Рождественское говение

Беседа первая

Мы снова у преддверия Рождества Христова; через несколько дней мы будем петь о том, как Христос рождается, как Бог плотью вошел в мир; и в этом мы не можем не усмотреть глубокой, тор­жественной и жертвенной Божией любви. Мир создан этой любовью, он создан для этой любви. В житии протопопа Аввакума, в преди­словии, есть размышление о сотворении мира; изображая предвеч­ный совет Божий, который предшествовал творческому действию, протопоп Аввакум его так себе представляет: Бог Отец, Премуд­рая любовь, обращается к Сыну Своему, Которым всё надлежит быть созданным, и говорит Ему: Сыне, сотворим мир!.. И Сын отвечает: Да, Отче!.. И Отец говорит Сыну: Да; но этот мир отпадет от Нас — в грех, и для того, чтобы его спасти, Тебе надо будет стать человеком, и умереть… И Сын отвечает: Да будет так, Отче!… И премудрым советом, любовью, всемогуществом Святой Троицы создается тот мир, в котором мы живем — не такой, каким мы его видим, и каким его сделало человеческое отпадение от Бога, изуродованный грехом мир; а мир, который восставал по слову Божию из совершенного небытия, в весенней, первобытной своей красоте и гармонии; в совершенной гармонии своей с Бо­гом, потому что тогда этот мир другого закона не знал, кроме этого зова Божия, и в гармонии с самим собой, потому что, будучи в гармонии с Богом, вся тварь была и в союзе взаимной любви, в строе. И это — первая, непостижимо прекрасная встре­ча между Богом и Его тварью, и между каждой тварью с каждой другой. Выходя из небытия, каждая тварь оказывалась лицом к лицу с живым Богом, с Божественной любовью, и слышала голос Божий, призывающий ее к глубочайшему, совершеннейшему общению с Ним… И вместе с этим, каждая тварь видела перед собой всё уже Богом сотворенное и всё выступающее из небытия в непостижимой красоте. Так творил Бог мир, таким он был, пока он не отпал от Него, сначала грехом ангелов, потом грехом человека.

И вот мы сейчас ожидаем вторую встречу, которая в истории уже случилась Воплощением Сына и Слова Божия, но которая может случиться с каждым из нас: или из года в год, или в какой-то день, когда вдруг мы увидим, мы поймем, мы восчувствуем приход Божий. Сын Божий стал Сыном человеческим, Слово Божие стало пло­тью; человеческая история вместила Самого Бога; и через Воплоще­ние всё сотворенное сроднилось с Ним. Тело Христово, живое че­ловеческое тело принадлежит этому тварному миру материи, и в нем всё сотворенное, всё, что нам кажется мертвым, нечувствен­ным, вдруг себя узнало обоженным, соединенным с Богом, даже не в той красоте, которую оно созерцало в начале веков, а в той красоте — правда, здесь прикрытой — к которой призвана тварь, когда, как апостол Павел говорил, Бог станет всем во всём, ког­да Божественная жизнь пронизает всё.

Каким-то очень печальным образом наименее чутко к этому относится человек, и как-то особенно печально думать, что мы, христиане, во всё это верим, всё это достоверно знаем, и от древних свидетелей, апостолов, евангелистов, и из опыта святых, и из той жизни Церкви, которой мы приобщаемся; но мы этим не живем с достаточной глубиной и силой. Разве мы живем в посто­янном сознании — не ума, а всего нашего бытия — что в мир, в котором мы находимся, вошел Бог? Что в сердцевине теперешней человеческой истории — воплощение Сына Божия, и что мы, хрис­тиане, своей верой, своим знанием, своим опытом с Ним так со­единены, как никто на свете? И мы знаем, что было дальше; мы знаем, как родившегося Христа встретила человеческая холодность и человеческая злоба, и ненависть.

Когда Спаситель должен был родиться, Его мать, сопровож­даемая Иосифом, стучалась во все двери, и никто ни одной двери не открыл. В деревне Вифлеемской не оказалось ни одного мес­та для них, нигде. Нам это сейчас, вероятно, особенно понятно, ощутимо, когда мы думаем о бесчисленном количестве людей, вы­брошенных из своих домов, потерявших свои деревни и города, лишенных своего отечества, которые нигде не могут причалить, которые никуда не могут придти, которых никто к себе не зовет. Когда-то нужно было воображение, чтобы себе это представить; сейчас мы об этом слышим всё время — нам легче себе предста­вить, как Божия Матерь, готовая разрешиться от Своего бремени, сопровождаемая Иосифом, искала места, где бы приклонить главу, где бы ввести в мир воплощенного Сына Божия. Но у всех были свои заботы; всем было хорошо дома; было светло, было тепло, было сыто. А если кто был бедняком, тому не хотелось разделить с чужими людьми ни своей хижины, ни своего хлеба. Так сейчас идут люди, стучась в двери, и так их не пускают, как тогда.

Мы научились очень странному и страшному слову: «чу­жой»; мне помнится, несколько лет тому назад я был в Троицкой Лавре; пришло время обеда; там был Патриарх, гости — я стал искать своего места. И один из монахов мне сказал: Да, Владыко,  сядьте, где вам нравится! — И тогда ему ответил: Не могу же я сесть на чужое место! — и он на меня посмотрел с таким изумлением, и с какой-то болью, и сказал: Владыко, здесь чужих нет, здесь только свои!… Миллионы людей сейчас этого не могут слышать, потому что они в глазах, в сердцах других чужие, никто не хочет сказать другому: «Ты свой здесь, ты мне родной, потому просто, что ты человек, и ты мне ближний потому просто, что у тебя есть нужда, а у меня есть возможность твою нужду облегчить»… Так Христос и Божия Матерь встречали из дома в дом тот же ответ: Идите дальше, для вас здесь места нет!..

