу». И в ответ на усиленные просьбы объяснил братии: «Если это человек не поймет мое молчание, он никогда не поймет моих слов». Так и здесь. Тысячные толпы, приходившие к преподобному Серафиму, не нуждались в словах. Его молчание, лицезрение такого человека — этого было достаточно.

Это может послужить нам, в наше время, вдохновением во многих отношениях. Во-первых, мы так страстно воспринимаем окружающий нас мир как наш мир, что мы не хотим отвернуться от него, не хотим отвергнуться его. Да, Бог так возлюбил мир, что Он отдал Своего Единородного Сына за него. Это знал и преподобный Серафим. Но он знал (а мы так легко это забываем), что для того, чтобы в этом мире действовать так, как мы к тому призваны, чтобы наше действие было действием Божиим через нас, нам нужно безжалостно бороться за самих себя, непреклонно, радостно, бороться за то, чтобы стать живыми в мире, который не до конца живой, чтобы стать светом в полутьме, чтобы нести тепло туда, где холод. Мы видим, как Христос действует в Своих святых.

Я не успел рассказать о внешних событиях его жизни, о встречах, о людях, с которыми он встречался, об обстоятельствах исцелений и бесед. Я хотел показать, если сумею, просто самого человека и его возвращение в итоге — ради себя самого и ради других.

Помолчим несколько минут, а затем может быть кто-то хочет что-то добавить или, если будут вопросы, я попробую на них ответить.

Ответы на вопросы

Можете ли привести пример исцеления?

 Примеров очень много, но сейчас один приходит мне на мысль, отчасти потому что оно произошло с человеком, который впоследствии играл заметную роль в деятельности преподобного Серафима, это Мантуров. Он болел много лет, был калека, и наконец его привезли в Саров в надежде, что что-нибудь произойдет. Сначала преподобный Серафим в течение двух дней подолгу беседовал с ним, о чем — нам ничего не известно. Серафим тогда, на склоне дней, жил в небольшой хижине близ монастыря. На второй или на третий день четыре человека принесли туда Мантурова, пятый поддерживал ему голову. Преподобный Серафим вышел, сел рядом с ним на траву и спросил: «А верите ли Вы, что Христос, как в древние дни исцелял людей, так и теперь может исцелять?» Мантуров ответил: «Верю». — «Верите ли, что Он поистине есть Сын Божий? Верите ли, что Пресвятая Дева, Матерь Его, молится за нас, исповедуете ли веру церковную о Ней?» Он снова сказал «Да». И Серафим добавил: «Верите ли, что Христос, если пожелает, может мгновенно исцелить вас?». Мантуров снова ответил утвердительно. И тогда преподобный Серафим сказал: «Ну, если верите, то вы исцелены». И Мантуров, хотя верил, но и колебался, спросил: «Как это я исцелен? Я же лежу пластом, меня держат четверо». И снова сказал Серафим: «Да; но вставайте». Взял его за плечи, поднял, наставил на ноги и, по словам Мантурова, «держа меня одной рукой и подталкивая в спину, по плечам, он стал говорить: ‘Давайте, идемте. Смотрите. Как вы славно идете’». Мантуров сказал: «Да, но вы же меня держите», — «Нет, нет», ответил Серафим, отпустил Мантурова, и тот пошел.

Вот один пример, но для всех исцелений преподобного Серафима характерна забота о духовном здоровье обратившегося к нему человека. Он всегда испытывал их веру. Непременном условием своей молитвы за кого-то он ставил, чтобы человек исповедовал веру в чистоте и истине. И люди, которые приходили и бывали исцелены, отпускались в жизнь не просто как люди, исцелившиеся телом, но как люди, которые могут начать новую жизнь, с обновленной верой, с ясными, несомненными убеждениями. Мне кажется, такова канва любого исцеления, о которых я знаю.

Вы не упомянули беседу с Мотовиловым о стяжании Святого Духа. Преподобный Серафим будто бы говорил, что цель жизни — стяжание Святого Духа, и что это возможно через осуществление своих дарований. Хотелось бы знать, правда ли это, и какие это дарования?

 Я упустил это. Мотовилов был среди самых близких святому Серафиму людей, ему святой тоже помог и исцелил его. То, о чем упоминает отец Михаил, это блинная беседа его с преподобным Серафимом о цели христианской жизни. (Ее можно прочесть в книге Вл. Лосского «Мистическое богословие Православной Церкви»).

Суть беседы вот в чем. Когда Мотовилов был еще молодым человеком, он все стремился понять, какова цель христианской жизни и что имеется в виду, когда Священное Писание нам говорит о действии Святого Духа, о водительстве Святого Духа. И ни от кого он никогда не получил объяснения, которое бы удовлетворило не только его ум, но все его существо. И преподобный Серафим стал говорить ему, что цель христианской жизни — стяжать, приобрести Святой Дух. Если употребить более привычное выражение — чтобы Святой Дух вселился в человека, чтобы человек стал местом Его присутствия и действия. И дальше он подчеркивает два момента: с одной стороны, что самый удобный путь для принятия Святого  — это молитва. Отчасти потому что в молитве мы стоим лицом к лицу с Богом, мы с Ним вместе, как бы сливаемся с Ним; отчасти потому что молитва — то единственное, чему не могут помешать никакие жизненные обстоятельства, и потому она — универсальный путь. Он поясняет, что есть и другие вещи, к исполнению которых можно стремиться, но это не всегда возможно. Вам, может быть (говорит он), хотелось бы пойти в храм, но храма может не быть, или служба уже окончилась. Вам захочется подать помочь нищему, но может оказаться, что нет нищего, или нечем помочь. Вы захотите вести воздержанную жизнь, но здоровье не позволяет. Так что на всех направлениях доброделания могут оказаться всевозможные ограничения по разным обстоятельствам. А молитва ничем не ограничена.

