Великопостное говение

Из года в год мы собираемся дважды для того, чтобы провес­ти тихий день, освобожденными от обычного хода жизни, перед ли­цом собственной совести, Божией правды, Жизни, через заглавное «Ж», перед лицом Бога. И вопрос, который я ставлю себе каждый раз, каждый раз, и на который я отвечаю каждый раз с возрастающим чувством тревоги и боли, это: какой плод от все­го этого? Изо дня в день мы живем перед лицом Божиим, изо дня в день мы взрослеем, а затем стареем; мы слышим Евангелие, про­ходят перед нами образы тысяч святых, из которых многие — родные нам русские святые; мы восхищаемся словами Христа, душа затрепещет, проснется; и потом возвращаемся к той же серой, обессмысленной жизни, мы просто продолжаем существовать, нау­чаясь как-то дотерпеть жизнь, пока она у нас не отымется. И это так печально, потому что когда мы думаем о ранних христиа­нах, вспоминаем святых — да вообще глядим вокруг себя на лю­дей, проснувшихся внутренне и не дающих себе заснуть, не даю­щих себе окоченеть — как они бывают прекрасны!… Доносится до нас евангельское слово так звучно, так сильно; эти слова го­ворил Сам Христос — не на русском языке, не на английском, не на славянском, но те же самые слова; и они насыщены всей силой, всей благодатью, всей личностью Сына Божия, Который стал сыном человеческим. Они доносятся до нас мощным гудением, как коло­кол, — и неужели они, как колокол, должны отзвучать и не при­нести плода?

Мне вспоминается русское стихотворение, не помню чьё; мо­жет быть, я не полностью его вспомню сейчас:

Поздний колокол, звучащий

Над равниною большою,

Прогреми над сердцем спящим,

Над коснеющей душою.

Звоном долгим, похоронным,

Всепрощающе прощальным,

Прозвучи над сердцем сонным

Безнадежно-беспечальным!

Может быть, оно проснется

И стряхнет с себя забвенье,

И, быть может, содрогнется

На мгновенье, на мгновенье…

И вот эти слова Христовы как колокол доходят до нас, как звук колокола нас будят — но неужели только на одно мгновенье? Когда мы смотрим на нашу жизнь — можем ли мы в ней узнать от­звук этого мощного колокола, который зовет нас к жизни? Или наши души остаются такими же безнадежно-беспечальными: и без надежды, и даже с потухшей печалью… Что их может разбудить, что нас может потрясти? Скоро мы будем читать канон Андрея Критского; там тоже есть слова: «бессильно Евангелие, напрасны пророчества» — неужели это и о нас можно сказать — и в течение большей части нашей жизни, и в течение остатка жизни, недолгого, может быть, остатка, потому что мы все под Богом ходим, и, как говорит служба похорон, «и здоровые, и младые умирают»?.. а не только люди, прожившие долгую жизнь и естественно склоняющиеся к земле.

Что же нам сделать, какие слова найти? Я сейчас не о себе говорю, будто я ищу слова, потому что, конечно, человечес­кие слова никого не разбудят; но как, как могут дойти слова Христовы до нас, так, чтобы нас привести к жизни? И вот, когда я задумываюсь над собой — и над многими, кто при­ходит ко мне на исповедь, на беседу, уже много лет теперь, больше тридцати лет здесь — меня поражает, что как бы непрохо­димой гранью, стеной непробитной между нами и нами самими, меж­ду нами и жизнью, между нами и простором, и свободой, и радос­тью стоит сам человек, заграждая себе путь. Потому что всё внимание, большей частью, каждого из нас обращено на самого себя, на то, что он думает, на то, что он чувствует, на то, что он делает, на то, что ему другой человек сказал доб­рое или злое, на то, что он ожидает от жизни, на то, что жизнь ему дала или украла от него, и всё, всё сводится к тому, что в нашей жизни звучит единственное слово: «я», я сам, я, я — всё время; моя жизнь тяжела, меня обидели, меня обошли, я радуюсь — и так далее… И неудивительно после этого — и так, наверное, было с самого начала времен — неудивитель­но, что Христос первым условием, чтобы человек куда-то мог двинуться, вырваться из этого плена, ставит отречение от себя: Если кто хочет по Мне идти, да отвержется себя, да возьмет крест свой и да грядет по Мне…

Но что значит это отречение от себя? Большей частью мы ду­маем, что это значит устроить себе жизнь, лишенную радостей, жизнь, где всё является жертвой, где ничего не остается, что могло бы сердце согреть, ум озарить — и это не так; потому что тот «я», от которого нам велено отречься, тот «я», кото­рый стоит непроходимой преградой между полнотой жиз­ни и мной, это не весь «я». Это какой-то поверхностный, мелкий человек, заслоняющий собой весь горизонт, не дающий мне самому быть тем большим человеком, которым я, или каждый из нас, мог бы быть и стать. Отвергнуть себя, это значит первым делом по­нять, что всю жизнь сосредоточить на том мелком человеке, каким мы являемся в повседневности, равносильно тому, чтобы свести жизнь к таким размерам, в такой тюремной узости, в которой мож­но только задохнуться. И мы на самом деле в этой тюрьме задыха­емся. Первое, чему мы должны научиться, это — когда в любом со­стоянии, при любых обстоятельствах встает мысль: «А что я?» — сказать себе: «Отойди от меня, сатана, отойди от меня, противник, ты думаешь только о том, что земное, и не о том, что Божие — отойди! Ты мне надоел! Неужели я буду еще, и еще, и еще в жизни видеть только себя самого, склонять слово «я» во всех падежах, сводить всё только к тому, что для меня отрада, что для меня — страх, что для меня — горе, что для меня — скука? Неужели вся жизнь может свестись к этому?» — как она на самом деле сводится, почему она и не жизнь, почему она — тоска, бесплодность для самого человека и для всех окружающих, почему нам так скучно с самими собой и почему другим так невыразимо скучно с нами… И вот первое, чему мы должны учиться, это при всех обстоятельствах себе сказать: Отойди в сторону, дай мне вглядеться вдаль, в простор, в глубину! В этой боль­шой, широкой, глубокой жизни и я найду себе место, — но жизнь во мне не найдет места; человек может влиться в жизнь, но всю жизнь ограничить собой нельзя….