А в это время, когда во всей деревне Вифлеемской ни один человек не почуял ни человеческой жалости, ни духовного трепе­та и ужаса о том, что у его двери находится Матерь Божия, — в это время мудрецы, с края света тогдашнего, путешествовали в поисках Христа; им было открыто, что в Иудее родится новый Царь, Царь вечный, не временный; Царь, царство Которого не пре­ходит, а остается вовек, и они следовали за звездой, которая им указывала путь. Самые мудрые, самые ученые, потому что они искали истины, нашли Христа в пещере… И еще, нашли Христа пастухи, люди безграмотные, неученые, но с простотой сердца, которая им позволила просто поверить слову Ангела благовеще­ния; и они тоже пришли.

Человеческая простота и чистосердечие, и человеческая мудрость Христа нашли; всё, что было между этими крайностями — прошло мимо Него. Мудрыми нам быть не дано; но очищать свое сердце, открывать его, следовать своему сердцу дано каждому из нас, каждый может это сделать. Удерживает нас страх, себя­любие, как удержал жителей Вифлеема страх: Что будет? Вот вой­дет в их жизнь, в их хижину этот мужчина, эта женщина, ожидаю­щая ребенка, стеснят; чего доброго — останутся; и что будет дальше?… Так и мы поступаем по отношению к Богу вообще; мы к Нему обращаемся легко, когда нам нужно; но открыть, ши­роко распахнуть дверь сердца, дверь жизни своей нам страшно: Что, если Его приход будет концом всего того покоя, строя, ко­торый мы с таким трудом создавали и создаем? Что если Он потребует от нас, чтобы мы всерьёз приняли жизнь, чтобы мы всерьёз поверили, что Он — Господь, что Его пути должны быть нашими путями, Его мысли должны стать нашими мыслями? Что, если Господь разметает весь порядок, который нам так дорог, порядок, иногда мертвый, безжизненный — но порядок, в котором нам при­вычно стало и удобно стало жить; без глубоких чувств, без силь­ных переживаний, без всякой особенной мысли, живя как живется — только бы защищенной жизнью.

И вот Христос, в самую ночь Своего рождения, нам показы­вает, что ради нас, чтобы нас освободить от плена, в который мы отдались, Он избирает, свободно, полную незащищенность, изгнанничество, соглашается, еще до Своего рождения, быть наз­ванным чужим и лишним, готов быть отброшенным, исключенным, готов Себя отдать. И этим Он делается как бы, по земному гово­ря, свободным. Миру, который Его не принимает, Он ничем не обязан; Он этому миру может говорить правду. Он может действовать с царственной Своей свободой. Те, кто прислушивается к Нему, делаются Его друзьями; как Он Сам говорит: Я вас больше не называю слугами, рабами, потому что слуга не знает воли своего господина, а вас Я называю друзьями, потому что вам Я всё сказал, всё о Божиих путях, всё о Своем пути, и всё о наших путях.

И это продолжается через всю жизнь Христа. Он окружен небольшим кругом людей, которые услышали в Его голосе правду, и в Его словах узнали правду; правду о жизни, и истину о Боге и о человеке, и об их взаимном отношении, и о том, что надлежит делать человеку, который в гармонии с Богом, который Богу стал своим снова. А дальше — не круг, а целое море про­тивления; железное кольцо врагов, и толпа испуганных, смятен­ных, неуверенных людей; подумайте о Голгофе, о распятии Спаси­теля; на холме стоит крест, и на кресте умирает плотью Сын Бо­жий. Он умирает, потому что Он так нас возлюбил, что Он во всем уподобился нам, кроме греха; Он умирает, потому что Он стал на сторону Божию, и окружающий Его мир не мог, не захотел Его вместить. Христос был распят вне врат Иерусалима, т.е. вне человеческого общества, вне града, как бы изгнанный в пустыню козел отпущения, на которого ложились грехи древнего Израиля, и который изгонялся на погибель, вне врат, вне города, вне общества, отрубленный, отрезанный ломоть… И здесь проис­ходит самая трагическая борьба: умирает плотью бессмертный Сын Божий; умирает свободным выбором Своим, чтобы открыть нам путь в вечность. Один из Отцов Церкви говорит: Чему не приоб­щился Христос, того Он не искупил… Он всему приобщился, вклю­чая последствия греха, которые сделали человека смертным и от­далили его от Бога. Он умирает именно в этом ужасе Богооставленности: Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?.. Он умирает от Богооставленности…

И около Него два креста, два разбойника, два преступника; оба осуждены человеческим законом справедливо; и вместе с тем осуждение этим же законом невинного, совершенного человека — Христа — доказывает неправду тех людей, которые вершили судьбами этих трех распятых, и каждый из этих разбойников ви­дит свое состояние, свой грех, преступление и осужденность иными глазами, именно потому, что рядом с ними распят невинный. Один, видя, что те же люди, которые его засудили, осудили на смерть Спасителя, отвергает их право произносить суд и восста­ет против него; восстает против суда, против судей, в конечном итоге — против Бога, Который допустил эту неправду. А другой, видя, что суд человеческий может на смерть осудить даже не­винного — свое осуждение принимает как должное, узнает во Христе своего Спасителя, и Христос ему обещает в тот же день прощение и рай…