С другой стороны, у каждого из нас есть особые свойства. Что-то полезно нам в нашей духовной жизни, что-то — нет. Скажем, одним людям хорошо заниматься благотворительностью, через нее открывается в них сердце, и они могут принять Бога. Другим полезна созерцательная молитва. Еще другим — что-то еще. И каждый должен обнаружить то особое свойство собственной души, которое отзывается Богу и как бы служит открытой дверью, чтобы мог войти Господь. Вот, думаю, сущность беседы.

Каким образом можно обнаружить свое дарование?

 Если бы я был мудрый, я бы ответил: «Спросите преподобного Серафима»; но, будучи немудрым, я скажу: опытным путем. Близость Божию невозможно не узнать. Если вы испробуете одно, другое. Один путь, другие средство. Настанет момент, когда вы обнаружите, по выражению преподобного Серафима, что оно вам «дает прибыток». Бесполезно изо всех сил исполнять то, что вам свойственно, не близко; выбрать то, что приносит прибыль и дает хорошие результаты — вопрос просто хорошего умения вести свои дела. Для одних людей путь лежит через одиночество, для других — через взаимообщение. Одним важно богослужение, другим оно не так важно, уж не говоря о том, что любовь — как забота о Боге и о человеке — может выражаться чрезвычайно разнообразными путями и образами. Так что наше дело — смотреть, становимся ли мы ближе к Богу, исполняя то или другое, строя свою жизнь так или иначе. Нет какого-то специального пути, невозможно выбрать путь, который, как нам вообразилось, есть путь святости. Помните, святой Венсан де Поль пишет в своем уставе: «Мы должны учиться оставлять Бога — Бога ради». Французское выражение позволяет двоякое толкование, она может значить и «ради Бога» и «чтобы встретить Бога иным путем», потому что ради Бога можно отвернуться от того присутствия, которое мы переживаем. Но вместе с тем, есть древнее слово отцов пустыни: «Кто видел брата своего, тот видел Бога своего»: вот иной способ отойти от Бога и встретить Его в другом человеке. Вся задача жизни в том, чтобы знать, от чего ты отказываешься ради того, чтобы встретить Бога. Но если подходить так, то это никогда не будет эгоистичным поиском, безотносительным к другим людям, и никогда не встанет вопрос выбора между Богом и любовью, Богом и человеком в полном смысле, хотя на какое-то время, — в случае Серафима на сорок семь лет — может быть как бы уход.

Это длинная беседа, я думаю, если вы хотите в ней разобраться, прочитайте ее сами.

Как руководить неопытным в этом отношении молодым человеком, как помочь ему (или ей) понять, что он делает то, что следует?

 Во-первых, если человек не приходит интуитивно к уверенности как бы, невозможно привить ему уверенность. Никто не получит уверенности как бы через нас. Второе: есть старое присловье, что невозможно довести ученика дальше, чем куда сам дошел. Человека нужно привести к нему самому. Так что прежде чем предпринять что бы то ни было по отношению к человеку, надо пройти целый путь, чтобы привести его к нему самому, чтобы он не был вне, а был бы все больше внутри, от непонимания к пониманию, от рассеянности к собранности; и когда что-то будет сделано в этом направлении, тогда можно будет подумать, как использовать этот результат. Но результат уже налицо, потому что это дает ощущение идентичности, ощущение бытия. Только когда ты владеешь собой, ты можешь отдаваться. Невозможно отдать то, чем не владеешь.

У молодых людей есть свойство, которое защищает их от наших нападок: они не слишком-то нам доверяют, так что мы можем принести им гораздо меньше вреда, чем нам думается; очень часто нас слушают и отвечают: ладно, ладно, достаточно посмотреть на тебя, чтобы понять, что все это неправда, — что я считаю хорошим иммунитетом. И второе: мне кажется, что Бог не допускает нас слишком уж навредить людям. Конечно, мы друг друга раним, но в конечном итоге последнее слово и последнее действие остается за Ним. Он не полагается на нас, что мы сделаем все, и эта мысль очень ободряет. И в третьих, я думаю, что если не стараться переделать других по собственному образцу, то все в порядке, то есть если мы помогаем человеку быть тем, что он есть, а не чем-то другим, если мы стараемся учить тому, что говорит Бог, передаем слова Божии, тысячелетний опыт жизни в Боге и т.д., а не то именно, как мы сами думаем, то мы можем сделать богатый вклад.

пер. с англ

Опубликовано: Газета «Фома«, приложение к журналу «Фома». 2003. № 7. С. 1-4.