Я помню, как-то я шел с одним человеком — русской пожилой, горькой женщиной — по дорожке. И она всё говорила, говорила, говорила только о том, как жизнь ее обошла, как люди ее обиде­ли, как всё бессмысленно, как всё зло… И остановилась перед кустом колючек, и говорит: «Вот вся жизнь!», — а за этим кус­том был весь простор южного берега Франции; были горы, а за го­рами широкое море, всё облитое солнцем, всё сияющее летним све­том… И я помню, как я ей сказал: Вот так вы на жизнь и смот­рите: только на этот колючий куст, и никогда вам не пришло в голову посмотреть через этот куст или мимо этого куста на всю эту даль, в которой вы живете, на всю эту необозримую красоту…

И так и с жизнью ее было: она видела только колючий куст. Но кто из нас этого не делает в той или другой мере? Когда мы молоды, нас увлекает наша сила, наше участие в жизни, наша реальная или мнимая способность строить жизнь; и поэтому мы со­средоточены на себе, на крепости своей, на возможностях своих. Потом проходят годы, и мы уже встретились с тем, что жизнь не гнётся, что жизнь противится нашему усилию, что она ставит свои требования, что она не сдается; что не сдаются и люди вокруг нас, потому что они тоже хотят гнуть жизнь и строить по-своему, да не по-нашему. И мы тогда жестеем; но жестея, мы продолжаем быть сосредоточенными на самих себя. Мы должны устоять, мы должны победить, мы должны проложить свой путь — и опять, мы не видим ни жизни, ни людей вокруг себя, проходим мимо каж­дого и всех, мимо каждого события; потом, может быть, вспомним, а когда оно перед нами раскрывается, разверзается, мы его даже не видим; мы только смотрим, что в нем есть такого, что можно использовать, или что в нём для нас опасно, страшно, вредно. А когда стареем, тогда начинаем или горько вспоминать то, что было, и с горечью думать о том, что могло бы быть, или уходим в себя и делаемся уже вполне для других бесплодными. Очень, очень мало людей, которые умеют стареть так, чтобы ста­рость была, в своем роде, победой жизни, а не постепенным угасанием, которое завершится последним поражением смерти.

Когда я думал об этой беседе, я вовсе не думал говорить то, что я сейчас сказал; я думал, что скажу нечто о старости, о том, как мы можем научиться стареть, и мне вспомнилось стихотворение Баратынского:

«Были бури, непогоды — да младые были годы;

В день ненастный, час гнетущий

Грудь подымет вздох могучий,

Вольной песней разольётся,

Скорбь-невзгода распоётся!

А как век-то, век-то старый

Обручится с лютой карой,

Груз двойной с груди усталой

Уж не сбросит вздох удалый,

Не положишь ты на голос

С черной мыслью белый волос…»

Как часто именно так мы воспринимаем наступающую старость, и так это делается бесплодным: человек говорит, что он «доживает свой век», т.е. костёр горел, а теперь надо ждать, чтобы потухли последние огоньки. Но разве это — старость, о которой можно думать как о чем-то осмысленном? Большинство из нас, си­дящих здесь, уже вступило в период, когда стареешь или когда достиг старости; а тем, которые еще не достигли этого возраста, м.б., и не вредно подумать о том, как можно уже теперь строить такое будущее. Есть стихотворение у французского писателя Виктора Гюго, где он говорит о старости; он говорит:

Старик, кото­рый выходит из мимо текущих дней

И возвращается к первоисточнику жизни,

Выходит из времени и вступает в вечность;

И хоть виден огонь в глазах юноши,

Можно видеть свет в глазах ста­рика. ..

И вот в этом, мне кажется, задача всякого постепенного, но победоносного старения; большей частью мы потому не достигаем ничего, что стараемся сохранить то, что когда-то было, или то, о чем мы когда-то мечтали, что, может быть, и не сбылось, но что было так близко, что оно могло случиться и быть; мы стараемся сохранить огонь, крепость тела, живость ума, непре­клонность воли, и забываем, что всё это от нас может уйти, но что одно от нас никто не может отнять — это живое сердце. Может погаснуть тот огонь, которым мы так легко увле­каемся; уже не пламенеет, уже крепость тела не даёт совершить то, что можно задумать, уже воля не владеет нами с такой силой; но есть такой свет, который время не может погасить: это свет сердца, любящего, нежного, ласкового, мудрого, сердца, умудрен­ного жизнью. Но вот об этом сердце меньше всего мы и заботимся; мы даём своему сердцу стать холодным, окаменеть, мы даём ему стать тёмным и прогоркнуть. Когда ничего в человеке не остает­ся из раннего огня, только сердце могло бы остаться, — оказы­вается, что ни для себя, ни для других человек это сердце не сохранил, не воспитал.