И дальше, около креста два человека: Матерь Божия, и Иоанн; Матерь Божия, Которая слышала дивное благовестие тридцать с лишним лет до того, о том, что рожденного, от Нее будет свято, Сыном Божиим, Спасителем мира; но слышала также от Симеона Богоприимца, что Ей пройдет оружие через сердце. И вот теперь со­вершается то, ради чего Она принесла Младенца-Христа в Иерусалимский храм, представить Его пред Богом. Всякий младенец мужеского пола в Израиле приносился Богу как выкуп за смерть еги­петских младенцев, погибших еще при Моисее, когда евреи ушли из Египта, из плена, из рабства. Над каждым новорожденным мла­денцем мужеского пола Бог имел власть жизни и смерти. И эту власть Он никогда не употреблял; символически, в виде выкупа, приносилась в жертву жизнь ягненка или двух голубей. Но в этот раз, единственный раз в истории, когда в храм, в место Его соб­ственного пребывания принесли Сына Божия, эта жертва была при­нята и осуществлена на Голгофе. Выкуп был принят и жертва при­несена. И на это всё смотрели люди; Божия Матерь, Которая тогда в храм принесла младенца, отдав Его раз и навсегда Богу, безмолвно предстоит у креста и дает Своему Сыну умереть по Его свободной воле и по премудрой воле Отца. Ученик Иоанн знает только любовь, совершенную открытую веру, и он тоже стоит, безмолвно, ни словом, ни движением не восставая против случаю­щегося, потому что он неограниченно верит, что совершается прав­да, раз его Учитель и Господь так захотел.

А дальше еще толпа: воины, которое распяли Спасителя и двух преступников; они не чувствуют никакой ответственности, они исполняют приказание. Как они страшно похожи на нас, во многих обстоятельствах нашей жизни, когда мы допускаем неправ­ду, когда мы ее совершаем, когда мы в ней соучаствуем, и гово­рим: Мы поступаем по закону, мы поступаем так потому, что нам велено — как легко перенести ответственность на закон, на дру­гих, на обстоятельства, на свое бессилие, на что угодно, только бы не взять на себя той ответственности, которая могла бы быть в нас признаком нашего человеческого благород­ства… И враги Христа, смеющиеся над Ним, торжествующие; а затем толпа. И эта толпа так на нас похожа: толпа пришла на зрелище; жизнь бесцветна, ничего в ней не случается; и вот должны совершить казнь: посмотреть бы!.. И должны распять Того, Кто Себя объявлял Спасителем мира, Сыном Божиим, Который тво­рил чудеса, Которого молитву слушал Бог — пойти бы посмотреть: что дальше будет?.. Не для того, чтобы соучаствовать, а для того, чтобы посмотреть, или соучаствовать только краем души, взволноваться — и только.

Мы не идем смотреть на казни; нас не допускают в тюрьмы, редко-редко мы пойдем в больницу; но как часто бывает, что ког­да у кого горе, вокруг него собираются — да, друзья, разделить горе. Но как неравномерно и несправедливо это горе разделяет­ся, Человек придет к другому, посидит, послушает, изнутри сво­его благополучия скажет несколько утешительных слов, или по случаю чужого горя возродится воспоминание о собственном горе, и он с ним поплачет; или, в лучшем случае, на какой-то недли­тельный срок проснется настоящие со-страданье; но как это не­долго длится! Вот, человек посидел, с полчаса, с час, несколь­ко часов, и потом он уходит; и как только он за дверью, как только он на улице, он уже свободен от этого горя, это горе уже только воспоминание. Другой человек в этом горе остался, весь, погруженный, растерзанный; а его посетитель понес его горе с ним немножечко, и теперь можно дышать свободно.

Это страшно похоже на то, как люди приходили посмотреть на подобное страшное зрелище, на казнь, и среди них были раз­ные люди; одни надеялись, что Христос, как к тому Его призыва­ли Его враги, сойдет со креста, докажет Свое Божество, одер­жит Свою победу, станет царем, разметает Своих врагов, и тогда можно будет с уверенностью, без риска, Ему верить, и стать в ряды мучеников, теперь, когда уже всё ясно… Это столько раз случалось в истории; первое поколение христиан было го­нимо — их было мало, и они были как кремень крепки; потом гонение прекратилось, и люди, которые с краю были задеты проповедью Христа, прибились к Церкви; а потом Церковь, вера Христианская стала верой византийского императора — тогда толпы хлынули. Вот этого ожидали, вероятно, многие: если сойдет со креста, тогда можно Ему последовать, можно разделить Его победу… Об этом думали даже Его ученики Иаков и Иоанн, когда Христос им говорил о том, что с Ним должно произойти. И как Он ответил: крест со Мной разделите, но дать вам сесть по правую и левую руку от Меня — не от Меня зависит… Это значило: Будьте вы верны Мне до конца: разве вы Богу не можете поверить, что и Он будет верен?.. Это обращено ко всем нам, как было об­ращено безмолвно со креста ко всем тем, которые ждали явления победы для того, чтобы примкнуть к победителю: Вы го­товы разделить со Мной Мою крестную земную участь? Вы готовы пройти тем путем, которым Я иду, путем жертвенной любви, за­бывающей себя, имеющей заботу только о том, чтобы люди повери­ли в любовь Божию и стали Божиими людьми?…

А были, верно, другие люди в этой толпе у Голгофы, кото­рые были где-то такое в сердце ранены Христовыми словами, про­поведью, чудесами, в конечном итоге — Его образом, и которым страшно было: А вдруг это всё правда!? Потому что если это всё правда, то надо всё менять в жизни, продолжать жить так, как я жил доселе — нельзя. Нельзя жить для себя, нельзя жить для малого круга своих, надо признать своим самым близким ближним того человека, который во мне больше нужда­ется; надо научиться любить, т.е. жить другим и для другого… Стояли, думали: если умрет Христос на кресте, то значит всё это — мечта, всё это нереально, и значит можно жить, жили до сих пор, можно жить безответственно, хищнической, сосредоточенной на себе и на своих, жизнью; тогда этот ужас любви требующей всего может быть отстранен… И стояли, и с надеждой ждали, что умрет Христос. Разве мало таких людей те­перь, и разве нет в каждом из нас чего-то от этих чувств: Если бы только можно было то или другое изречение евангельское ослабить каким-нибудь объяснением, отстранить какими-то дово­дами, если можно было бы Евангелие сделать легким, не требую­щим напряжения всех сил и отдачи себя той силе, которая может совершить невозможное человеку!… Разве нет в нас подобных поползновений? Да если бы их не было, то мы и не грешили бы; тогда воля Божия была бы нашей волей, Божия правда — нашей правдой, Божия жизнь — нашей жизнью!… Наша греховность имен­но тем обуславливается, что мы все время стараемся, умудряемся ослабить действие каждого слова, а слова, которые не допускают ослабления — забыть, отложить: это не для меня! Это для силь­ных, это для святых… А Евангелие сказано каждому; благая весть провозглашена для каждого; вся благая весть — о том, что каждый из нас призван жить всей жизнью Божией, и что каждый способен на это, лишь бы он дал Богу простор и свободу действовать.

Первое слово благовестия — это Рождество Христово; Он пришел к нам, чтобы показать, как человек приходит, кем он является на земле: сплошной любовью, отдающейся беззащитно, уязвимой, никогда не слабеющей, отданной до конца. Сколько говорят о невинности, о святости младенчества и детства, как легко люди умиляются над ребенком; а ребенок нам поставлен Христом как образ того, чем мы должны быть: доверие до конца, бесстрашие, любовь, чистота сердца, беззащитность… Вот о чем нам говорит Рождество Христово; Бог стал человеком, и вот, каким Себя Бог нам явил: не в Своем величии, а в изумительной Своей любви. Что же нам делать в ответ на это? Любовью Божией мы спасены; разве этого недостаточно, чтобы ответить Богу ли­кованием, радостью, ласковой и благодарной любовью? А если благодарной любовью, то надо, чтобы вся наша жизнь была пост­роена так, чтобы она была Богу радостью, чтобы Он видел из всех наших мыслей, чувств, волеизъявлений и поступков, что Он не напрасно нас возлюбил, не напрасно родился в мир, не на­прасно умер, не напрасно измерил глубины ада, что всё это не напрасно было, что всё это нашло отклик в наших душах, который выражается всей жизнью… В одном памятнике немецкой протестан­тской письменности 16-го века есть две части; в первой части говорится о Боге, а во второй части говорится о том, что мы — некрасиво, как мне кажется — называем своими «обязанностями» перед Богом, перед собой, перед ближним, перед обществом, обя­занность — холодное слово, это значит связанность, это значит — несвобода поступить иначе; а именно наша радость в том, что мы свободны так поступать. И вот всё это собрано под одним только заглавием: «О благодарности к Богу». Если Бог действи­тельно таков, значит, вся наша жизнь должна быть сплошной бла­годарностью, воплощенной в нашей мысли, в нашем сердце, в на­шей воле, в каждом нашем действии…

Я вам предлагаю теперь сделать перерыв, посидеть в церкви молча, именно молча, со своими мыслями, со своей совестью, и подумать обо всем, о чем я сейчас говорил: о Боге, о Его неиз­меримой красоте и Его неизмеримой любви, и о том, как бы каждый из нас мог эту свою благодарность выразить в условиях своей жизни, своего возраста, своего здоровья, своего положения, во всех условиях окружающей жизни; как из этой жизни сделать ра­дость Богу, радость людям и спасение.

Беседа вторая

Сейчас я проведу вторую беседу, после этого мы снова сде­лаем молчаливый перерыв, а потом, как обычно, соберемся более плотной группой в церкви и проведем нашу обычную общую исповедь. После этого будет чай, потом будет всенощная.