Перед каждым из нас еще есть сколько-то времени, чтобы на­учиться не жить уткнувшись в себя самого, как Феофан Затворник говорит: словно стружка, которая свернулась вокруг внутренней пустоты; давайте подумаем о том, как бы это сделать. Каждый из нас, если подумать, непременно много раз в жизни испытал, как бывает тоскливо и скучно с самим собой. Когда человек оставлен один, когда в течение долгих часов или дней или месяцев прихо­дится ему быть одному, не видеть никого — только быть лицом к лицу с собой: какая тоска часто его охватывает; почему? — Из-за той внутренней пустоты, вокруг которой свернулась стружка. А стоило бы эту стружку расправить, разомкнуть этот круг — и со всех сторон жизнь лилась бы богато, осмысленно. Ведь каждый из нас может себе представить то, о чем я сейчас говорю, эту тоску пребывания с самим собой; но вместо того, чтобы сказать себе: «Я — сам себе враг, я — причина того, что мне так невы­носимо с собой: откроюсь, выгляну я за окошко, посмотрю вдаль, обращу внимание на другие существа, на жизнь, не сводя их к себе, а с настоящим живым интересом к другому и к другим». Мы стараемся эту пустоту заполнить опять-таки собой: перебираем прошлое, и в прошлом почти всегда перебираем разочарования или горечь; даже светлое мы умудряемся сделать тусклым и безрадост­ным, вспоминая, как это было, и что это всё прошло. Неужели у нас не может хватить просто разума, практического разума при­ступить к новой жизни? А для этого надо себе сказать, что весь интерес, который я в себе имел — исчерпан. Я себя исследовал до конца, нет во мне больше ничего, что стоило бы моего наблюдения, а вокруг — сколько такого, что стоит моего внима­ния! Люди есть, события есть, есть свет Божий, есть книги, глу­бокие, содержательные; есть столько такого, что может оживить душу, но при одном условии: перенести наше внимание на то, что мы делаем, на то, что мы видим, на то, что мы слышим, на того человека, с которым мы имеем дело, а не на самих себя — вы­рваться из этого заколдованного убийственного круга…

Вот, что я вам предлагаю сейчас: в течение какого-нибудь получаса посидеть в церкви, молча, не разговаривая друг со дру­гом, лицом к лицу с самим собой; и поставить себе вопрос: спра­ведливо ли то, что я сейчас говорил? Не стою ли я, на своем пути? Не прожил ли я всю свою жизнь — всё, весь ее простор и глубину сводя только к себе: что мне отрадно, что мне страшно, что мне полезно и что мне нужно? А если так — не могу ли я найти в своем кругу, в кругу своих интересов и людей нескольких людей или несколько предметов, на которые я мог бы, в виде упраж­нения, с усилием, против всех своих привычек, сосредоточить взор и внимание так, чтобы их поставить в центр моей жизни? И спросить себя: кому я могу сделать добро? Кому я могу послу­жить на пользу опытом своей жизни — и добрым, и злым опытом жизни? Что я могу сделать при состоянии моего здоровья, прини­мая в учёт мою старость, принимая в учёт те или другие свойства моей жизни? Что я могу сказать, что я могу сделать? Кем я могу быть для людей, которые вокруг меня есть, которые все, молодые или старые, нуждаются в своем ближнем, потому что, как кто-то из отцов Церкви говорил, от ближнего нашего нам и жизнь, и смерть… Вот, поставьте перед собой вопрос: для кого могу я быть таким ближним, который приносит не смерть, а жизнь, кото­рый вносит в чужую жизнь не безнадежность, не тяжесть, не без­радостное настроение, а ласку и свет и тепло? Это всё делается, конечно, не даром. Всякий человек, который в жизнь другого захочет внести хоть искру света или каплю добра — непременно должен быть готов за это поплатиться. Не искать от­звука, отклика, не искать благодарности, не искать ничего, кро­ме дивного, Богом данного случая, Богом данной возможности, че­ловеку, которого сотворил Бог, которого Он любит, сделать что-то доброе, быть на его пути благодатью Божией…

Вот теперь разойдитесь по церкви, сядьте около отоплений, чтобы было не так холодно, и поставьте перед собой вопрос о справедливости того, что я говорил и о себе, и о каждом из вас, конкретный вопрос: Что, и кому, и как я могу сделать, чтобы вырваться из этого всепоглощающего и убивающего интереса к самому себе, и внести жизнь, и свет, и смысл, и помощь, и милосердие в чужую жизнь — иначе жизнь наша пройдёт бесплодно, иначе действительно мы будем «доживать свой век», ненужными, остатками, осколками отжившего прошлого.