Эту вторую беседу я хочу посвятить нескольким людям, т.е. одному святому русской земли и одной женщине, которая ничем сейчас не вспоминается, кроме двух людей, жизнь которых она спасла, и очень немногими, которые об этом знают. Попутно вспо­мянутся и другие люди. Но мне хотелось бы привести пример этих людей, несмотря на то, что они несоизмеримо выше нас, и несмот­ря на то, что, в общем, мы неспособны выполнить то, что они выполнили, для того, чтобы у нас перед глазами были примеры родных нам, русских людей, которые по цельности и по простоте своей веры сумели быть действительно подобными Христу; в том смысле, что они сумели сознательно и очень ярко, как мне кажется, воплотить в своей жизни то, чему учил Христос, и словом в примером. И над житиями святых стоит задумываться, потому что мы о святых, большей частью, думаем, как о людях, которые уже прославлены, как о людях, которые уже являются предметом наше­го почитания. Но за десятилетия до того, это были такие же простые люди, как все мы: были младенцами, подобными и нам и Хрис­ту, были детьми, играющими, простыми, незатейливыми; из них некоторые были рано благочестивыми, некоторые вовсе не были благочестивыми в ранние годы; росли; и в какой-то момент их души коснулось какое-то слово, которое Бог произнес и которое они сумели услышать. Это могла быть заповедь, это могло быть просто изречение Спасителя Христа, это мог быть рассказ из Евангелия или из житий святых. И это слово так ярко расцвело в их душе, что они всю жизнь сумели построить на нем. Мы слы­шим Евангелие из недели в неделю, читаем Евангелие изо дня в день, участвуем в богослужениях, восхищаемся святыми, прослав­ляем их, изумляемся подвигу современных нам мучеников; но это, как будто, очень мало меняет нашу жизнь. Мы рукоплещем святым, как будто они проходят на сцене истории перед нами, а мы — зрители; но мы не получаем от них тот вызов, которым является их жизнь; а жизнь святого — вызов нам. В древности про Ноя говорили, что он был и осуждением и спасением рода человечес­кого своего времени; и действительно, тем, что он сумел быть верующим, чистым человеком среди людей, потерявших совесть и веру, он был осуждением для окружающих, потому что он доказы­вал всем своим обликом, всей своей жизнью, всем своим существом, что то, что они считали невозможным и поэтому отвергали — возможно. А вместе с этим он оказался спасением для человечес­кого рода, потому что не будь его и его праведной семьи, чело­веческий род погиб бы до последнего человека. То же отцы Церк­ви говорили о Спасителе Христе; Он является осуждением, потому что Он показал нам, чем человек призван быть и, благодатью Божией, может быть; и вместе с этим Он является нашим спасением.

И вот, вглядимся в эти две жизни, о которых и хочу ска­зать вам, о которых многие уже слышали, от меня же, но о кото­рых всегда стоит задуматься вновь и вновь. Те из вас, кто слышали уже, не закрывайте своего слуха, разума или сердца, не го­ворите в течение всей этой беседа «Все это я уже слышал, или слышала, это не ново»… Вопрос не в том, чтобы это было ново, вопрос в том, чтобы это встало перед лицом совести каждого из нас и чтобы наша совесть была принуждена ответить «Да» или «Нет» на тот вызов, который бросает нам жизнь подвижника.

Первый, о ком я хочу сказать, это очень юный русский князь конца ХII века, Михаил Муромский; его отец был христианин, вся семья не только крестилась, но крепко, всерьез веро­вала в Евангелие и во Христа. Правил его отец Муромской областью; окружена она была целым морем еще не уверовавших и не крестившихся языческих племен. И вот загорелась война, в течение короткого времени племя, напавшее на Муромскую область, было разбито, его остатки закрылись в городище, чтобы до пос­леднего защищаться. Воины Муромского князя лежали в лесу, окру­жив городище, никакой надежды не было ни выйти из него, ни по­лучить помощь или пищу; оставалось князю Муромскому ждать, чтобы голод и отчаяние заставили жителей сдаться… Но он уверовал во Христа, уверовал в Евангелие, и для него было ясно, что эти люди, которые считают его непримиримым врагом, для него не враги, потому что у христианина нет врагов, все для него — Богом сотворенные братья; заблудшие, или нашедшие путь, — но всё равно братья. Он не мог допустить, чтобы голодная смерть погубила жителей — и крепких воинов, и женщин, юных подростков и детей; он знал, что каждый из них Богу лично дорог, что ради спасения каждого из них Христос стал человеком, претерпел ужас Гефсиманского сада и крестную смерть, что умер бы Он и за од­ного человека, как Он умер за человеческий род, что умер Он не за всех коллективно, а за каждого в отдельности. И он решил предложить им мир во имя Христа, мир во имя Того, кто принес примирение неба и земли. Он им предложил мир без условий, прос­то Бога ради. Жители, защищавшие городище, этому не могли пове­рить; во Христа они не верили, Евангелие для них было не бла­гая весть, а сказка и, вероятно, неизвестная; чтобы кто-нибудь предложил врагу, который уже не может защищаться, свободный выход и жизнь — было немыслимо. В этом предложении жители го­родища увидели военную хитрость, но, на всякий случай, желая, может быть, даже этим воспользоваться, они предложили Муромскому князю сделку: они примут его предложение, при одном, од­нако, условии — что он отдаст им заложником одного из своих сыновей. а сыновей у него было двое: мальчик девяти и мальчик 13-14 лет. Они с ним были в походе, жили вместе с ним в срубе, в лесу. И вот, перед князем встал вопрос совести; с одной стороны, предложение, которое он сделал врагам, он сделал во имя Христа, по убеждению; с другой стороны, он знал, что, отдай он одного из своих сыновей — он может никогда его не увидеть; враги могут поругаться над ним, убить его, замучить его на сте­нах городища перед глазами отца; они могут обмануть его во всем. И вот, жизнеописатель говорит нам о том, как ночью князь ходит по своему срубу, никак не в силах решиться — отдать сына — и которого — или отказаться от своей христианской совести? Один из детей проснулся, младший Михаил. Посмотрел, последил за отцом, и, позвав его, стал допытываться, что его так волну­ет, когда победа уже у него в руке? И добился, наконец, ответа; отец всё ему объяснил. И мальчик тогда поднялся и говорит: Отец — то, что ты мне говоришь, это же то же самое, что ты мне рассказывал о нашем спасении! Если ты меня пошлешь к своим врагам, ты поступишь так, как Отец наш небесный поступил по отношению к человеческому роду, а я поступлю, как Христос по­ступил: приду примирителем!… И, в конечном итоге, на следую­щее утро было решено выслать мальчика к врагам…

Я хочу сразу обратить ваше внимание на то, с какой просто­той и цельностью и отец, и его сын восприняли евангельскую по­весть — не как иносказание, не как такой идеал, которому под­ражать нельзя, а как реальнейший образ мыслей, чувств и поступ­ков; вероятно, отец так рассказывал о Спасителе своему мальчи­ку, что тот не мог не видеть дела Божия в чертах человеческой жизни. И перед нами сразу ставится вопрос: как мы обо всем этом друг другу говорим? Как мы рассказываем себе эту повесть? Как передаем мы ее нашим детям, внукам, окружающим лю­дям? Как отдаленный рассказ, или как что-то животрепещущее? Как богословскую выкладку или как рассказ плоти и крови, души и духа? Почему не доходит этот рассказ до тех, к кому он обра­щен нами? Почему он так бледнеет на наших устах? Почему он теря­ет свою полноводность? Почему он так обескровлен?

Когда пришло время мальчику быть отдану жителям городища, он вышел из темного леса и пошел широкой поляной к горо­ду; была тишина и на стенах города, и в лесу; с затаенным дыха­нием ждали люди, и созерцали то, что совершалось: мальчик девяти дет, один, шел примирять два народа; шел он потому, что он уве­ровал во Христа, и потому, что его отец так серьезно уверовал в евангельскую повесть, что, в конечном итоге, после мучитель­ного борения, он всё же отдал своего сына. И вдруг пронеслась стрела, пущенная со стен городища, и мальчик упал. И в тот момент случилось самое неожиданное: люди ринулись к мальчику и со стен городища, и из лесу, забыв, что они враги, за­быв, что им грозит смерть друг от друга, потрясенные ужасом о том, что эта красота вдруг превратилась в такое страшное урод­ство. И когда, обнаружив, что мальчик умер, они друг на друга посмотрели, их ряды были смешаны, и им ясно было, что они уже не враги. Единственный, единодушный порыв, который их заставил смешаться вокруг тела убитого мальчика, этот порыв восхищения, ужаса, любви — их примирил…

Часто ставится вопрос, каким образом смерть Христа, т.е. новое и более страшное человеческое преступление, могло примирить Бога с человеком. На примере Михаила Муромского мы видим, как это может случиться, примиряется не всякий; примиряется тот, который сумеет отозваться душой; но тот, кто отзовется, может найти мир, и очищение, и новую жизнь. Нам не дано совершать таких подвигов крови, смерти; но нам даются подвиги малые; когда мы говорим об умирании, мы не обязательно должны думать о том умирании окончательной смерти, которое это слово напоминает нам. Умиранье бывает разное; умиранье начинается в тот момент, когда человек перестает всё внимании обращать на себя, отворачивает взор от себя самого, вглядывается в другого человека, или в жизнь, или в людей, постепенно чувствует, что между жизнью и им стоит тонкая преграда — он сам, и эту преграду хочет устранить, и каждый раз, как мысль о себе самом возвращается к нему, может сказать этому привидению себя самого: Отойди от меня! Долой с моего пути — ты закрываешь мне мир, людей, жизнь; ты суживаешь всё, ты лишаешь меня возможности и способности лю­бить!… Умиранье начинается в момент, когда человек, по слову Спасителя, отрекается от себя; а это мы можем делать на разном уровне изо дня в день, все время, просто — а порой героически. Иногда просто, потому что бывает радостью про себя забыть для любимого человека, или забыть ради чего-то, что нам кажется таким великим, таким святым, светлым; а иногда это требует су­ровой, волевой решимости, иногда этот «я», который стоит между правдой и мной, еле заметен, а иногда этот «я» стоит как стена; иногда стоит рукой отстранить, иногда приходится пробиваться, как через стену. Но так или сяк, умиранье начинается в этом; и умиранье вот этого сосредоточенного на себе «я», в каком-то смысле, завершается в любви, когда человек, Бог, люди, благо­родная идея, идеал становятся для нас важнее нашего благополу­чия, нашего счастья, нашей жизни. И каждый из нас может заду­маться и поставить перед собой вопрос: Как я живу? В какой мере, хоть самой малой, следую я образу Христа, или образу Михаила Муромского, или образу бесчисленного количества святых?.. В какой мере я — абсолютный центр, начало, конец и цель — и этим безбожен и бесчеловечен? И в какой мере Бог, любовь, цель, которая выше меня, более достойна Бога и людей, чем я сам, яв­ляется центром жизни?.. На примере Михаила Муромского мы видим, как мальчик девяти лет, в простоте и цельности своего сердца, сумел образно воплотить всю тайну нашего спасения вместе со своим отцом. Перед нами задача, большей частью, проще; являем­ся ли мы силой примирения? Являемся ли мы силой любви? Являет­ся ли Евангелие в нашем сердце, в нашей жизни, и через нас — благой вестью, которая доносится до людей как радость, как свобода, как новая жизнь?..