 Вторая беседа

 Я хотел бы теперь затронуть две или три темы, которые, может быть, я не сумею связать в одно, но которые мы рассмот­рим порознь. Первая тема о том, что когда ослабел ум, одрях­лела плоть, воля уже бессильна овладеть всем существом челове­ка. Всё, что в человеке остаётся в конечном итоге, это живое сердце. И это живое сердце надо в себе воспитывать с очень ранних лет, заботиться, чтобы сердце оставалось отзывчивым несмо­тря на то, что отзывчивость с собой приносит не только радость общения, но и боль общения, и не только общения, но и боль разобщенности, оставленности и отверженности. Мы все бы рады иметь сердце чуткое на радостное, но нам страшно бывает, чтобы сердце наше осталось чутким, когда платишь за эту чуткость бо­лью, которую иначе можно было бы не ощущать. И вот тут нужно очень много мужества, очень много решительности, чтобы сказать: Пусть мое сердце, коль это будет нужно, раздирается бо­лью, но я его не закрою, я его не защищу… Сердце подобно музыкальному инструменту; струны в нём звучат богато, но надо быть готовым к тому, что иногда эти струны и стонать будут, и разорвутся с болезненным криком. И тогда приходится их восста­навливать, и тогда из самой боли, из самого страданья выраста­ет новая чуткость, более глубокая и более самоотверженная. Если только мы идём на то, чтобы, как апостол Павел говорит, с каждым, кто нас окружает, делить всю его радость и всё его горе, нести на себе всю боль земли и разделить с Богом всю радость о ней.

Поэтому первое, на что надо решиться, это на беззащит­ность, на то, чтобы открыть себя радости и горю, ласке и ударам жизни, и всё претворить во всё углубляющуюся, ширя­щуюся чуткость души, никогда не дать сердцу сжаться, а если оно сожмется, сказать: «Нет! — распустись, откройся, тебе дано было сейчас пострадать, но это страданье тебя сделало участни­ком божественной скорби, божественного страданья о мире: от­кройся! Этим ты делаешься участником святыни…»

Но недостаточно этого, хотя и это требует очень, очень много решимости, мужества и отречения от себя самого, отказа сохранить себя в целости даже ценой окаменения. В одном из сво­их стихотворений Мережковский говорит о кораллах, об этих див­ных кораллах, которые растут во глубине морской: каждый из этих кораллов — создание беззащитного, хрупкого существа; чтобы защититься от смерти, от опасности извне, оно окружает себя твердой стеной, за которой он уже недосягаем для врага; но зато, за этой стеной, в той малой темнице защищенности, которую он создал, он умирает; остаётся темница, остаётся это бо­гатое, прекрасное здание — но жизни в нём нет. И это мы дела­ем тоже, когда свое сердце делаем неприступным к горю или к радости других, чтобы себя защитить, чтобы быть спокойными в своем замке, в своей тюрьме. Об этом надо постоянно думать, потому что постоянно перед нами человек, и он нам приносит или радость, которую мы можем разделить, или горе, которое мы мо­жем разделить, и мы должны быть готовы разделить и то, и дру­гое, перелить из собственной души в другую кровь, жизнь; рус­ская пословица говорит: «Где есть любовь, там радость вдвойне, а горе — пополам» — вот так надо жить; но это страшно и это опасно. Мы должны быть готовы преодолеть страх и встретить опасность. И преодолеть то и другое мы можем, только, отказав­шись от себя самих: Отойди с моего пути, ты — трус, ты, себялюбец, ты, сластолюбец, ты, который думаешь о себе самом, отойди, не закрывай мне возможность увидать, услышать и участвовать.

Второе, чего надо искать — это чистота сердца; Христос говорит, что чистые сердцем узрят Бога, и не только в молитве, не только в божественном созерцании, но чистые сердцем Бога узрят и вокруг себя, и вглядываясь в каждого человека, который есть образ Божий, сумеют различать в изуродованности этой ико­ны, этого образа первоначальную красоту, которую Бог вписал в этот человеческий образ. Поэтому чистота сердца не только нам раскрывает глубины Божии, даёт нам созерцать живого Бога, по­клоняться Ему духом и истиной, любить Его. Но чистота сердца, как пишет Филарет Московский в одной из своих пропо­ведей на Рождество, позволяет нам видеть благодать Божию, разлитую по всей твари, искрящуюся, сияющую на всём и во всем. Если мы к этому слепы, если мы в человеке, который напротив нас, видим только его изуродованность и не видим вложенные в него Царство Божие, черты образа, то мы, значит, слепы, и  значит, наше сердце темно. Такая слепота говорит не об изуродованности человека напротив нас, а о потемнении нашего сердца, о сгущении его стен, о том, что оно больше не хрустально — прозрачно; и вот это сердце нам надо очищать. И опять, первое дело в этом очи­щении — это отвернуться от себя самих, и искать иного, чем себя. Сосредоточенность на себе и себялюбие нам закрывают серд­це; искание сладости жития делает это сердце бесчувственным; сытому голодного не понять. Кто-то из афонских старцев говорил: «Вкуси малый кусочек сладости, и твое сердце уже не чутко к твоему ближнему и к Богу»… Для того, чтобы очистить сердце, надо строго-строго относиться к тому, что его оскверняет, от чего оно темнеет, от чего оно делается тусклым, от всего того что не есть Божие в нас. Когда я говорю «Божие», я не говорю «религиозное», я не говорю об обрядовом благочестии, я говорю о глубинном и основном, о том, что мы созданы для того, чтобы так соединиться с Богом, так с Ним быть едиными, так с Ним сродниться, чтобы, по слову апостола Петра, быть причастниками Бо­жественной природы.