Второй пример, который я хочу вам дать, относится к 19-му году нашего столетия. Один из городов средней России, перехо­дивший раз за разом из одних рук в другие, оказался в руках новой власти; в этом городке находилась женщина, жена русского офицера, со своими двумя детьми. Она спряталась на окраине го­рода, в опустелой хижине, и решила переждать до момента, когда она сможет бежать. К вечеру одного из последующих дней кто-то постучался к ней в дверь. Она трепетно ее открыла, и оказалась перед лицом молодой женщины, ее же лет, которая ей сказала: Вы ведь такая-то, неправда ли? Так вам надо немедленно бежать, потому что вас предали и сегодня ночью придут вас брать… Мать посмотрела на нее, показала своих детей: Куда мне бежать? Они ж далеко не пойдут, и нас сразу узнают! И тогда эта женщина, которая была просто соседкой, вдруг обратилась в то великое существо, которое называется евангельским словом «ближ­ний» — самый близкий: она улыбнулась и сказала: Нет! Вас ис­кать не станут, потому что я останусь на вашем месте… — Но вас расстреляют, — сказала мать. И молодая женщина снова улыб­нулась: Да! Но у меня нет детей…. И мать ушла, и молодая женщина осталась… Фактически о ней мы знаем только одно — то, что глубокой ночью за матерью пришли, застали эту молодую женщину — звали ее Натальей — и расстреляли. Но мы можем многое за этим себе представить, и представить не чистой фанта­зией, а представить себе образами из Евангелия… Мать ушла с детьми; Наталья осталась одна в хижине, в наступающем вечере, в наступающей ночи. Было темно, было холодно и было одиноко. И перед ней не было ничего, кроме ранней смерти, насильственной, ничем не заслуженной, никому не нужной, смерти другой женщины, которая станет ее смертью по любви. Разве это не напоминает Гефсиманскую ночь? Возрастом она была сверстницей не только ушедшей матери, но и Спасителя Христа. Он тоже в ту ночь, один, в углубляющемся мраке, в холоде ночном, в одиночестве, ждал смерти; бессмысленной, как будто; смерти, которой в Нем не было, которая будет нанесена Ему… Ждал смерти, которая даже не Его смерть, а смерть человечества, которую Он на Себя взял. И Он три раза молился Отцу: Отче! Пронеси эту чашу!.. Отче, если нельзя ей пройти мимо — да, Я ее приму… Отче! Да будет Твоя воля… Это моление о чаше — это борение Христа перед смертью, содроганье всего Его человеческого естества при мысли о смерти, внутренняя борьба, преодоление всего, чтобы только была спасительная всем воля Божия… Христос три раза подходил к Своим ученикам; два раза в надежде, что Он встретит челове­ческий взор, услышит человеческий голос друга, прикоснется к руке, к плечу одного из них — они спали; их преодолела уста­лость, поздний час, холод, тоска; два раза Он вернулся, и три раза Он остался один перед Своей смертью, вернее, перед смертью человеческого рода, которую Он на Себя принял. Наталья была одна; было холодно, темно и одиноко, некуда было пойди, не к кому было выйти. Или, вернее, можно было выйти — стоило пере­ступить через порог — и она уже была Наталья, а не та женщи­на, смерть которой станет ее смертью. и она осталась в этом кругу смерти, волей и любовью. И, верно, в эту ночь подымались перед ней и вопросы; если мать могла уйти, если только мать могла быть спасена с детьми — тогда стоило и пережить эту гефсиманскую ночь, и расстрел; а вдруг всё это окажется напрасно? Вдруг они будут взяты, вдруг они будут расстреляны, и ее жертва будет уже никому не нужна?…

Этот вопрос встал перед самым великим из пророков Ветхо­го Завета, стоящим на грани ветхого и нового времени, Иоанном Крестителем, когда он был заключен в тюрьму; в ожидании своей смерти, он послал двух учеников к Спасителю спросить: Ты ли тот, кого мы ожидаем, иди ждать нам другого?… Что кроется за этим вопросом? Не страшный ли вопрос о том — Для чего я сейчас умру? Ради чего? Если Христос — тот, кого мир ожидает, тогда изнуряющий подвиг ранней молодости, героический подвиг зрелых лет и ожидаемая смерть, и самая смерть — осмысленны, тогда их можно принять; но вдруг окажется, что он ошибся? Вдруг он ошибся в том, что ему, казалось бы, Сам Бог сказал? Вдруг он ошибся в своем призвании, вдруг он по ошибке узнал Христа — тогда вся его жизнь, без остатка, обессмыслена и погублена, тогда напрасны подвиги юности, напрасна его проповедь, напрас­но то, что он всю жизнь умалялся для того, чтобы вырос Христос в полную меру, сходил на нет для того, чтобы Христос был единственный, на Которого обращают внимание. И Христос величайше­му из пророков прямого ответа не дал; Он его не лишил героического подвига веры. Пророку Он дал ответ из пророка: Скажите Иоанну, что слепые видят, хромые ходят, нищие благовествуют, и блажен тот, кто не соблазнится обо Мне… Иоанн остался с необходимостью верить до конца, верить слову Божию, прозвучавшему в его душе, верить тому, что он видел, когда Христос шел к нему креститься на берегах Иордана-реки; Он его не утешил; Он его отослал к пророческому слову и к внутреннему свидетельству его собственного сердца и ума… Можно себе легко представить, что и Наталья задумывалась над тем же вопросом: Напрасно я умираю или нет?… Но ей не был дан даже этот ответ, который получил Креститель . . .