И вот для этого нам надо учиться готовиться к исповеди; са­мая исповедь может, порой, выражается в нескольких словах; но подготовка должна быть глубочайшей вспашкой души, это должно быть проникновение в самые ее темные глубины, смелое, мужествен­ное, беспощадное проникновение взора в эти глубины. В эти глу­бины можно опуститься только с Богом; это нечто подобное сошест­вию Христа во ад; можно уйти в эти страшные глубины только со Христом и под водительством Духа, как Христос ушел в пустыню после Своего крещения, водимый туда Духом, с тем, чтобы быть испытанным сатаной. Только потому, что свет Христов будет с на­ми, можем мы увидеть сокрытое в этих темных тайниках нашей души.

И для начала надо перед собой ставить вопрос со всей ясно­стью, со всей реальностью: Случись теперь, вот в это мгновение, что пришел конец моей жизни, и жизни всех вокруг меня, момент, когда уже будет поздно что бы то ни было менять, что бы то ни было оплакивать, что бы то ни было исправлять, когда я стану, и Бог, и ангелы, и святые, и все люди смогут меня увидеть не каким я стараюсь представиться, а каким я есть: о чем я буду жалеть, чего мне будет стыдно? Что родит во мне страх и ужас? Что есть такого в моей жизни, во всем моем прошлом, в моих чув­ствах и мыслях, в моих отношениях с людьми, в моем отношении к Богу, к себе самому, к твари Божией, что есть такого, от чего мне станет жутко, потому что я увижу, что это гниль, мерзость, тьма, что этому нет места, где есть Бог, нет мес­та, где есть и живет только любовь, и чистота, и святость, и свет?

Каждая исповедь, вернее, каждая подготовка к исповеди должна проходить в сознании, что я стою перед смертью; как че­ловек, который сидит в камере смертников и знает, что не сего­дня, так завтра, а может быть через день, но всегда в неожидан­ный момент вдруг загремят засовы, откроется дверь и вызовут его на смерть… Так надо готовиться к исповеди; не слегка, не думая о том, что — ну, я скажу кое-что, а другой раз, может быть, вспомнится что-нибудь иное — нет! Так надо исповедо­ваться, как будто сейчас тебя расстреляют, сейчас тебя пожнет смерть, больше времени нет и его никогда больше не будет. Иначе, исповедь не исповедь; иначе это только поверхностное рассмотрение себя самого, без глубины, без ответственности и без плода.

Надо себе ставить затем вопрос о том — в чем меня упрекнут другие? Вот я стал перед страшным судом, и Господь обратился ко всей вселенной, и сказал: Смотри на него, смотри на нее — кто на него имеет что сказать? Кого он обездолил? Кого он унизил, кого он обошел, кого он забыл? Кого он осквернил, кого он ранил? — придите! И тогда мы каждый будем смотреть вокруг себя в ужасе, потому что не будет тогда места, что бы то ни было утаить, и каждый должен будет сказать правду о каждом. А на земле мы уже многое можем сделать, когда нас порочат, зло­словят, укоряют — как мы отворачиваемся гневно, нетерпеливо, вместо того, чтобы прислушаться и спросить себя: Сколько прав­ды в том, что говорит мне или обо мне этот человек? А если всё неправда — что я ему сделал, каким образом я его ранил, каким образом он обманулся во мне, какова моя ответственность за то, что в его душе родилась из-за меня злоба, гнев?

И наконец, мы можем приступить и к слову Самого Бога: заповеди Божии ясны, слова Христовы в Евангелии светозарно-ясны: что мы ответим, если станет перед нами вопрос о том, что никто настоящим человеком не может себя назвать, кто не является подобием Христа, т.е. для кого эти заповеди — только внешние, чуждые ему законы, для кого эти заповеди не являются раскрытием светлейших его глубин? И всё это перед знаком жизни и смерти; все друг за друга ответственны, все друг со другом связаны, не уйдет никто ни от кого — не потому, что кто-то будет в этот страшный день укорять другого, а потому, что вся правда раскроется…

И эта правда может уже теперь перед нами раскрыться так, чтобы не нужно было перед ее ужасом стоять в день судный: стоит покаяться, и этого уже больше нет. Но покаяться это не значит только слегка пожалеть о том, что, да, это было! А покаяться значит понять всю смертоносную силу греха, всю отчуж­дающую власть греха, которая нас отделяет и от Бога, и от ближ­него, и вырывает нас из собственных глубин, чтобы сделать по­верхностными и пустыми. И изменить что-то.

Часто люди жалуются, что во сне ли, наяву ли предстают перед ними воспоминания прошлого — некрасивые, уродливые, тер­зающие воспоминания; и люди от них отмахиваются, стараются за­быть, стараются заглушить, стараются отвлечь себя от них. А они возвращаются, стучатся в дверь нашей памяти, сердца, а ино­гда вырастают своими последствиями и в жизни нашей; вдруг, из какого-то прошлого, которое мы старались забыть, вырастает че­ловек, или событие. И вот это наша большая ошибка; часто люди говорят: Как можно достичь своей цели в течение одной такой короткой жизни? Пусть в ней будет и 70, и 80, и 100 лет, но что это по сравнению с вечностью? Как можно в один раз прожить и изжить всё? И Бог нам даёт, в каком-то переносном, может быть, смысле, всю свою жизнь пережить не раз, а несколько раз; особенно, когда наступает старость, когда у нас нет власти над своей памятью и воспоминаниями, над тем, как встают и исчезают образы, люди, события перед нашими глазами, большей частью ночью, когда мы не можем спать, или наяву, в полудремоте, или когда вдруг за сердце схватит какое-либо воспоминание. Бог нам даёт и два, и три, и десять раз встретиться со всей нашей жиз­нью, со всем нашим прошлым, и мы стараемся отойти, отстранить от себя это прошлое. Отойди, отойди, мне от тебя страшно! Отойди, ты меня мучаешь!… Надо было бы наоборот: погрузиться вновь в это прошлое, погрузиться в него всецело и поставить перед собой вопрос: Вот теперь, когда у меня уже не те чувст­ва и не те года, теперь, когда я обогатился новым опытом и по­терял столько ложных иллюзий: что бы я сделал в тех обстоятель­ствах, которые теперь вспомнились мне? Сказал ли бы я это ос­корбительное слово? Нанёс ли бы я этот ущерб? Разорвал ли бы я эти отношения? Злорадствовал ли бы я, как я злорадствовал тогда, с чувством мстительности? Сохранил ли бы я чужую душу и свою душу, чужую жизнь и чужое тело, и чужую судьбу от того, что сейчас встаёт передо мной таким страшным зрелищем и воспо­минанием?.. И если, погружаясь в это прошлое, в ту или другую цепь событий, мы можем сказать: Нет, Господи! После всего пережитого, этого я не мог бы больше совершить, тот чело­век, который это сделал, во мне умер, его больше нет — тогда мы можем сказать себе: Теперь я свободен от этого… И если действительно мы, в ответ на то или другое воспоминание, можем сказать от всего сердца, до последних глубин: Нет, я умер к этому! Нет больше никакого семени этого зла во мне, больше ни один росток не остался живым — это воспоминание больше ко мне не вернется, если только я перед Богом честно, глубоко, слёзно раскаюсь… И Господь нам даёт из года в год эти страшные, порой мучительные, унизительные, стыдящие нас вос­поминания, чтобы мы могли вновь и вновь пережить свое прошлое и изжить всё, что недостойно нашей жизни, нашей чести — че­ловеческой чести, христианской чести. Поэтому, когда встают пе­ред нами воспоминания, когда мы содрогаемся от их уродства,— не станем от них бежать, погрузимся в них, попробуем пережить, испить всю горечь их, и спросить себя: Отрекаюсь ли до ко­нца?…

Когда нас крестят, нам ставят вопрос, на который отвечает восприемник, если мы крестимся не взрослыми: Отрицаешися-ли са­таны и всех дел его, и всея гордыни его?.. И мы отвечаем: От­рицаюсь! Так должны мы поступить перед каждым из этих воспоминаний: Отрицаюсь! И если наше отречение будет подлинно и истинно, воспоминание это уйдет и останется только как мертвое воспоминание, как опыт того, что, да, это бы­вает — но не как рана гноящаяся, не как боль, не как стыд. Святой Варсонофий Великий говорит, что если кто, пересматривая свою жизнь, может так покаяться, чтобы сказать: Это стало для меня невозможным, — то он может быть уверен, что это прощено. Но пока это остаётся для нас возможным, пока, повторись те же обстоятельства, мы могли бы поступить так же уродливо как од­нажды поступили, мы не можем рассчитывать на полное примирение с Богом. Потому что в нас остаётся корень непримирённости с Ним, потому что, как апостол говорит, грех — это вражда против Бога, грех это отрицание Его путей, грех — это выбор за тьму против света, за неправду жизни против правды жизни, за смерть против самой жизни, за сатану против Христа. И нам надо ясно, серьезно, строго понять, что это так и что, действитель­но, пока не изжито в нас то или другое, пока мы любим тот или другой грех, пока мы способны вернуться к воспоминанию с каким-то чувством удовлетворения или вожделения, это значит, что мы выбрали идолослужение, мы выбрали идолом себе этот грех вместо Бога. Не Он наш Бог, а тот грех, которому мы подчиняемся и служим и поклоняемся. И опять-таки, это не значит, что мы должны вот, сейчас ужаснуться о том, что нет пути к спасению; есть путь ко спасению, но надо пробиваться этим путем шаг за шагом, решительно, беспощадно; и когда нам пред­ставляется возможность вновь и вновь пережить уже пережитое, чтобы изжить то, что еще не изжилось, надо решительно, с болью и мужеством вступать в эту борьбу…

А какая же надежда, в конечном итоге, войти в Царство Божие? Надежда большая; вы, наверное, помните притчу о приглашен­ных да пир, которые отказались на него придти; один сказал: «Я купил поле, мне надо пойти его осмотреть», другой: «Я купил пять пар волов, надо же пойти их испытать»; третий сказал: «Я женился, мне некогда придти на твой пир» — не значит ли это: «Я нашел клочок земли, на котором я могу осесть навсегда, кото­рый я могу присвоить и усвоить, о котором я могу сказать: это мой дом; укорениться в нем, как дерево укореняется, уйти в него глубоко корнями и питаться только этой землей; небо больше мне не нужно»… Разве тот, который говорил о пяти парах волов, не подобен всем нам, говорящим: «У меня же есть дело, у меня же есть задание в жизни, у меня же есть обязанности, мне надо сто­лько совершить, во мне творчество, во мне долг — как же я могу ответить на Божий зов: Оставь всё и побудь со Мной!»