Вспомните, как к апостолу Петру обращается служанка: Ведь и ты с Ним был? — Не знаю этого человека! — и отходит ближе к выходу. Другие люди ему говорят: Да конечно ты с Ним был — у тебя же и произношение Галилейское: ты из того круга!… — Не знаю этого человека… И другая служанка: Ведь я тебя видела в Гефсиманском саду!… — Нет! Я этого человека не знаю — и выходит. Он вышел, и он сво­боден; он теперь уже не Петр, не Кифа, не ученик, он теперь просто Симон, сын Ионы, брат Андрея, он — как все; только уходя он повернулся, взглянул на окно, через которое виден был суд; петух пропел, и Христос повернул голову, посмотрел на Своего ученика-предателя, и Петр всё вспомнил, и заплакал. Но он не вернулся; он не вернулся в двор архиерейского дома, он не сказал служанкам и другим: Я вам солгал, я был с Ним, я Его ученик… — он ушел. Ушел со своим стыдом и отчаянием…Как в одном рассказе говорится, спрятался он точно раненый зверь в дому Иоанна-Марка.

Наталья тоже могла выйти, снова быть собой — но она не вышла. И вот мы видим в ее образе целый ряд картин; и тот же вопрос встает: А что дальше случилось? Зачем она умирала? На это могло бы быть два ответа; первый, это только что никто большей любви не имеет, нежели тот, кто душу свою, жизнь свою положит за своих друзей. Этим, если бы даже погибла мать и дети, она исполнила бы до конца завет Христов: Друг друга тяготы но­сите, и тако исполните завет Христов… Она взяла на себя всю тяготу этой матери и этих детей, и понесла, и этого было бы довольно. Но этого оказалось мало; мать была спасена, и де­ти; они жили после этого многие годы; двое из них всё еще живут. Но живут они как бы во свете этой смерти; как-то раз мне сказа­ла эта мать: Мы всю жизнь прожили в надежде, что мы так прожи­вем, чтобы мир не был лишен ничего через смерть этой Натальи. Они о Наталье ничего не знали и ничего не знают, кроме того, что она свою жизнь отдала за них. Но они знают, что такая жизнь расцвела бы за многие годы — употребляя евангельский образ — в дерево, в ветвях которого может приютиться множество птиц. Расцвела бы в красоту, в смысл и принесла бы богатые плоды. И вот эти три человека, которые остались живыми ее смертью, по­ставили себе задачей быть плодом ее жизни.

Этот рассказ, как мне кажется, может захватить каждого из нас; я два или три раза его приводил в проповедях в России, и я видел, как люди, которые прошли через ужас первой войны и ре­волюции и второй войны — как они на это отзывались. Мы отзываемся слабо; мы восхищаемся, дивимся — и только. А вместе с этим это была простая провинциалка средней России, ни­чем не замечательная, кроме того, что это была женщина с сердцем, женщина, в которой состраданье было сильнее всякой любви к себе, женщина, которая могла о себе забыть — подвижнически, трудно, в борении — несомненно — для того, чтобы другие могли жить, и не только физической жизнью, а просто жить …

Вот второй пример, героический, величайший, как мне кажет­ся, пример, о котором нам стоит задуматься. Его воспроизводить нам невозможно — и слава Богу; но научиться от него понимать то, что случилось в Евангелии, мы можем; нам Наталья понятна, она — дочь XX века, она дочь нашей родной земли, она пережила ту трагедию, которую прямо или косвенно мы все или пережили, или отголоски которой в нас живут. Но в том, что я вам расска­зывал, я старался провести, установить связь между ней и Еван­гелием, между тремя личностями: Петром и другими учениками, Иоанном Крестителем, Спасителем Христом… Попробуйте, как и я стараюсь, из того чувства живого, прямого, доступного, которое вызывает мысль о Наталье, попробуйте оживить в себе рассказ о Христе, о Иоанне Крестителе, о спящих учениках, о Петре, отка­зывающемся от своего учителя, и плачущем… Попробуйте связать жизнь с тем, что только и может ей придать жизненную силу и качество жизни: с Евангелием, со Христом, с Богом.

На этом я кончу беседу; сейчас скоро будет три часа — в половине четвертого мы все соберемся в центре церкви, помо­лимся вместе, принесем Богу наше общее покаяние, когда каждый из нас будет каяться за себя и за всех, когда все мы будем ка­яться друг за друга и за себя. И потом, завтра ли, или те из вас, кто завтра не будет в церкви, а будут в праздник, причас­титесь Тайн; но пронесите до дня причащения, и дальше, те мысли и чувства, которые — я надеюсь! — эти примеры, эти рассказы, эти образы родили или могут родить в вашей душе.

Опубликовано: «Беседы о вере и Церкви». – М.: «Омофор», 2017; Труды. Т.1. — М.:  Практика, 2002.