Иногда это бывает на пиру; иногда это не пир: Христос, трем Своим ученикам, сказал: Один час побдите со Мной, а Я пойду по­одаль, помолюсь!.. Христос тогда стоял перед смертью, а ученики уснули, ушли в себя, всё забыли… А тот, который сказал «Я оженился, не могу придти» — разве не подобен нам, когда в на­шу жизнь войдет какая-то большая радость, а, может быть, боль­шое горе, и ради того, что в нашем сердце свет или тьма, уже не можем — и не хотим! — участвовать ни в чьей радости и ни в чьём горе!!! В одной пьесе Дороти Сэйерс ангелы стоят у пус­того гроба Господня; и удивляется один, почему это некоторые их видят, а некоторые — нет? Иоанн их не увидел, увидела их, но не увидела Христа Мария Магдалина; не увидел их и Петр. И дру­гой ангел отвечает: Не потому ли, что Иоанну мы не нужны; сво­ей верой он уже всему верит; ему не нужно наше свидетельство. А Мария Магдалина всё еще застряла в себе самой, мечтает о встрече со Христом, каким Он был до смерти. А Петр весь в себя ушел, в своё раскаяние о том, что он предал Христа. Ни один из них не смотрит и не видит… Не так ли с нами бывает, когда мы уткнемся в свою радость или свое горе, в свое ожидание, и не видим то, что уже случилось, уже перед нами: Христос стоит перед лицом Марии Магдалины — она думает, что Он — са­довник; Петр должен войти во гроб, в пещеру, где лежало тело Иисусово, и всё осмотреть, чтобы удостовериться, что Его нет; не так ли с нами бывает?

И вот эти люди из притчи, подобные нам, не такие от нас отличные, чтобы нам чуждаться их — эти люди нам образ: и мы такие же! Они не войдут в Царство Божие, оно им не нужно — у них клочок земли, у них свое дело на земле, у них своя радость и свое горе — как же им открыться к тому, что Божие? Но кто же войдёт? И вот вторая часть притчи, если соединить два евангельских отрывка, от Луки и от Матфея, ясно говорит, кто войдет. Хозяин дома разгневался на тех, которые отказались прид­ти, и Он послал Своих слуг собрать по дорогам, по проселкам, под заборами нищих, хромых, убогих, оставленных, бродяг — пусть они придут, они-то не откажутся, они ни к чему не привязаны, потому что у них нет же ничего!… И они пришли, и наполнилась палата царская пирующими; и Царь вошел, и увидел, что только один из них не одет в брачную, праздничную одежду. Как же это возможно? Можем ли мы себе представить, что эти нищие, бродяги, собранные с просёлков и из-под заборов, но­сили с собой праздничную одежду на случай невозможного, конеч­но, приглашения к Царю? Конечно, нет! Но когда они пришли, го­лодные, истомлённые, разодранные, их встретили состраданьем, лаской, любовью ангелы Божии; каждого из них ангелы взяли, под­держали, ввели в царский дворец, сняли с них отрепья, умыли их тело, причесали их волосы, одели их в светлую одежду, о кото­рой они не мечтали никогда, и повели на царский пир. Один только, видно, нашелся такой, которого встретили, как других, ангелы Божии, которого они хотели и омыть и одеть, и который отмахнулся от них, сказав: Я не для того пришел, чтобы меня купали, одевали, я пришел, потому что здесь есть дают! И про­шел мимо.

И с нами это может случиться, если мы будем неосторожны, если вся наша жизнь сведётся только к одному слову — жадн­ость: жадность телесная, жадность душевная, жадность духов­ная; жадность, которая так часто наблюдается, когда мы стареем: лакомство, любовь к еде, уход в еду, в сон, в отдых, в пустоту, в легкое, пустое чтение, в жадность любопытства, жадность обо всем знать и обо всём говорить, пустословие, жадность слуха, жадность духовная, жалоба о том, почему Бог не даёт? Почему не даёт Он мне молитву, почему Он мне не даёт радость? Почему, почему? И всё — давай, давай!… Если мы так станем перед лицо Божие в День Судный — что мы скажем ангелам? Отойдите! Не нужна мне красота, не нужна мне чистота, не нужно мне омыть­ся, обновиться, стать таким, чтобы Бог на меня мог с ра­достью глядеть! Пусть Он мне сначала даст, чем мне насытиться — потом увидим!… Но если только мы придем к Нему и скажем: Господи, Господи! Ты нам повелел придти, Ты послал Своих анге­лов нас призвать, Ты послал пророков, Ты нам дал Евангелие, Ты нас Сам звал и звал, и мы на этот зов откликнулись — но смотри, в каком виде мы пришли! Растратили всю первозданную нашу кра­соту, всё растратили, лохмотья покрывают грязное, осквер­нённое тело, душа изныла — ничего от нас не осталось — как же нам войти, Боже, в Твоё Царство? Как переступить этот порог чистоты? Даже как мытарь я не могу сказать «Помилуй мя», потому что поздно, измениться я больше но могу… И тогда и нас ангелы Божии возьмут и скажут: Не бойся! Войди в покой Господа твоего, мы тебя очистим, мы тебя омоем, мы тебя оденем — только вступи трепетно, благоговейно в Царство Бога и Отца твоего… И мы войдем тогда, если только сумеем миновать жадность и забыть о себе, забыть о себе, не подумать: Ох! Значит и мне можно войти! — а подумать: Как войти мне в область святую, в область Божию?.. Если бы только нам подумать о Са­мом Боге и себя исключить потому что мы недостойны, подумать о Нем, о Божией Матери, о святых, об ангелах, которым там место — и остановиться у порога! Тогда и с нами случится то, о чем Тихон Задонский говорит, что к Царству Божию редко кто идет от победы к победе; большей частью движемся мы туда от поражения к поражению; но тот доходит, который после каж­дого поражения встанет, покается, и не оплакивая себя пой­дёт вперед, дальше, все ближе и ближе к цели, к которой призы­вает нас Господь.

Общая исповедь

(покаянный канон, 50-й псалом, и т.д.)

Исповедаю Тебе, Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу, вся злая моя, каждое слово, каждый помысл и движение сердца, каждое действие, недостойное Тебя и недостойное святого зва­ния христианина, которое я ношу от крещения и до самого этого дня. Господи! Ты даровал мне жизнь — и я ее расточил. Всё бо­гатство, которое ты предложил мне, все дары, которыми Ты меня обогатил, я всё от Тебя принял, и просил, и требовал боль­ших, и всё растратил только на себя, только на немногих, кого люблю, и столько расточил напрасно: прости, Господи!… Как блуд­ный сын я взял Твоё (своё?) и унёс в страну далёкую, и плода не принёс — ни любви, ни чистоты, ни святости, ни верности Тебе… Обеты крещения своего я не соблюл; обещался от сатаны и всех дел его, от гордыни его отречься — и к ним вернулся. Господи, и стал рабом всех страстей, душевных и телесных. Стал рабом зем­ли, возлюбил землю и дела ее, и радость и горе свои больше Тебя, и создал себе кумиры и поклонялся им. Господи! Я обещался в крещении с Тобой соединиться так, чтобы Твоя смерть была моей смертью и Твоя жизнь — моей жизнью; Господи, прости! Я не жил Твоей жизнью, и только пользовался надеждой на Твою смерть… Боже, я недостоин называться именем Твоим, которым Ты меня на­звал, я недостоин быть сыном или дщерью Царствия Твоего! Боже, прими меня кающегося, дай мне покаяние, которого нет! Дай мне сокрушение сердечное! Дай мне вернуться к обетам крещения и на­чать жизнь заново! Боже, помилуй мя грешного! Согрешил я, Господи, перед Тобой маловерием, согрешил я в по­мыслах, разрушавших веру, легковерием, Господи, ко всем внуше­ниям и сомнениям. Согрешил неблагодарностью Тебе за жизнь, за Твое воплощение, за Твое слово, за Твою смерть! Неблагодарнос­тью за терпение Твое бесконечное ко мне, за промышление Твое. Согрешил неимением к Тебе ни любви, ни спасительно­го страха, пренебрежением каждой заповедью Твоей, слушая всякий призыв и изнутри меня, и извне приходящий, следуя влечению и тела, и сердца, и неустойчивых моих помыслов.

Боже, не только Тебе я изменил но и к ближнему не сохра­нил любовь — по лености, по небрежению, по себялюбию, по не­любви. Небрежен был я, Господи, ко всей жизни моей; не искал я Тебя молитвой, не служил я Тебе в ближнем… Если и ходил, и хожу в церковь, то, часто, по привычке, без усердия, небреж­но (отрывая) себя и других разговорами и шептаньем; забываю ход службы, уношусь мыслями вдаль, вдаль от Тебя, Господи, вдаль от молитвы в мир рассеянностью ума… Согрешил невниманием к праздникам, нарушением постов без нужды, по лакомству, по лени, невоздержанию, своеволию, самомнению, самочинию, исканием одоб­рения и похвалы за счет своей совести и Твоей правды… Согре­шил, Господи, отчаянием и унынием, согрешил гордостью и высокоумием, самолюбием и тщеславием, честолюбием, завистью… Согрешил осуждением, злословием, гневом, памятью о зле, мститель­ностью, клеветой, укорами, лестью, лукавством, обманом, лицемерием, пересудами, спорами, упрямством, нежеланием уступить и услужить ближнему, злорадством, зложелательством, досаждением, оскорблением, насмешкой… Согрешил воспоминанием прежних грехо­падений без сокрушения и ужаса… Согрешил нетерпением в болез­ни, в скорби, (всем) содержанием жизни моей; пристрастием к удобству жизни, привязанностью к одним с отчуждением от других, окаменением сердца, непонуждением себя на доброе… Согрешил (приобретением) ненужного, любостяжанием, скупостью, пристрас­тием к вещам… Согрешил, согрешил небрежностью подготовки к исповеди, легкомысленным к ней отношением, умале­нием грехов, самооправданием, умалчиванием… Согрешил тем, что искал оправдания, перенося вину на других… Согрешил про­тив Тайн Святых, приступая без внимания, без сокрушения, без страха Божия, без готовности дать простор Богу и служить Ему, чего бы это ни стоило… Согрешил, Господи, словом, делом, помышлением, ведением и неведением, волей и неволей, в разуме и неразумии — не могу перечислить всех грехов моих. Но ис­тинно, Господи, в одних каюсь, а в других. Господи, желаю каять­ся, но по бесчувствию моему не умею каяться… Я жалею и обе­щаюсь блюсти себя, Господи, с помощью Твоей — Ты же, Господи, прости и разреши от всех грехов, и спаси мя! Спаси мя, Господи, молитвами Пречистой Девы Богородицы и святых Твоих!

Пресвятая Владычице Богородице, моли о нас грешных (и далее, из Повечерия)

Опубликовано: Труды. Т.1. — М.: Практика, 2002.